Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

отреть на жандармского полковника Стогова (в "Воспоминаниях" Гончарова - Сигов), чинившего жестокие расправы над крестьянами и заподозренными в неблагонадежности симбирскими дворянами.

  

  

   В Симбирске Гончаров не собирался оставаться надолго, тем более навсегда. Родным, конечно, и особенно матери хотелось удержать его дома, женить... Гончаров мечтал о другом. Он намерен был к осени уехать в Петербург, что было задумано еще в университете. Но обстоятельства сложились иначе. В результате очень настойчивых предложений губернатора он остался служить в качестве его секретаря и пробыл в Симбирске почти целый год.

   Губернатор Загряжский (в "Воспоминаниях" Гончарова - Углицкий) был ловким политиканом. Решив разыграть из себя убежденного борца с так называемыми "служебными доходами", то есть взятками, он перетасовал своих чиновников. Гончарову он заявил, что для задуманного им благородного дела нужны новые, свежие люди, а так как он видит в нем человека "с новыми взглядами", то и предлагает ему послужить на пользу государю и отечеству.

   В обстановке свирепой реакции отказ от государственной службы, от "долга", рассматривался как признак неблагонадежности. Отчасти по этой причине, но, видимо, более из решения испробовать свои силы "на деле" и "разогнать немного тьму" в родном городе Гончаров остался в Симбирске служить.

   Прежде всего губернатор познакомил Гончарова со своей женой и дочерью. Им он представил молодого человека в такой форме: "Вот у нас еще танцор". И, обращаясь к дочери, добавил: "Он будет твоим кавалером на наших вечерах..." "Monsieur est tres presentable" {"М-сье весьма представителен" (франц.).}, - бесцеремонно оценила Гончарова губернаторша. Действительно, Гончаров производил благоприятное впечатление. В Симбирск он вернулся уже зрелым юношей, полным жизненных сил, привлекательным по внешности, изящным, с хорошим вкусом и воспитанием. Словом, он не только казался, но и на самом деле был "presentable".

   Служба в губернской канцелярии дала возможность Гончарову ознакомиться с миром губернской бюрократии, узнать закулисную сторону жизни этого круга "служилых людей", губернских тузов и дельцов, - "проникнуть взглядом в губернскую бездну". В этом ему много помог Трегубов. Он с неприязнью и презрением относился к чиновничьей бюрократии и свои чувства исподволь старался привить крестнику. Трегубов говорил: "Нашему брату, дворянину, грязно с ними уживаться".

   Поразительная картина гнилости губернского административного аппарата, чиновничьих нравов открылась перед глазами изумленного Гончарова: при этом он понял, что правительство знало обо всем, но "не совало носа в омут непривилегированных доходов".

   Крайне поражало Гончарова то, с каким открытым бесстыдством и веселым цинизмом принято было среди чиновной братии говорить о взяточничестве, даже в присутствии самого губернатора. Некий Янов, бывший до Гончарова на его месте, а потом ставший чиновником по особым поручениям при губернаторе, рассказывал как-то в губернской канцелярии, среди обступивших его чиновников, как он ездил на ревизию в губернию и как ему всюду в пальцы перчаток набивали золотые: "Я даже думал, не отдать ли назад, да передумал. Ведь это не взятка - фи, как можно!.. тут просто суют в руки лишние деньги, да еще нажитые, очевидно, неправедно. Как же их не отобрать и не спрятать в карман, тем более, что перчатки разорвались, не выдержали".

   Эта циничная ирония чиновника вызывала лишь всеобщий смех. Возвратясь с ревизии, Янов все то же рассказывал за обедом у губернатора. И тот "больше всех тешился".

   Как-то, находясь в гостях у одной помещицы, Гончаров слышал, как она со своим родственником обсуждала вопрос о женихе для хорошенькой дочери и с завистью говорила о каком-то Мальхине, у которого-де полтораста душ, да и "доход от должности" немалый.

   - Помилуйте, он плешивый, толстый, да еще взятки берет, - вмешался в разговор Гончаров.

   Но тут за названного кандидата в женихи вступился родственник помещицы.

   - А какие это взятки! Не взятки, милостивый государь, а доходы получает по месту советника казенной палаты! - строго выговорил он.

   - Ну, это все равно, - возразил Гончаров.

   - Как все равно? - горячился оппонент. - Не все равно! Вот будете служить, тоже сами будете получать доход: без дохода нельзя...

   - Не буду! - сердито отрезал Гончаров.

   - Молодо - зелено! - заметила помещица.

   Гончаров не мог примириться с подобными нравами.

   Каждый раз, когда он сталкивался с людьми, в которых воплощалась "застарелая порча" века, перед ним вставал образ Чацкого - Грибоедова - этих, по его выражению, "вестников" нового миросозерцания, новой жизни. И они, казалось, звали и его быть судьей старой, отживающей жизни.

   С юных лет Гончаров видел в Чацком своего героя, который "лучом света рассеял тьму". Пройдет много десятилетий, и Гончаров снова взволнованно и горячо заговорит о Чацком в "Мильоне терзаний".

