Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

   Писатель чувствовал и видел, как менялась общественная обстановка, как все больше назревала и обострялась борьба против крепостного права. Развитие творческой мысли писателя, созревание образа обломовщины, оказались в прямой зависимости от назревания в русском обществе вопроса о ликвидации крепостного права. Признание, что "работа эта никуда почти не годится", указывало на то, что художник как-то по-новому стремился осмыслить художественную концепцию романа.

   Нет сомнения, что именно в это время Гончаров осознал необходимость углубления творческого замысла "Обломова", усиления его обличительной антикрепостнической направленности. Но в осуществлении этой цели Гончаров натолкнулся на большие трудности.

  

  

   Конец сороковых и начало пятидесятых годов (1848-1854) вошли в историю русского революционно-освободительного движения как "мрачное семилетие", как самый тяжкий период реакции во всех областях общественной жизни и литературы. Царское правительство, напуганное революцией 1848 года во Франции и в ряде других европейских государств, а также ростом крестьянских бунтов, ввело новые реакционные меры для подавления всего прогрессивного и оппозиционного в стране.

   Все журналы, за исключением, разумеется, реакционных, подверглись преследованиям. Но особенно эту, по словам Гончарова, "усиленную строгость цензуры" испытывал передовой демократический журнал того времени "Современник". Уже 1848 год, то есть когда еще был жив Белинский, начался для "Современника" неблагополучно. В Третье отделение поступили анонимные доносы ("Записки"), в которых журнал обвинялся в "потрясении основ".

   Не успели еще дать ход этим "Запискам", как были получены известия о "февральских днях" 1848 года во Франции. 22 февраля Николай I, находясь на балу и прочтя депешу из Берлина, воскликнул: "Седлайте коней, господа! Во Франции объявлена республика!"

   Быстрее всех реакционеры "оседлали коней" против русской прогрессивной журналистики. Уже буквально на следующий день поступил к императору "всеподданнейший доклад" графа Орлова о "Современнике" и "Отечественных записках". В нем почти дословно повторялись упомянутые уже доносы. Орлов предлагал "усилить строгость цензурного устава" и подвергать журналы, особенно статьи Белинского, "наистрожайшему просмотру".

   Вслед за этим последовала "Записка" барона Корфа, в которой он доказывал, что некоторые журналы занимаются "потрясением умов", "злонамеренными политическими внушениями", "распространяют коммунистические идеи", и призывал "охранять низшие классы от вторжения таких идей". Аналогичную записку подал царю и граф Строганов.

   Все это возымело действие, и Николай I распорядился учредить особый комитет, который должен был следить и за цензурой и за всей литературой. Так был создан пресловутый Бутурлинский комитет, прославившийся, по выражению Анненкова, "ненавистью к слову, мысли и свободе". Участник кружка "Современника" М. Н. Лонгинов, впоследствии ставший начальником Главного управления по делам печати и превратившийся в гонителя литературы, писал, вспоминая об этом времени:

   "Громы грянули над литературой и просвещением в конце февраля 1848 года. Литературе и науке были нанесены жестокие удары, и все, занимающиеся ею, надолго были лишены возможности действовать как следует. Журналистика сделалась делом и опасным и в высшей степени затруднительным. Надо было взвешивать каждое слово, говоря даже о травосеянии или коннозаводстве, потому что во всем предполагались личность или тайная цель. Слово "прогресс" было строго воспрещено... Уныние овладело всей пищущею братиею..." {В. Евгеньев-Максимов, "Современник" в 40-50 годах". Л.. 1934, стр. 278.}

   Бывший издатель "Современника" П. А. Плетнев писал Я. П. Гроту, что "цензура покамест похожа на удава, который инстинктивно бросается душить все, что дышит". {"Переписка Я. К- Грота с П А Плетневым". СПБ., 1896, т. III, стр. 560.}

   Тем временем в Третье отделение опять поступили доносы, направленные как против "Современника", так и против "Отечественных записок". Наиболее гнусные из них принадлежали Ф. Булгарину.

   Вскоре над "Современником" нависла новая угроза, сильно встревожившая всех сотрудников журнала. В Третье отделение доставили "пашквиль" на Николая I. Решив во что бы то ни стало разыскать автора этого "пашквиля", Третье отделение обратилось к содействию Ф. Булгарина. Тот в своих "Догадках", между прочим, намекал, что этим автором, в частности, мог быть Некрасов, ибо он-де "самый отчаянный коммунист" и что он якобы "страшно вопиет в пользу революции".

   Третье отделение занялось изучением всех без исключения сотрудников "Современника". Гончаров, как и все из кружка "Современника", чувствовал за собой наблюдение жандармского ока.

   "Ни для кого из нас, не только литераторов, но и в публике, - вспоминал он в "Необыкновенной истории", - не было тайною, что за нами, то есть литераторами, правительство наблюдает особенно зорко.

