Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

   Это качество "Обыкновенной истории" видел и ценил не только Белинский, но и люди другого общественного склада. Типичный либерал-"западник" В. П. Боткин, например, писал Белинскому: "Ты замечаешь, какой удар повесть Гончарова нанесет романтизму, - и справедливо; а мне также кажется, что от нее не очень поздоровится арифметическому здравому смыслу".

  

  

   В Александре и Петре Ивановиче Адуевых художником представлены были два крайних типа людей: "Один восторжен до сумасбродства, другой - ледян до ожесточения", - говорит Лизавета Александровна о племяннике и муже.

   Вопрос о крайних типах людей в то время вовсе не был отвлеченным или чисто литературным. Он отражал факты реальной жизни. Первым возбудил его в русской литературе Белинский. В статье "Русская литература в 1842 году" он указывал, что есть люди, которые "как будто совершенно лишены души и сердца", в них "нет никакого порыва к миру идеальному - это крайность, другие, напротив, как будто состоят только из души и сердца и как будто родятся гражданами идеального мира - это другая крайность".

   Идеал, или, вернее говоря, нормальный тип человека, Гончаров стремился найти не в Адуеве-младшем и не Адуеве-старшем, а в чем-то ином, третьем, в гармонии "сердца" и "ума". Слабый намек на это идеальное человеческое достоинство содержится уже в облике Лизаветы Александровны Адуевой, но свое полное и прекрасное выражение оно найдет позже - в образах Ольги Ильинской в "Обломове" и Веры в "Обрыве".

   Борясь за равноправие (эмансипацию) женщины в общественной и личной жизни, Белинский горячо приветствовал тех писателей, которые в своих произведениях отображали рост самосознания русской женщины. "Обыкновенная история" Гончарова дала повод критику высказаться по этому вопросу.

   В таланте Гончарова Белинский особенно отмечал необыкновенное мастерство рисовать женские характеры, что ранее редко удавалось даже первостепенным талантам. В живых, верных действительности созданиях романиста он видел новость в литературе.

   К числу этих замечательных образов прежде всего следует отнести Наденьку.

   "Предмет любви" молодого Адуева - Наденька, вышла, как справедливо считал сам романист, правдивым "отражением своего времени". Она уже несколькими шагами впереди матери, старой барыни Любарской. Она считает за собой право по-своему распоряжаться "своим внутренним миром..." и самим Адуевым. Она быстро изучила его, сделала послушным рабом и стала командовать. У Наденьки не было никакого еще понятия об идеалах мужского достоинства. Однако она рассмотрела, что Адуев "не сила", что это нежный, но бесхарактерный, кое-что обещающий, но мелкосамолюбивый и обыкновенный юноша. И когда перед нею явилась умная, ловкая, блестящая фигура графа, она "перешла" на сторону последнего. Без спросу полюбила Наденька Адуева и так же без спросу разлюбила его. "В этом пока и состоял, - по меткому замечанию романиста, - сознательный шаг русской девушки, - безмолвная эмансипация, протест против беспомощного для нее авторитета матери".

   Но на этом и кончилась ее "эмансипация". Заявив протест, она осталась в неведении, что ей делать дальше, так как, по словам романиста, тогда "самый момент эпохи был моментом неведения. Никто еще не знал, что с собой делать, куда идти, что начать? Онегины и подобные ему "идеалы" только тосковали в бездействии, не имея определенных целей и дела, а Татьяны не ведали".

   Однако если романист, по его собственному выражению, интересовался Наденькой только в начале повести, а потом "бросил" ее, то не бросил ее совсем. Жизнь шла вперед, шли вперед в русском обществе и Наденьки. Только они уже становились Ольгами из "Обломова" и еще позже Верами из "Обрыва".

   Гончаров не скрыл того, что отношения между Наденькой и Адуевым напоминают частично отношения пушкинских героев (Татьяна - Онегин, Ольга - Ленский и т. д.). Вместе с тем в таланте Гончарова проявилась и гоголевская черта - уменье, по выражению Белинского, изображать такие "плоские и пошлые лица", не отмеченные какими-либо необычайными, яркими, романтическими чертами, как помещица Адуева и старая барыня Любарская. Не случайно Гончаров заметил: "От Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь еще пока никуда не уйдешь, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал".

   Однако в "Обыкновенной истории" Гончаров разрабатывал не только завещанные Пушкиным и Гоголем женские образы, он шел и дальше своих учителей.

   Настоящей новостью в русской литературе был образ Лизаветы Александровны, в котором отразилось пробуждающееся и растущее самосознание русской женщины. Лизавета Александровна не нашла еще в себе сил изменить условия своей жизни и примирилась с судьбой. Но ее протест против условий, уродующих жизнь женщины, несомненно, был услышан в русском обществе.

  

  

   "Обыкновенная история" имела в читательских кругах и у критики необыкновенный успех. Это объяснялось не только современностью ее идеи и темы, но и высокими ее художественными достоинствами. Гончаров поистине блеснул замечательным талантом.

   Как никто до него, он своеобразно, с изумительной гармоничностью и естественностью сочетал в своей манере письма, в языке высокую пушкинскую поэтичность и изящество, его "объективность", гуманность и лиризм, с гоголевской "натуральностью", критическим взглядом и юмором.

