Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

кой.

   Первая часть "Обломова", что, между прочим, отмечал в своей статье и Добролюбов, многим показалась скучной, незанимательной. Публика была увлечена "Дворянским гнездом" Тургенева, полностью опубликованным в январском номере "Современника" за 1859 год. На некоторое время тургеневский роман совершенно заслонил собою медленно, в течение нескольких месяцев, по частям выходившего в "Отечественных записках" "Обломова". Это разбередило у писателя никогда не заживавшую в душе рану сомнений в достоинстве своего труда.

   Именно в это время, в атмосфере острой нервозности, на романиста обрушилась еще одна невзгода - возник конфликт с Тургеневым.

   Почва для этого конфликта была в известной мере подготовлена уже раньше. Гончаров, мучительно вынашивавший идеи и образы романа "Обрыв" (тогда он назывался "Художник"), в кругу друзей-литераторов часто делился своим замыслом - "рассказывал все до подробности Боткину, Дудышкину, Дружинину и более всего одному, еще живому литератору" {Это писалось Гончаровым в 1879 году, в статье "Лучше поздно, чем никогда", то есть когда еще Тургенев был жив.}, то есть Тургеневу, как человеку "тонкого критического ума".

   Последнее из этих обстоятельств сыграло в дальнейших отношениях Гончарова и Тургенева роковую роль.

   Осенью 1858 года Тургенев привез из Спасского рукопись "Дворянского гнезда" и читал ее среди друзей. Присутствовал на этом чтении и Гончаров. Уже тогда, видимо, у него возникли подозрения, что Тургенев заимствовал кое-что из его замысла "Художника". Однако хорошие приятельские отношения между ними продолжались и после этого. Гончарова многое влекло к Тургеневу, он всегда и раньше дружелюбно относился к нему, несмотря на обидные для его самолюбия шутки и мнения Тургенева.

   Подозрения снова разыгрались у Гончарова, когда он прочитал "Дворянское гнездо" в журнале. В посланном Тургеневу письме он обвинил его в заимствовании некоторых положений из "программы" своего романа. Автор "Дворянского гнезда" ответил ему, что не думал заимствовать что-нибудь умышленно, но, возможно, отдельные моменты могли произвести на него глубокое впечатление и бессознательно повториться в его романе.

   Такое признание Тургенева, а также то, что он выбросил из романа одну "похожую" сцену, на время успокоило Гончарова, но вместе с тем как бы подтвердило справедливость его подозрения.

   Вскоре он опять послал Тургеневу (в Спасское) крайне раздраженное письмо, в котором тот квалифицировался, по словам самого Тургенева, как "присвоитель чужих мыслей (plagiaire), болтун и лгун". Примирительный ответ Тургенева обезоружил Гончарова, гневное волнение его быстро улеглось. Он писал Тургеневу, что письмо по поводу "Дворянского гнезда" было исключительно вызвано стремлением предупредить всякие кривотолки на его, то есть Гончарова, счет в будущем, и дело тогда не дошло до открытого столкновения.

   В конце апреля они снова встретились. Гончаров присутствовал на прощальном обеде в честь Тургенева, уезжавшего за границу. По поводу этих проводов Гончаров 30 апреля 1859 года писал Анненкову в Симбирскую губернию:

   "Мы с ним как будто немного кой о чем с живостью поспорили, потом перестали спорить, поговорили покойно и расстались, напутствовав друг друга самыми дружескими благословениями у Донон и Дюссо" {См. Л. Н. Майков, Ссора между И. А. Г[ончаровым] и И. С. Т[ургеневым] в 1859-1860 годах, "Русская старина", 1900, 1, стр. 20.}.

   Эти дружелюбные строки Гончарова позволяют видеть, как относился Гончаров к Тургеневу в моменты душевного спокойствия, которое как раз в то время вернулось к нему. Этому в немалой степени способствовало появление статьи Добролюбова "Что такое обломовщина?" и успех "Обломова", хотя и несколько запоздавший, в публике.

   Судя по письму Гончарова к Анненкову, в котором раздор с Тургеневым обрисован в весьма безобидной форме ("как будто... живо поспорили"), он тогда избегал широкой огласки своего столкновения с Тургеневым. Более откровенно он рассказывал о происшедшем близким ему людям, в частности своему другу И. И. Льховскому. 20 мая 1859 года он писал ему, что у него с Тургеневым было "крупное объяснение" по поводу двух "неласковых" его писем, посланных Тургеневу, но что все "кончилось прочным, кажется, миром".

   Действительно, тогда казалось, что конфликт между Гончаровым и Тургеневым, к взаимному удовлетворению сторон, был полностью и навсегда нежит.

  

  

   Летом 1859 года Гончаров со "Стариком" и "Старушкой", то есть с Владимиром Николаевичем и Екатериной Павловной Майковыми, направлявшимися в Киссинген, вновь едет за границу - в Мариенбад, где год тому назад он так успешно работал над "Обломовым". Собираясь в дорогу, он сообщал И. Льховскому: "Еду и беру программу романа, но надежды писать у меня мало: потому что герой труден и не обдуман и притом надо начинать. Если напишу начало, то когда будет конец? Здесь, в службе, и думать нельзя. И так приливы одолели".

