Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

t;Pour и contre". Он стремился найти в любимой женщине то "ewige Weibliehe" {Вечно женственное (немецк.).}, о котором мечтал великий немецкий поэт, и потому неизбежно переживал ряд горьких переживаний.

   Мало радостей давала ему любовь: требовательность и сомнения неизбежно сопутствовали ему, разрушали надежды на счастье. "Позади у него, - говорил Гончаров о себе в третьем лице Е. В. Толстой (письмо от 25 октября 1855 года), - мало доброго: он увлекался иногда без пути и толку и часто страдал от того, что чересчур добросовестно смотрел бог знает на что. Вот источник его сомнений".

   31 декабря 1855 года он с болью в сердце писал Е. В. Толстой: "Лучшего моего друга уж больше нет, он не существует, он пропал, испарился, рассыпался прахом. Остаюсь один я, с своей апатией, или хандрой, с болью в печени, без "дара слова", следовательно, пугать и тревожить Вас бредом некому".

   Этим письмом, в сущности, и закончился роман Гончарова, - тот, который "творился в его душе". Светлая и радостная мечта, надежда на чистое и большое счастье были утеряны. Как бы предвидя эту печальную развязку, еще 25 октября 1855 года (в начале своих отношений с Е. В. Толстой), он говорил ей о своем "друге", то есть о себе: "Того участия, которого ему недоставало в жизни, он уж не найдет, и ему предстоит одинокая и печальная старость". И это горькое предвидение сбылось.

   Гончаров тяжко переживал происшедшее. "Я совсем одичал и почти никуда не выхожу, кроме Майковых да еще одного или двух коротких домов", - сообщал он о себе А. И. Мусину-Пушкину 27 октября 1856 года.

   Да, осталась только прежняя дружба с Майковыми, Языковыми, Юнией Дмитриевной Ефремовой. Эта дружба "согревала" художника. В сердце его звучали, как молитва, слова любимого поэта:

  

   О дружба, нежный утешитель

   Болезненной души моей!

  

   Но пережитая личная драма не убила в Гончарове творческие силы. Он выстрадал ее не только как человек, но и как художник.

  

   Прошла любовь, явилась муза.

   И прояснился темный ум.

  

   {А. С. Пушкин, Евгений Онегин, глава первая, Строфа LIX.}

  

   По замечанию П. Н. Сакулина, претерпев личную неудачу, Гончаров-художник остался в выигрыше: он выстрадал право "артистически" наслаждаться портретом Елизаветы Васильевны; она осталась "дамой его мыслей"; в минуты творчества ее образ будет светить ему из неизвестной дали; ее портрет, в котором отразился "идеал общей женской красоты", поможет ему рисовать другой художественный образ - образ Ольги Ильинской.

   До встреч Гончарова с Е. В. Толстой им была почти завершена первая часть романа "Обломов" или, как говорил сам писатель, - "введение, пролог к роману". Образ Ольги Ильинской в этой части еще отсутствовал. Любовь Гончарова к Е. В. Толстой навеяла ему многое для создания этого образа и любовного сюжета романа. "Главная задача романа, его душа - женщина", - говорил Гончаров. Личные переживания помогли писателю не только создать пленительный образ Ольги Ильинской, но и поэтически глубоко раскрыть ее любовный конфликт с Обломовым.

  

  

   24 ноября 1855 года. "Мне удалось, наконец, провести Гончарова в цензора... - отметил в своем дневнике А. В. Никитенко. - Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором. А с другой стороны, это и его спасет от канцеляризма, в котором он погибает". {А. В. Никитенко, Дневник. Гослитиздат, 1955, т. I, стр. 425.}

   Этим назначением Гончаров, конечно, был спасен от канцеляризма, но никакого выигрыша для творческой работы переход в цензуру не дал. В одной из своих автобиографий Гончаров указывал, что должность цензора "почти не оставляла ему свободного времени для прочих занятий". Громадные творческие силы, притом в годы расцвета таланта, были отняты цензурой у творца "Обломова". По справке, которую привел в своей книге известный французский исследователь биографии романиста А. Мазон, Гончаров, по должности цензора, прочитал за неполные три года 38 248 страниц рукописей и 3 369 листов печатных изданий. Кроме того, им было написано громадное количество всевозможных цензурных отзывов, многие из которых воспринимаются, за исключением чисто цензурных моментов, как произведения литературно-критической мысли.

   Но дело не только в том, что Гончарову как художнику пришлось в течение почти трех лет выдерживать эту лавину служебных дел. Гораздо хуже то, что деятельность в органах цензуры нанесла известный ущерб его общественной репутации. Правда, Гончаров пришел в цензуру, когда она, в связи с общей подготовкой реформ, стала либеральнее. Первоначально деятельность Гончарова в цензуре, несомненно, имела положительное, прогрессивное значение. Он сделал много для того, чтобы нива русской литературы не обратилась в "поле, усеянное костями журналистов". Он сумел отстоять от цензурного запрета новое издание "Записок охотника" и "Муму" в сборнике "Рассказы и повести" Тургенева, второе издание стихотворений Некрасова. Благодаря его содействию было разрешено издание романа Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели", вышли в свет роман Писемского "Тысяча душ", драма "Горькая судьбина" и т. д.

