Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

;Обыкновенной истории"! Как бы он от души посмеялся вместе с Гончаровым над тем, что ими самими было пережито в прошлом и что они теперь так страстно и беспощадно преследовали и высмеивали в нравах и литературе.

  

  

   Повести явились первыми прозаическими дебютами Гончарова. И это не было случайным. В тридцатых годах повесть стала чрезвычайно популярным жанром в русской литературе. "Нам нужна повесть", "мы требуем повести", - говорил Белинский и "тайну ее владычества" объяснял тем, что "ее форма может вместить в себе все, что хотите, - легкий очерк нравов, и колкую саркастическую насмешку над человеком и обществом, и глубокое таинство души, и жестокую игру страстей. Краткая и быстрая, легкая и глубокая вместе, она перелетает с предмета на предмет, дробит жизнь по мелочи и вырывает листки из великой книги этой жизни". {В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. I, стр. 272.} Именно по этим реалистическим путям стремился направить развитие русской повести Белинский. Но этой линии в литературе противостояли другие. Приходилось не только вести борьбу с реакционной литературой, но и преодолевать влияние ложно-романтической прозы Марлинского и его подражателей. "Отчаянная фразеология ложных, натянутых страстей и притязательная (pretentieuse) фразеология немецко-бюргерской мечтательности", "преувеличения, мелодрама, трескучие эффекты" - вот что, как указывал Белинский, составляло "главный характер" повестей Марлинского.

   В двадцатых годах эти повести принесли известную пользу обществу: в них был виден ум, образованность, что помогло читателям скорее распознать фальшь и пошлость сочинений Булгарина, который, по словам Белинского, "выдавал нам за народность грязь проcтонародья". Но времена переменились. Русская литература стремилась к связи с жизнью, и литературная манера Марлинского стала для нее помехой.

   Белинский уже в "Литературных мечтаниях" (1834) подверг критике романтизм Марлинского. В статье "О русской повести и повестях Гоголя" Белинский указывал, что поскольку в произведениях Марлинского "нет истины жизни, нет действительности такой, как она есть, ибо в них все придумано", они не полезны, а вредны: они уводят читателя от реальных интересов жизни в мир беспочвенных фантазий и иллюзий. Эта статья, как и последующие выступления Белинского в печати, полностью развенчали Марлинского в глазах ранее увлеченной им публики, как представителя "ложного романтизма", как "литературщика" - "жонглера фразы".

   И вот именно в эту пору борьбы Белинского с псевдоромантизмом Гончаров пишет первые свои повести - "Лихая болесть" и "Счастливая ошибка", которые всецело направлены на преодоление влияния фальшивого романтизма в жизни и литературе.

   Чтобы понять значение этого факта в творческом развитии Гончарова, следует также иметь в виду, что свои повести он писал, находясь в кругу Майковых, где культивировались идеалы "чистого искусства", возвышенного эстетизма и условной романтики. Гончарову, конечно, бросался в глаза весь этот напускной, искусственный романтизм. Первая повесть написана в шутливой форме и воспринималась Майковыми, как добродушная и веселая пародия. Не придавал серьезного значения этому своему первому прозаическому опыту, видимо, и сам Гончаров. Между тем в этом произведении уже наметились зачатки черт, характерных для гончаровского таланта.

   "Лихая болесть" проникнута иронией над беспочвенной, праздной романтической мечтательностью, над напускным романтизмом, который тогда сильно укоренился в дворянском быту. Такова та "лихая болесть", которой поражено все семейство неких Зуровых и которая чуть не погубила их друга Никона Устиновича Тяжеленно и чуть-чуть было не одолела будто бы даже самого рассказчика. Каждого пораженного этой "лихой болестью" охватывает "тоска и дрожь" только лишь при упоминании о загородных прогулках, где, по словам одного из персонажей повести (здесь Гончаров имел в виду Евгению Петровну Майкову, писавшую ультраромантические и "чувствительные" повести), "небесный свод не отуманен пылью", где "мысль свободнее, душа светлее, сердце чище", где "человек беседует с природой в ее храме", где "грудь колеблется каким-то неведомым восторгом". Зуровы не просто едут на прогулку, а чтобы "беседовать с природой", "взирать на лазурь неба", "блуждать по злаку полей", чтобы "исторгнуть" из себя возвышенные чувства.

   Вся повесть построена на столкновении высокопарных, преувеличенных восторгов и вымыслов с "низкой", обыденной жизнью. Зуровы страдают своеобразным "дульцинированием", выдумыванием действительности. Примитивный мостик из жердей, присыпанный навозом, кажется им изящным сооружением, обычная канава - мрачной бездной, поглотившей неведомых героев, кости которых (в действительности кости кошек и собак) белеют во мгле, куча земли - величественным и таинственным холмом, с вершины которого открывается, пленительная картина, болото, где живут только лягушки, - чарующим озером.

   Все герои повести падки на возвышенную романтическую фразу. "Я торжествовал, - говорит одно из действующих лиц (рассказчик), - видя, как жадная, нелицемерно жадная, толпа готова была вознести на пьедестал богиню моей души и преклонить пред нею колена. Кровь забушевала во мне, как морская волна, воздымаемая ветром до небес..." и так далее в том же духе. Гончаров пародирует высокопарный, напыщенный язык, который был так характерен для ходульно-романтических повестей и прежде всего для повестей Марлинского.