   Действительно, "на службе" в Петербурге, Гончарову "и думать нельзя" было о систематической и плодотворной творческой работе, - цензорство поглощало почти все силы и губительно действовало на здоровье. Однако слова Гончарова "надо начинать", то есть начинать роман, видимо, не следует понимать слишком буквально. Начало было сделано раньше. В 1857 году он друзьям уже "читал на выдержку отдельные главы".

   В таком положении находился "Обрыв" к моменту отъезда Гончарова в Мариенбад летом 1859 года.

   Поездка эта не оправдала надежд писателя. Лечение не приносило пользы, и здоровье Гончарова не только не улучшилось, но даже несколько ухудшилось. В состоянии упадка духа он писал Ю. Д. Ефремовой из Мариенбада, что ко всему у него произошло "общее охлаждение", что лета, недуги и разные досады много изменили его характер, что нынче он не смеется, шутка с языка нейдет. "Я не живу, а дремлю и скучаю, прочее все кончилось", - скорбно признается он ей.

   Будучи больным, Гончаров порывался писать, но из этого ничего не выходило. Он горестно жаловался на утерю творческого "вдохновения" и говорил, что бросил "литераторствовать" - "решительно бросил и навсегда".

   Однако по возвращении из-за границы в Петербург Гончаров принял другое решение - бросил не творчество, а службу, цензорство.

   В январе 1860 года он подал прошение "об увольнении" от службы по причине болезни. Председатель цензурного комитета, ходатайствуя перед министром народного просвещения об удовлетворении этой просьбы, между прочим, отмечал, что "потеря г. Гончарова, как одного из просвещеннейших и полезнейших его деятелей, будет, конечно, в высшей степени ощутительна; он соединял в себе редкое умение соглашать требования правительства с современными требованиями общества".

   1 февраля 1860 года Гончаров вышел в отставку, получив, таким образом, возможность всецело отдаться творческому труду. Вскоре два отрывка из первой части романа, озаглавленные "Софья Николаевна Беловодова" и "Бабушка", он обработал и сдал для публикации в журнал "Современник".

   Однако в печати появился только первый из них ("Современник, 1860, N 2). Второй отрывок долго задерживался в редакции. В связи с этим Гончаров писал Н. А. Добролюбову 26 апреля 1860 года: "Что делает моя "Бабушка", почтеннейший Николай Александрович, где она загостилась так долго? Если она уже не нужна, то не благоволите ли прислать?"

   "Бабушка" была возвращена Гончарову и напечатана в 1861 году в журнале "Отечественные записки" (N 1). Редакцию "Современника", идейное руководство которой тогда уже всецело принадлежало Чернышевскому, не удовлетворило в нем, видимо, то, что автор несколько идеализировал быт русской помещичьей усадьбы.

   В это время у Гончарова наметились те же самые идейные расхождения с революционно-демократической группой "Современника", по причине которых столь резко и демонстративно порвал в 1861 -1862 годах свои отношения с журналом Тургенев.

   Эпизод с "Бабушкой" еще более ослабил связи Гончарова с редакцией "Современника", но не привел к разрыву ни с Некрасовым, ни с Добролюбовым. Отношения с ними он поддерживал и после, хотя уже не сотрудничал в журнале.

  

  

   В январском номере "Русского вестника" 1860 года был опубликован новый роман Тургенева "Накануне". Взглянув на него уже предубежденными глазами, Гончаров вновь нашел "несколько схожих положений" и лиц, "что-то общее" в идее художника Шубина и его Райского, несколько мотивов, совпадающих с программой своего романа. Потрясенный открытием, он на этот раз выступил с гласными обвинениями Тургенева в плагиате. Тургенев вынужден был дать делу официальный ход, потребовал третейского суда, в противном случае угрожая дуэлью.

   Третейский суд в составе П. В. Анненкова, А. В. Дружинина и С. С. Дудышкина, состоявшийся 29 марта 1860 года в квартире Гончарова, решил, что "произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях" {Л. Н. Майков, Ссора между И. А. Г[ончаровым] и И. С. Т[ургеневым] в 1859-1860 годах.}.

   Это, конечно, была примирительная формула. Гончаров удовлетворился ею, но Тургенев не признал ее справедливой. Выслушав постановление третейского суда, он заявил, что после всего случившегося находит нужным навсегда прекратить всякие дружеские отношения с Гончаровым.

   Однако через четыре года, когда Тургенев, после длительного пребывания за границей, приехал в Петербург для дачи объяснения Сенату по "делу о сношениях с эмигрантами" (Герценом и другими), писатели вновь помирились. Произошло это на похоронах А. В. Дружинина 21 января 1864 года.

   Со стороны Тургенева примирение, по-видимому, было искренним. Это можно видеть хотя бы из его письма Гончарову от 14 марта 1864 года, написанного тотчас же по возвращении из Петербурга в Париж: "Если Вы порадовались моему приезду, потому что он положил конец возникшему между нами недоразумению, - говорилось в этом письме, - то и я со своей стороны не менее Вас порадовался возобновлению дружеских отношений с человеком, к которому - не говоря уже об уважении к его таланту - я стою очень близко - в силу общего прошедшего, однородности стремлений и многих других причин.