   В начале цензорской деятельности Гончарова у него не только сохранились хорошие отношения со многими русскими литераторами, но и завязались новые знакомства. В одном из своих писем к Е. В. Толстой он, между прочим, замечал: "На днях у меня обедает почти вся новейшая литература (не в квартире), а я обедал у литературы вчера, третьего дня и т. д. Мы пока только и делаем, что обедаем, некоторые еще и ужинают. Этот обед - прощальный с литературой". Называя данный им обед "прощальным", Гончаров имел в виду или свой уход в цензуру, или отъезд за границу Тургенева.

   Но в условиях самодержавно-крепостнической России в представлении прогрессивно настроенных людей и народа звание цензора не было лестным. В предшествующие годы свирепых цензурных гонений и репрессий цензура вызвала в широких кругах не только презрение, но и ненависть. В цензуре видели душителя всего живого в литературе и печати вообще.

   Отрицательное отношение к цензуре высказывали даже люди, благонамеренные по своим политическим взглядам. Так, например, писатель либерального направления А. В. Дружинин, один из близких друзей Гончарова в то время, в своем дневнике записал 2 декабря 1855 года: "Слышал, что по цензуре большие преобразования и что Гончаров поступает в цензора. Одному из первых русских писателей не следовало бы брать должность такого рода. Я не считаю ее позорною, но, во-первых, она отбивает время у литератора, во-вторых, не нравится общественному мнению, а в-третьих... в-третьих, что писателю не следует быть цензором". {А. Г. Цейтлин, И. А. Гончаров, стр. 219.}

   Период либерализма в цензуре оказался весьма кратковременным. В 1858-1859 годах, когда в России начала складываться революционная ситуация, реакционные, охранительные тенденции в цензуре вновь усилились.

   Осенью 1859 года Добролюбов в своих письмах к друзьям говорил о "свирепствующей цензуре", о "крутом повороте" цензуры "ко времени докрымскому".

   Еще ранее (летом 1857 года) Некрасов писал Тургеневу, что цензура стала "несколько поворачивать вспять". Что касается Гончарова, то, по замечанию Некрасова, про него как цензора говорили "гадости". К. Колбасин в одном из своих писем Тургеневу замечал, имея в виду Гончарова, что "японский путешественник с успехом заменит Елагина". {Елагин был одним из самых реакционных цензоров николаевского царствования. Ушел в отставку в 1855 году.}

   О подобных неблагоприятных мнениях о себе, порою несправедливых, как, например, мнение Колбасина, Гончаров, конечно, знал и болезненно переживал их.

   Нелестно говорили о цензуре и цензорах вообще и в дружеском для Гончарова кругу, не стесняясь его присутствия. Об этом, в частности, свидетельствует письмо Гончарова к П. В. Анненкову от 8 декабря 1858 года: "Третьего дня за ужином у Писемского... Вы сделали общую характеристику цензора: "Цензор - это человек, который позволяет себе самоволие, самоуправство и т. д.", словом - не польстили. Все это сказано было желчно, с озлоблением и было замечено всего более, конечно, мною, потом другими, да чуть ли и не самими Вами, как мне казалось..." Особенно обидело и уязвило Гончарова то, что "ругают наповал звание цензора в присутствии цензора, а последний молчит, как будто заслуживает того". И Гончаров высказывал Анненкову "дружескую просьбу", если речь зайдет о "подобном предмете, не в кругу наших коротких приятелей, а при посторонних людях", воздерживаться от "резких" отзывов о цензорах, так как это может быть отнесено на его счет, что поставит его в "затруднительное положение".

   Цензорская деятельность Гончарова неблагоприятно отразилась на отношении к нему передовой русской печати того времени. С очень резким фельетоном против Гончарова выступил Герцен в "Колоколе" ("Необыкновенная история о цензоре Гон-ча-ро из Ши-пан-ху"). {Шипан-ху (японск.) - Япония.}

   По поводу этого фельетона Гончаров писал А. А. Краевскому: "Хотя в лондонском издании, как слышал, меня царапают... Но этим я не смущаюсь, ибо знаю, что если б я написал чорт знает что - и тогда бы пощады мне никакой не было за одно только мое звание и должность".

   Жестоко был осмеян Гончаров как цензор Н. Ф. Щербиной в "Молитве современных русских писателей":

  

   О ты, кто принял имя слова!

   Мы просим твоего покрова:

   Избави нас от похвалы

   Позорней "Северной Пчелы"

   И от цензуры Гончарова.

  

   По верному замечанию французского литературоведа А. Мазона, положение Гончарова в цензуре было фальшиво "вследствие трудности совместить дисциплину и осторожность с либерализмом". Гончаров чувствовал ложность своего положения: цензорская деятельность подрывала его репутацию как прогрессивного писателя и мешала творческой работе. "Вынашивание" "Обломова" слишком затягивалось. Между тем роман уже вполне созрел, "выработался" в воображении художника - прояснилась его идея и конфликт, определились основные образы. Нужно было только "сосредоточиться", чтобы писать роман. И такая возможность вскоре явилась.