   Белинский говорил о юморе, как о "биче против всего ложного", как о "могущественном элементе творчества, посредством которого поэт служит всему высокому и прекрасному, даже не упоминая о них, но только верно воспроизводя явления жизни, по их сущности противоположные высокому и прекрасному, - другими словами: путем отрицания достигая той же самой цели, только иногда еще вернее, которой достигает и поэт, избравший предметом своих творений исключительно идеальную сторону жизни". {В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. IX, стр. 547.}

   Эту замечательную мысль критика глубоко воспринял Гончаров как художник.

   Юмор, позволивший художнику высказать свое критическое отношение к существовавшей тогда действительности, свое "отрицание" этой действительности, мы находим уже в первых литературных опытах Гончарова. Но в "Обыкновенной истории" юмор выступает уже как "могущественный элемент творчества", с помощью которого художник выражает и свои положительные идеалы.

   Как уже говорилось выше, Гончаров в "Обыкновенной истории" создал ряд превосходных по типичности характеров. Писатель показал себя и мастером пейзажа. Виды, открывающиеся из окна поместья Адуевых, - живописные и верные картины русской природы.

   Значительная часть повествования в "Обыкновенной истории" представляет собою сплошной диалог или, как выразился Белинский, "живые, страстные, драматические споры". Замечательно то, что эти длинные разговоры дяди с племянником не утомляют читателя, а, наоборот, чем дальше, тем больше увлекают. Каждое действующее лицо высказывает себя до конца. Правда, разговоры дяди с племянником несут на себе легкий дидактический колорит, но Гончаров (что свидетельствовало о его высоком мастерстве художника) не сбился на тон резонера. По искусству строить диалоги Гончаров превзошел многих, даже Гоголя.

   Можно сказать, что прелесть, строгость и чистота формы у Гончарова те же, что у Пушкина и Гоголя, хотя художественные идеи и материал различны.

   Видя в романе Гончарова одно из замечательных произведений русской литературы, Белинский писал: "Главная сила таланта г. Гончарова - всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка; он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств... К особенным его достоинствам принадлежит, между прочим, язык чистый, правильный, легкий, свободный, льющийся". {В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. X, стр. 344.}

   Действительно, язык романа "Обыкновенная история" превосходен. Чувствуется, что Гончаров не только в совершенстве овладел богатством русского литературного языка, но и сам сделал много для его дальнейшего развития и обогащения.

   Высокое художественное мастерство Гончарова проявилось, кроме всего прочего, в том, что у него не чувствуется "и признаков труда, работы; а читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерской изустный рассказ". {Из письма В. Г. Белинского к В. П. Боткину 17 марта 1847 года.} Роман создает впечатление, что это "не печатная книга, а живая импровизация". {В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. X, стр. 344.}

  

  

   "Обыкновенная история" твердо поставила Гончарова в первый ряд прогрессивных писателей-реалистов.

   Естественно, что в обстановке острой идейной борьбы, которой характеризовалась русская общественная жизнь сороковых годов прошлого века, "Обыкновенная история" Гончарова вызвала в печати резкую полемику. Первый отклик о романе появился в "Московском городском листке" в марте 1847 года и принадлежал перу Аполлона Григорьева. "Обыкновенная история" Гончарова, - писал он, - может быть, лучшее произведение русской литературы со времени появления "Мертвых душ", первый опыт молодого таланта... опыт, по простоте языка достойный стать после повестей Пушкина и почти наряду с "Героем нашего времени" Лермонтова, а по анализу, по меткому взгляду на малейшие предметы, вышедший непосредственно из направления Гоголя". С резкой критикой статьи А. Григорьева сразу же выступил Белинский в "Современнике" (анонимная заметка). Он увидел, что оценка Григорьева, внешне хвалебная {Впоследствии, в 1859 году, А. Григорьев вновь выступил в печати с отзывом об "Обыкновенной истории", дав роману отрицательную оценку ("Русское слово", 1858, N 8)}, содержала вместе с тем и неправильный взгляд на характер гоголевского реализма. Сущность этого реализма А. Григорьев фактически сводил "к меткому взгляду на малейшие предметы".

   Этим не замедлила воспользоваться реакционно-охранительная газета "Северная пчела". На ее страницах выступил со статьей ярый враг Белинского, враг всего прогрессивного и талантливого в русской литературе, Фаддей Булгарин. Выдавая мнение А. Григорьева за точку зрения самой "натуральной школы", Булгарин писал: "Видите ли в чем поставляет натуральная школа гениальность! В метком взгляде на мелочные предметы! Вот оно! Вот то, что мы говорим в течение десяти лет!.."

   Журналисты реакционного лагеря извращали существо критического реализма "натуральной школы", выдавая стремление к правдивому изображению действительности, его подлинную народность за грубый натурализм, "грязность", "мелочность".

   Увидя в Гончарове сторонника "натуральной школы", Булгарин старался всячески противопоставить Гончарова этой школе. "Нет никакого сомнения, - писал Булгарин, - что повесть г. Гончарова "Обыкновенная история" весьма хорошая повесть в своем роде, хотя нисколько не похожа на повести г. Гоголя, потому что хотя у г. Гончарова и есть просторечие, но нет вовсе грязностей..."