   Мы ведь тоже немножко с Вами последние Могикане..." {Сб. "И. А. Гончаров и И. С. Тургенев", стр. 42.}.

   Что касается Гончарова, то его письма к Тургеневу, относящиеся к 1864-1868 годам {Все сохранившиеся письма Гончарова к И. С. Тургеневу 1860 и 1864-1868 годов опубликованы Б. М. Энгельгардтом в книге "И. А. Гончаров и И. С. Тургенев". Изд-во "Academia", П. 1923.}, носят иной характер. В них отразились противоречивые чувства и настроения. Дорожа дружбой с Тургеневым, отдавая должное его тонкому художественному вкусу и считаясь с его литературными оценками, Гончаров вместе с тем не в силах быть с ним вполне искренним, язвит и лукавит в своих письмах. "И, читая их,.. вы постоянно ждете, когда же, наконец, порвется слабая нить этой странной приятельской неприязни, ждете этого с нетерпением, потому что тягостно видеть, как искажается весь душевный лик Гончарова, поскольку он повернут к Тургеневу. И ждать этого недолго" {Сб. "И. А. Гончаров и И. С. Тургенев", Предисловие Б. М. Энгельгардта, стр. 26.}.

   Летом 1868 года, в момент сильного творческого возбуждения, напряженной работы над "Обрывом", в Гончарове снова вспыхивают подозрения, что Тургенев будто готовит против него новые козни, выпытывает через знакомых Гончарову людей его замыслы, тайно следит за ходом работы над "Обрывом". Даже когда Тургенев проявил искреннее участие в его работе, Гончаров со злой иронией отнесся к этому: "какая бономия!" {Радушие!} Позднее до Гончарова дошли отрицательные отзывы Тургенева об "Обрыве". И с этого момента начался период уже нескрываемой вражды Гончарова к Тургеневу. Даже смерть Тургенева в 1883 году не избавила, не исцелила Гончарова от неприязни к нему, к памяти о нем.

  

  

   Под влиянием каких же обстоятельств возник и дошел до такого печального предела конфликт Гончарова с Тургеневым? Чтобы понять это, надо вдумчиво вглядеться во внутреннюю жизнь Гончарова.

   Творчество, писательское призвание были для него той сферой, той его Колхидой, куда он бежал от чиновничьей службы, которую так не любил, от невзгод и горечей личной жизни, и где дышал и жил по-настоящему.

   "Я откровенно люблю литературу, - писал он Тургеневу 28 марта 1859 года, - и если бывал чем счастлив в жизни, так это своим призванием... Ведь не десять тысяч (на них мне мало надежды осталось) манят меня к труду, а стыдно признаться, я прошу, жду, надеюсь нескольких дней или "снов поэзии святой", надежда "облиться слезами над вымыслом...". А может быть, ничего и не выйдет: не будет; с печалью думаю и о том: ведь только это одно и осталось, если только осталось, - как же не печалиться!.."

   Все сказанное здесь Гончаровым - истинная и глубоко трогающая правда.

   Вполне естественно, что такое отношение к писательскому призванию и труду порождало крайне обостренную реакцию на все события и перипетии творческой жизни и литературной работы. Это, между прочим, подтверждается и мнением Тургенева о Гончарове. "Странности Гончарова, - как верно замечал он в письме к Полонскому 16 декабря 1868 года из Карлсруэ, - объясняются нездоровьем и слишком исключительной литературной жизнью" (курсив мой. - А. Р.).

   Гончаров долго и мучительно вынашивал свои замыслы и был поистине сокрушен, когда увидел, что Тургенев, которого он считал замечательным "художником-нувелистом" и "миниатюристом", мастером только небольших повестей и рассказов, вдруг стал создавать с невероятной быстротой романы, в которых как бы опередил Гончарова и в разработке определенных тем и образов русской дореформенной жизни.

   Поскольку сам Тургенев признал (в начале ссоры), что между "Дворянским гнездом" и "Обрывом" кое в чем "есть сходство", Гончаров выражал в одном из писем к Тургеневу беспокойство, что "внешнее, поверхностное сходство" романов, "тождество сюжетов" будет стеснять его, мешать ему разрабатывать "Обрыв" и что когда он напишет роман, самого его могут обвинить в заимствовании.

   Насколько серьезно Гончаров тревожился за свою писательскую репутацию, свидетельствует, в частности, тот факт, что именно из-за пресловутого "сходства" некоторых положений в упомянутых романах он выбросил из рукописи "Обрыва" всю обширную главу "о предках Райского".

   Окончательно сражен был Гончаров, когда нашел известное сходство некоторых образов и положений в "Накануне". В этом, а также в громадном успехе тургеневских романов и в его способности быстро писать, захватывая те характеры, житейские и психологические ситуации, над которыми он сам так кропотливо и медленно трудился, Гончаров увидел страшную угрозу своему творчеству в будущем.