  

  

   Летом 1857 года Гончаров уехал лечиться на воды за границу - в Мариенбад..

   Гончаров ехал с пониженным, почти тяжелым настроением, - сказывалась и усталость и моральная неудовлетворенность от работы в цензуре; печальный и глубокий след в душе оставила пережитая личная драма. Впереди не было светлых надежд, радостных ожиданий.

   И вдруг... свершилась перемена. Прорвалось наружу то, что напряженно и мучительно сдерживалось долгое время, - жажда творить.

   Интригуя этой "переменой" своего друга И. И. Льховского, Гончаров писал ему 15 июля: "Узнайте, что я занят, не ошибетесь, если скажете женщиной: да, ей: нужды нет, что мне 45 лет, я сильно занят Ольгою Ильинской (только не графиней). Едва выпью свои три кружки и избегаю весь Мариенбад с шести до девяти часов, едва мимоходом напьюсь чаю, как беру сигару - и к ней. Сижу в ее комнате, иду в парк, забираюсь в уединенные аллеи, не надышусь, не нагляжусь. У меня есть соперник: он хотя и моложе меня, но неповоротливее, и я надеюсь их скоро развести. Тогда уеду с ней во Франкфурт, потом в Швейцарию, или прямо в Париж, не знаю: все будет зависеть от того, овладею я ею или нет. Если овладею, то в одно время приедем и в Петербург: Вы увидите ее и решите, стоит ли она того страстного внимания, с каким я вожусь с нею, или это так, бесцветная, бледная женщина, которая сияет лучами только для моих влюбленных глаз? Тогда, может быть, и я разочаруюсь и кину ее. Но теперь, теперь волнение мое доходит до бешенства: так и в молодости не было со мной... Я счастлив - от девяти часов до трех - чего же больше. Женщина эта - мое же создание, писанное конечно, - ну, теперь угадали, недогадливый, что я сижу за пером?"

   Тот же интригующий и радостный мотив звучал и в письме Гончарова к Ю. Д. Ефремовой: "...Я сильно занят здесь одной женщиной, Ольгой Сергеевной Ильинской, и живу, дышу только ею... Эта Ильинская не кто другая, как любовь Обломова, то есть писаная женщина".

   Образ Ольги Ильинской, вдруг с такой силой возникший в воображении писателя, по-новому озарил весь творческий замысел романа, внес в него высокую и красивую "поэму любви".

   Работая над романом, над прекрасным образом Ольги Ильинской, Гончаров испытывал необычайный прилив жизненных сил. "...Живу, живу, живу, - писал он Ю. Д. Ефремовой 25 июля 1957 года из Мариенбада. - И для меня воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы... Только не любовь, она не воскреснет".

   По выражению самого романиста, он буквально "вспыхнул" жаждой творить. Хотелось свою радость высказать всем, всем словами поэта: "Пишу, и сердце не тоскует". {А. С. Пушкин, Евгений Онегин, глава первая, строфа LIX.}

   Роман писался с невероятной быстротой. Сам Гончаров был изумлен результатами своего труда. "Странно покажется, - сообщал он из Мариенбада Ю. Д. Ефремовой, - что в месяц мог быть написан почти весь роман: не только странно, даже невозможно, но надо вспомнить, что он созрел у меня в голове в течение многих лет и что мне оставалось почти только записать его; во-вторых, он еще не весь, в-третьих, он требует значительной выработки; в-четвертых, наконец, может быть, я написал кучу вздору, который только годится бросить в огонь... Главное, что требовало спокойствия, уединения и некоторого раздражения, именно главная задача романа, его душа - женщина - уже написана, поэма любви Обломова кончена: удачна ли, нет ли - не мое дело решать, пусть решают Тургенев, Дудышкин, Боткин, Дружинин, Анненков и публика, а я сделал, что мог... Посудите же, мой друг, как слепы и жалки крики и обвинения тех, которые обвиняют меня в лени, и скажите по совести, заслуживаю ли я эти упреки до такой степени, до какой меня ими осыпают. Было два года свободного времени на море, и я написал огромную книгу {"Фрегат "Паллада".}, выдался теперь свободный месяц, и лишь только я дохнул свежим воздухом, я написал книгу. Нет, хотят, чтобы человек пилил дрова, носил воду {Гончаров имеет в виду свою цензорскую работу.}, да еще романы сочинял, романы, то есть, где не только нужен труд умственный, соображения, но и поэзия, участие фантазии. Если бы это говорил только Краевский, для которого это - дело темное, я бы не жаловался, а то и другие говорят! Варвары!"

   Именно в работе над "Обломовым" проявилась наиболее ярко и полно эта особенность Гончарова как художника: долгое вынашивание образов и быстрое осуществление замыслов, когда уже взято в руки перо.