   Эта ирония, эта насмешка над беспочвенной романтикой и мечтательностью, над напыщенной фразеологией придает "Лихой болести" значение более существенное, чем то, которое могла иметь "домашняя" повесть.

   "Лихая болесть" свидетельствовала о стремлении Гончарова к реалистическому показу жизни. Автор предлагает вниманию читателя свои "наблюдения... со всевозможной подробностью", зарисовки быта. Вместе с тем рассказчик (в сценке, где говорится о харчевне) дает понять читателю, что он против примитивно-натуралистического воспроизведения явлений жизни. С тонкой иронией в адрес тогдашних главарей реакционной, псевдонародной беллетристики тридцатых годов Булгарина и Орлова автор повести замечает: "По недостатку наблюдений и опытности в этом случае, я не мог собрать довольно фактов и изложить их обстоятельнее; впрочем, не должно отчаиваться: слухи носятся, что два плодовитые писателя, один московский, а другой санктпетербургский, Орлов и Б-н (то есть Булгарин. - А. Р.), обладающие всеми нужными сведениями по этому предмету, который они исследовали практически, давно готовят сочинение". {И. А. Гончаров, Повести и очерки. Редакция, предисловие и примечания Б. М. Энгельгардта. Гослитиздат, 1937, стр. 44.}

   Это высказывание Гончарова характеризует его как сторонника Белинского в его борьбе с Булгариным и всей псевдонародной, так называемой "торговой" литературой.

   Особого внимания в "Лихой повести" заслуживает, несомненно, образ "ленивца" Никона Устиновича Тяжеленко. Как справедливо указал Б. М. Энгельгардт, в Тяжеленко "в зачаточном виде представлены многие характерные черты излюбленного героя Гончарова", то есть Обломова. Тяжеленко - "малороссийский помещик" и отличается "беспримерною, методическою ленью и геройским равнодушием к суете мирской". Большую часть жизни он проводит, лежа в постели. Постепенно Тяжеленко "приобрел все атрибуты ленивца" и стал чревоугодником. В заключение его, как и Обломова, хватил апоплексический удар.

   Тяжеленко обрисован по преимуществу с "физиологической" и чисто бытовой стороны. Социальная характеристика в нем едва намечена. Несмотря на это, его следует признать прямым и первоначальным прототипом Обломова.

   Осуждение фальшивого романтизма и барски-крепостнической лени - эти мотивы "Лихой болести" явились исходными для всего дальнейшего творчества Гончарова.

  

   Вслед за "Лихой болестью" Гончаров пишет повесть "Счастливая ошибка".

   Банальная, традиционная тема так называемой "светской повести" находит в "Счастливой ошибке" новое и своеобразное раскрытие. Авторы светских повестей обычно не отделяли себя от своих романтических героев: они сами были носителями этой романтики. Этого уже нельзя сказать об авторе "Счастливой ошибки". И хотя он также наделяет своих героев романтическим взглядом на жизнь, - сам он выступает как бы судьею романтизма. Свою задачу автор видит в том, чтобы показать, что тот романтизм, который так присущ людям аристократического, дворянского круга, чужд действительности. Вся повесть проникнута юмором, который свидетельствует о критическом взгляде писателя на явления жизни.

   Герой повести "Счастливая ошибка" - молодой аристократ Егор Петрович Адуев. Происходит он из "знаменитого рода" и владеет "тремя тысячами душ и другими весьма удовлетворительными качествами жениха и мужа". Он "пламенно, со всею силою мечтательного сердца" влюблен в молодую красавицу баронессу Елену Карловну Нейлейн. Не чужда этому чувству и героиня. Но некоторыми своими привычками и поступками она сбивает с толку и себя и своего возлюбленного. Между ними возникает конфликт: пылкая любовь юноши наталкивается на легкомысленное кокетство избалованной вниманием светской девушки. Счастливый случай ("ошибка") сводит их опять вместе. Пережитая горечь разлуки помогает Елене серьезно взглянуть на свое чувство.

   Рисуя любовь Адуева к Елене, Гончаров как будто остается в пределах романтических традиций. Фразеология переживаний героев вполне выдержана в духе светских повестей. Но в данном случае Гончаров не идет против правды: такая фразеология, такой язык действительно были характерны для романтиков из дворянско-аристократической среды.

   С насмешкой относится писатель к романтическому неистовству Адуева и осуждает пустоту светских нравов.

   В "Счастливой ошибке" Гончаров, следуя Грибоедову и Пушкину, психологию и поступки своих героев обуславливает окружающей их средой и условиями их воспитания, чего вовсе не делали писатели-романтики. Он ставит знаменательный для русской литературы сороковых годов вопрос: кто же виноват в том, что страдают герои, страдает человек? И сам же отвечает: "По-моему, никто". По мнению автора повести, поведение Елены "происходило из особого рода жизни. На ней лежал отпечаток той эпохи, в которой она довершила светское воспитание, того круга, в котором жила с малолетства".

   Такое же объективно-реалистическое объяснение дает Гончаров характеру и поступкам Адуева.