   Лицемерный характер похвал "Северной пчелы" в адрес Гончарова стал вполне очевиден после выступления одного из ее сотрудников - Я. Брандта. В своих статьях, подписанных буквами Я.Я.Я., Брандт обвинял романиста в стремлении "опошлить всякое сердечное движение, всякий порыв чувств..., столь свойственных и извинительных молодости". Это была откровенная защита дворянского реакционного романтизма.

   С нападками на Гончарова выступил и славянофильский журнал "Москвитянин", также взявший под защиту "романтизм в жизни", романтиков адуевского типа.

   Статья Белинского "Взгляд на русскую литературу 1847 года" нанесла большой удар всему антинародному лагерю критики. Белинский дал отповедь и охранителям из "Северной пчелы", и сторонникам "искусства для искусства", и славянофилам с их реакционной романтикой и идеализацией старины.

   Во враждебной "Современнику" и "натуральной школе" критике высказывалось мнение, что тип такого романтика, как Александр Адуев, устарел и уже не существует на Руси. В своей статье Белинский опроверг это мнение как совершенно ошибочное и вредное. Художник, замечал он, ведь убедительно показал, что так называемый "провинциализм" и романтизм Александра Адуева есть не что иное, как продукт дворянско-поместной патриархальности, крепостнической отсталости и рутины.

   Отвечая на нападки, которые делала критика по адресу другого лица в романе - Адуева-старшего, в частности, полемизируя со славянофилами, Белинский блестяще доказал, что подобный тип людей уже появился и впредь будет появляться в русском обществе, поскольку и Россия вступила уже на путь капиталистического развития. Вместе с тем Белинский ясно видел неполноценность Адуева как человека.

   Высоко оценивая "Обыкновенную историю" в целом, Белинский решительно не согласился с финалом романа. По его мнению, в конце романа нарушена правдивость обрисовки молодого Адуева: "...Такие романтики никогда не делаются положительными людьми. Автор имел бы скорее право заставить своего героя заглохнуть в деревенской дичи, в апатии и лени, нежели заставить его выгодно служить в Петербурге и жениться на большом приданом. Еще бы лучше и естественнее было ему сделать, его мистиком, фанатиком, сектантом; но всего лучше и естественнее было бы ему сделать его, например, славянофилом... Тогда бы герой был вполне современным романтиком, и никому бы не вошло в голову, что люди такого закала теперь уже не существуют..."

   Белинский видел, что объективно роман Гончарова был направлен против реакционных устремлений славянофилов, которые идеализировали старину и отсталость России и упорно отрицали тот факт, что она уже вступила на путь капиталистического развития. Исходя из объективной значимости романа, а также из фактов самой русской жизни, Белинский наметил другой вариант эпилога, несомненно по своей идейной остроте и общественной направленности более значительный. Однако эволюция характера Александра Адуева, показанная в "Обыкновенной истории", бесспорно, также являлась типичной, "обыкновенной" для большой части дворянской молодежи того времени.

   Таким образом, в круг писателей-реалистов сороковых годов Гончаров вошел со своей самостоятельной темой и как вполне оригинальный художник.

  

  

   Конец сороковых годов был ознаменован в жизни Гончарова новыми творческими замыслами. "...Вскоре после напечатания, в 1847 году в "Современнике", "Обыкновенной истории", - писал Гончаров в статье "Лучше поздно, чем никогда", - у меня уже в уме был готов план "Обломова", а в 1848 году (или 1849 году - не помню) я поместил в "Иллюстрированном сборнике" при "Современнике" и "Сон Обломова" - эту увертюру всего романа". "Сон Обломова", как "эпизод из неоконченного романа", появился в свет в апреле 1849 года.

   Это, действительно, была настоящая "увертюра" всего романа. Гончаров подчеркивал, что в "Сне Обломова" им был "набросан" "главный мотив" обломовщины.

   В чем же и как выразился этот мотив?

   Гончаров видел, что обломовщина неотделима от крепостничества, патриархальных форм жизни. Размышляя о причинах всероссийской отсталости, он указывал, что они "истекают все из той же обломовщины (между прочим, из крепостного права)". "Сон Обломова" явился первым словом страстного обличения обломовщины. В нем была изображена патриархальная, косная, крепостническая "Обломовка", оказавшая столь пагубное влияние на воспитание Ильи Обломова. Картина, нарисованная Гончаровым, содержала в себе глубокое и важное обобщение: Обломовка воспринималась как изумительно яркое и полное олицетворение "сна, застоя, неподвижной, мертвой жизни". Именно это и определило "главный мотив" обломовщины как стихии жизни, порождавшей косность, апатию и лень.

   Осуждающий, антикрепостнический характер "Сна Обломова" был очевиден для всех. Почувствовала это и цензура и вычеркнула из него ряд "опасных", по ее мнению, строк.

   У читателей "Сон Обломова" имел большой успех, что, однако, не нашло полного отражения в критике. Журнал "Современник" положительно отозвался о "Сне Обломова", но ограничился оценкой чисто художественной стороны произведения, - и это не было случайностью. В 1849 году, после смерти Белинского, отделом критики и библиографии в журнале заправляли Анненков и Дружинин. Как приверженцы "эстетической" критики, они избегали давать общественную оценку литературным явлениям и пытались даже противопоставить Гончарова писателям-сторонникам критического реализма.