   Успех в работе над "Обломовым" пробудил у Гончарова новые творческие надежды и стремления. "Меня тут радует, - писал он И. Льховскому, - не столько надежда на новый успех, сколько мысль, что я сбуду с души бремя и с плеч обязанность и долг, который считаю за собой. Дай бог! Тогда года через два, если будет возможность, можно приехать вторично, с художником под мышкой..." {С "художником", то есть с будущим романом "Обрыв".}

  

  

   В то время как Гончаров лечился в Мариенбаде, в Париже находились Тургенев, В. Боткин, Фет. Гончаров стремился встретиться с ними. Особенно хотел он увидеть Тургенева.

   В письмах из Мариенбада он неоднократно упоминает имя Тургенева. Тургенев еще много раньше был посвящен Гончаровым в замысел и содержание "Обломова". Он настойчиво побуждал романиста писать роман, не бросать работу над ним. "Не хочу и думать,- писал ему Тургенев 11 ноября 1856 года,- чтобы Вы положили свое золотое перо на полку, я готов Вам сказать, как Мирабо Сиэсу: "Le silence de Mr. Gontcharoff est une calamite publique" {Молчание господина Гончарова представляет собою общественное бедствие (франц.).}. Я убежден, что, несмотря на многочисленность цензорских занятий, Вы найдете возможным заниматься Вашим делом, и некоторые слова Ваши, сказанные мне перед отъездом, дают мне повод думать, что не все надежды пропали. Я буду приставать с восклицанием: "Обломова!"

   В одном из своих писем к И. Льховскому из-за границы Гончаров, имея в виду Тургенева, говорил: "Когда я писал, мне слышались его понуждения, слова и что я мечтаю о его широких объятиях". И он с радостью поехал со своей рукописью из Мариенбада в Париж, где знал, что найдет Тургенева, В. Боткина и других знакомых ему литераторов.

   Проехав по Рейну, Гончаров прибыл в Париж 16 августа. Он узнал, что в гостинице "du Bresil" живет много русских. Среди них были и его друзья. С ними он увиделся на другой день, а на третий и с Тургеневым, читал им свой роман - "необработанный, в глине, в сору, с подмостками, с валяющимися вокруг инструментами, со всякой дрянью. Несмотря на то, Тургенев разверзал объятия за некоторые сцены, за другие с яростью пищал: "Длинно, длинно; а к такой то сцене холодно подошел" - и тому подобное... Я сам в первый раз прочел то, что написал, и узрел, увы! что за обработкой хлопот - несть числа" {Из письма Гончарова к И. И. Льховскому от 22 августа 1857 года из Парижа.}.

   По поводу этого чтения "Обломова" Тургенев писал Н. А. Некрасову 9 сентября из Парижа, что Гончаров прочел им своего "Обломова", что есть длинноты, но вещь капитальная и весьма было бы хорошо, если бы можно было приобрести его для "Современника". Далее Тургенев сообщал, что Гончаров уехал в Дрезден, но что, может быть, они вместе вернутся через Варшаву, советовал Некрасову "не упускать его из виду". Что касается его, то есть Тургенева, то он, мол, уже "запустил несколько слов - все дело будет в деньгах".

   Сложилось, однако, иначе: "Обломов" появился не в "Современнике", а в другом журнале.

   Окончив роман вчерне, Гончаров не стал долго задерживаться за границей. Он отказался даже от ранее намечавшейся поездки в Швейцарию. После вулканической работы над "Обломовым", громадной затраты творческой энергии у писателя, как это было свойственно его натуре, наступил временный спад настроения. Сама по себе заграничная поездка уже не интересует его. Не возлагает он надежд и на то, что в Петербурге избавится от хлопот, будет снова писать. "Хандра едет со мной", - говорит он.

   Несправедливо оценивает он и своего "Обломова". Ему кажется, что "роман далеко не так хорош, как можно было ждать от меня, после прежних трудов", что "он холоден, вял и сильно отзывается задачей". Но эта самооценка писателя, порожденная суровой требовательностью к себе, была ошибочной. Роман "Обломов" явился одним из величайших достижений и образцов русской реалистической литературы.

  

  

   Вернувшись в сентябре из-за границы в Петербург, Гончаров, оставаясь цензором, в течение целого года продолжал дописывать и дорабатывать "Обломова", читал его по вечерам в кругу друзей и знакомых. А. В. Никитенко, присутствовавший на одном из этих чтений у Гончарова, отмечал в своем дневнике 10 сентября 1858 года, что новый роман Гончарова на всех слушавших произвел сильное впечатление.

   Чтение это, по свидетельству самого Гончарова, продолжалось "дня три сряду", ему "рукоплескали", но он "уже был холоден".

   В литературных кругах с нетерпением ждали выхода в свет романа "Обломов". Заполучить роман для печатания стремились редакторы нескольких журналов. Еще в конце 1855 года, когда, по сути дела, была написана лишь первая часть романа, издатель журнала "Русский вестник" Катков, тогда еще либерально настроенный, добивался согласия Гончарова печатать "Обломова". Переписка между Гончаровым и Катковым по этому поводу продолжалась и в 1857 году. Гончаров предлагал Каткову опубликовать первую часть романа "с возможностью когда-нибудь продолжения". Но тот, видимо, не принял это предложение. Осенью 1857 года, когда Катков узнал, что роман вчерне закончен, он через В. П. Безобразова пытался снова вступить с Гончаровым в переговоры. Однако писатель уклонился от этого.