   Вначале у Гончарова создалось впечатление, что губернатор неподкупно честный и благородный человек, что он чист от пороков, присущих чиновничьему кругу, и готов вступить с ними в борьбу. Сам он, его жена и дочь, весь его быт отличались подчеркнутой светскостью, аристократизмом, изяществом. Жил он на широкую барскую ногу, что требовало больших денег. Но у него ничего не было, кроме жалованья и... долгов. Никто не мог сказать, что он имел "доходы" от службы. Но и он, конечно, имел таковые, только в деликатной форме. За всякие потворства по откупам крупные откупщики давали губернатору и другим властям ежегодные "субсидии". Умел получить "доход" Загряжский - Углицкий и посредством игры в карты с теми же откупщиками или купцами. И всегда случалось так, что губернатору везло, а те "проигрывали".

   Губернатор вечно был в долгах. Но долги он покрывал, беря снова в долг. Он был виртуозом этого дела, хотя, по свидетельству Гончарова, деланье долгов тогда не считалось вовсе в какой-либо мере безнравственным поступком. Только ленивый, по пословице, не делал в то время долгов. Занять и не отдать для этих "джентльменов" не считалось позором.

   Очень скоро Гончаров понял, что губернатор вовсе не был намерен всерьез начать борьбу со взяточничеством. Все дело кончилось небольшим шумом и некоторым испугом среди чиновничьей братии. Заявив, что он хочет прекратить "нештатные" доходы, губернатор для острастки вызвал к себе двух-трех "оглашенных" - уличенных в мелких взятках чиновников - и пригрозил им судом. А далее все пошло своим прежним порядком.

   Анекдотична история служебного возвышения Загряжского. Поведал миру об этом не кто иной, как сам симбирский жандармский полковник Стогов. "Кто такой губернатор Z. (Загряжский. - А. Р.)?- писал он. - Он был в отставке капитаном Преображенского полка. 14 декабря он явился к дворцу. Государь несколько раз посылал Якубовича образумить бунтовщиков и убедить их, чтоб покорились. Якубович шел к мятежникам, и Z. за ним. Якубович вместо убеждения говорил: "Ребята, держись, наша берет, трусят, ура! Константин!" И бунтовщики кричат: "Ура, Константин и супруга его Конституция!" Якубович возвращался и докладывал: "Изволите слышать, они с ума сошли, хотели в меня стрелять".

   Так было несколько раз, и Z. всякий раз ходил и один раз перевязывал ногу платком, прихрамывая, будто ударили его по ноге.

   Государь не забывал усердия и сказал в. к. Михаилу Павловичу: "Я видел усердие Z., спроси его, чего он хочет!" В. к. Михаил спросил Z.: "Чего ты хочешь?" Z., не задумавшись, отвечал: желаю быть губернатором.

   - Не много ли это будет?

   - Для государя все возможно!

   И вот Z. чрез разные метаморфозы - губернатор в Симбирске" {"Очерки, рассказы и воспоминания Э...ва".}.

   Загряжский был очень недурен собою, щеголь и женолюб. Избалованный дешевыми победами, он затеял интригу с дочерью князя Баратаева. Ходил к ней на свидание, нарядившись старухой. Он так хорошо загримировался и играл свою роль, что сам отец указал, как пройти к дочери. Загряжский похвастался и опозорил имя девушки. Дворянство ополчилось против него, стали грозить скандалом и даже кулачною расправой. Когда Загряжского спросили, что побудило его хвастаться, он ответил: "Иметь успех у женщины и не рассказать, все равно, что, имея андреевскую звезду, носить ее в кармане". И в конце концов Загряжский вынужден был удалиться из Симбирска отнюдь не почетно.

   Затхлая, обломовская атмосфера родного города тяготила юношу. Его отталкивала эта "бесцельная канитель жизни, без идей, без убеждений", "без заглядывания в будущее". "Над всем царила пустота и праздность". "Не было ни одного кружка, который бы интересовался каким-нибудь общественным, ученым, эстетическим вопросом". Когда-то в городе существовала неплохая сцена, но ее в 1820 году приказал "убрать" пресловутый попечитель Казанского округа Магницкий, который предлагал закрыть Казанский университет, а стены его разрушить. Жалкое существование влачил любительский театр, помещавшийся в деревянном, похожем на сарай, здании где-то на углу Бараньей слободки.

   Невольно Гончарову приходилось "плыть по течению местной жизни", ездить на балы "отплясывать ноги" и развлекаться "кадрильным ухаживаньем" за губернскими барышнями. Все это, конечно, совершалось под строгим контролем маменек и тетушек, которые "пуще всякой полиции" следили за каждым взглядом и движением танцующих молодых людей. Не дай бог протанцевать с одной из барышень подряд два-три раза, - уже прочили в женихи. Приключилась такая история и с Иваном Гончаровым, который тогда, конечно, не имел "охоты узы брака несть" и от сплетен прятался дома или уходил на высокий берег Волги.

  

   Он иногда до поздней ночи

   Сидит, печален, над горой,

   Недвижно в даль уставя очи,

   Опершись на руки главой.