   Это, конечно, было тяжелое заблуждение. По всему своему существу художественный талант Тургенева, его стиль и манера письма, языковые средства иные, чем у Гончарова. Тургенев и Гончаров совершенно различно изображали взятый из действительности материал. Иногда, правда, и Гончаров и Тургенев фиксировали свое внимание на однородных явлениях жизни. Возможно, что, услышав от Гончарова рассказ о художнике Райском, Тургенев заинтересовался психологией художника и ввел в свой роман "Накануне" фигуру художника Шубина. Некоторые сходные черты имеются между Райским и Рудиным, но это обусловлено сходством тех жизненных фактов, которые наблюдали романисты. Существо же этих образов весьма различно, различна и их художественная трактовка.

   Таким образом, "сходство" тургеневских романов с гончаровскими замыслами было поверхностным, что и дало повод Д. Минаеву выступить в 1860 году в "Искре" (N 19) с юмористическим стихотворением "Парнасский приговор", в котором он пародировал третейский суд и, в частности, неосновательные обвинения Гончарова против Тургенева:

  

   У меня герой в чахотке,

   У него портрет того же,

   У меня Елены имя,

   У него Елена тоже *;

   У него все лица так же,

   Как в моем романе, ходят,

   Пьют, болтают, спят и любят... и пр. и пр.

  

   {* В первоначальном плане "Обрыва" фигурировала в качестве главной героини Елена, позже названная Гончаровым Верой.}

  

   Кстати сказать, Гончаров неожиданно весьма спокойно отнесся к этой насмешке над ним и даже нашел, что минаевские стихи "очень забавны" {См. письмо И. А. Гончарова С. А. Никитенко от 14 июня I860 года из Мариенбада.}.

   "Жалкая история", как называл сам Гончаров свою ссору с Тургеневым, наполнила многие годы жизни Гончарова сложными и болезненными переживаниями. Она внесла глубокую и неисправимую травму в его душу и окрасила в мрачный и трагический тон многие дни его дальнейшей работы над "Обрывом".

  

  

   В мае 1860 года Гончаров в третий раз едет в Мариенбад с надеждой написать там весь роман. Из Петербурга он выехал 7 мая на пароходе до Штеттина и затем до Дрездена вместе с А. В. Никитенко и его семьей.

   В числе тех людей, к которым Гончаров относился с неизменным доверием и дружественностью, был один из либеральных деятелей цензуры, профессор русской словесности Петербургского университета и затем академик Александр Васильевич Никитенко (1805-1877). Дружеская связь между ними установилась еще с конца сороковых годов и продолжалась до смерти Никитенко. Гончаров считал его лучшим из друзей.

   Дружба эта была основана на известном сходстве их как общественных, так и житейских взглядов, что, однако, не мешало им видеть и недостатки друг друга. Гончаров, судя по свидетельству одного из современников, сдержанно оценивал деятельность Никитенко как ученого. Никитенко же был весьма неважного мнения о характере своего друга.

   Так, в дневниковой записи его по поводу ссоры Гончарова с Тургеневым говорится, между прочим, о "подозрительном, жестоком, себялюбивом и вместе с тем лукавом характере Гончарова" {См. "Сборник Российской публичной биб-ки", т. II, вып. I, П. 1924, стр. 174.}.

   По свидетельству М. И. Семевского, Гончаров написал впоследствии воспоминания о Никитенко, которые представляли "целую художественную картину" {См. "Русская старина", 1888, N 12, стр. 775-776.}.

   К сожалению, этот очерк Гончарова по каким-то причинам не был опубликован, и рукопись его не найдена до сих пор.

   Искреннее чувство дружбы Гончаров питал ко всей семье Никитенко, где он часто бывал. Именно в этой семье он нашел, в лице младшей дочери А. В. Никитенко, Софьи Александровны Никитенко, и горячую поклонницу своего таланта и близкого, бескорыстного друга, с которым, несмотря на большую разницу в летах, делился самыми сокровенными своими мыслями и переживаниями.

   Дружба эта продолжалась до самой смерти писателя. Софья Александровна Никитенко (1840-1901) была женщиной незаурядных дарований. Она изучала иностранную литературу, в совершенстве владела несколькими языками, занималась переводами, сотрудничала в ряде журналов, имела собственные научные труды.

   Гончаров высоко ценил ум и талант С. А. Никитенко и видел в ней черты "живой, симпатичной, страстной и поэтической натуры" {Из письма И. А. Гончарова С. А. Никитенко от 16 августа 1860 года. "Литературный архив". Изд-во АН СССР, 1953, IV, стр. 159.}.

   Он вполне доверял ей переписку рукописи "Обрыва", советовался с ней по своим литературным замыслам. "Вы необходимы мне для всего вообще, - признавался он ей, - т. е. для приятного житья, а еще больше для работы". Шутя он говорил С. А. Никитенко: "Вы - моя литературная Агафья Матвеевна" (вдова в "Обломове" Агафья Матвеевна Пшеницына, как известно, беззаветно заботилась об Илье Обломове).

   С половины и до конца мая Гончаров в компании с Никитенками находился в Дрездене. Большая часть дня посвящалась прогулкам. Гончаров был "одержим неистовой страстью бродить по городу и покупать в магазинах разные ненужные вещи" {А. В. Никитенко, Дневник, т. II, стр. 123.}. Перепробованы были сигары почти во всех лучших дрезденских магазинах. После пребывания на Филиппинах, как известно, славящихся своими сигарами, Гончаров научился тонко разбираться в их вкусе.