   Не отдал он также своего романа и "Библиотеке для чтения". Некрасов же не счел возможным взять роман для "Современника". Цензорская должность Гончарова, писал Некрасов Тургеневу, "едва ли может усилить интерес романа в глазах публики... Сказать между нами, - продолжал Некрасов, - это была одна из главных причин, почему я не гнался за этим романом, да и вообще молодому поколению немного может дать Гончаров, хоть и не сомневаюсь, что роман будет хорош" {Цитируется по книге Я. С. Утевского "Жизнь Гончарова". М., 1931, стр. 118.}.

   Следует сказать, что о романе Некрасов судил, не читая его. Ошибочность его мнения вскоре стала очевидна.

   При этих обстоятельствах Гончаров нашел наиболее уместным предоставить право печатания "Обломова" "Отечественным запискам" Краевского, для которых роман первоначально (1849 г.) и намечался. В письме к брату Николаю Александровичу Гончаров писал, что "выгодно продал" роман Краевскому и что сумма, которую он взял (десять тысяч серебром), могла бы в Симбирске, и особенно в прежнее время, "счесться капиталом, а в наше время, и притом здесь, не составляет важной суммы".

   В конце 1858 года Гончаров готовил "Обломова" в печать. Но работа над романом продолжалась и в корректуре. Имея в виду корректуру первой части "Обломова", он писал И. Льховскому: "Недавно я сел перечитать ее и пришел в ужас. За десять лет хуже, слабее, бледнее я ничего не читал первой половины первой части: это ужасно! Я несколько дней сряду лопатами выгребал навоз, и всё еще много!" Конечно, это была не легкая работа! "Кругом я обложен корректурами, как катаплазмами, которые так и тянут все здоровые соки..." - жаловался он В. П. Боткину.

   "Обломов" был опубликован в первой - четвертой книгах журнала "Отечественные записки" за 1859 год и в том же году вышел отдельным изданием.

   Выход "Обломова" был воспринят русскими людьми как важнейшее общественное событие. "В типе Обломова и во всей этой обломовщине,- писал Добролюбов в своей знаменитой статье "Что такое обломовщина?", - мы видим нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта; мы находим в нем произведение русской жизни, "знамение времени" {Статья Н. А. Добролюбова "Что такое обломовщина?" была напечатана в журнале "Современник", 1859, N 5, то есть месяц спустя после опубликования всего гончаровского романа.223}.

   Эти слова Добролюбова заключали в себе очень глубокий смысл. Если роман Гончарова являлся "произведением русской жизни" и "знамением времени" - значит, он отвечал главным интересам и стремлениям современности, значит, он многое объяснял в русской общественной жизни.

   Передовая русская литература того времени в лице таких писателей, как Щедрин, Некрасов, Островский, Тургенев, Писемский, произносила беспощадный приговор крепостничеству. К их голосу присоединил свой голос и Гончаров. Он выступил как страстный обличитель крепостничества, "всеобщего застоя", косности, обломовщины.

   Однако когда Гончаров писал "Обломова", он был далек от каких-либо революционных намерений. Говоря о себе, что в сороковых-пятидесятых годах и он проникся "новыми веяниями", Гончаров имел в виду идеалы прогресса, гуманизма и борьбы с крепостничеством, которые, по его мнению, должны были осуществиться в рамках существующего строя. Гончаров верил "в светлую перспективу будущего", и это воодушевляло его как художника, вселяло в него надежду, что ликвидация крепостнического уклада послужит делу преобразования всей русской жизни. Это и определило идейный пафос романа.

   Так как борьба с крепостничеством была тогда основным жизненным интересом русского народа, творчество писателей, посвятивших себя этой борьбе, не могло не быть в большей или меньшей степени народным по своей направленности и сущности. В творчестве Гончарова, так же как и в творчестве Тургенева, Островского и других, нашли свое отражение чаяния и интересы русского народа. Это позволяет говорить о существенных чертах народности в творчестве Гончарова.

  

  

   Гончаров страстно стремился писать "правду жизни". По глубокому его убеждению "правда жизни", верность изображаемой действительности, "нужны художнику", чтобы служить "целям жизни", то есть прогрессивным идеалам. Все образы и картины своих произведений он черпал из действительности. Образ Обломова и обломовщины возник и сложился у Гончарова в результате вдумчивого, зоркого и длительного наблюдения над жизненными явлениями.

   Известное "представление об обломовщине", по словам самого писателя, "зародилось" у него еще в детстве. В дальнейшем - в годы пребывания на родине и службы в симбирском губернском управлении, а также в Петербурге - это представление об обломовщине о ее социальной сущности и формах проявления намного расширилось и обогатилось. Гончаров увидел, что обломовщина является тяжким общественным пороком. И уже в сороковых годах романист поставил себе цель - изобразить "лень и апатию во всей ее широте и закоренелости", показать обломовщину как "стихийную черту", характерную для крепостнического общества.