   Однако реализм "Счастливой ошибки" не глубок. Еще весьма абстрактно, общо у автора понятие о среде и обстоятельствах, в которых формируется характер человека. Так, например, остается неясным, почему "опыт жизни" принес молодому Адуеву только "горькие плоды - недоверчивость к людям и иронический взгляд на жизнь", почему он "перестал надеяться на счастье" и отчего "у него было нечто вроде "горе от ума".

   Своего героя Гончаров уподобляет то Чацкому и Онегину, то, наоборот, - романтику Ленскому или "кавказскому пленнику". Так, подобно Чацкому и Онегину, Адуев "воротился из чужих краев, усталый, недовольный ничем" и вместе с тем "его тяготило мертвое спокойствие, без тревог и бурь, потрясающих душу". Такое состояние он называл "сном, прозябанием, а не жизнью". То он ищет гордого уединения, жаждет чистой любви и, как все "романтики жизни", надеется, что любовь "примирит его с жизнью", то, оскорбленный, мечет громы и молний по адресу бездушного и лицемерного света. В любви и ревности он тот же Ленский. "Признаюсь, - говорит он Елене, - до сих пор я существовал только любовью к вам, и любимою моей мечтою была - ваша любовь". Но заподозрив Елену в неискренности, он исступленно восклицает: "Сколько лукавства, притворства, кокетства!" Словом, он говорит и чувствует точно так же, как и романтик Ленский.

   Что же хотел сказать Гончаров, соединяя в Егоре Адуеве черты столь различных людей, как Чацкий, Онегин и Ленский? Как следует расценивать образ Адуева? Как простое подражание литературным типам или как нечто новое в художественном отображении действительности?

   Рисуя Егора Адуева, Гончаров шел как бы по стопам Грибоедова и Пушкина, но был вместе с тем далек от подражания им. Он пытался по-новому подойти к образу романтика. Он видел, что и Онегин, и Чацкий, и Ленский явились правдивым и ярким олицетворением черт определенного типа людей. Но поскольку менялась действительность, претерпевали изменения и типы этих людей. Наступил кризис дворянской революционности, вырождался и перерождался дворянский романтизм, мельчал и пустел тип дворянского романтика. Повторное появление Чацких и Онегиных было уже невозможно. Вместо них дворянский класс порождал другую разновидность романтиков. Именно эту трансформацию типа дворянского "романтика жизни" видел и чувствовал Гончаров. И вот эти свои наблюдения он стремился выразить в образе Егора Адуева. Но вполне этот образ Гончаров смог глубоко понять и нарисовать лишь несколькими годами позже - в "Обыкновенной истории" (1847 год).

   В образе Егора Адуева намечены также черты (хотя и очень схематично), которые впоследствии более полно и четко будут выражены в Обломове. Адуев, "мысленно назвав Елену своею", как и Обломов, "составил себе теорию счастья". Начав "практически" приводить ее в исполнение, он прежде всего решил преобразить старый отцовский дом "в светлый храм любви". Адуев, как это будет и с Обломовым, "часто задумывался о том, как введет милую хозяйку в дедовский приют и начнет новую эпоху жизни. Хозяин, благодетель своих подданных, муж, обладатель прелестной женщины и потом - вероятно, отец. Какая будущность!" Но у Адуева возникают подозрения, что Елена неверна ему. "Все погибло! Великолепное здание мечтаний рушилось!" - восклицает автор и насмешливо добавляет, имея в виду незадачливого героя: "Он совсем оторвал пуговицу и до крови расцарапал ухо". Вторжение в повествование юмористической нотки весьма примечательно. Этот прием разрушения иронией романтической патетики в переживаниях героев станет со временем излюбленным у Гончарова.

   "Счастливую ошибку" Гончарова следует расценить как первую его попытку обличения крепостнических нравов. Автор осуждает барски-сумасбродное отношение Адуева к нуждам и просьбам своих крестьян. Гончаров показывает, что судьба крестьян всецело зависит от настроений Адуева, его успехов или неудач в любви. Ему ничего не стоит отказаться от своих обещаний уважить их просьбы о недоимках или рекрутчине, да еще и пригрозить не в шутку. Егор Адуев восторженный романтик, но и крепостник. "Видно, в покойника барина пошел!" - говорят о нем его крепостные люди. Но когда судьба нанесла ему "оглушающий удар счастья", в душе Адуева пробуждается нечто вроде раскаяния. Он просит прощения у своего слуги за обиду и объявляет ему, что отпускает "на волю", а с крестьян снимает все недоимки и ссужает "десять тысяч на помощь самым бедным". Все благодеяния, однако, Адуев совершает не в силу какого-либо идеала или убеждения. Здесь, конечно, всего лишь барская прихоть, плод романтического восторга. Это разоблачение лицемерной гуманности барина-крепостника - одна из самых важных реалистических черт "Счастливой ошибки".