  

  

  

  

  

  

   ("Тазит")

  

   Гончаров почувствовал, что постепенно и незаметно начинает "врастать в губернскую почву". Неизвестно, чем бы кончилось все это, как вдруг губернатор был отстранен от должности. У Гончарова появилась радостная для него возможность оставить службу и уехать в Петербург.

  

   Пребывание в Симбирске в 1834-1835 годах оставило глубокий след в жизни молодого Гончарова. Сближение с действительностью открыло ему глаза на страшные пороки и гниль чиновно-бюрократической машины, укоренило в нем прогрессивные антикрепостнические настроения и еще более возбудило стремление к живой, творческой деятельности, к труду "на благо родины".

   Не раз потом побывал еще в Симбирске Гончаров, пополнил и обогатил, юношеские впечатления. Многие из своих симбирских наблюдений писатель творчески обобщил и воспроизвел в типических образах и картинах.

   Не по душе пришлась молодому Гончарову жизнь родного города. Но у сердца свои законы, и было грустно прощаться с матерью, родным домом, Волгой, со всем, что было дорогим и незабываемым.

   Из души просились слова любимого поэта:

  

   Простите, мирные долины,

   И вы, знакомых гор вершины,

   И вы, знакомые леса;

   Прости, небесная краса,

   Прости, веселая природа,

   Куда, зачем стремлюся я?

   Что мне сулит судьба моя? *

  

   {* А. С. Пушкин, Евгений Онегин, глава седьмая, строфа XXVIII.}

  

  

  

   Что же побуждало двадцатидвухлетнего Гончарова стремиться в Петербург, что так сильно влекло его туда? По мнению одного из современных исследователей творчества Гончарова, "подобно своему будущему герою Александру Адуеву, уехал он в далекую северную столицу искать "карьеры и фортуны" { А. Г. Цейтлин, И. А Гончаров, стр 27}.

   Эта аналогия, конечно, весьма условна. Существо стремлений Гончарова было совершенно иным, чем у "избалованного ленью и барством мечтателя", "безнадежного" романтика Александра Адуева.

   Не для "карьеры и фортуны" и не ради желания вкусить соблазнов шумной столичной жизни, по примеру светской молодежи, стремился в Петербург Гончаров. Личных благ и служебной карьеры он мог добиться и в Симбирске. Петербург влек его к себе как центр тогдашней общественной и литературной жизни. Там Гончаров надеялся найти удовлетворение своим умственным интересам, развернуть свои силы и способности.

   Еще до окончания университета Гончаров думал перебраться из Москвы в столицу. Год жизни в Симбирске только еще более утвердил его в этом намерении. Гончаров увидел, что "родимый город не представлял никакого простора и пищи уму, никакого живого интереса для свежих молодых сил". Между тем духовные интересы, влечение к творческому труду уже стали для юноши выше других жизненных расчетов и соображений, - именно это характеризует нравственный облик молодого Гончарова. Он, не колеблясь, избирает свой жизненный путь.

   По приезде в Петербург Гончаров определился на службу в министерство финансов, в департамент внешней торговли. По мнению Н. К. Пиксанова, этот "выбор службы был характерен для выходца из купечества, воспитанника Коммерческого училища". {Н. К. Пиксанов, Белинский в борьбе за Гончарова. Ученые записки Ленинградского института, сер. филологич. наук, вып. 11-й. Л., 1941, стр. 58.} Это мнение, конечно, нельзя признать справедливым, поскольку в департамент внешней торговли стремились многие молодые люди из дворянских и аристократических кругов. "Выбор службы" молодым Гончаровым объяснялся, конечно, не его социальным происхождением. Никто из детей Гончаровых не унаследовал от родителей их интереса к купеческому делу. Отказавшись от своей части наследства в пользу брата, Иван Александрович добывал средства к жизни личным трудом. К кругу русской разночинной трудовой интеллигенции принадлежал и брат писателя, Николай Александрович Гончаров. По окончании Московского университета он до конца жизни был учителем языка и словесности симбирской гимназии.

   Чуткий и справедливый педагог, он оставил по себе самую добрую память. Он был также одним из организаторов ряда симбирских изданий. Поэт Д. И. Минаев посвятил ему свое произведение - стихотворный перевод (пересказ) "Слова о полку Игореве".

   По меньшей мере странно также видеть в И. А. Гончарове "воспитанника Коммерческого училища", которое он ненавидел и которое не пробудило в нем коммерческого духа. Он был воспитанником Московского университета.

   Между прочим, для поступления в департамент внешней торговли было необходимо знание иностранных языков. И, следовательно, окончившие Коммерческое училище не годились для этой службы, так как изучение иностранных языков в училище поставлено было очень плохо. Гончаров же, к моменту определения на службу в департамент, почти в совершенстве знал три языка: французский, немецкий, английский. Вот это обстоятельство, действительно, могло повлиять на выбор службы.

   Бюрократическая карьера не прельщала и не составляла жизненной цели Ивана Александровича Гончарова.