   Чтобы нарисовать это зло во всей его полноте и сущности, требовалось широкое полотно. Ни один русский роман не отображал такого большого периода жизни, как "Обломов". А. Г. Цейтлин установил, что действие "Обломова" охватывает с промежутками период времени с 1819 года (когда Илюше Обломову было только семь лет) по 1856 год. В романе отражена целая жизнь человека и вместе с тем целая эпоха русской жизни.

  

  

   Великие художники-реалисты в центр своего внимания всегда ставили человека и изображали его в живой связи с окружающей его средой. Характер своего героя они прежде всего стремились объяснить условиями воспитания. Гоголь, например, имея в виду Тентетникова из "Мертвых душ", писал: "Родятся ли уже такие характеры или потом образуются как порождение печальных обстоятельств, сурово обстанавливающих человека? Вместо ответа на это, лучше рассказать историю его воспитания и детства".

   По мнению Гончарова, характеры определяются, "создаются" средой, окружающей человека, обстоятельствами, в которых он воспитывается и развивается. В письме к С. А. Никитенко от 25 февраля 1873 года Гончаров писал: "Я старался показать в "Обломове", как и отчего у нас люди превращаются прежде времени в ...кисель - климат, среда, протяжение - захолустья, дремотная жизнь - и еще частные, индивидуальные у каждого обстоятельства".

   Илью Обломова "превратили в кисель" прежде всего условия, в которых он воспитывался в детстве. Рассказу об этом Гончаров посвятил первую часть романа - "Сон Обломова".

   Обломовка - вот та почва, на которой вырастала и коренилась обломовщина, вот та колыбель, которая лелеяла и уродовала тело и душу ребенка, та жизненная стихия, которая определила его судьбу, обрекла на никчемное существование и жалкую гибель.

   Но что же представляет собою эта Обломовка, которая приобрела столь символическое значение в русской истории?

   Обломовка - это застывшая в своей неподвижности и патриархальной отсталости дворянско-поместная усадьба дореформенной поры. Источником существования обломовцев является труд крепостных крестьян.

   Обломовка живет по законам примитивного натурального хозяйства. Ленин подчеркивал, что в силу господства натурального хозяйства, "крепостное поместье должно было представлять из себя самодовлеющее, замкнутое целое, находящееся в очень^-слабой связи с остальным миром" {В. И. Ленин, Сочинения, т. 3. стр. 158.}. Таким поместьем как раз и была Обломовка. Ее обитатели оторваны от внешнего мира: "Интересы их, - говорится в романе, - были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не соприкасались ни с чьими". Обломовцы "глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и мене продуктов", и не пытались "открыть какие-нибудь новые источники производительности земель". Все в Обломовке, как и в адуевских Грачах, "живет повторениями".

   Все силы обломовцев направлены на удовлетворение своих потребностей. В Обломовке "забота о пище была первая и главная жизненная забота". Даже сон был чем-то вроде всеобщей трудовой повинности. После обеда в Обломовке всегда наступал "всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти". И даже если приходилось угорать, так угорали все вместе.

   Стихия бытия обломовцев - косность. Они неотступно придерживаются старых традиций и обычаев, завещанных им предками. В этом пафос их жизни. Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а сегодня - на завтра. Духовный мир обломовцев беден, ограничен тесными рамками их быта. Они никогда не задавались вопросом: "Зачем дана жизнь?" Несмотря ни на что, "они продолжали целые десятки лет сопеть, дремать и зевать или заливаться добродушным смехом от деревенского юмора", цвести здоровьем и весельем. Жизнь их течет, "как покойная река" - "монотонным узором". В Обломовке "все дышало первобытной ленью, простотою нравов".

   Пуще огня берегут помещики своих детей от труда, от какого-либо намека на труд. Ведь они сами "сносили труд, как наказание". У каждого из них "Захар да еще 300 Захаров". Им-то и спать Захар помогает, и даже жениться, как выразился один из персонажей романа - Тарантьев.

   Гончаров с изумительной художественной верностью и полнотой показал крепостнический характер Обломовки. Крепостническая среда и крепостнические нравы, воспитавшие Обломова, предстают в романе во всей натуральности и наглядности. Картину, нарисованную Гончаровым, Ленин считал глубоко типичной для дореформенного периода. В ряде своих работ он для характеристики крепостного хозяйства использовал гончаровский образ Обломовки.

   С присущим великим художникам-реалистам даром Гончаров за видимостью явления сумел разглядеть и показать его сущность. В изображении Гончарова Обломовка предстает в "невозмутимом спокойствии и тишине", но за внешне безмятежным, идиллическим образом жизни обломовцев скрывается неблагополучие, Глубокий кризис всей крепостнической системы.

   Это прежде всего находит свое выражение в застое, неподвижности жизни не только в поместье Обломовых, но и в их деревнях. "Тихо и сонно все в деревне... Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях, только кое-где, как муравей, гомозится на черной ниве, палимый зноем пахарь, налегая на соху и обливаясь потом".