   Говорят даже, что в III Отделении есть и своего рода "Книга живота", где по алфавиту ведутся их кондуитные списки. За ними наблюдают, что они делают, где, у кого собираются, о чем говорят, кто какого образа мыслей, какого направления... Я посещал кружок Белинского, где, хотя втихомолку, но говорили обо всем, как говорят и теперь, либерально, бранили крутые меры. Белинский увлекался всем новым, когда в этом новом была искра чего-нибудь умного, светлого, идея добра, правды - и не скрывал, конечно, этого от нас...

   Его - т. е. всех, значит, посещавших Белинского, слушало правительство и знало, конечно, каждого".

   Существование журнала висело на волоске. И тот факт, что в этой тяжелой и тревожной обстановке Гончаров поместил свой "Сон Обломова" в приложении к "Современнику", говорит о многом в пользу Гончарова. Нет сомнения, что реакционеры расценили этот поступок Гончарова как своего рода демонстрацию сочувствия "Современнику" и как прямую поддержку его в трудных обстоятельствах.

   Гончарова глубоко возмутили провокаторские действия Булгарина против передовой литературы. Писатель осознавал себя убежденным врагом реакционной литературы, в частности ее "подлого болота" - "Северной пчелы". О Булгарине Гончаров с негодованием говорил: "Фу ты, мерзавец какой!.." {Из письма Гончарова к В. Л. Кирмалову от 17 декабря 1849 года.}

   Ненависть к "мерзавцу" Булгарину воспитывал у русских людей еще Пушкин. Жестокую борьбу с Булгариным и с его вредным влиянием вел в сороковых годах Белинский. Щедрин в "Благонамеренных речах" говорил, что "то было время поклонения Белинскому и ненависти к Булгарину". Гончаров горячо разделял эти чувства прогрессивной части русского общества.

   Усиление политической реакции и репрессий против литературы затрудняло творческую деятельность передовых писателей. Цензурные гонения обрушились на Некрасова, Тургенева, Щедрина, который за свою литературную деятельность был даже сослан в Вятку.

   Неблагоприятно сказалась сложившаяся обстановка и на Гончарове. Пострадал от руки николаевских цензоров "Сон Обломова". Работа над "Обломовым" подвигалась трудно и медленно. Это порождало у писателя опасения, не потерял ли он вообще "всякую способность писать".

  

  

   Безрадостно было на душе Гончарова при отъезде на этот раз из Симбирска. Правда, осуществилось его долгожданное желание "повидаться с маменькой" после четырнадцатилетней разлуки. Светлыми и радостными были первые дни и недели пребывания в родном доме. Тронули сердце воспоминания юности, молодости. Помолодило Гончарова и знакомство с Варварой Лукиничной Лукьяновой. Только что окончив институт, она приехала в Симбирск и поступила воспитательницей детей Гончаровых. В дальнейшем их связывала дружба. Портрет этой "красивой смольнянки" в бархатной рамке неизменно стоял на письменном столе Гончарова.

   И все же отдых в Симбирске, в родном доме, среди забот и ласки родных, не создали у Гончарова душевного довольства. В письмах к друзьям он обещал скрыть от родных и окружающих, если явится его "вечный враг" - "тоска". И сдержал слово. Все видели его всегда в хорошем настроении. Но истинные свои чувства и мысли он выражал в письмах. Тревога за судьбу своей будущей творческой работы тяжко давила на душу писателя...

   Проводы из Симбирска были оживленными и по-провинциальному даже торжественными. Провожать своего земляка-писателя пришли многие. Большая вереница колясок и карет с разодетыми дамами и их супругами или кавалерами сопровождала отъезжающего на большое расстояние по дороге - до деревни Кандорати.

   Со слезами и тоской прощалась со своим Ваней его мать, точно предчувствовала, что расстается навсегда...

   Авдотья Матвеевна умерла 11 апреля 1851 года. Известие о смерти матери явилось самым большим, самым тяжелым горем в жизни Гончарова. "Больно и мучительно, как подумаешь, что ее нет больше, - писал он своей сестре А. А. Кирмаловой 5 мая 1851 года. - ...Горжусь, благодарю бога за то, что имел подобную мать. Ни о чем и ни о ком у меня мысль так не светла, воспоминание так не свято, как о ней".

  

  

  

   Осенью 1852 года среди друзей и знакомых Гончарова, а затем и в петербургских литературных кругах распространилось известие: Гончаров отправляется в кругосветное плавание. Знавшие Гончарова люди были изумлены. Никто не мог подумать, что этот малоподвижный и флегматичный по внешности человек, "де-Лень", мог решиться на такой поступок.

   "Необычайное происшествие!"

   Внешний облик Гончарова и впоследствии вводил многих в заблуждение. Некоторые видели в нем двойника Обломова. Правда, Обломов тоже мечтал о путешествиях в дальние страны, но дальше своего дивана не двинулся. За флегматичной внешностью в Гончарове скрывался человек громадной творческой энергии, живого и ясного русского ума, больших и гуманных чувств. Что такие натуры рождала тогдашняя русская жизнь - примером также может служить и великий наш поэт-баснописец И. А. Крылов...

   У каждого человека в жизни есть своя заветная романтическая мечта. У Гончарова - это была мечта о море, о кругосветных путешествиях. "Страстишка к морю жила у меня в душе", - признавался он в своих "Воспоминаниях".