   Утверждение Потанина, что Гончаров будто бы служил "до самозабвения, по-адуевски", не соответствует действительности. Ни в годы молодости, ни в последующие периоды жизни - никогда не думал он всецело отдавать себя чиновной деятельности, творческие интересы и стремления всегда брали в нем верх, и он был прежде всего художником.

   Свою службу Гончаров начал рядовым канцелярским чиновником - переводчиком иностранной переписки. Восхождение по служебной лестнице совершалось, но очень медленно. На пятнадцатом году службы в департаменте Гончаров стал всего лишь младшим столоначальником, в коей должности и оставался до своего отъезда в кругосветное плавание на фрегате "Паллада" в 1852 году. Что касается повышения в чиновном звании, то за те же пятнадцать лет Гончаров дослужился до чина "коллежского асессора" - успех весьма незначительный для человека с таким образованием и такими способностями, как Гончаров. Он явно не стремился к карьере на этом поприще.

   Однако жизнь Гончарова складывалась так, что он принужден был служить.

   В первые годы пребывания в Петербурге Гончаров претерпел немало житейских трудностей и лишений. Существовал он на весьма скромный заработок, не пользуясь какой-либо помощью из родительского дома. Уже в пору писательской известности он писал Софье Александровне Никитенко, которая на протяжении многих лет была его добрым другом и замечательной помощницей в творческой работе: "У Вас (и во всей семье Вашей) вкоренилось убеждение, что я счастливейший смертный! Что же мне с этим делать!.. Но следили ли Вы, каким путем и когда достиг я этих благ и сколько лет пробивался сквозь тесноту жизни, чтобы добраться до этого, и то еще не совсем верного порта, т. е. до возможности не только всякий день обедать и спать на своей подушке, но даже и поехать за границу на казенный счет. А до тех пор? А пройденная школа двух десятков лет, с мучительными ежедневными помыслами о том, будут ли в свое время дрова, сапоги, окупится ли теплая, заказанная у портного шинель в долг". {Из письма Гончарова к С. А. Никитенко от 3 июля 1865 года. Собрание сочинений И. А. Гончарова, изд. "Правда", М, 1952, т. 8, стр. 351.}

   Так еще с первых шагов петербургской жизни Гончарова возникло то противоречие между его глубоким и страстным стремлением к профессиональному, свободному творчеству и житейской надобностью служить, из которого он не смог выйти почти до самого конца жизненного пути.

   Впоследствии, вспоминая о пережитом, Гончаров писал А. А. Толстой: "Хотелось мне всегда и призван я был писать; а между тем, должен был служить... всегда делал то, чего не умел или не хотел делать". {Из письма к А. А. Толстой от 14 апреля 1874 года. "Вестник Европы", 1905, 4, стр. 626.} Глубокая горечь звучит в его словах: "Весь век на службе из-за куска хлеба!"

  

  

   Биографы и исследователи творчества Гончарова обычно весьма мало внимания уделяли начальному периоду жизни Гончарова в Петербурге, тогда как он был, бесспорно, решающим в творческом развитии писателя. Именно в эти годы сложились общественные и эстетические идеалы Гончарова, которые нашли свое выражение уже в первом его широко признанном печатном произведении - "Обыкновенная история". Те же биографы, которые подробно исследовали этот период, обычно чрезмерно выпячивали и преувеличивали одну сторону жизни Гончарова - службу, связь с чиновно-бюрократическим миром.

   Несомненно, что чиновно-бюрократическая среда наложила известный отпечаток как на образ жизни, так и на психику Гончарова. Но поистине достойно удивления, что он, долго находясь в этой среде, в этом "чиновном петербургском омуте", не только не загубил свой художественный талант, но и добился его совершенного развития, стремясь служить "целям жизни". И это в своем роде был подвиг не только личный, но и гражданский.

   Служба в департаменте внешней торговли дала Гончарову много важных наблюдений над некоторыми существенными сторонами и фактами тогдашней действительности. "Служба ввела Гончарова в особый мир, незнакомый русским беллетристам того времени: Тургеневу, Григоровичу, Достоевскому - мир коммерческий и бюрократический. Департамент внешней торговли сосредоточивал в себе руководство международной торговлей России... Движение хозяйственной жизни страны, рост капитализма и русской буржуазии здесь ощущались весьма явственно... Через руки Гончарова, как переводчика иностранной переписки, проходили документы большого экономического значения. Несомненно, здесь, в департаменте внешней торговли, мысль Гончарова впервые отчетливо осознала значение, рост русской буржуазии - не архаического провинциального торгового купечества, а буржуазии энглизированной, столичной, включенной в международные связи". {Н. К. Пиксанов, Белинский в борьбе за Гончарова, стр. 58 - 59.}

   Здесь Гончаров мог пристально наблюдать типы и нравы дельцов буржуазной складки, что, несомненно, пригодилось ему в дальнейшем как художнику в работе над типами Адуева-старшего в "Обыкновенной истории" и Штольца в "Обломове".