   Примерно в таком же духе, что и "Современник", высказались о "Сне Обломова" и "Отечественные записки". Рецензент всячески стремился умолчать об его антикрепостнической направленности. По мнению рецензента, автор "Сна Обломова" "всему сочувствует с равной любовью". Гончарова он называет "объективным поэтом в изложении того послеобеденного сна, который объемлет всю Обломовку, который полон неодолимого обаяния..."

   Славянофильский "Москвитянин", признав лишь частные художественные достоинства "Сна Обломова", осуждал "иронический тон красок" в нем и указывал, что "нельзя трунить" над сердечной, хотя и неразумной, добротой и необщительной простотой обломовцев, которые, несмотря ни на что, будто бы "очень милы". Это была откровенная защита крепостничества, патриархального уклада жизни, всех, говоря словами самого журнала, "пошлостей жизни в захолустье". Вопреки всем этим недоброжелательным мнениям критики, Гончаров как художник неуклонно шел своим путем, оставаясь верным принципам критического реализма и особенностям своего таланта.

  

  

   Гончарову, как, видимо, и всякому большому художнику, в высшей степени было свойственно ощущение связи своего творчества с действительностью. Это ощущение особенно обострялось в пору возникновения и созревания новых художественных замыслов.

   В "Обыкновенной истории" писатель отобразил целый период русской жизни. В начале сороковых годов, когда задумывался и писался этот роман, Гончаров, конечно, не мог еще ясно видеть следующий период, который тогда только намечался. Однако сам Гончаров потом говорил, что "предчувствовал, что следует далее" и "пережил про себя в воображении и этот период".

   Рождение нового замысла, - замысла "Обломова" и создание "Сна Обломова", этого подлинного художественного шедевра, - свидетельствовали о дальнейшем идейном и творческом росте писателя. Годы, прошедшие со времени написания "Обыкновенной истории", обогатили Гончарова многими новыми и важными знаниями, наблюдениями и впечатлениями.

   Это была пора наиболее тесной связи писателя с передовыми интересами русской общественной жизни и литературы. Громадную роль в этом отношении сыграло для Гончарова его знакомство с Белинским. В пору возникновения у Гончарова замысла "Обломова" и работы над "Сном Обломова" (1847 год) он имел еще возможность встречаться с Белинским, который, превозмогая свою болезнь, продолжал работать. Белинский, несомненно, знал о гончаровском замысле. Писатель не скрывал того, что работал над новым произведением. По свидетельству самого романиста, он тогда "всякому встречному и поперечному рассказывал", что замышлял, что писал, читал приходившим к нему друзьям и знакомым то, что уже было написано, или делился с ними тем, что только еще намерен был писать. Это, признавался Иван Александрович, он делал потому, что в нем "не вмещалось", "не удерживалось богатство содержания", а еще более оттого, что был "крайне недоверчив к себе", беспрестанно мучил себя вопросами (эта черта со временем еще сильнее развилась в писателе): "Не вздор ли я пишу?", "Годится ли это?"

   Белинскому Гончаров, конечно, поверял свои замыслы и сомнения со всей откровенностью и чутко прислушивался к его замечаниям и советам.

   Плодотворное воздействие критики Белинского писатель испытывал на себе и в дальнейшем. Глубоко восприняв существо учения Белинского об искусстве и реализме, Гончаров указывал, что Белинского надо читать и художнику, и критику, и публицисту. "Влияние его еще горячо чувствуется и продолжается доныне", - писал он о Белинском в 1869 году.

   Писательская известность, которую принесла Гончарову "Обыкновенная история", способствовала укреплению его связей с литературными кругами и умножению знакомств с замечательными людьми того времени. Не порывая с литературным салоном Майковых, Гончаров входит в круг постоянных сотрудников "Современника". Григорович в числе лиц, "составлявших тогда его редакцию", называет в своих "Литературных воспоминаниях" и Гончарова.

   Но Гончаров печатает свои работы без подписи. Только в 1927 году была установлена принадлежность перу Гончарова анонимных фельетонов "Письма столичного друга к провинциальному жениху", опубликованных в "Современнике" N 11 и 12 за 1848 год. {См. статью Ю. Г. Оксмана "Анонимные фельетоны" в сб. "Фельетон". Л., 1927.} Ранее Гончаров поместил в "Современнике" (1847, N8, отдел "Смесь") некролог "В. Н. Майков", до этого он выступал в журнале "с русским фельетоном", о чем свидетельствует начальная фраза некролога: "На нынешний раз мы должны начать наш русский фельетон печальной новостью". {И. А. Гончаров, Литературно-критические статьи и письма, стр. 227.}

   Попытки заниматься журналистской работой были у Гончарова и прежде. Это видно из его собственных слов. В автобиографии 1858 года Гончаров, отмечая свое участие в "домашних", "не публичных" занятиях литературой в тридцатых годах в семье Майковых, указывал, что "потом это участие перешло, хотя мало и незаметно, уже в журналы, в которых участвовали некоторые из друзей Майковых. И Гончаров перевел и переделал с иностранных языков несколько разного содержания статей и поместил в журналах без подписи имени".