   В последующие десятилетия в русской литературе пройдет целая вереница так называемых "кающихся дворян". Но Гончаров принадлежал к числу тех писателей-реалистов, которым была чужда какая-либо идеализация людей этой категории. Мотивы гражданского раскаяния мы находим в облике Обломова, но они нужны романисту отнюдь не для того, чтобы вызвать снисхождение к своему герою, а наоборот, чтобы показать всю фальшь, лицемерие, лживость этих романтических порывов Обломова. Чуть-чуть будет каяться и "застарелый" дворянский романтик Райский в "Обрыве", говорить - именно только говорить! - о своем желании дать волю крепостным. Знаменательно, что этот мотив Гончаров внес уже в "Счастливую ошибку", которая была написана в конце тридцатых годов.

  

   Дальнейшее творческое развитие Гончарова протекало в живой связи с общим ходом русской литературы. Важным шагом Гончарова на пути к реализму явился его "юмористический очерк нравов из чиновничьего круга" - "Иван Савич Поджабрин".

   Написан очерк был в 1842 году, но опубликован автором лишь в 1848 году. Как по жанру, так и по ряду других признаков "Иван Савич Поджабрин" может быть отнесен к числу так называемых "физиологических очерков". По замечанию Гончарова, "тогда это было в ходу".

   Возникновение этого весьма популярного жанра в начале сороковых годов было обусловлено реальными запросами как литературы, так и самой жизни. "Физиологические очерки" явились прямой и непосредственной реакцией на романтическую повесть с ходульными героями, неестественно-преувеличенными страстями и вычурным языком. В отличие от этой чуждой народу литературы, "физиологические очерки" выражали стремление к сближению литературы с жизнью, к показу действительности в ее истинном, неприкрашенном, так сказать, "натуральном" виде.

   Предметом изображения в них, по преимуществу, являлся быт, или, как тогда принято было говорить, "физиология жизни", разных слоев городского (чаще всего - петербургского) населения: труженики, мелкое чиновничество, разночинная интеллигенция, обитатели "углов" и т. п.

   Наряду с сочувствием к тяжелой доли рядовых людей в этих произведениях проявлялась с большей или меньшей резкостью критика отрицательных и уродливых явлений русской действительности.

   В духе "физиологических очерков" в те годы писали Н. Некрасов ("Петербургские углы", стихи "Чиновник"), Д. Григорович ("Петербургские шарманщики"), И. Панаев (очерки, изображающие "литературную тлю" Петербурга), В. Даль ("Петербургский дворник").

   В "физиологических очерках", в том числе и в "Иване Савиче Поджабрине", чувствуется прямая преемственность с петербургскими повестями Гоголя ("Невский проспект", "Шинель", "Нос" и другие).

   Белинский положительно оценивал "физиологические очерки", подчеркивая их общественное значение. Цензура и царь были не в шутку встревожены появлением этой литературы, проникнутой демократическим духом.

   "Физиологические очерки" стали важной ступенью в развитии критического реализма "натуральной школы". Своим очерком Гончаров включался в это общее русло развития русского критического реализма. И если бы очерк был опубликован своевременно, он получил бы более высокую оценку критики, чем в 1848 году. К тому времени жанр "физиологического очерка" был, собственно говоря, уже пройденным этапом русской литературы.

   Как справедливо указывалось в советском литературоведении, образ героя гончаровского очерка, Поджабрина, связан с гоголевской традицией. Ивана Савича с полным основанием можно назвать младшим братом Ивана Александровича Хлестакова. Однако это, конечно, более мелкий тип пройдохи-чиновника. В отличие от Хлестакова, Поджабрин не разъезжает по провинции. Он безвыездно живет в Петербурге, но беспрестанно переезжает с одной квартиры на другую "вследствие того, что его притесняют", - за что же? Подобно герою "Ревизора", Поджабрин очертя голову "жуирует" жизнью. Его философия цинична и проста: "Жизнь хороша, надо жуировать". По словам автора, "выше и лучше этот он ничего не знал". Ему то и дело приходится выбираться из той или другой любовной "истории". Иван Савич "признан был всем обществом за любезного, фешенебельного и вообще достойного молодого человека". На самом деле он был невежествен ("дух науки пронесся над его головой, не осенив ее крылом своим"), легкомыслен, мелко тщеславен, хвастлив, падок на вранье. Но врал не столь "гениально", как Хлестаков: у него и фантазия беднее и нет таких горизонтов в интриге, как у Хлестакова. Однако при известных обстоятельствах он, конечно, тоже может развернуться и сыграть роль не хуже Хлестакова.

   В фигуре Поджабрина Гончаров представил обнаженную "физиологию", всю неприглядную сущность нравов и быта той значительной части чиновной братии, которая была насквозь поражена пороками паразитического существования.

   Очерк Гончарова содержит ряд житейски-комических сцен и положений, полон того естественного и живого юмора, который так органичен для таланта Гончарова.

   В "Поджабрине" Гончаров скупыми, но выразительными мазками рисует портреты, воспроизводит живую индивидуальную речь многих обитателей большого четырехэтажного дома, данного как бы в разрезе,- от баронессы до горничной и слуги Авдея, столь же типичного, как и хлестаковский Осип.

   Все эти особенности развивавшегося художественного таланта Гончарова органически связывали его с начавшим складываться тогда в русской литературе направлением критического реализма.