   Но не только в стенах департамента мог наблюдать Гончаров явления подобного порядка. Было бы грубым упрощением обусловливать представления и взгляды Гончарова относительно роли и значения буржуазии в общественном развитии лишь его служебным положением. Трезвое понимание Гончаровым того факта, что и Россия вступила на путь капиталистического развития, складывалось как результат осознания всей окружающей действительности.

  

  

   Вскоре после приезда в Петербург и поступления на службу Гончаров знакомится с семейством известного тогда художника Николая Аполлоновича Майкова.

   Это, по выражению П. А. Плетнева {Плетнев Петр Александрович- критик, издатель "Современника" в 1837-1846 годах.}, была "фамилия талантов". Из старинного рода Майковых вышли видные деятели русского просвещения и искусства. Василий Иванович Майков (1728-1788) был даровитым писателем, автором комической поэмы "Елисей или Рассерженный Вакх". Аполлон Александрович Майков (1761 - 1838), отец художника, будучи директором императорских театров, также занимался творчеством. Его перу принадлежит комедия "Неудачный сговор" и несколько од на различные исторические события. Брат его, Михаил Александрович, известен как автор четырех сборников "Басен и стихотворений".

   Николай Аполлонович самоучкой достиг большого мастерства в живописи и стал академиком. Юношей он в составе корпуса Багратиона участвовал в Бородинском сражении, где был ранен, но затем вернулся в действующую армию и принял участие в походе на Париж. Во время похода вполне раскрылся проявившийся еще ранее в нем талант рисовальщика. Выйдя в отставку в чине майора и поселившись в Москве, он всецело отдался живописи. В эти годы он был человеком либеральных взглядов. С наступлением аракчеевской реакции общественный индиферентизм, охвативший некоторую часть прогрессивной дворянской интеллигенции, сказался и на его настроениях. Он замкнулся в круг вопросов "чистого искусства", то есть искусства, как бы отрешенного от интересов окружающей действительности. Но вся его жизнь была насыщена неустанным и вдохновенным трудом. Что-то было подвижническое в его любви к работе живописца, во всем его облике, в старческом лице с падающими вдоль щек длинными прядями поседевших волос, перетянутых на лбу ниткой. Как отец многочисленного семейства и человек он был образцом. "Трудно полнее и безупречнее, чище прожить жизнь, как прожил ее Майков, в качестве сначала воина, потом артиста, наконец, просто человека", - говорил Гончаров. {Некролог Гончарова "Н. А. Майков". Газета "Голос" от 29 августа 1873 года, N 238.}

   Творческие склонности проявляла и супруга Николая Аполлоновича - Евгения Петровна Майкова (до замужества Гусятникова). За подписями "Е. М.... ва" и "Е. Подольская" в сороковых-пятидесятых годах она напечатала несколько стихотворений и две повести: "Женщина" и "Женщина в тридцать лет". Все дети Майковых отличались одаренностью, но особенно незаурядные таланты проявили впоследствии старшие сыновья - Аполлон и Валерьян, - первый на поэтическом и второй на критическом поприщах.

   Еще в 1834 году Майковы переехали на жительство в Петербург. Знакомство Гончарова с семьей Майковых, возможно, произошло через племянницу Евгении Петровны Майковой - Юнию Дмитриевну Гусятникову (в замужестве Ефремову).

   С ней Гончаров познакомился еще в Москве, в университетские годы и тогда, видимо, серьезно увлекался ею. На протяжении ряда лет, до своего замужества, "прелестная Юнинька" была близким другом Гончарова. Но и в дальнейшем в своих письмах он неизменно обращался к ней со словами "прекрасный друг Юния Дмитриевна". Большая и человечески-трогательная дружба сохранилась между ними на всю жизнь.

   Гончаров был представлен Майковым как молодой "словесник", питомец Московского университета. В семье Майковых люди, получившие образование в Московском университете, пользовались большим признанием.

   Майковы стремились дать своим детям всестороннее гуманитарное образование. В Гончарове они почувствовали человека широких литературных познаний, живой и самостоятельной мысли, хорошего эстетического вкуса. Импонировало, конечно, и отличное знание им иностранных языков. И Майковы пригласили Гончарова преподавать их сыновьям - Аполлону и Валерьяну - русскую литературу, эстетику и латинский язык. Очень скоро Гончаров стал в их семье своим человеком.

   Обучением детей Майковых занимался также и близкий их друг, Владимир Андреевич Солоницын. Это был весьма образованный, но другой идейной и житейской складки, чем Гончаров, человек. В свое время он также окончил Московский университет, уже несколько лет литераторствовал (в частности, ему принадлежал первый перевод на русский язык романа Диккенса "Замогильные записки Пикквикского клуба") и был соредактором О. И. Сенковского по журналу "Библиотека для чтения". Вместе с тем он тесно был связан с миром крупной чиновной бюрократии, занимал должность столоначальника в департаменте внешней торговли, где стал, под непосредственным его начальством, служить и Гончаров.