   Излюбленным местом вечерних прогулок друзей являлась Брюлевская терраса. Но самые яркие впечатления оставило посещение знаменитой Дрезденской галереи, созерцание великого творения Рафаэля - "Сикстинской мадонны", в которой, по словам поэта, воплотился "чистейшей прелести чистейший образец". Вдохновенное "паломничество" к ней Гончаров совершал и в другие свои приезды в Дрезден.

   "Мне давно не было так спокойно и хорошо, как с вами (в Дрездене)", - писал некоторое время спустя Гончаров С. А. Никитенко из Мариенбада, куда он приехал 2 июня 1860 года.

  

  

   В первые дни своего пребывания в Мариенбаде Гончаров испытывал большой подъем жизненных и творческих сил. "...Вчерашнее утро, - писал он Е. А. и С. А. Никитенко 3 июня, - принадлежит к лучшим утрам моей жизни. Я чувствовал бодрость, молодость, свежесть, был в таком необыкновенном настроении, чувствовал такой прилив производительной силы, такую страсть выразиться, какой не чувствовал с 57-го года. Разумеется, это не пропало даром для будущего (если только будет) романа: он весь развернулся передо мной часа на два готовый, и я увидал там много такого, чего мне и не грезилось никогда. Для меня только теперь понятно стало значение второго героя, любовника Веры {То есть Марка Волохова}. К нему вдруг приросла целая половина, и фигура выходит живая, яркая и популярная; явилось еще тоже живое лицо; все прочие фигуры прошли передо мной в этом двухчасовом поэтическом сне, точно на смотру, все они чисто народные, со всеми чертами, красками, с плотью и кровью славянскими".

   Но такие утра нисходили на душу не часто. "Прилив производительной силы" был недолгим. После написания нескольких глав настроение у романиста упало, "опять настали потемки". "Это чисто физическое состояние, действующее, конечно, и на моральное", - замечал по этому поводу Гончаров в одном из своих писем из Мариенбада. Причины временных душевных депрессий здесь, бесспорно, указаны верно, и в конце концов они были преодолены художником. Но он не смог преодолеть тогда других трудностей, других препятствий.

   Гончаров надеялся, что за время пребывания в Мариенбаде "Обрыв" будет, наконец, написан. Для этого, как признавался Гончаров в одном из своих писем к С. А. Никитенко, он "собрал последние силы, остаток воли и жизни". Начало было удачным, но затем романист ощутил, что план и образы романа, задуманные много лет тому назад, утеряли для него свою определенность и ясность. "Герой все еще не ясен мне вполне, т. е. я все еще не знаю, что он такое", - сообщал Гончаров С. А. Никитенко 29 июня 1860 года.

   Одно время художнику казалось, что он "напал на след новой мысли или способа, как провести героя через весь роман".

   Однако твердой уверенности в правильности этой "новой мысли" у художника не было. Вот Райский как будто весь перед ним, как живой, но романисту никак не удается "выразить это в образе". И он решает "по написанному начать писать снова, обдумывая каждую главу, не торопясь".

   Таков был творческий итог пребывания Гончарова в Мариенбаде летом 1860 года.

  

  

   Покинув Мариенбад в середине июля, Гончаров снова приехал в Дрезден, где продолжал работу над романом. Затем через Париж в первых числах августа направился в Булонь. К этому времени первоначальный замысел образа Райского сильно изменился. Райский перестал быть положительным лицом в романе, и автор стал рисовать его с критических позиций. О причинах такого крутого внутреннего изменения образа подробно будет рассказано ниже.

   Поездка к морю, в Булонь, через Дрезден, Кельн и Париж несколько оживила и развлекла Гончарова. Подшучивая над собой, он писал С. А. Никитенко из Парижа: "Позвольте пока кончить и побежать на улицу: Париж зовет, требует, манит меня в свои объятия..."

   В Париже он виделся с Тургеневым - на обедах или в кругу общих друзей, хотя после пережитого конфликта у него и были с ним "тогда натянутые отношения". Говоря о "радостях бытия", Гончаров в одном из писем шутя замечал, что покинул Париж "с винцом в груди", чему очень содействовал Николай Петрович Боткин - любитель всяких увеселений.

   Радостными были у Гончарова и первые впечатления от Булони. "Всякий раз, когда я подъезжаю к морю, особенно в портовом городе, - писал он С. А. Никитенко, - я всегда испытываю какую-то приятную, чудесную минуту. На меня, с воздухом моря, пахнет будто бы далью и поэзией прекрасных, теплых стран". Когда А. В. Никитенко также приехал на отдых в Булонь, то Гончаров, несмотря на дождь, свел его к берегу и "представил" океану... Шумная жизнь Булони отвлекала романиста и от часто настигавшей его скуки и... от работы.

   И в конце концов Гончаров, жаждавший уединения и покоя для работы над "Обрывом", стал "помышлять о возвращении домой", тем более, что иссякли средства, которыми он располагал. "Ах, домой, - с горечью восклицает он в письме к С. А. Никитенко, - сердце замирает, когда подумаю, что надо ехать домой, где у меня нет никакого дома, и никого, кто бы мне был нужен, и еще менее, кому я был нужен. А надо ехать, зачем бы кажется? Все от гнусных денег..."