   Это очень интересное признание, на которое исследователи как-то не обращали должного внимания. К сожалению, до сих пор не удалось установить, в каких именно журналах Гончаров помещал эти свои переводы и статьи "без подписи имени".

   Но как бы там ни было, журналистской работой и в тридцатых и в сороковых годах Гончаров занимался не столько по склонности, сколько, видимо, по необходимости. Вспоминая впоследствии о начале своей литературной деятельности, Гончаров в "Необыкновенной истории" писал: "Твердой литературной почвы у нас не было, шли на этот путь робко, под страхами, почти случайно. И хорошо еще у кого были средства, тот мог выжидать и заниматься только своим делом, а кто не мог, тот дробил себя на части! Чего и мне не приходилось делать!"

   Однако не только материальные соображения иногда заставляли Гончарова браться за журналистскую работу. Его участие как журналиста в "Современнике" продиктовано было и другими причинами. В связи с усилившимися цензурными преследованиями журнал в конце сороковых годов терпел недостаток в материалах. Невольно приходилось частично заполнять его каким-либо материалом, которому не угрожали бы цензурные запреты и который вместе с тем привлекал бы подписчиков.

   В связи с этим обширнее стал в журнале отдел "Смесь". Завела редакция отдел "Моды". Писатели, группировавшиеся около "Современника", - И. С. Тургенев, Д. В. Григорович, А. В. Дружинин, И. И. Панаев и другие - не гнушались никакой работой, чтобы только помочь журналу.

   О своей работе, особенно ранней, "в качестве рецензента или публициста" Гончаров был невысокого мнения. "У меня, - говорил он, - было перо не публициста, а романиста".

   Что касается публицистических статей других литераторов, то Гончаров умел различать среди них и талантливые и интересные. Вообще он высоко оценивал публицистику "Современника" второй половины сороковых годов. Показательно в этом отношении хотя бы его письмо к Юнии Дмитриевне Ефремовой из Петербурга от 25 октября 1847 года. "Отчего же вы это не читаете "Современника"? - писал он ей. - А здесь-то хлопочут посылать его к Вам. Рекомендую Вам там в октябрьской книжке письмо Герцена из Парижа, "из Avenue Marigny" - потом в "Смеси" помещается всегда resume всего, что творится замечательного на белом свете, и у нас и за границей, следовательно, Вы узнаете, что было здесь без Вас".

   Как известно, Белинский отмечал большую общественную значимость "Писем из Авеню Мариньи" Герцена и решительно выступал с защитой их от нападок буржуазных либералов, "западников" правого толка - Боткина, Корша и других.

   Тот факт, что Гончаров рекомендует Ефремовой читать "Письма из Авеню Мариньи" Герцена, свидетельствует о его положительном отношении к ним.

   Письма Герцена были напечатаны в октябрьском и ноябрьском номерах журнала за 1847 год. Незадолго до этого Гончаров лично познакомился с Герценом. Произошло это в самом начале 1847 года, когда, по выражению Гончарова, Герцен "мелькнул через Петербург" проездом за границу. Познакомил их Панаев в кондитерской Вольфа на Невском. После короткой беседы они расстались и больше никогда потом не встречались.

   На протяжении ряда десятилетий Гончаров с вниманием и уважением относился к общественной и литературной деятельности Герцена. Много полезного и важного для себя как писателя вынес Гончаров из его статей "Дилетантизм в науке" и "Дилетанты-романтики", появившихся в "Отечественных записках" в 1843 году и оказавших сильное воздействие на русское общество. В них, между прочим, Герцен писал: "Человечество не хочет больше ни классиков, ни романтиков, - хочет людей и людей современных". Эти мысли Герцена не могли тогда не приковать к себе внимания Гончарова и, безусловно, ориентировали его в работе над "Обыкновенной историей".

   Но в Герцене Гончаров видел деятеля либерального направления. Поэтому, когда Герцен в пятидесятых-шестидесятых годах развернул в "Колоколе" революционную агитацию, Гончаров заявил, что Герцен "вышел из роли". Революционную деятельность и пропаганду Герцена он считал "политическими заблуждениями". Однако и после этого Гончаров говорил, что Герцен "был во многом полезен России, открывал нам глаза на самих себя". По мнению Гончарова, он вынужден был уехать за границу, чтобы уйти "от угроз, от страха беды, к большой свободе! ...Он ушел, потому что здесь этого ничего он не мог бы делать!" ("Необыкновенная история".)

   В 1848 году, по всей вероятности, осенью, Гончаров познакомился с Гоголем. "Раз он, - рассказывал Некрасов А. С. Суворину о Гоголе, - изъявил желание нас видеть. Я, Белинский {Белинский никак не мог присутствовать при этой встрече, так как умер за полгода до этого}, Панаев и Гончаров надели фраки и поехали представляться, как к начальству. Гоголь и принял нас, как начальник принимает чиновников; у каждого что-нибудь спросил и каждому что-нибудь сказал. Я читал ему стихи "К родине". Выслушал и спросил: "Что же вы дальше будете писать?" - "Что бог на душу положит". - "Гм", - и больше ничего. Гончаров, помню, обиделся его отзывом об "Обыкновенной истории". {"Литературное наследство", N 49-50. М. - Л., 1946, стр. 204.}

   В своих "Литературных воспоминаниях" И. Панаев также рассказал об этом свидании с Гоголем, заметив, между прочим, что хотя Гоголь и говорил с каждым из них об их произведениях, "было заметно, что не читал их". Что касается Гончарова, то он никогда после не вспоминал об этом, оставившем тяжелый осадок на душе (и не только у Гончарова), знакомстве с Гоголем. Но до конца жизни он чтил Гоголя как великого художника, отмечая при этом его плодотворное влияние на свое творчество.