  

  

   Для домашнего, вечернего чтения в семейном кругу Майковых был написан Гончаровым и очерк (своего рода "зарисовка с натуры") "Хорошо или дурно жить на свете". Очерк начинается с рассуждения о том, что жизнь состоит из двух различных половин: "практической" и "идеальной". В первой - мы "рабы труда и забот". Не такова вторая. Там перестаешь "жить для всех" и живешь только "для себя". Эта, "эстетическая", сторона жизни открывает "простор сердцу", "сладким думам", "тревожным ощущениям и бурям", но отнюдь не умственным и политическим, а "бурям души", которые освежают "тяготу вялого существования".

   Эти философические рассуждения отражали, видимо, не столько житейскую философию самого автора этюда, сколько настроения среды, в которой он находился. Правда, жизнь самого Гончарова тогда тоже складывалась "из двух различных половин". Отбыв часы "скучно-полезной службы" в департаменте, он уходил в "идеальную" сферу - к занятиям литературой и дружеской беседе среди любителей искусства. Гончаров, возможно, отдал известную дань эстетизму, романтическому презрению к прозе жизни, царившим в "артистическом гнезде" Майковых. Но в "Хорошо или дурно жить на свете" раскрывается уже ироническое отношение его к этим теориям. Тонко подсмеиваясь над людьми, склонными по всякому поводу до смешного трагизировать жизнь, он советует им отправиться в "замок фей", в институт благородных девиц, и там "избавиться от ига существования и скуки".

   В начале сороковых годов Гончаров с друзьями часто посещал Екатерининский институт благородных девиц на набережной Фонтанки, где служила воспитательницей одна из Майковых. Эти посещения всегда вызывали у Гончарова насмешливое настроение.

   Изъясняясь нарочито высокопарно, Гончаров подтрунивает в очерке над сентиментальным, ангельским воспитанием и "розовым существованием". Он не может поверить романтике всех этих мнимых очарований. Он слышит, как учат здесь и "правдоподобно лгать".

   В числе посетителей этого "царства фей", убежища "от скучно-полезной жизни", автор очерка выделяет две фигуры. Одна из них - это "питомец дела и труда, более других изведавший горечь муравьиных хлопот и пчелиной суматохи, тщету и скуку человеческой жизни и мудрости", другая - романтически восторженный юноша: "он песнею приветствует светлую зарю своей жизни". Ироническое противопоставление этих фигур, их юмористическая обрисовка, пародийное употребление романтической фразеологии - все это воспринимается как первое, легкое видение будущих героев "Обыкновенной истории".

   Шутливо-иронический тон ранних произведений Гончарова - не только литературная манера, но и одна из самых характерных черт его уменья мыслить вообще. Этот склад его ума живо обнаруживается в непринужденной обстановке, в кругу друзей.

   Весьма излюбленным удовольствием на семейных вечерах Майковых была игра в вопросы и ответы. В этих турнирах остроумия всегда участвовал и Гончаров. Более того, он был, видимо, центральной фигурой. Чувствуется, что у спрашивающих имеется повышенный интерес к его мнению, что в нем видят знатока жизни и человеческих душ.

   Кто-то спрашивал Гончарова: "Какая власть сильнее: рассудка или любви?" Иван Александрович экспромтом отвечал: "Рассудок никогда не руководствует всеми действиями человека, но любовь очень часто. Мы можем припомнить несколько человек, которые из любви делали глупости или злодеяния, но не вспомним ни одного, который бы силою рассудка уничтожил в себе любовь. Одно время и разлука от нее исцеляют. Люди так уж созданы!" Далее Гончарова спрашивали: "По вашему мнению: какой недостаток всех труднее исправить?" Следовал ответ: "Эгоизм и скупость. Эти два недостатка не только трудно, но невозможно исправить: они что старее, то сильнее".

   На вопрос: "Согласились ли бы вы отказаться от всякого земного блаженства с уверенностью, что вы будете святым?" - следовал быстро ответ: "Я знаю блаженство, которое не лишит меня святости. Зачем же мне от него отказываться?" {Вопросы и ответы, как и очерк "Хорошо или дурно жить на свете", опубликованы в книге А. Г. Цейтлина "И. А. Гончаров", стр. 443-449.}

   Эти, как и другие, ответы Гончарова рисуют его как человека тонкого и живого ума, одаренного иронией, юмором и некоторой долей разумного скепсиса, что все потом так ярко отразилось в произведениях его художнического пера и письмах.

  

  

   Летом 1843 года все семейство Майковых выехало на год за границу. Вместе с ними отправился и В. А. Солоницын. Недавно были найдены его письма Гончарову, из которых видно, что после "Поджабрина" Гончаров приступил не к написанию "Обыкновенной истории", как считалось ранее, а к работе над романом "Старики". {См. А. Г. Цейтлин, И. А. Гончаров, стр. 49-53.}

   В письмах Солоницына Гончарову из-за границы (1843-1844) {Письма В. А. Солоницына хранятся при Институте русской литературы АН СССР.} содержатся настойчивые увещевания осуществить замысел этого романа. "Вам, почтеннейший Иван Александрович, - говорится в письме из Парижа от 29 ноября 1843 года, - грех перед богом и родом человеческим, что Вы, только по лености и неуместному сомнению в своих силах, не оканчиваете романа, который начали так блистательно. То, что Вы написали, обнаруживает прекрасный талант".