   За время пребывания в Булони Гончаров принимался было писать роман, но успеха не имел. "А роман не пишется, - жаловался он С. А. Никитенко в одном из своих булонских писем. - Я набросал было маленькую главу о Марфиньке и даже был доволен ею, а потом увидел, что это вздор, что к Маркушке {Имеется в виду Марк Волохов из "Обрыва".} и приступить не умею, не знаю, что из него должно выйти, да и самого героя (то есть Райского. - А. Р.) не поймал нисколько за хвост" {Из письма от 6 августа 1860 года, "Литературный архив", стр. 149.}. Подводя итоги работы над "Обрывом" в Булони и имея в виду Райского, Гончаров с горечью замечает, что напрасно "возился с характером, который не покоряется".

   На обратном пути из Булони Гончаров некоторое время жил в Дрездене, где написал главу романа, в которой "начинает развертываться" характер Веры. Это была одна из глав третьей части романа. Таким образом, написано было много. Но сам Гончаров считал эту свою поездку за границу мало удачной в творческом отношении.

   Как-то особенно остро на этот раз он ощутил неудобства обратной дороги домой. В письме к А. В. Никитенко он, не скрывая своей досады и раздражения, писал "о бедствиях" и "лишениях" в пути вследствие "всероссийской дикости и неустроенности".

  

  

   Работа Гончарова над "Обрывом" за границей в 1860 году - одна из самых драматических страниц его биографии. Внутренне в эти годы Гончаров жил сложной и трудной жизнью. Переписка Гончарова с С. А. Никитенко за время пребывания за рубежом раскрывает перед нами его сокровенные переживания и думы.

   "Ведь для исполнения долга, даже для уразумения важности и достоинства человеческого назначения - нужно сообразное этому приготовление, воспитание, - среда... - пишет он. - А Вы представьте себе обломовское воспитание, тучу предрассудков, всеобщее растление понятий и нравов, среди которого мы выросли и воспитались и из которого как из летаргического сна только что просыпается наше общество; если б Вы могли представить себе всю грубость и грязь, которая таится в глубине наших обломовок, потом в недрах казенных и частных училищ, потом в пустоте и разврате общественной жизни, где мелкое тщеславие заменяло всякие разумные стремления, за отсутствием их, где молодой человек задумывался над вопросом, что ему делать, или, не задумываясь, пил, ел, волочился, одевался франтом, потом женился и потом направлял детей своих по тому же пути, уча служить (то есть занимать выгодные места и брать чины) и наслаждаться - в ущерб чести, нравственности и тому подобное. Если б Вы представили себе все это, говорю я, если б видели собственными глазами и не только видели, а окунулись сами в этом болоте, как я, так Вы сами бы хоть немного оправдали меня и, может быть, удивились бы, что я еще не потонул совсем. Меня спасла живая, горячая натура, сила воображения, стремление к идеалу и та честность, о которой Вы так благосклонно отзываетесь..."

   Гончарову с его страстной натурой глубоко был присущ трезвый, критический взгляд на жизнь, который, по словам самого писателя, не позволял ему "довольствоваться миром и людьми, как они есть", и исключал всякое самодовольство.

   Касаясь упреков в апатии, которые многие бросали ему в жизни, Гончаров с глубоким сознанием истинности своих слов замечал: "Есть, надеюсь, разница между апатией разъевшегося и избалованного господина и апатией человека, которому в жизни сопутствовали мысль, чувства и нужда". По мнению романиста, это не апатия, а "человеческое раздумье", "может быть, ожидание чего-нибудь лучшего..."

  

  

   Полный решимости "писать до конца", Гончаров, вернувшись из-за границы в конце сентября 1860 года, снова берется за работу над "Обрывом". Он обдумывает и переделывает то, что "прибавилось к роману за границей". Одну из вполне законченных глав ("Портрет") он опубликовал в журнале "Отечественные записки" за 1861 год (N 2). О напечатании других глав с ним ведет переговоры Катков, редактор "Русского вестника", превращавшегося тогда в один из органов реакции. Однако Гончаров уклонился от его предложения.

   К концу 1861 года Гончаров вчерне закончил первые три части "Обрыва", но в дальнейшем работа над романом почти приостановилась вследствие того, что перед писателем снова встал вопрос о перестройке "программы" всего романа. Это было вызвано и изменениями, происходившими в русской общественной жизни, и некоторыми внутренними сдвигами, усилением противоречий во взглядах писателя.

   В начале шестидесятых годов в России создалась весьма напряженная политическая обстановка. Повсеместно ширилось революционное крестьянское движение. То в одной, то в другой губернии происходили выступления крестьян против помещиков. Активизировалась деятельность русских революционных демократов, идейно возглавлявших тогда народ в борьбе с крепостничеством и самодержавием. Уже в 1859 году Карл Маркс отмечал возникновение в России революционной ситуации, признавал возможным массовое восстание крестьян, которое, по его словам, могло бы явиться "поворотным пунктом в истории России" {К. Маркс и.Ф. Энгельс, Сочинения, т. XI, часть 1-я, стр. 545.}.