   Эта "страсть к воде" возникла у него еще в детстве. Много в этом способствовал крестный отец его Н. Н. Трегубов своими увлекательными рассказами о подвигах морских путешественников, об открывателях новых земель. "По мере того как он старел, а я приходил в возраст, - вспоминал Гончаров, - между мной и им установилась - с его стороны передача, а с моей - живая восприимчивость его серьезных технических познаний". В частности, Гончаров был всецело обязан Трегубову серьезными знаниями по морскому делу и по истории мореплавания, которые так пригодились ему в поездке вокруг света. У Трегубова были некоторые морские инструменты, телескоп, секстант, хронометр, и он научил крестника владеть ими. "...Можно, пожалуй, подумать, - говорил впоследствии Гончаров, - что не один случай только дал мне такого наставника для будущего моего дальнего странствия".

   Уже в отроческие годы Гончаров прочитал ряд книг по географии, которые он нашел в богатой библиотеке крестного.

   Юношеское романтическое желание "видеть описанные в путешествиях дальние страны" с годами превратилось в осознанный и серьезный интерес к географическим знаниям. В Петербурге Гончаров завязал знакомства с участниками только что возникшего тогда Русского географического общества: В. И. Далем, А. П. Заблоцким-Десятовским, Г. С. Карелиным и другими.

   Но прежде всего по приезде в Петербург Гончаров поспешил посетить Кронштадт и "осмотреть море и все морское". Гуляя по Васильевскому острову, он "с наслаждением" заглядывался на суда и "нюхал запах смолы и пеньковых канатов".

   Но, конечно, не эта любовь к морю, желание осуществить свою "давнюю мечту" главным образом побудили Гончарова идти на фрегате вокруг света.

   Побудили его к тому другие, более важные причины...

   Как и многие русские люди тогда, Гончаров остро ощущал, что в России "мешают свободно дышать". Запрещение писать по вопросам крепостного права выбивало почву из-под ног у прогрессивных русских писателей. Видел и чувствовал это и Гончаров. Он сознавал, какая угроза возникла для осуществления замысла романа "Обломов". Все же он "изредка... присаживался и писал", но затем опять надолго оставлял работу. Прошли годы, но написана была всего лишь первая часть, включавшая "Сон Обломова".

   В письмах Гончарова, относящихся к этому времени, слышится нарастающая неудовлетворенность жизнью. Писателя все больше тяготит необходимость повседневно находиться "в четырех стенах с несколькими десятками похожих друг на друга лиц, вицмундиров", то есть служба, чиновничья лямка, однообразие среды и быта.

   В ту пору, когда Гончаров готовился к поездке на фрегате, ему было уже сорок лет. Тяжел и сложен был опыт пережитого. Впечатлительный и нервозный по натуре, Гончаров очень остро, с резкой болью в душе воспринимал неустроенность своей и всей окружавшей его жизни. "Если бы Вы знали, - писал Гончаров в несколько преувеличенном тоне И. И. Льховскому, с которым тесно сдружился по совместной службе в министерстве финансов (июль 1853 года), - сквозь какую грязь, сквозь какой разврат, мелочь, грубость понятий, ума, сердечных движений души проходил я от пелен и чего стоило бедной моей натуре пройти сквозь фалангу вечной нравственной и материальной грязи и заблуждений, чтобы выкарабкаться и на ту стезю, на которой Вы видели меня, все еще грубого, нечистого, неуклюжего и все вздыхающего по том светлом и прекрасном человеческом образе, который часто снится мне и за которым, чувствую, буду всегда гоняться так же бесплодно, как гоняется за человеком его тень".

   В облике Гончарова, как человека, мы не находим ни капли самодовольства. В том, что он говорил и писал о себе, была всегда какая-то беспощадность, горечь, ирония и даже насмешка. Большой, ясный ум и гуманное сердце этого человека жаждали светлой и деятельной жизни. Гончаров горячо, всей душой желал блага своей родине, мечтал о ее светлом будущем, питал добрые чувства к народу. И естественно, что такого человека не могла удовлетворять российская действительность.

   Тоска по вдохновенному творческому труду, "сознание бесполезно гниющих сил и способностей", стремление изменить обстановку, обогатить себя новыми впечатлениями - вот что явилось основной причиной того, что Гончаров в 1852 году решил отправиться в кругосветное путешествие на фрегате "Паллада".

  

  

   От Аполлона Майкова Гончаров узнал, что один из русских военных кораблей идет вокруг света на два года. Майкову предлагали ехать в качестве секретаря этой экспедиции, поскольку-де нужен был такой человек, который бы "хорошо писал по-русски, литератор". Но Майков отказался и порекомендовал Гончарова.

   И Иван Александрович принялся хлопотать "из всех сил".

   Перед отплытием Гончаров в письме к Е. А. Языковой объяснил этот свой поступок следующим образом: "Я полагаю, - писал он, - что если б я запасся всеми впечатлениями такого путешествия, то, может быть, прожил бы остаток жизни повеселее... Все удивились, что я мог решиться на такой дальний и опасный путь - я, такой ленивый, избалованный! Кто, меня знает, тот не удивится этой решимости. Внезапные перемены составляют мой характер, я никогда не бываю одинаков двух недель сряду, а если наружно и кажусь постоянен и верен своим привычкам и склонностям, так это от неподвижности форм, в которых заключена моя жизнь".