   Другое письмо Солоницына (от 6 марта 1844 года) дает представление о теме задуманного и частично уже написанного романа, а также и о его основной идее и сюжете. "Наконец - идея Вашей нынешней повести. Если в русской литературе уже существует прекрасная картина простого домашнего быта ("Старосветские помещики"), то это ничуть не мешает существованию другой такой же прекрасной картины. Притом в Вашей повести выведены на сцену совсем не такие лица, как у Гоголя, и это придает совершенно различный характер двум повестям, и их невозможно сравнивать. Предположение Ваше показать, как два человека, уединясь в деревне, совершенно переменились и под влиянием дружбы сделались лучше, есть уже роскошь. Если Вы достигнете этого, то повесть Ваша будет вещь образцовая".

   Из последнего парижского письма Солоницына от 25 апреля 1844 года {Письмо это опубликовано И. А. Груздевым. См. "Ученые записки" Ленингр. гос. пед. института имени А. И. Герцена. Л., 1948, т. 67, стр. 108-113.} явствует, что Гончаров все же прекратил работу над романом "Старики". Касаясь мотивов, которые Гончаров, видимо, привел в своем ответном письме в оправдание этого решения, Солоницын замечает: "Вы напрасно говорите, что будто Вы мало еще видели и наблюдали в жизни... Мнение Ваше вообще об искусстве писать романы мне кажется слишком строгим: я думаю, что Вы смотрите на дело чересчур свысока. По-моему, если роман порой извлекает слезу, порою смешит, порой научает, этого и довольно... Для написания такого романа излагаемая Вами теория едва ли нужна; нужна только некоторая опытность, некоторая наблюдательность, которую, как я уже сказал, Вы и имеете... Пишите же, почтеннейший Иван Александрович, просто, не вдаваясь ни в какие теоретические мечтания..."

   Рассуждения Солоницына об "искусстве писать романы" были отвергнуты Гончаровым. Это показывает, с какой высокой требовательностью уже тогда относился Гончаров к себе как писателю. Исходя из верного понимания текущих задач русской литературы и "теоретических мечтаний" о реалистическом романе, Гончаров нашел свой замысел "Стариков" неудовлетворительным и оставил работу над этим романом.

   Гончаров терпеливо трудился и ждал того времени, когда, говоря его же словами, для его таланта наступит "пора самообладания, зрелости мысли, сознательного взгляда на жизнь и ее значение". {Из письма к К. К. Романову от 1 апреля 1887 года. (Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР.)}

   И эта пора пришла. В 1844 году Гончаров начал работу над романом "Обыкновенная история", который сразу выдвинул Гончарова как замечательного мастера русского художественного слова.

  

  

   Сороковые годы в России были отмечены дальнейшим обострением общественных противоречий, нарастанием борьбы с крепостным строем и реакцией. Глубокие изменения происходили и в русской литературе. Она все более сближалась с жизнью, проникалась общественными интересами. "Если бы нас спросили, - писал Белинский в статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года", - в чем состоит отличительный характер русской литературы, мы отвечали бы: в более и более тесном сближении с жизнью, с действительностию... Таланты были всегда, но прежде они украшали природу, идеализировали действительность, то есть изображали несуществующее, рассказывали о небывалом, а теперь они воспроизводят жизнь и действительность в их истине". {В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. X, стр. 7, 16.}

   В сороковые годы выдвигается большая плеяда новых писателей: Тургенев, Герцен, Некрасов, Григорович, Гончаров, Достоевский, Салтыков-Щедрин, А. Островский и другие; их творчество характеризуется глубокой жизненной правдой и критическим отношением к действительности.

   Это новое направление в русской литературе, которое было подготовлено всем предшествующим ее развитием и за которое вел упорную и длительную борьбу Белинский, названо было им критическим реализмом - "натуральной школой".

   В своих статьях сороковых годов Белинский определил принципы и сформулировал задачи этого нового направления.

   "Натуральная школа" стремилась к правдивому воспроизведению жизни. Преобладающей чертой ее было, по словам Белинского, "отрицание", то есть критика крепостнической действительности. Основная задача писателей критического реализма, по мнению Белинского, состояла в углублении и развитии гоголевского "отрицания", гоголевского критического реализма. И в решении этой задачи каждый писатель, примыкавший к этому направлению, оставался вполне своеобразным и самостоятельным.

   В таких произведениях, как "Записки охотника" Тургенева, "Кто виноват?" и "Сорока-воровка" Герцена, "Деревня" и "Антон Горемыка" Григоровича, "Сон Обломова", в стихотворениях Некрасова резко осуждалось крепостное право как страшное зло, как причина тягостных страданий человека, как причина всей российской отсталости. Некрасов в "Петербургских углах" и Салтыков-Щедрин в "Запутанном деле" показали невыносимую нищету жизни простых людей, тружеников города. "Бедные люди" Достоевского выражали глубокое сострадание к униженным. Горячо выступали писатели гоголевской школы за раскрепощение (эмансипацию) русской женщины от социального и морального неравенства.

   Писатели, объединившиеся вокруг этого направления в литературе, придерживались различных политических взглядов. Это понимал Белинский, но он ясно видел также и то, что объединяло их. Белинский умел собирать все прогрессивные силы, воспитывать в людях самых различных социальных категорий гуманные, антикрепостнические взгляды, создавать единый антикрепостнический фронт литературы сороковых годов. "Ты нас гуманно мыслить научил", - писал Некрасов в "Медвежьей охоте" о Белинском.