   "Ну, разве так можно дальше!" - как бы слышится укоряющий голос романиста.

   Когда-то Обломовка была крупным поместьем, но потом "бог знает отчего захирела и измельчала". Этот факт позволяет писателю еще сильнее подчеркнуть невозможность сохранения крепостного хозяйства.

   В одной из работ Ленин, характеризуя предреформенную обстановку в России, указывал, что сложившиеся тогда обстоятельства требовали отмены тех учреждений и условий, которые "задерживают преобразование патриархальной, застывшей в своей неподвижности, забитости и оброшенности обломовки..." {В. И. Ленин, Сочинения, т. 6, стр. 130.} Социальную действительность первой половины XIX века России нельзя правильно понять, если упустить тот факт, что Россия уже тогда вступила на путь капиталистического развития, что русская экономика к тому времени уже оказалась втянутой так или иначе в мировое хозяйство, в связь с мировым рынком.

   Патриархальная безмятежность обломовцев начинала нарушаться. Жизнь "трогала" и их. Новое вторгалось и в замкнутую семейную жизнь поместного дворянства.

   Старые обломовцы начинают, например, понимать "выгоду просвещения", но только внешнюю выгоду. Они видят, что благодаря учению все начали выходить в люди, то есть приобретать чины, кресты и деньги. Вот почему родители Ильи Обломова решают тоже "уловить" для своего сынка "некоторые блестящие преимущества", то есть бюрократическую карьеру. Однако они стремятся всячески "обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них". "Учиться слегка, не до изнурения души и тела", а так, чтобы "только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат".

   От природы Илюша Обломов был живым и любознательным ребенком, но в силу барского воспитания его "ищущие проявления силы обратились внутрь и никли, увядая". Мальчик приучался смотреть на все окружающее по-обломовски. Его детский ум пропитался психологией крепостнической лени и барства. И он решил, "что так, а не иначе следует жить, как живут около него взрослые". Он видел, как в Обломовке все сбывали работу с плеч, как иго, и с детства стал пренебрежительно относиться ко всякому труду и в конце концов "выгнал труд" из своей жизни.

   Так по своему образу и подобию воспитала патриархальная, крепостническая среда Илью Обломова. "Ум и сердце ребенка, - подчеркивает романист, - исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано начинается развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением в младенческой душе первых понятий и впечатлений?"

   Уменье показывать развитие человеческой психики, раскрывать внутреннюю психологическую жизнь человека - одна из важнейших задач реализма в искусстве. В "Сне Обломова" Гончаров блестяще решил еще более сложную и трудную задачу - проследил начало формирования личности человека, "развитие умственного зерна в детском мозгу", рождение в душе ребенка "первых понятий и впечатлений". По словам Добролюбова, Гончаров явился мастером "необычайно тонкого и глубокого психологического анализа".

  

  

   Воспитание, полученное Ильей Обломовым, обусловило его характер, его нравственные понятия, отразилось на всем облике, на всей его судьбе. "Началось с неумения одевать чулки, а кончилось - неумением жить" - эти слова в романе, хотя и высказаны в мягком юмористическом тоне, имеют острый обличительный смысл.

   Обломов ничего не сумел сделать полезного ни для общества, ни для себя. Он вообще ничего не умеет делать, кроме разве того, что целыми днями лежать на диване. "Я ничего не умею делать, я барин", - без какого-либо сожаления или угрызения совести, даже с известной гордостью за себя, говорит он.

   Обломов не замечает, что он уже давно стал рабом апатии и лени. "...Гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других, - говорит Добролюбов об Обломове, - развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства. Рабство это так переплетается с барством Обломова, так они взаимно проникают друг друга и одно другим обусловливаются, что, кажется, нет ни малейшей возможности провести между ними какую-нибудь границу" {Н. А. Добролюбов, Собрание сочинений. Гослитиздат, 1952, т. 2, стр. 117. Далее всюду цитируется статья Добролюбова "Что такое обломовщина?" по этому же изданию.}.

   Апатия, неподвижность, лень, "нравственное рабство" отражены во всем внешнем облике Обломова, составляют типические, характерные черты его портрета. И все же "жизнь тревожит" Обломова. Тревожит его и друг - Андрей Штольц. Он предостерегает Илью от гибели, чертит перед ним перспективу возрождения и светлого будущего.

   В пору бездейственного лежания Обломова на диване Обломовка, как это показал романист, во многом изменилась. И на нее "упали лучи солнца". Капитализм проникал всюду. "Медвежьи углы и захолустья", по замечанию Ленина, становились "антикварной редкостью".

   Обломов чувствует драматизм положения. На миг его увлекает перспектива обновления: "Итти вперед - это значит вдруг, сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума, вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть". Но боязнь борьбы, жизни оказывается у Обломова сильнее. Обломов колеблется, мучается, думая, какое принять решение. Глубоко драматичной является история взаимоотношений Обломова с Ольгой Ильинской.