   Причину своего отъезда он с глубокой искренностью высказал и в письме к Е. П. и Н. А. Майковым из Англии {Путевые письма И. А. Гончарова опубликованы в "Литературном наследстве", N 22-24, 1935.}: "Так вот зачем он уехал, - подумаете Вы: он заживо умирал дома от праздности, скуки, тяжести и запустения в голове и сердце; ничем не освежалось воображение и т. п. Все это правда, там я совершенно погибал медленно и скучно: надо было изменить на что-нибудь, худшее или лучшее - это все равно, лишь бы изменить".

   Все эти признания писателя относительно причин, побудивших его ехать, прикрыты в письме словами "я просто пошутил,.. а между тем судьба ухватила меня в когти". Это не только тонкая ирония над собой. Возможно, эти слова и отражают тот момент, когда у человека есть колебания, но он невольно отдается ходу вещей.

   Готовясь к отъезду, Гончаров с радостью восклицал: "...И жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился, все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!" В Петербурге ему было "невесело". Была для того и глубоко личная причина. Однажды у Языковых Гончаров встретил их родственницу Августу Андреевну Колзакову. Она взволновала его, пробудила в нем надежды на любовь и счастье. Но отчего-то этот роман скоро угас или был с усилием погашен. И перед уходом в кругосветное плавание в памяти Ивана Александровича остался лишь, как он потом говорил, образ ее "чистой красоты". И он "уехал покойно, с ровно бьющимся сердцем и сухими глазами".

  

  

   И как человек и как художник Гончаров постоянно жаждал "обновления" своих впечатлений и наблюдений. Его всегда манила к себе даль нового, неизведанного.

   Уходя в плавание, Гончаров надеялся, что участие в походе русского корабля обогатит его новыми впечатлениями и ощущениями, он предполагал написать книгу, которая, по его мнению, "во всяком случае была бы занимательна", если бы даже он "просто, без всяких претензий литературных", записывал только то, что видел. Но вместе с тем он с тревогой спрашивал себя, где "взять силы, чтоб воспринять массу великих впечатлений", разобраться в них, чтобы верно, "безо всякой лжи" поведать о них публике.

   Писатель-патриот, писатель-реалист глубоко осознавал, какая обязанность лежит на грамотном путешественнике перед соотечественниками, которые следят за плаванием, и вдумчиво, серьезно готовился "к отчету".

   Путешествие "без идеи", по его мнению, только забава. Свою идею путешествия Гончаров сформулировал следующим образом: "Да, путешествовать с наслаждением и с пользой, - писал он в одном из первых своих очерков, - значит пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия. Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь" (курсив мой. - А. Р.).

   Эти мысли русского писателя можно смело рекомендовать вниманию современных путешественников, стремящихся к правдивому познанию жизни того или другого народа.

   На протяжении всего путешествия Гончаров неуклонно следовал этому своему принципу. Стремление писателя провести во всем "параллель между чужим и своим" раскрывает перед нами его напряженную думу о родине, о ее судьбах. Перед его глазами, как в калейдоскопе, проходили многие страны и народы, разнообразные картины природы. Но всюду и везде неотступно вставал в памяти образ родной страны, которую крепостническое бесправие и отсталость обрекали на обломовщину. В воображении писателя возникали картины патриархальной поместной жизни, образ русского помещика в атмосфере "деятельной лени и ленивой деятельности". Потом ему виделся "длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо, в руках длинный посох, какой носили древние".

   Безотрадная, унылая картина! Какую боль за родину вызывала она в русском путешественнике!..

   "Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют ее", - писал Гончаров, когда фрегат находился в океане. С горечью говорил писатель, что почва его родины - это "почва Обломовки", и в пути вынашивал в себе мысли и образы для страстного обличения обломовщины. Во всем, что он видел, наблюдал, узнавал, путешествуя на фрегате, он убежденно и настойчиво искал доводов против патриархальности, обломовщины, от которых страдала Россия.

  

  

   Что бы ни побуждало Гончарова к участию в экспедиции, путешествовал он фактически, как он сам говорил не раз, "по казенной надобности".

   В чем же заключалась эта "надобность"?

   "Адмирал, - рассказывал Гончаров в одном из первых путевых писем, - сказал мне, что главная моя обязанность будет - записывать все, что мы увидим, услышим, встретим. Уж не хотят ли они сделать меня Гомером своего похода? Ох, ошибутся..."

   Однако Гончаров отлично справился с этой обязанностью и явился замечательным летописцем-художником, "певцом похода" - притом отнюдь не "ex officio" {По обязанности (лат.).}, как думал он вначале. Его "Очерки кругосветного плавания", печатавшиеся в 1855 году в журналах и вышедшие в 1858 году отдельным изданием, под названием "Фрегат "Паллада", увековечили героику этого похода, имевшего мирную цель установления торговых отношений с Японией.