   Для детей Майковых, в их первоначальной карьере, Солоницын являлся своего рода гением-покровителем. Все сыновья Майковых - Аполлон, Владимир и Леонид, за исключением Валерьяна, - начали свою самостоятельную деятельность со службы в департаменте внешней торговли, под эгидою Солоницына. Но впоследствии все, однако, стали литераторами.

   Гончаров, по свидетельству современников, много способствовал общему и особенно эстетическому развитию Аполлона и Валерьяна Майковых. Прогрессивные взгляды Гончарова на искусство, несомненно, сказались на ранних литературных выступлениях братьев Майковых, хотя в дальнейшем каждый из них занимал свою особую общественную и литературную позицию. Впоследствии, когда Валерьян Майков выступил как талантливый критик, Гончаров внимательно изучал его философские и эстетические взгляды и в ряде вопросов был солидарен с ним.

   Валерьян Майков был горячим сторонником гоголевского реализма в литературе и решительным противником реакционного романтизма и мистики. Он, в частности, как и другие русские писатели, выдвинул идею создания образов "положительного человека" в литературе, но предостерегал, что на подлинно "положительного человека" не следует смотреть "как на какую-то сухую, вымороченную почву". Все эти мысли были очень созвучны творчеству Гончарова. Но ему, бесспорно, было чуждо пренебрежительное отношение Майкова к народу и национальной культуре, его, как выразился Белинский, "патриотизм без отечества". Впоследствии (в ряде писем и в "Необыкновенной истории") Гончаров резко осудил низкопоклонство некоторых "западников", их космополитизм.

   Несмотря на ошибки молодого критика, Белинский выражал сожаление, что такие талантливые публицисты, как Валерьян Майков и Заблоцкий-Десятовский, сотрудничают в "Отечественных записках", а не в "Современнике". Незадолго до своей смерти В. Майков сам обратился в "Современник" с предложением сотрудничать и печатался там. После трагической гибели В. Майкова 15 июля 1847 года в "Современнике" появился некролог, который принадлежал перу Гончарова. По сути дела, это был не обычный некролог, а критико-биографическая статья, в которой отмечались как достоинства таланта и деятельности Майкова, так и слабые стороны.

   Смерть Валерьяна Майкова принесла Гончарову, и всей семье Майковых, тяжкое горе и боль. Глубоко страдая сам, Гончаров находил в себе силы и слова для утешения отца и матери, братьев и родственников Валерьяна.

   Дружба Гончарова с Майковыми не порывалась никогда. Она как бы по завету перешла от стариков-родителей к детям и близким. На протяжении многих десятилетий Гончаров был в тесных отношениях с поэтом Аполлоном Майковым, его братом Владимиром Николаевичем Майковым (редактором журнала для юношества "Подснежник", где печатался и Гончаров), его супругой писательницей шестидесятых годов Екатериной Павловной Майковой.

   В своих письмах из-за границы он признавался: "...Я всех их непрестанно содержу в памяти и сердце..."

   История взаимоотношений Гончарова с семейством Майковых - одна из важнейших и интереснейших страниц его жизни, творческого пути.

  

  

   Во второй половине тридцатых годов и в сороковые годы аристократический дом Майковых был известен в столице своим литературным салоном. "Это, - вспоминал А. М. Скабичевский, - был литературный салон, игравший некогда очень видную роль в передовых кружках 40-х годов". {А. М. Скабичевский, Литературные воспоминания. Л., 1928, стр. 168.} Здесь собиралось многочисленное общество писателей, артистов, художников, деятелей науки, журналистов, издателей и просто любителей искусства и литературы. Здесь можно было увидеть представителей самых различных литературных направлений.

   Дом Майковых, рассказывал впоследствии Гончаров, "кипел жизнью, людьми, приносившими сюда неистощимое содержание из сферы мысли, науки, искусств". Часто посещали салон поэт реакционно-эстетского толка В. Г. Бенедиктов, писатель Д. В. Григорович, впоследствии близкий к "натуральной школе", критик "Отечественных записок" С. С. Дудышкин, публицист А. П. Заблоцкий-Десятовский, писатель И. И. Панаев, впоследствии соиздатель журнала "Современник", и другие.

   Позднее, в сороковых годах, бывали Ф. М. Достоевский, М. Михайлов, Н. А. Некрасов, Я. П. Полонский, И. С. Тургенев и многие другие.

   В числе близких к дому людей были журналист и основатель "Отечественных записок" П. П. Свиньин, поэт Ив. П. Бороздна и упоминавшийся еще ранее В. А. Солоницын.

   По словам Гончарова, "все толпились в не обширных, не блестящих, но приютных залах... и все, вместе с хозяевами, составляли какую-то братскую семью или школу, где все учились друг у друга, размениваясь занимавшими тогда русское общество мыслями (курсив мой. - А. Р.), новостями науки, искусств". {Из некролога Гончарова.} Многие являлись с рукописями и читали свои произведения. Вечер кончался ужином, "приправленным интересной, одушевленной беседой". { Д. В. Григорович, Литературные воспоминания. Л., 1928, стр. 192.}

   Гончарову, стремившемуся к серьезной творческой деятельности, но не имевшему еще каких-либо литературных связей в Петербурге, среда людей, собиравшихся у Майковых, давала возможность широко знакомиться с интересами и настроениями в общественной жизни, литературе, науке и искусстве того времени. В этом водовороте и переплетении мнений и вкусов Гончаров настойчиво и убежденно искал и нащупывал собственную позицию.