   Владимир Ильич Ленин, характеризуя обстановку в начале шестидесятых годов в России, в одной из своих работ (1901 год) писал: "Правда, на наш современный взгляд кажется странным говорить о революционной "партии" и ее натиске в начале 60-х годов. Сорокалетний исторический опыт сильно повысил нашу требовательность насчет того, что можно назвать революционным движением и революционным натиском. Но не надо забывать, что в то время, после тридцатилетия николаевского режима, никто не мог еще предвидеть дальнейшего хода событий, никто не мог определить действительной силы сопротивления у правительства, действительной силы народного возмущения. Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России "Колокола", могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян, которых "очень часто" приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять "Положение", обдирающее их, как липку, коллективные отказы дворян - мировых посредников применять такое "Положение", студенческие беспорядки - при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание - опасностью весьма серьезной" {В. И. Ленин, Сочинения, т. 5, стр. 26-27}.

   Но революционного взрыва тогда в России не произошло, что объяснялось тем, что "...народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу" {Там же, т. 17, стр. 65.}. Правительству и крепостникам удалось подавить крестьянские волнения, и крестьянство было освобождено от крепостного права "сверху", то есть как этого хотели царь и помещики. Крестьянская реформа 1861 года была проведена всецело в интересах помещиков. Жизненные интересы крестьянства остались неразрешенными. По меткому замечанию Ленина, эта реформа на деле явилась освобождением русских крестьян "от земли".

   Если в 1840-1850 годах в России существовал общий антикрепостнический лагерь, своего рода блок "людей крайних" с людьми "умеренными", то есть демократов и либералов, то к началу шестидесятых годов этот лагерь уже полностью распался. Революционные демократы разоблачали реформы как обман народа. Они боролись за революционный путь решения крестьянского вопроса, звали Русь "К топору!". Либералы, или как их тогда называли - "постепеновцы", вполне были удовлетворены реформой. Боясь революционного движения масс более, чем реакции, они сделались верноподданными, встали на защиту послереформенного порядка от угроз революции. Такова была стезя русских либералов.

   Гончаров глубоко любил свою родину и верил в ее великое светлое будущее. Однако он не видел верных путей дальнейшего развития русской жизни. Он полагал, что преобразование общества произойдет постепенно, путем реформ, что старое отомрет, а новое все будет возникать и упрочиваться "без насилия, боя и крови". Словом, в своих взглядах на русскую действительность того времени Гончаров по ряду вопросов сходился с либералами.

   Естественно поэтому, что в обстановке шестидесятых годов, когда происходило дальнейшее размежевание либералов и демократов, резче обозначались идейные разногласия и Гончарова с лагерем русской революционной демократии. Не отказываясь от борьбы с крепостническими пережитками, отсталостью и обломовщиной, выступая против реакционеров, Гончаров вместе с тем отрицательно относился к программе "новых людей" - русских революционных демократов. Ему, как и Тургеневу, "претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского" {В. И. Ленин, Сочинения, т. 27, стр. 244.}. Поскольку, по его мнению, "правительство стало во главе прогресса и твердо пошло и идет по новому пути", то есть по пути реформ, все должны поддерживать его. Вот почему он "рукоплескал" реформам и отвергал возможность революционного пути развития.

   Гончаров понимал необходимость приближения замысла "Обрыва" к современности, более тесной связи его образов с текущей общественной жизнью. Особенно остро он чувствовал необходимость определить, выразить свое отношение к воззрениям "новых людей", к так называемому нигилизму.

   Наталкивали его на это и чисто личные переживания. С тревогой наблюдал Гончаров, как в обществе разыгрывались драмы - женщины и девушки из аристократических домов уходили с людьми новых убеждений на край света или в разные "фаланстерии", как это рассказано в "Что делать?" Чернышевского. Глубоко потрясен был Гончаров разломом в семье близкого ему человека - Владимира Николаевича Майкова ("Старика"). В начале шестидесятых годов его жена, Екатерина Павловна ("Старушка"), - незаурядного ума женщина, "изящная красавица", оставила его и уехала на Кавказ, увлеченная человеком передовых идеалов - "нигилистом". Гончаров, тесно друживший с ней и тайно поклонявшийся ей как женщине, вначале думал, что она "приняла скоро на веру" то, что, как казалось ему, противоречило всему складу ее мыслей и всей жизни, что она сама себя обманывает. Но потом убедился, что это не так...

   Вдумываясь во все эти события и факты текущей жизни, Гончаров чувствовал необходимость значительной идейной и художественной ломки старого замысла "Обрыва", выработки новой "программы" романа, нового объяснения драмы Веры. Именно в этом и заключалась главная причина творческих затруднений писателя в то время.

  

  

   Изменив своей привычке последних лет ежегодно ездить за границу лечиться и писать, Гончаров в мае 1862 года задумал поехать на родину, в Симбирск, чтобы повидаться с родными, несколько отвлечься от петербургской жизни, запастись новыми впечатлениями и, конечно, работать над романом "Обрыв". Он написал об этом своей сестре Анне Александровне (Музалевской). Анна Александровна очень обрадовалась. С малолетства они были между собою дружны. Гончаров любил сестру и гордился ею. Она во многом напоминала ему мать. "Государыня-сестрица", - величал ее в своих письмах Иван Александрович.