   В кругосветное плавание фрегат "Паллада" вышел из Кронштадта 7 октября 1852 года. Поход протекал в сложных условиях и явился замечательным подвигом русских людей. Командованию и экипажу корабля пришлось преодолевать в пути многочисленные препятствия и трудности - и не только чисто мореходного, но и военно-политического характера.

   В свое время фрегат "Паллада" был одним из лучших кораблей-красавцев русского военного флота. Первым командиром его был П. С. Нахимов. Но к моменту похода в Японию корабль устарел, срок его службы подходил к концу. Уже в самом начале плавания, после сильных и затяжных штормов в Балтийском море, и особенно после того, как "Паллада" при входе в пролив Зунд "приткнулась к мели", в корпусе корабля обнаружились повреждения, и фрегату пришлось стать на капитальный ремонт в Портсмуте. В дальнейшее плавание корабль отправился только в начале января 1853 года. Благоприятное время для плавания вокруг мыса Горн было упущено, и маршрут пришлось изменить: "Паллада" пошла не на запад, к Южной Америке, как намечалось ранее, а на восток, к мысу Доброй Надежды.

   Но и здесь погода не благоприятствовала плаванию. Корабль продвигался вперед в упорной борьбе со стихией. "Вообще вторая часть плавания (то есть после мыса Доброй Надежды. - А. Р.), - сообщал Гончаров Майковым 25 мая 1853 года, - знаменовалась беспрерывными штилями, ежедневными грозами и шквалами". "Фрегат наш более, чем плох", - писал Гончаров. Впереди же были самые "ураганистые моря".

   Наиболее суровыми условия плавания стали за мысом Доброй Надежды, где, по выражению нашего путешественника, их "трепанула буря". "Классический во всей форме", по мнению самих моряков и Гончарова, шторм фрегат преодолел в Индийском океане. Но главное испытание он выдержал в Тихом океане, где его застигла сильнейшая из морских бурь. Казалось, что старый и израненный предыдущими штормами корабль не выстоит перед напором грозной стихии.

   Нет сомнения, что только благодаря мужеству русских моряков, их уменью, неутомимости и готовности не щадить своих сил в борьбе за честь и славу отчизны старый фрегат выдержал все выпавшие на его долю испытания и оправдал начертанное на его борту имя - "Паллада", что значит по-русски "Победа".

   Трудовая героика похода сочеталась с героикой боевой, военной. В 1853 году Турция объявила войну России. Вскоре после этого против России выступили Англия и Франция. Началась грандиозная битва за Севастополь.

   Фрегат "Паллада", находившийся тогда в Тихом океане, оказался перед необходимостью приготовиться к боевым действиям.

   Английское командование отдало специальный приказ о захвате русского корабля и отрядило для этой цели эскадру, которая, кстати сказать, так своей задачи и не выполнила. Она была разгромлена русскими у берегов Камчатки. О "героическом отбитии англичан от этого полуострова" Гончаров с гордостью вспоминал потом в очерке "По Восточной Сибири".

   Несмотря на угрозу со стороны англичан, на "Палладе" и не подумали о сдаче: не таковы были традиции русских моряков.

   "А у нас поговаривают, - писал в этот момент Гончаров Майковым, - что живьем не отдадутся, - и если нужно, то будут биться, слышь, до последней капли крови".

   На склоне жизни Гончаров рассказал А. Ф. Кони о факте, который во время похода фрегата оставался в секрете. Когда адмирал Путятин получил известие об объявлении войны России Англией и Францией, он созвал к себе в каюту старших офицеров и в присутствии Гончарова, связав их всех обязательством хранить тайну, сообщил, что в силу невозможности парусного фрегата успешно сразиться с винтовыми железными кораблями неприятеля или уйти от него, - он решил "сцепиться с ними и взорваться". { См. А. Ф. Кони, На жизненном пути, т. II, стр. 402.}

  

  

   Поход фрегата "Паллада" овеян подлинной героикой, овеяны ею и образы русских моряков. Это вдохновенно и правдиво запечатлено в очерках Гончарова.

   "...История плавания самого корабля, - писал он впоследствии, - этого маленького русского мира с четырьмястами обитателей, носившегося два года по океанам, своеобразная жизнь плавателей, черты морского быта - все это также само по себе способно привлекать и удерживать за собой симпатии читателей..."

   Прежде всего именно эта патриотическая романтика, эта настоящая русская героика привлекли в свое время и привлекают поныне читателей к "Фрегату "Паллада" Гончарова.

   Гончаров проникся глубокой симпатией к русским морякам, участникам похода, которые, по его выражению, были "неистово преданы делу".

   На корабле он сблизился не только с кругом офицеров, но завязал знакомства и с матросами. Однако общение это, судя по всему, не было широким, что отчасти, видимо, объяснялось тем, что Гончаров плавал "по казенной надобности", являлся секретарем адмирала. По уставу же и существовавшим понятиям того времени входить в личное общение с нижними чинами начальствующему персоналу не полагалось.