  

  

   У многих, знавших Гончарова в те годы, создавалось впечатление, что он доволен жизнью. Редко встречались на долгом жизненном пути романиста люди, которые сумели верно понять его душу, ощутить его сердце. Гончаров не любил раскрываться на людях, был сдержан в чувствах. И только в письмах к наиболее близким ему друзьям он до предела откровенен и искренен.

   Это была одна из черт его характера, выработавшихся под влиянием известных обстоятельств жизни.

   На протяжении ряда лет Гончаров по своему положению в обществе ничем не отличался от заурядного разночинца. Ему, как мелкому чиновнику, жить приходилось на весьма скромное жалованье, бывать же постоянно в аристократической среде, в семье и литературном салоне Майковых, где хотя и ровно обходились как с выше, так и с ниже поставленными людьми, но где, конечно, нельзя было показывать ни своей бедности, ни своих душевных невзгод. Правда, Гончаров, по словам Григоровича, считался у Майковых "своим". Но при всей близости к ним Гончарову, конечно, приходилось соблюдать в отношениях традиционный в аристократическом кругу decorum {Приличие (франц.).}.

   Гончаров мог блеснуть умом, умел всегда сказать le mot {Острое, меткое слово (франц.).}, искриться юмором, быть интересным собеседником, казаться беспечным, беззаботным - словом, счастливым. Но в душе его не было благости, пресловутого прекраснодушия. Именно уже тогда возникли у него первые жалобы на неудовлетворенность жизнью, на "томящую скуку", "холод".

   В дальнейшем эти минорные ноты все чаще и сильнее будут врываться в его письма и звучать тяжким диссонансом в жизни писателя, отмеченной горячей любовью к творческому труду.

   Его личная, интимная жизнь складывалась трудно и безрадостно: без подруги и семейного гнезда. В себе он носил идеальный образ любимой женщины - не разменивался на преходящие, легкие желания. Много лет он любил Юнию Дмитриевну Ефремову, но она стала женой другого. Были у него затем и другие яркие встречи, не принесшие, однако, семейного счастья. Из этих "драм", шутя заметал как-то Гончаров, он выходил всегда "небритый, бледный и худой". Уже на тридцать первом году своей жизни Гончаров с горестной иронией сравнивал себя со "старой, давно прочитанной ветхой книгой", считал себя, подобно герою Пушкина, "инвалидом в любви". Утешение он находил в дружбе с теми же Майковыми, особенно с Ев. П. Майковой.

   Чувство достоинства, самолюбие, наконец, ум не позволяли обнаруживаться в поведении Гончарова этой неурядице личной жизни. И это явилось, быть может, одной из причин, породивших в нем склонность к внешней сдержанности, обостренной мнительности, легкой душевной ранимости.

   В конце сороковых годов Гончарову уже было много за тридцать. Молодость прошла... Наступила пора духовной зрелости. Менялся характер и облик Гончарова. Появилась солидность - несколько преждевременная.

   В семье Майковых принято было давать друг другу шутливые прозвища. Так, младшего сына Владимира звали Стариком, хотя он был намного моложе всех. По совокупности впоследствии его красавицу жену Екатерину Павловну Майкову, с легкой руки Гончарова, стали величать Старушкой. Самого же Гончарова с тонким юмором окрестили именем де-Лень. Словом, уже тогда, видимо, в его облике появились те черты, которые позже кое-кому казались обломовскими, - внешняя апатичность, малоподвижность. В действительности же "под спокойным обличаем Гончарова, - как писал в своих "Воспоминаниях" А. Ф. Кони, - укрывалась от нескромных или назойливо-любопытных глаз тревожная душа. Главных свойств Обломова - задумчивой лени и ленивого безделья - в Иване Александровиче не было и следа. Весь зрелый период своей жизни он был большим тружеником". {А. Ф. Кони, На жизненном пути, т. II, стр. 397.}

   Это одна из самых верных и проницательных характеристик Гончарова как человека.

   Но не только неурядицами личной жизни следует объяснять порой тяжелое душевное состояние Гончарова. Настроения и ощущения писателя, как и многих других русских людей того времени, самым непосредственным образом зависели от общей обстановки в России.

   Имея в виду тридцатые и сороковые годы, Гончаров в одной из своих статей впоследствии писал: "Молодое поколение не застало и не видало прежнего быта, старой жизни, следовательно, не знает старой скорби (курсив мой.- Л. Р.), того "недовольства", как оно называет безнадежную тоску, из которой не предвиделось выхода". Писателю и всем его современникам, людям сороковых годов, пришлось преодолевать и переживать эти, говоря его словами, "потемки старого времени".