   И Чернышевский не случайно в "Очерках гоголевского периода русской литературы" (1855-1856 годы), отмечал прошлое единство "лучших людей молодого поколения 40-х годов".

   В своей статье автобиографического характера, "Необыкновенная история", Гончаров вспоминал о том времени:

   "...Я жил в тесном кругу, обращался часто с литераторами и с одними ими, и сам принадлежал к их числу, то, конечно, мне лучше и ближе видно было то, что совершалось в литературе: как мысли - о свободе проводились здесь (то есть в Петербурге. - А. Р.) и в Москве Белинским, Герценом, Грановским и всеми литературными силами совокупно, проникали через журналы в общество, в массу, как расходились и развивались эти добрые семена..."

   Гончаров искренно разделял эти гуманные стремления и питал глубокую симпатию к "светлому кругу" деятелей тридцатых-сороковых годов, которым, по его словам, приходилось "рассеивать мрак не одного эстетического неведения", но "ратовать против многообразного зла еще в принципах, вроде, например, того, что помещики не имеют права грабить и засекать крестьян, родители считать детей, а начальники подчиненных своей собственностью", "взывать к первым, вопиющим принципам человечности, напоминать о правах личности".

   В этих строках Гончарова слышится живое воздействие идей знаменитого письма Белинского к Гоголю.

  

  

   Влияние Белинского на русскую общественную жизнь и литературу было огромно. Его критика, говоря его же словами, "содействовала... процессу общественного сознания". На его идеях воспитывалось целое поколение русских людей и вся передовая русская литература.

   Благодаря Белинскому встал на путь критического реализма и Гончаров.

   Правда, с Белинским он познакомился и лично сблизился только лишь в 1846 году, то есть с того момента, когда рукопись "Обыкновенной истории" стала читаться в кругу Белинского. Но симпатии к Белинскому и пристальное внимание к его критической деятельности возникли у Гончарова много ранее. Как ученик Надеждина, Гончаров, конечно, не остался равнодушен к "Литературным мечтаниям" Белинского. В этой статье Белинский с новых идейных позиций продолжил критику романтизма, казенно-патриотической и псевдонародной литературы, начатую Надеждиным.

   Гончаров указывал на то, что именно Белинский помог ему осознать истинное значение творчества Гоголя и Лермонтова. "Только когда Белинский, - замечает Гончаров в одном из своих писем, - регулировал весь тогдашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и проч., тогда и мой взгляд на этих героев пера (Лермонтова и Гоголя) стал определеннее и строже. Явилась сознательная критика..." {Из письма Гончарова Л. А. Полонскому (1880).} Уже в первой повести Гончарова, "Лихая болесть", сказалось творческое внимание к Гоголю. Критические выступления Белинского против ходульного романтизма произведений Марлинского, как уже говорилось, очень помогли Гончарову, когда он писал другую свою повесть - "Счастливую ошибку". Под влиянием Белинского в тридцатых годах у Гончарова еще более окрепло то резко отрицательное отношение к Булгарину, как представителю реакционной литературы, которое воспитали в нем Пушкин и Надеждин. И в "Лихой болести" и в "Счастливой ошибке" содержатся резкие выпады против Булгарина (Фиглярина).

   Но особенно много почерпнул для себя Гончаров как художник и прежде всего как автор "Обыкновенной истории" из статей Белинского периода сороковых годов. Статьи Белинского раскрыли перед ним со всею глубиною историческую преемственность традиций русской литературы, органическую идейную и художественную связь Пушкина и Гоголя, разоблачили реакционный романтизм в жизни и литературе, ложные, чуждые идеям прогресса теории славянофилов.

   Статьи Белинского помогли Гончарову твердо стать на путь реализма в творчестве. "Искусство, - писал Белинский, имея в виду передовое реалистическое искусство, - есть воспроизведение действительности во всей истине". Он призывал русских писателей ко все более и более тесному сближению с жизнью, учил изображать жизнь и при том именно русскую жизнь, "как она есть", то есть со всеми присущими ей противоречиями. Белинский страстно боролся за то, чтобы наша литература стала вполне национальною, оригинальною и самобытною, чтобы сделать ее зеркалом русского общества, "одушевить ее живым национальным интересом".

   Этим "живым национальным интересом" тогда была борьба против крепостничества и отсталости.

   Враги Белинского обвиняли его и следовавших за ним писателей критического реализма в огульном отрицании действительности, в том, что они будто бы все изображают "с дурной стороны". Но Белинский вовсе не был сторонником нигилистического отрицания действительности. Его отрицание исходило из определенного положительного общественного идеала. "Всякое отрицание, - говорил он, - должно делаться во имя идеала". За критикой отрицательных сторон действительности у Гоголя и Белинского, как и других писателей этого направления, чувствовалась вера в громадные силы и способности русского народа, в великое будущее России.