   В очерках Гончарова мало уделено места описаниям корабельного быта, взаимоотношениям между рядовым и командным составом корабля. Гончаров был вынужден умолчать о многих отрицательных явлениях и фактах, имевших место на фрегате. В то время во флоте еще не были отменены телесные наказания. Далеко не все офицеры были "родными отцами" матросов, знали их души и стремились не страх вселять к себе у подчиненных, а "любовь и доверенность", как завещал один из выдающихся русских флотоводцев - адмирал Сенявин.

   Гончаров искренно сочувствовал участи матросов, которым приходилось не только выполнять тяжелый и опасный труд, но и терпеть произвол и грубость офицеров, жестокости реакционной военной дисциплины. Однако по цензурным условиям он мог говорить об этом лишь в письмах. Относительно опубликования в печати материалов о военном флоте и особенно фактов, характеризующих отношение офицеров к матросам, существовали особые цензурные предписания и запреты. В письмах же к друзьям Гончаров рассказывал и о тяжелых условиях быта матросов, и о плохой пище, и о болезнях, уносивших немало жизней, и о несчастных случаях вследствие непосильного труда и напряжения людей в борьбе со стихиями, и о телесных наказаниях...

   Но как ни узок круг простых людей, матросов, выведенных в "Фрегате "Паллада", и как ни скуп рассказ об их повседневной жизни, ясно видно, что автор питает к ним добрые чувства. Особенно тепло и живо нарисован Гончаровым образ Фаддеева. Гончарову явно нравился этот трудолюбивый и находчивый матрос из крестьян. Все в нем самобытно: "Он внес на чужие берега, - замечает Гончаров, - свой костромской элемент и не разбавил его ни каплей чужого". Все в нем напоминало Гончарову о далекой России.

   В Фаддееве, как и в других матросах, Гончарова всегда поражало удивительное спокойствие, "ровность духа". Хороши или плохи обстоятельства, он, этот простой русский человек, всегда спокоен и тверд духом в самом незатейливом смысле этого слова. Однако Гончаров отлично видел, что в этом не было и намека на покорность судьбе. "Все отскакивает от этого спокойствия, - замечает писатель, - кроме одного, ничем несокрушимого стремления к своему долгу - к работе, к смерти, если нужно".

   Путешествие дало возможность Гончарову еще ярче увидеть, понять, какие могучие силы таятся в русских людях, не боящихся труда и борьбы.

  

  

   В своих очерках Гончаров не имел возможности распространяться и в рассуждениях об офицерском составе. Он не смог, в частности, рассказать, что знал и что думал об адмирале Путятине, который хотя и считался опытным моряком, но по своим взглядам являлся реакционером, отличался ханжеством и самодурством. Гончаров принужден был умолчать о том, что Путятин создал на фрегате невыносимо тяжкую атмосферу, находился в постоянных распрях с командиром "Паллады" И. С. Унковским, и эти распри чуть не привели однажды к дуэли между ними.

   От внимания писателя не ускользнуло то, что офицерский состав фрегата не отличался единодушием и сплоченностью. Немало среди офицеров было культурных и гуманных людей, воспитанных на лучших, прогрессивных традициях русского флота. Сам командир корабля, И. С. Унковский, был замечательным моряком, воспитанником знаменитого М. П. Лазарева. Однако значительная часть офицерского состава корабля, начиная с начальника экспедиции, адмирала Путятина, была настроена реакционно.

   В своих очерках Гончаров показал типичных представителей николаевской военщины. Это лейтенант Н. Криднер - мелкий человек с баронской фанаберией - и мичман П. А. Зеленый, который впоследствии был одесским градоначальником и прославился своим самодурством.

   Дух николаевской реакции давал о себе знать во всей жизни русского военного корабля. Испытывал его влияние на себе и Гончаров, что проявлялось в отдельных его суждениях о народах Африки и Азии. Но важнее всего то, что во время путешествия Гончаров был больше близок к прогрессивному, а не реакционному кругу офицерства на корабле и что в походе окрепли его прогрессивные, антикрепостнические взгляды.

   О многом говорит, например, тот факт, что один из офицеров фрегата, а затем командир шхуны "Восток", которая была Путятиным куплена в Англии и придана фрегату, В. А. Римский-Корсаков, отличавшийся широкой образованностью и гуманным отношением к подчиненным, пользовался особым уважением Гончарова. В своих путевых письмах Гончаров с нескрываемой симпатией рисует портрет старшего офицера корабля И. И. Бутакова. Когда лейтенант Бутаков был послан Путятиным из Сингапура в Петербург с особым поручением, Гончаров вручил ему письмо для передачи Языковым. "Примите же его, - писал он о Бутакове Языковым, - и как вестника о приятеле и как хорошего человека, тем более, что у него в Петербурге знакомых - ни души. Он весь век служил в Черном море, - и не даром: он великолепный моряк. При бездействии он апатичен или любит приткнуться куда-нибудь в уголок и поспать; но в бурю и вообще в критическую минуту - весь огонь. Вот и теперь, в эту минуту, орет так, что, я думаю, голос его разом слышен и на Яве и на Суматре. Он второе лицо на фрегате, и чуть нужна распорядительность, быстрота, лопнет ли что-нибудь, сорвется ли с места, потечет ли вода потоками в корабль - голос его слышен над всеми и всюду, а быстрота его соображений и распоряжений изумительна. Адмирал посылает его курьером просить фрегат поновее и покрепче взамен "Паллады", которая течет, как решето, и к продолжительному плаванию оказывается весьма неблагонадежной" (из письма Гончарова от 18 мая 1853 года).