   Замечательно, что первый свой роман, "Обыкновенную историю", он в 1847 году поместил не в журнале реакционера О. Сенковского "Библиотека для чтения" и не в "Отечественных записках", издателем которых был тогда П. Свиньин, а в передовом демократическом журнале того времени - "Современнике".

  

  

   Долго и настойчиво готовил себя Гончаров к писательской деятельности.

   В одном из писем, имея в виду как раз первоначальный период своей жизни в Петербурге, он говорит: "...Писал сам непрестанно... Потом я стал переводить массы - из Гете например - только не стихами, за которые я никогда не брался (в действительности Гончаров "брался" и за стихи - в молодости, - но всегда скрывал это. - А. Р.), а многие его прозаические сочинения, из Шиллера, Винкельмана и др. И все- это без всякой практической цели, а просто из влечения писать, учиться, заниматься, в смутной надежде, что выйдет что-нибудь. Кипами исписанной бумаги я топил потом печки.

   Все это чтение и писание выработало мне однако перо и сообщило, бессознательно, писательские приемы и практику. Чтение было моей школой, литературные кружки того времени сообщили мне практику, т. е. я присматривался к взглядам, направлениям (курсив мой. - А. Р.) и т. д. Тут я только, а не в одиночном чтении и не на студенческой скамье, увидел - не без грусти - какое беспредельное и глубокое море - литература, со страхом понял, что литератору, если он претендует не на дилетантизм в ней, а на серьезное значение, надо положить в это дело чуть не всего себя и не всю жизнь!.." {Из переписки с К. Р. См. И. А. Гончаров, Литературно-критические статьи и письма, стр. 337-338.}

   Эти строчки раскрывают перед нами целую полосу жизни Гончарова.

   Иван Александрович заново перечитывает все сочинения Пушкина. Именно тогда, по его признанию, в пушкинских произведениях им "все было изучено", каждая строка "прочувствована" и "продумана". Это была подлинно творческая, вдохновенная и страстная учеба у величайшего художника слова, отца русской поэзии и создателя русского национального языка. Пушкин дал направление его реалистическому таланту.

   Трагическая гибель великого поэта глубоко потрясла душу молодого Гончарова.

   . "Я был маленьким чиновником - "переводчиком" при министерстве внутренних дел, - вспоминал впоследствии Гончаров. - Работы было немного, и я для себя, без всяких целей, писал, сочинял, переводил, изучал поэтов и эстетиков. Особенно меня интересовал Винкельман. Но надо всем господствовал он (Пушкин.- A. Р.). И в моей скромной чиновничьей комнате, на полочке, на первом месте, стояли его сочинения... И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его более нет... Это было в департаменте. Я вышел в коридор и горько-горько, не владея собою, отвернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал... Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда все еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, перед кем я склонял мысленно колени, лежал бездыханен. И я плакал горько и неутешно, как плачут по получении известия о смерти любимой женщины. Нет, это неверно - о смерти матери. Да! Матери..." {См. А. Ф. Кони, На жизненном пути. СПБ, 1912, т II, стр. 491-492. В дальнейшем цитируется это же издание.}

  

  

   Семья Майковых, где царил культ бескорыстного служения искусству, пришлась по душе молодому Гончарову. В эти годы он сам был охвачен жаждой писать и сочинять "без всякой видимой практической пользы" и охотно, по собственному признанию, участвовал с Майковыми "в домашних, так сказать, то-есть не публичных, занятиях литературой". В кружке Майковых выпускались рукописные художественные альманахи: "Подснежник", "Лунные ночи". В этих с большим художественным вкусом оформленных рукописных сборниках дебютировал первыми стихами и прозой Аполлон Майков, статьями на разные темы - Валерьян и Владимир Майковы. Помещала там свои сентиментально-романтические стихи и рассказы их мать, Евгения Петровна Майкова. Глава семейства Николай Аполлонович снабжал сборники превосходными иллюстрациями. В альманахах принимали участие и завсегдатаи салона и семейных вечеров у Майковых: B. А. Солоницын, забытый ныне поэт Ив. П. Бороздна, П. П. Свиньин, В. А. Алябьева, может быть, И. И. Панаев.

   Культ отвлеченного романтизма, уход в "чистое искусство", эстетизм - вот что определяло эстетическую сущность этих альманахов.

   Все это теоретически обосновывается в одном из альманахов следующим образом. Благородное имя человека имеет право носить тот, кто чувствует все прелести изящного. Изящное является единственным способом к "предузнанию наслаждений будущей жизни". Соответственно с этим художнику отводится особое место в обществе: он стоит выше всей реальной действительности - "не на земле", а "где-то там, высоко, где не душно от злоязычия людей, где мир так очаровательно прекрасен". "Тысячи гениев трубят победу небесного над земным". Но есть люди, которые топчут ногами эту "усладительную поэзию". Неправда, будто на земле "все в гармонии с душой". Истинная, идея жизни - "в мечтании". {Альманах "Подснежник", тетрадь N 135, статья В. Майкова "Несколько мыслей об изящных искусствах". (Хранится в рукописном отделе Литературного института АН СССР.)}

   Большинство произведений, составлявших альманахи, проникнуто тончайшей идеалистической романтикой, сентиментальностью.