   И сам Гончаров иногда верно сознавал, что чувство неудовлетворенности вызывалось общими, объективными причинами. Так, например, в письме Ю. Д. Ефремовой из Симбирска от 20 августа 1849 года он писал: "...Здесь я ожил, отдохнул душой и даже помолодел немного, но только поддельною, фальшивою молодостью, которая, как минутная веселость от шампанского, греет и живит на минуту. Мне и не скучно пока, и не болен я, и нет отвращения к жизни, но все это на три месяца. Уж чувствую я над головой свист вечного бича своего - скуки: того, и гляди, пойдет свистать. Прав Байрон, сказавши, что порядочному человеку долее 35 лет жить не следует. За 35 лет живут хорошо только чиновники, как понаворуют порядком да накупят себе домов, экипажей и прочих благ. - Чего же еще, рожна, что ли? - спросят. Чего? Чего? Что отвечать на такой странный вопрос? Отсылаю вопрошателей к Байрону, Лермонтову и подобным им. Там пусть ищут ответа".

   Пройдет несколько лет, и Гончаров еще острее почувствует общее неблагополучие русской жизни и не без боли и гнева будет говорить о "бесплодно гниющих силах и возможностях".

  

  

   Спустя несколько месяцев после выхода в свет "Сна Обломова" Гончаров предпринял поездку в Симбирск, где не был четырнадцать лет. Из Петербурга он выехал в июле 1849 года, получив в департаменте сперва месячный, а затем трехмесячный отпуск. Об этой своей поездке и о первых днях пребывания в Симбирске Гончаров увлекательно и шутливо рассказал в письме к Майковым от 13 июля 1849 года.

   До Симбирска" этого "благословенного богом уголка", Гончаров добирался три недели. Это было целое странствие по доброй воле. "Заносила меня нелегкая в Нижний, - рассказывал друзьям Гончаров, - проволокла даже до татарского царства, в самую Казань, где я прожил двое суток. Затерялся я совсем между чуваш, татар и черемис, сворачивал в сторону, в их жалкие гнезда, распивал с ними чай... От Петербурга до Москвы - не езда: это прекрасная, двухдневная прогулка, от которой нет боли в боках и голове... Зато дальнейшее путешествие, от Москвы в глубь России - есть ряд мелких, мучительных терзаний".

   В своем письме Гончаров нарисовал правдивую, реалистическую картину жизни и быта народа, безотрадную картину грозившего ему бедствия: "Жары сожгли траву и хлеб, земля растрескалась..." Без всяких прикрас описана им Москва. "Тихо дремлет она, матушка, - с любовью и горечью говорит он. - Движения почти нет. Меня поразила страшная отсталость во всем, да рыбный запах в жары. Мне стало и грустно и гнусно. Поэзия же воспоминаний, мест исчезла. Хладнокровно, даже с некоторым унынием посматривал на знакомые улицы, закоулки, университет, но не без удовольствия шатался целый вечер по Девичьему полю с приятелями, по берегам Москвы-реки; поглядел на Воробьевы горы и едва узнал. Густой лес, венчавший их вершину, стал теперь, ни дать ни взять, как мои волосы. Москва-река показалась лужей; и на той туда же острова показались, только, кажется, из глины да из соломы. Одним упивался и упиваюсь теперь: это погодой, и там и здесь. Ах, какая свежесть, какая тишина, ясность и какая продолжительность в этой тихой дремоте чуть-чуть струящегося воздуха; кажется, я вижу, как эти струи переливаются и играют в высоте. И целые недели - ни ветра, ни облачка, ни дождя..."

   В Москве Гончаров пробыл неделю. Там он познакомился с одним молодым автором, который читал ему "прекрасную комедию". Гончаров был намерен "хлопотать" о ней для журнала Краевского "Отечественные записки", о чем и писал ему из Симбирска.

   По всей вероятности, этим молодым автором был А. Н. Островский, а его комедия - "Банкрот", то есть первый набросок "Свои люди - сочтемся".

   Таким образом, знакомство Гончарова с Островским следует отнести к 1849 году.

   Симбирск радушно встретил Гончарова. Ему были рады и мать, Авдотья Матвеевна, и брат, и сестры, и дворовые люди, помнившие "Ванюшу". Но не было среди встречавших крестного, Трегубова, который умер, видимо, весною 1849 года. {См. А. Г. Цейтлин, И. А. Гончаров, стр. 440.}

   Свой рассказ о Симбирске в письме к Майковым Гончаров начинал теплыми, трогательными строками о матери. "Маменька, - писал он, - меня встретила просто, без эффектов, так, почти с немой радостью и, следовательно, очень умно. Славная, чудесная женщина. Она постарела менее, нежели я ожидал".

   Зато много перемен нашел он в брате и сестре.

   Младшая, Анна Александровна {Анна Александровна была замужем за доктором Музалевским.}, из восемнадцатилетней худенькой девушки, какою он оставил ее в 1835 году, превратилась в "толстую тридцатилетнюю барыню, но только милую, чудесную барыню: ни ум, ни понятия ее не заросли в глуши". Она по-прежнему была бойкая, насмешливая. Старшая сестра, Александра Александровна {Александра Александровна была замужем за ардатовским помещиком Кирмаловым, убитым крестьянами в семидесятых годах}, жила в деревне, и с нею Иван Александрович увиделся несколько позже. Почти неузнаваемым предстал перед ним его брат Николай Александрович. "У братца моего, - подмечал Гончаров с добродушной насмешкой, - брюшко лезет на лоб, а на лице постоянно господствует выражение комической важности. Я бы не вдруг решился показать его своим петербургским приятелям: очень толст и иногда странен. Но как все это любит меня, как радуется моему приезду".