   В Ольге Обломов встретил незаурядную, умную и чуткую девушку, полюбившую его со всей силой и красотой первого чувства. Любовь захватила и Обломова.

   Как и у всех романтиков адуевско-обломовского типа, с любовью к Ольге у Обломова "мгновенно явилась цель жизни". Обломов любовью хотел заменить деятельность: "Любить - долг, служба", - говорит он. Он помолодел душою, стал мечтать о счастье с Ольгой.

   Но обломовщина победила чувство любви: Обломов испугался новых волнений и тревог, ломки привычного уклада жизни. Чтобы спасти себя от всех этих бед, женитьбы, Обломов лицемерно говорит Ольге: "...Вы ошиблись, перед вами не тот, кого вы ждали, о чем мечтали..."

   И хотя разрыв с Ольгой означал, что надежды Обломова на возрождение гибли, он воспринял его со вздохом облегчения. Обломова опять потянуло к прежней покойной, ленивой и косной жизни, и он находит для себя окончательное прибежище, своего рода Обломовку, хотя и не столь благодатную, как прежде, в доме мещанки Пшеницыной на Выборгской стороне. "Помилуй, здесь та же Обломовка, только гаже", - говорит Штольц Илье.

   Но Обломов и этому рад, потому что "Выборгская Обломовка" - дом Пшеницыной заменила ему крепостную усадьбу. "Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око, и непокладные руки, которые обошьют их, покормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветер из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо..." Обломову по душе дом Пшеницыной: здесь все отвечает его натуре и его характеру, здесь ему никто не мешает вечно лежать, спать, никто уже не пробудит от сна жизни, в который он погружается все глубже.

   Вся жизнь Обломова была медленным, но неуклонным упадком, постепенным оскудением духовных и нравственных сил. "Нет, жизнь моя началась с погасания", - говорит Обломов Штольцу.

   Ольга Ильинская пыталась пробудить Обломова к деятельности, к жизни, полезной для общества. Но этого ей добиться не удалось. Глубоко страдая, Ольга спрашивает Обломова: "Отчего погибло все? Кто проклял тебя, Илья? Что сгубило тебя? Нет имени этому злу..." - "Есть, - сказал он чуть слышно... - Обломовщина!" (курсив мой. - А. Р.) Так в конце концов сам Обломов находит слово для обозначения того зла, которое сгубило его.

  

  

   "История о том, как лежит и спит добряк-ленивец Обломов и как ни дружба, ни любовь не могут пробудить и поднять его, - писал Добролюбов, - не бог весть какая важная история". Но при этом он замечал, что в этой "не бог весть какой важной", даже тривиальной истории художник увидел глубокое жизненное содержание.

   Казалось бы, можно было ограничиться тем, что показать Обломова как ничтожного и пошлого человека. Однако это привело бы к схематическому изображению образа. Гончаров же стремился раскрыть явление во всей его сложности.

   Добролюбов считал характерной чертой Гончарова как художника то, что "он не поражается одной стороной предмета, одним моментом события, а вертит предмет со всех сторон (курсив мой. - А. Р.), выжидает совершения всех моментов явления, и тогда уже приступает к их художественной переработке".

   Нетрудно видеть, что такой метод "поэтического созерцания" не лишен диалектики и поэтому всегда плодотворен в искусстве.

   Раскрывая сущность реализма Гончарова, Добролюбов писал: "В этом уменьи охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его - заключается сильнейшая сторона таланта Гончарова. И ею он особенно отличается среди современных русских писателей".

   Характер Обломова раскрыт в романе со всеми присущими ему противоречиями. Обломов - отрицательный тип и, как указывал Добролюбов, "противен в своей ничтожности". Но в нем имеются и положительные человеческие черты. Природа нисколько не обидела Обломова способностью мыслить и чувствовать. "Обломов, - подчеркивал Добролюбов, - не тупая апатическая натура, без стремлений и чувств, а человек, тоже чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то думающий".

   В романе не раз говорится о доброте, мягкосердечии, совестливости Обломова, его "сердце, как колодезь, глубоко". Восхищенный душевными качествами друга, Штольц восклицает: "Нет сердца чище, светлее и проще!"

   На жизненной стезе Обломова были подъемы и взлеты.

   Когда-то, в молодости, и он пережил свою эпоху восторженных порывов и речей. Штольц вначале увлекал за собой Илью, и они "оба волновались, плакали, торжественно обещали друг другу итти разумною и светлою дорогой", - словом, давали свою "аннибалову клятву". Тогда Обломов мечтал "служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разрабатывания неистощимых источников". Да и впоследствии, прикованный ленью к дивану, он "не чужд всеобщих человеческих скорбей, ему доступны наслаждения высоких помыслов". Но потом Обломов "отвязал крылья". И Гончаров показывает, как хорошее в Обломове гибнет в борьбе с дурным. Все прекрасные порывы его ни в какой мере не осуществляются и остаются только красивыми фразами. Он ограничивается тем, что строит планы на будущее...

   Романтика Обломова глубоко реакционна. Его заветная мечта - иметь "райское, желанное житье", наслаж