  

   Разочарованный душою,

   Мне жизнь - коварный сердца бред, -

  

   пишет неизвестный поэт. Показательно, что одним из постоянных участников альманахов был поэт В. Г. Бенедиктов - типичнейший представитель безыдейной ходульно-романтической поэзии.

   Но среди участников альманахов были и люди других эстетических вкусов и понятий. Их перу принадлежат повести и очерки с реалистическими элементами бытописания и юмором, анекдоты, сказки, пословицы и т. д.

   В чем же выражалось участие Гончарова в этих "домашних", "не публичных" занятиях литературой в доме Майковых? Это не только его повести: "Лихая болесть" ("Подснежник", 1838), "Счастливая ошибка" ("Лунные ночи", 1839). В "Подснежник" за 1835-1836 годы Гончаров поместил четыре своих стихотворения: "Отрывок из письма к другу", "Тоска и радость", "Романс", "Утраченный покой".

   В одной из своих статей Белинский заметил, что двадцатые годы - "это ультра-романтическое и ультрастихотворное время". Но то же самое можно сказать и о тридцатых годах. Увлечение стихотворством в то время приняло среди молодежи почти повальный характер. "Писание стихов тогда, - по замечанию Гончарова, - было дипломом на интеллигенцию". Известную дань этому увлечению отдал и молодой Гончаров.

   И по своей главной теме (утраченная любовь), и по образу героя ("страдалец с пасмурным челом"), и по фразеологии ("волшебный миг любви", "пламенная страсть", "коварное молчание", "демон злой", "дико воющая пучина") стихи Гончарова вполне традиционны для условно-романтической поэзии тридцатых годов. Сказалась известная зависимость его художественных вкусов от эстетической атмосферы в кругу Майковых.

   Однако зависимость эту не следует преувеличивать. Здесь не было идейных влияний, а лишь только формальные. В стихах Гончарова нетрудно заметить и подражание пушкинской интонации. Несмотря на внешнюю их "гремучесть", стихи не лишены искренности. Поэт стремится выразить в них свои лирические настроения и переживания, а не напускные чувства и страсти. В отличие от уныния традиционной, элегической лирики того времени в его стихах не слышится безысходного разочарования, и конфликт с действительностью лишь временно трагичен. Меланхолические размышления обычно завершаются уверенным взглядом на будущее, сознанием связи с жизнью.

  

   Я в мир вошел и оглянулся -

   Роскошно все цвело кругом,

   Я горделиво улыбнулся;

   Я в мире лучшим был звеном,-

  

   говорит поэт. Но кто-то обрекает его на страдания и:

  

   ...рукою дерзновенной

   Кумир блаженства сокрушил!

  

   Поэт погружен "в бездну муки" и все же верит в то, что

  

   Мечты сильнее разгорятся,

   Живее вспыхнет жизнь моя.

  

   Стихи Гончарова свидетельствуют о том, что и у него был свой "романтический этап" в творчестве.

   "Проба сил" в стихах (это "баловство" поэзией) для Гончарова была неудачной, и он, видимо, в дальнейшем не повторял ее. Критически взглянуть на свои поэтические опыты ему помог, несомненно, Белинский статьей о стихотворениях Бенедиктова (1835), которая нанесла сокрушительный удар не только шумной популярности Бенедиктова, но и всей эпигонской и реакционно-романтической поэзии.

   Замечательно, что часть своих стихов Гончаров использовал в "Обыкновенной истории", приписав их авторство Александру Адуеву. Но он не просто использовал эти стихи, но и намеренно ухудшил их текст, чтобы затем, устами дядюшки Адуева, язвительно высмеять их. По меткому замечанию А. Г. Цейтлина, это один из интересных случаев самопародии писателя.

   О стихах Александра Адуева и подобных ему романтиков, падких на стихотворство и "поэтическую славу", Белинский (в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года") писал: "Стихи нашего романтика гладки, блестящи, не лишены даже поэтической обработки; хотя в них и довольно риторической водицы, однако в них местами проглядывает чувство, иногда даже блеснет мысль... - словом, заметно что-то вроде таланта". {В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. X, стр. 335.}

   Более того, отмечает критик, подобные стихи печатались в свое время в журналах, их хвалили, а авторы их достигали известности. Но молодому Адуеву, по меткому замечанию Белинского, не удалось насладиться даже ложной известностью. Его "не допустили" до этого "время", в которое он вышел со своими стихами, и "умный, откровенный дядя".

   О, если бы знал тогда Белинский, что стихи Адуева были когда-то, в пору романтического увлечения стихотворством, поэтическими опытами самого автора "