   С большим уважением и интересом встретило Гончарова городское общество. О его намерении приехать на родину стало всем известно задолго. По словам Г. Н. Потанина, который был тогда гимназистом и давал уроки детям Гончаровых, Николай Александрович встречному и поперечному говорил: "Брат мой, новый литератор, едет сюда!" Это всколыхнуло Симбирск. Все начали читать "Обыкновенную историю". Про Ивана Александровича пошли толки в женской половине города, что он "отчаянный петербургский франт" и щеголь, каких свет не производил.

   И вот, по описанию того же Потанина, перед своими земляками предстал "обыкновенный мужчина" среднего роста, полный, бледный, с белыми руками, коротко подстриженный, начисто бритый, как тогда было принято в департаментах, с голубовато-серыми глазами, улыбка - насмешливая. Одет безукоризненно: визитка, серые брюки с лампасами и прюнелевые ботинки с лакированным носком, одноглазка на резиновом шнурке, короткая цепь из часов с замысловатыми брелоками. Разговаривая, Иван Александрович поигрывал одноглазкой или цепочкой. В окружении многочисленных поклонников и любопытных он держался свободно, был оживлен, разговорчив, весел.

   По мнению Потанина, то было самое счастливое время для Гончарова:

   "Тут было все: и радость первого литературного успеха, и пленительные воспоминания детства, и сияющее лицо матери, и ласки, восторги, подарки тому же счастливому любимцу, и воркование слепой няни, которая теперь готова молиться на своего Ванюшу, и раболепие старика-слуги... А тут еще такой почет общества... Да, окруженный семьей, осыпанный ласками, оживленный всем окружающим, он здесь вполне чувствовал, что он именно то солнце, которое все собою озаряет и радует всех".

   Однако Потанин ошибается, рисуя Гончарова эгоистически упоенным счастьем. Как раз наоборот! Нередко что-то тяготило и тревожило душу. Нотка тревоги прозвучала уже в заключительных строках письма к Майковым: "...Мне еще хорошо, - замечал Гончаров, - а вот что-то будет подальше, как всюду преследующий меня бич - скука - вступит в свои права и настигнет меня здесь: куда-то я скроюсь? А уж предчувствие-то скуки есть. О, господи, господи! Спаси и помилуй".

   Но и мысль о возвращении в Петербург не вызывала у писателя особой радости. "Вспомнить не могу, - говорит он в этом же письме, - что надо ехать туда, опять приняться за хождение на службу, за обычную тоску и лень. Какая разница между здешнею и петербургскою ленью..."

   В течение всей дальнейшей жизни Гончаров часто будет говорить о "лени", - именно в этой форме обычно выражалась его неудовлетворенность жизнью. Гончаров постоянно стремился писать, работать, а когда на этом пути у него вставали трудности, то он всегда винил себя в "лени". Это была величайшая несправедливость к себе.

   Пребывание Гончарова летом 1849 года в Симбирске, где он на этот раз будто бы "окончательно постиг поэзию лени", отмечено большим и вдумчивым изучением жизни. Поездка на родину дала писателю много новых и ценных впечатлений.

   "Тут, - вспоминал впоследствии Гончаров ("Лучше поздно, чем никогда"), - толпой хлынули ко мне старые, знакомые лица, я увидел еще не отживший тогда патриархальный быт и вместе новые побеги, смесь молодого со старым. Сады, Волга, обрывы Поволжья, родной воздух, воспоминания детства - все это залегло мне в голову и почти мешало кончать "Обломова", которого написана была первая часть, а остальные гнездились в голове". Именно тогда возник в воображении Гончарова замысел нового, третьего романа, получившего в конечном своем осуществлении название "Обрыв".

   Тогда же писателю пришлось пережить и тяжелое разочарование.

   За время отпуска Гончаров намерен был закончить писать "Обломова". Но это намерение не осуществилось. Работа не двигалась вперед. 25 сентября 1849 года Гончаров писал А. А. Краевскому из Симбирска: "Вещь вырабатывается в голове медленно и тяжело (курсив мой. - А. Р.)... прочитавши внимательно написанное, я увидал, что все это до крайности пошло, что я не так взялся за предмет, что одно надо изменить, другое выпустить, что, словом, работа эта никуда почти не годится".

   Он пробовал запираться в своей комнате, каждое утро садился за работу, но "все выходило длинно, тяжело, необработанно, все в виде материала". Между тем дни шли да шли... Запас жизненных наблюдений, необходимых для осуществления замысла романа, обличавшего крепостничество, оказался недостаточным. Попытавшись в Симбирске продолжить работу над "Обломовым", писатель ощутил, что у него нет должной ясности в отношении ставшей перед ним задачи, - что он "не так взялся за предмет". Именно вследствие этого вещь вырабатывалась у него "медленно и тяжело".