   По приезде ему была отведена лучшая комната в доме и предоставлен сад, в котором он проводил большую часть времени, в тишине и уединении работая в беседке. Желая, видимо, сосредоточиться, он просил, чтобы к нему никого не пускали. Избегал он излишних встреч и со знакомыми во время прогулок по городу, - завидя их издали, сворачивал обычно в сторону. Эта внешняя "нелюдимость" писателя отнюдь не означала, что он чуждался окружающей его жизни. Зоркий художник, он многое видел и наблюдал, что впоследствии принесло свои плоды в "Обрыве".

   Племянница Гончарова, дочь Александры Александровны, Е. П. Левинштейн (в замужестве) в своих "Воспоминаниях" нарисовала живой и, видимо, во многом верный портрет писателя: "Дядя, - замечает она, - был удивительно изящен во всем: в манерах, в разговоре, даже в отдельных выражениях, что мне особенно нравилось". Но временами, по ее словам, он был мрачен, раздражителен, страдал головными болями - почти всегда перед дурной погодой или грозой.

   К тому же времени (1862 год) относится и портретная зарисовка, сделанная одним из литераторов - Р. Сементковским, который видел писателя в доме И. Льховского, куда Гончаров обычно заходил по воскресеньям и праздничным дням. Это, по его описанию, был "мужчина лет 50, небольшого роста, с пробритым подбородком, с начинающими уже седеть густыми усами, бакенбардами и волосами, тщательно приглаженными. Костюм сидел на нем мешковато, но все было опрятно... Я невольно любовался его тонким, правильным, благородным носом, а главное - его глазами, умными, вдумчивыми и в то же время такими печальными, что самому вдруг грустно станет" {Р. Сементковский. Встречи и столкновения. "Русская старина", 1912, XI, стр. 265-266.}.

   За все время пребывания в гостях у сестры в Симбирске Иван Александрович строго придерживался определенного режима: вставал рано - в восемь часов, делал себе холодные обливания и, окончив туалет, отправлялся гулять, чаще всего на высокий берег, где так чувствовалось могучее дыхание Волги, откуда расстилались перед глазами поля, луга, селения, острова, отмели в легкой, еще не развеевшейся утренней дымке, где все располагало к раздумью и где уносился он "мечтой к началу жизни молодой..."

   После прогулки Гончаров (все это подсмотрели и запомнили юные любопытные глаза племянницы) приступал к своему обычному завтраку a l'anglaise {На английский манер (франц.).}, как он говорил, состоявшему из бифштекса, холодного ростбифа и яиц с ветчиной. Все это запивал кофе или чаем. В остальное время он придерживался существовавшего в доме распорядка, то есть обедал, отдыхал и ужинал вместе со всей семьей. На досуге просил одну из своих племянниц читать вслух отрывки из книг на французском языке, которые сам для этого отбирал, или отправлялся на прогулку - лето стояло прекрасное. Ходил он много, ездить не любил; когда же приходилось это делать, то просил дать ему таких кляч, "которые с третьего кнута с ноги на ногу переступят".

   Находясь в Симбирске, Гончаров писал старшей сестре, Александре Александровне Кирмаловой, постоянно проживавшей в своем ардатовском имении, подаренном ей Трегубовым: "Когда поедешь сюда, вези и старую Аннушку с собой".

   Эта просьба была выполнена, и Аннушка, - няня Гончарова, увиделась тогда со своим "Ванюшей". Это была трогательная и последняя встреча с любимой няней. На память была сделана фотография Аннушки, которая, как драгоценная семейная реликвия, хранилась Гончаровым.

   В гостях у сестры было "хорошо, как при маменьке". Но тревоги и волнения доходили до писателя и в этом тихом уголке России. "Вот уже второй месяц пошел, наипочтеннейший друг Александр Васильевич,- писал он Никитенко из Симбирска,- как я процветаю на берегах Волги... Живу я среди своих, собравшихся тесной семьей около меня, в маленьком домике, набитом, как улей, все разными обитателями. Мне тут приютно, привольно, покойно и мирно-скучно. Эту мирную скуку и тихий сон души будят подчас неистовые, залетающие оттуда, от ваших мест, дикие вопли, плач и скрежет зубов с пожарищ {Здесь Гончаров имеет в виду нашумевшие петербургские пожары, начавшиеся в мае 1862 года. В поджогах реакционеры обвиняли революционную молодежь, что было клеветой. Судя по письму, Гончаров не верил этим провокационным слухам.}. Что за ужас, что за безобразие! Хотелось бы послушать правды, узнать, в чем дело, кто, что, как? А здесь узнать нельзя: газеты на что-то намекают и не договаривают, изустная молва городит такие чудеса, что береги только уши!"

   В этом же письме Гончаров сообщал своему другу, что ничего не делает, отчасти из-за того, что вокруг в доме много чисто семейной суеты, шума, движения, что приходится "возобновлять некоторые морские привычки", то есть засыпать если не под шум бури, то под грохот увертюры "Вильгельма Телля", разыгрываемой племянницей. Или вдруг набегут племянники, нашумят, накричат, и кончается все тем, что он сам начинает шуметь и уходит с ними на Волгу и в поля...

   В работе над романом, видимо, не было успеха.

 &nbs