   Белинский говорил о возможности появления со временем положительного героя в литературе, когда его образы будут встречаться в самой действительности и когда выдумывать его не придется. Великий критик провидел, что "привычка верно изображать отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям или их последователям, когда придет время, верно изображать и положительные явления жизни (курсив мой. - А. Р.), не становя их на ходули, не преувеличивая, словом, не идеализируя их риторически". {В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. X, стр. 16-17.} И такое время действительно пришло...

   В статьях Белинского многие русские литераторы, в том числе и Гончаров, находили ответы на те вопросы, которые глубоко волновали тогда русское общество и литературу. Печатная критика Белинского немало помогла Гончарову и в разработке замысла нового романа "Обыкновенная история" и в его блестящем осуществлении.

  

  

   Над романом "Обыкновенная история" Гончаров работал в течение трех лет. В очерке "Необыкновенная история" он писал: "Роман задуман был в 1844 году, писался в 1845, и в 1846 мне оставалось дописать несколько глав".

   Следует, однако, несколько уточнить эти сведения: роман не только был задуман в 1844 году, но тогда же в значительной части и написан, что подтверждается одним из близких знакомых семьи Майковых - А. В. Старчевским, который получил приглашение Майковых "прийти слушать повесть Ив(ана) Ал(ександровича)", читанную им до этого уже "дважды".

   Это чтение описано Старчевским: "...Я явился в семь часов вечера к Майковым и застал там всех наших знакомых. Спустя четверть часа Ив(ан) Ал(ександрович) начал читать свою повесть. Все мы слушали ее со вниманием. Язык у него хорош; она написана очень легко и до чаю прочитано им было порядочно. Когда разнесли чай, начались замечания, но они были незначительны и несущественны. Вообще, повесть производила хорошее впечатление. Чтение продолжалось несколько вечеров сряду, и, по мере ближайшего знакомства с действующими лицами, все чаще и чаще становились замечания... Ив(ан) Ал(ександрович) обратил внимание на некоторые замечания самого младшего из нас, Валерьяна Майкова, и решился сделать изменения в повести "Обыкновенная история", сообразно с указаниями молодого критика. Конечно, Ив(ан) Ал(ександрович) во время чтения своей повести при многочисленном обществе сам лучше других замечал, что надобно изменить и исправить, и потому постоянно делал свои отметки на рукописи, а иногда и просто перечеркивал карандашом несколько строк. Но все же переделка эта потребовала немного времени, потому что, спустя несколько дней, опять назначено было вторично прослушать "Обыкновенную историю" в исправленном виде". {А. В. Старчевский, Один из забытых журналистов. "Исторический вестник", 1886, кн. 2, стр. 377-378.}

   Над "Обыкновенной историей" Гончаров работал уверенно и быстро. Это свидетельствовало и о зрелости его жизненных воззрений и о ясности замысла. И все же он не был избавлен от сомнений в достоинстве своего труда. Молодой, только вступающий в литературу писатель оказался очень требовательным к тому, что писал. Свою творческую работу до "Обыкновенной истории" он рассматривал как всего лишь "пробу сил" на пути к идейной зрелости и мастерству. Но и "Обыкновенную историю", когда та, после неоднократных чтений в дружеском кругу и многих переделок и исправлений, была, наконец, готова к печати, он считал далекой от совершенства. "Я с ужасным волнением, - вспоминал в "Необыкновенной истории" Гончаров, - передал и Белинскому на суд "Обыкновенную историю", не зная сам, что о ней думать!"

   Так как Гончаров тогда еще не был лично знаком с Белинским, то свою рукопись он счел удобным передать ему через М. А. Языкова, с которым прежде познакомился в доме Майковых.

   Однако Гончаров просил Языкова предварительно прочесть рукопись и решить, стоит ли показывать ее Белинскому. Языков почти с год продержал "Обыкновенную историю" у себя. Развернул ее однажды, прочел несколько страничек, которые ему не понравились, и забыл о ней. Потом он сказал о рукописи Некрасову, прибавив: "Кажется, плоховато, не стоит печатать". Но Некрасов взял рукопись у Языкова. По первым же страницам он понял, что это произведение выходит из ряда обыкновенных. Некрасов и передал "Обыкновенную историю" Белинскому.

   Критик пригласил автора прочесть роман всему кружку литераторов и друзей, группировавшихся тогда около него.

   "...Гончаров несколько вечеров сряду, - как рассказывает Панаев, - читал Белинскому свою "Обыкновенную историю". Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. Языковым...

   Белинский все с более и более возраставшим участием и любопытством слушал чтение Гончарова и по временам привскакивал на своем стуле, с сверкающими глазами, в тех местах, которые ему особенно нравились". {И. И. Панаев, Воспоминания о Белинском. См. "Белинский в воспоминаниях современников". М., Гослитиздат, 1948, стр. 440.}

   Это чтение происходило в самом начале 1846 года на квартире Белинского у Аничкова моста. С этого и началось личное знакомство Гончарова с Белинским. Тогда же он познакомился и с группой окружавших Белинского литераторов и приятелей. В кругу Белинского, по словам Гончарова, тогда "толпились": Панаев, Григорович, Некрасов, Достоевский (появившийся с повестью "Бедные люди"), позже А. В. Дружинин с романом "Полинька Сакс". Кроме того, было тут и несколько приятелей нелитераторов (Н. Н. Тютчев, И. И