   Много души вложил писатель в образ старшего штурмана А. А. Халезова, прозванного во флоте Дедом. Сколько истинно русского в его характере, облике, языке, подлинно народной силы и красоты в его душе!

   То, что симпатии Гончарова были решительно на стороне моряков, подобных Римскому-Корсакову, Унковскому, Халезову, Бутакову, не трудно заметить, читая "Фрегат "Палладу". Гончаров тесно дружил с ними, постоянно проводил время в их кругу. В одном из писем Майковым (из Зондского пролива) он писал: "Четверо нас собираются всегда у капитана вечером закусить, и сидим часов до двух". "Четверо нас" - это сам командир, И. С. Унковский, старший офицер И. И. Бутаков, капитан-лейтенант К. Н. Посьет, друг писателя, и, наконец, сам Гончаров.

   Бесспорно, что в этом тесном кругу офицеров фрегата обсуждались не только военные, но и другие, политические вопросы, связанные с внутренним состоянием России. Страшную отсталость страны, всю гниль николаевской системы в то время видели многие.

   Тяжко было тогда русскому человеку находиться вдали от родной земли, не иметь известий о событиях. Тяжело было и Гончарову, но эти свои переживания он предпочитал высказывать не в "очерках путешествия", а в письмах к самым близким людям. В одном из писем с пути к Майковым он по поводу страшных испытаний, принесенных России войной, говорил: "Я так живо сочувствую тому, что движет Вас и всю Русь в настоящее время..." Читая "Фрегат "Палладу", мы все время ощущаем это патриотическое чувство.

  

  

   Фрегат для Гончарова - это "уголок России", "маленький русский мир, живая частица" далекой отчизны.

   Вот корабль у экватора - в "безмятежном царстве тепла и безмолвия". Шквал прошел, и фрегат опять "задремал в штиле". А "на дворе" февраль. Дождались масленицы. Ротный Петр Александрович Тихменев сделал все, чтобы чем-нибудь напомнить этот "веселый момент русской жизни". Он напек блинов, а икру заменил сардинами. Нельзя, чтобы масленица не вызвала у русского путешественника хоть одной улыбки. И все смеялись, как матросы возят друг друга на плечах около мачт. Празднуя масленицу среди знойных зыбей Атлантики, они вспомнили катанье по льду и заменили его ездой друг на друге - удачнее, чем ротный заменил икру сардинами. "Глядя, как забавляются, катаясь друг на друге, и молодые, и усачи с проседью, - замечает наш путешественник, - расхохочешься этому естественному, национальному дурачеству: это лучше льняной бороды Нептуна и осыпанных мукой лиц".

   В случаях повеселиться недостатка не было. "Не только в праздники, но и в будни, после ученья и всех работ, свистят песенников и музыкантов наверх. И вот морская даль, под этими синими и ясными небесами, оглашается звуками русской песни, исполненной неистового веселья, бог знает от каких радостей, и сопровождаемой исступленной пляской, или послышатся столь известные вам хватающие за сердце стоны и вопли от каких-то старинных, исторических, давно забытых страданий".

   В будничной жизни выдалось одно необыкновенное, торжественное утро. По традиции, 1 марта, которое, видимо, было днем "именин" корабля, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензий, - все, офицеры и матросы, собрались на палубе. Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.

   Потом опять все вошло в обычную колею, - дни текли однообразно. "В этом спокойствии, уединении от целого мира, в тепле и сиянии, фрегат принимает вид какой-то отдаленной степной русской деревни. Встанешь утром, никуда не спеша, с полным равновесием в силах души, с отличным здоровьем, со свежей головой и аппетитом, выльешь на себя несколько ведер воды прямо из океана и гуляешь, пьешь чай, потом сядешь за работу. Солнце уже высоко, жар палит: в деревне вы не пойдете в этот час ни рожь посмотреть, ни на гумно. Вы сидите под защитой маркизы на балконе, и все прячется под кров, даже птицы, только стрекозы отважно реют над колосьями. И мы прячемся под растянутым тентом, отворив настежь окна и двери кают. Ветерок чуть-чуть веет, ласково освежая лицо и открытую грудь. Матросы уж отобедали (они обедают рано, до полудня, как и в деревне, после утренних работ) и группами сидят или лежат между пушек. Иные шьют белье, платье, сапоги, тихо мурлыча песенку; с бака слышатся удары молотка по наковальне. Петухи поют, и далеко разносится их голос среди ясной тишины и безмятежности. Слышатся еще какие-то фантастические звуки, как будто отдаленный, едва уловимый ухом звон колоколов... Чуткое воображенье, полное грез и ожиданий, создает среди безмолвия эти звуки, а на фоне этой синевы небес какие-то отдаленные образы..."

   Прочтешь эту картину, писанную как бы не пером, а кистью и красками, где все так естественно и поэтично, и задумаешься. И что-то всколыхнет, взволнует душу...

  

  

   На корабле у Гончарова создалась репутация мужественного человека. Таким он и был в действительности. Но поскольку повествование Гончаров ведет "от себя", то можно подумать, что образ путешественника, который находится в центре книги, - это образ самого Гончарова. На самом деле это не так или не всегда так.

   Центральное действующее лицо в очерках, герой их - это сугубо прозаический, обыкновенный человек, привыкший к комфорту, заурядный чиновник, которого бог весть для чего судьба оторвала от повседневного посещения департамента и удобств городской жизни и бросила на "зыбкое лоно морей". Гончаров подтрунивает над своим героем, называет его и даже самого себя путешествующим Обломовым. Но все это тонко и умно задуманная ирония. Обломов не решился переправиться через Неву, Гончаров же объехал кругом весь мир.

   Из путевых писем Гончарова мы видим, что ему стоило большого здоровья и сил переносить все лишения и невзгоды, с которыми связано плавание на устаревшем парусном корабле.

   Особенно тяжело он пережил "обручение" с морем - путь от Кронштадта до Портсмута, который был труден и для настоящего моряка. "Что вам сказать о себе, о том, что разыгрывается во мне, не скажу под влиянием, а под гнетом впечатлений этого путешествия? - писал он М. А. Языкову из Лондона. - Во-первых, хандра последовала за мной и сюда, на фрегат; потом новость быта, лиц - потом отсутствия покоя и некоторых удобств, к которым привык, - все это пока обращает путешествие в маленькую пытку... Впрочем, моряки уверяют меня, что я кончу тем, что привыкну, что теперь и они более или менее страдают сами от неудобств и даже опасностей, с которыми сопряжено плавание по северным морям осенью".

   У Гончарова возникли было сомнения и колебания (из-за болезни и т. д.), не вернуться ли из Англии домой, и он будто бы даже начал так вести дело на корабле, чтобы "улизнуть"... Из противоречивых и шутливо-иронических признаний Гончарова на этот счет видно, что в конце концов это намерение не очень было решительным. "...Когда я увидел, - писал он из Портсмута Майковым, - свои чемоданы, вещи, белье, представил, как я с этим грузом один-одинешенек буду странствовать по Германии, кряхтя и охая, отпирать и запирать чемоданы, доставать белье, сам одеваться да в каждом городе перетаскиваться, сторожить, когда приходит и уходит машина и т. п., - на меня напала ужасная лень. Нет уж, дай лучше поеду по следам Васко-де Гамы, Ванкуверов, Крузенштернов и др., чем по следам французских и немецких цырульников, портных и сапожников. Взял да и поехал".

   Постепенно Гончаров "во многом свыкся с морем", у него появилась "привычка к морю".

   "...В качку хожу, как матрос, - писал он Е. А. и М. А. Языковым из Зондского пролива, - сплю и не слышу подчас пушечного выстрела, ем и не проливаю супа, когда стол ходит взад и вперед... наконец привык к этой странной, необыкновенной жизни и... не хочется воротиться назад".

   Вначале Гончарову мало удавалось заниматься путевыми записками, и его порою снова стала посещать хандра. Работа служебного характера на фрегате отнимала много сил и времени, - "Как в департаменте!" - иронически восклицал он в одном из своих писем.

   Кроме выполнения служебных обязанностей, писатель, по просьбе адмирала, преподавал словесность и историю гардемаринам.

   У Гончарова решительно улучшается настроение, когда он чувствует в себе "потребность рисовать" и удовлетворяет ее. Уверенность в своих творческих силах и желание писать постепенно нарастали у него в пути. Эту "охоту писать", в частности, каждый раз "разогревала" в нем "книжка Ивана Сергеевича", то есть Тургенева.

   Уходя в плавание, Гончаров прихватил с собою "Записки охотника", которые вышли в свет в августе 1852 года. "И вчера, - сообщал он Языковым из Китая, - именно вчера, случилось это: как заходили передо мной эти русские люди, запестрели березовые рощи, нивы, поля, и - что всего приятнее - среди этого стоял сам Иван Сергеевич, как будто рассказывающий это своим детским голоском, и прощай Шанхай, камфарные и бамбуковые деревья и кусты, море; где я - все забыл. Орел, Курск, Жиздра, Бежин луг - так и ходят около..."

   Он сетует по поводу того, что ему пока еще не удалось "сосредоточить в один фокус" все увиденное, что он еще "не определил смысла многих явлений", что у него нет "ключа" к ним. "...Я не постиг поэзию моря и моряков и не понимаю, где тут находили ее, - замечает Гончаров в письме к Майковым из Портсмута. - Управление парусным судном мне кажется жалким доказательством слабости ума человечества. Я только вижу, каким путем истязаний достигло человечество слабого результата... После пароходов на парусное судно совестно смотреть".

   Но именно из этого письма видно, что Гончаров уже подобрал первый "ключ" к явлениям и фактам окружающей его жизни. Этим "ключом", этим критерием в оценке фактов и явлений действительности для Гончарова является идея прогресса, трезвый реализм, развенчание пресловутой экзотики.