Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

  

   Серия ЖЗЛ

   "Молодая гвардия", 1957

  

   Автор этой книги - Александр Петрович Рыбасов (родился в 1907 году), член Союза писателей СССР.

   Свою трудовую деятельность А. Рыбасов начал пятнадцати лет учеником слесаря на железной дороге. Затем окончил рабфак, а позже и аспирантуру Государственной академии искусствознания в Ленинграде. Первые литературные выступления А. Рыбасова - критические и литературоведческие статьи - относятся к 1937 году. В то же время он начал заниматься проблемами творчества И. А. Гончарова. Многолетнее изучение творческой биографии большого художника побудило А. Рыбасова написать эту книгу. В ней он стремился воссоздать живой и правдивый образ писателя-труженика, писателя-патриота, рассказать об особенностях его таланта, его замыслах, идеях, образах.

  

   Глава первая. Начало жизни

   Глава вторая. В "дельном" заведении на Остоженке

   Глава третья. В Московском университете

   Глава четвертая. Опять на родине

   Глава пятая. В Петербурге

   Глава шестая. "Обыкновенная история"

   Глава седьмая. Новые художественные замыслы

   Глава восьмая. Путешествие на фрегате "Паллада"

   Глава девятая. Роман и жизнь

   Глава десятая. "Обломов"

   Глава одиннадцатая. "Обрыв"

   Глава двенадцатая. В семидесятые годы

   Глава тринадцатая. В конце жизненного пути

  

   Основные даты жизни и творчества И. А. Гончарова

  

   Краткая библиография

  

   В семейном "Летописце" Гончаровых имеется запись: "1812 года июня 6 дня {Все даты в книге даются по старому стилю.} родился сын Иван". Так рукою самой матери был отмечен первый день жизни знаменитого творца "Обломова". Восприемниками новорожденного были дворянин Николай Николаевич Трегубов и купечествующая вдова Дарья Михайловна Косолапова - близкие к дому люди. По обычаю, младенцу желали всяких благ в будущем и славной доли...

   Это радостное событие в семье - рождение сына - навсегда слилось в памяти Гончаровых с другим событием, всколыхнувшим в те дни всю Россию, - с грозной вестью о нашествии Наполеона {Армия Наполеона вторглась на русскую землю 12 июня 1812 года.}. Гончаровым не пришлось непосредственно испытать невзгод и бедствий "грозы двенадцатого года": Симбирск (ныне Ульяновск), где они проживали, находился "вдали громов" войны. Но тревогу за свой очаг, детей, судьбу родины переживал тогда каждый русский человек. Пережили ее и Гончаровы.

   Род Гончаровых искони обосновался в Симбирске. Прадед писателя купечествовал. Дед его, Иван Иванович Гончаров, большую часть своей жизни состоял на военной службе (в Оренбурге) и был приписан к сословию служилого дворянства. Он принадлежал к патриотически настроенной части среднего офицерства, сыгравшего важную роль в русской военной истории XVIII века. В конце пятидесятых годов И. И. Гончаров в чине капитана вышел в отставку и, перебравшись из Оренбурга в Симбирск, занялся торговыми делами. Судя по его записям в "Летописце", это был любознательный и образованный для своего круга человек.

   Одним из видных симбирских купцов-хлеботорговцев был отец писателя, Александр Иванович Гончаров. Родителю своему он был обязан тем, что получил хотя и домашнее, но неплохое по тому времени образование. Как свидетельствует Г. Н. Потанин, близко знавший семью Гончаровых, Александр Иванович "пользовался почетом в городе: его много раз выбирали городским головой" {Г. Н. Потанин, Воспоминания об И. А. Гончарове. "Исторический вестник", 1903, 4, стр. 99.}. В годы Отечественной войны Гончаровы были в числе тех горожан-патриотов, которые участвовали в широких пожертвованиях на нужды ополчения и армии.

   По образу своей жизни семья Гончаровых заметно выделялась из среды малокультурного патриархального купечества, того купечества, которое обличал, как "темное царство", великий русский драматург А. Н. Островский.

   Дом Гончаровых, построенный еще дедом, довольно большой, двухэтажный, каменный, что для Симбирска было редкостью, стоял в центре города, на углу Большой Саратовской и Московской улиц. К дому прилегала усадьба с обширным фруктовым садом, спускавшимся к самому берегу Волги. В этом месте берег круто падал к реке, образуя овраг, густо заросший кустарником и лесной порослью. С обрыва открывался вид на великую русскую реку...

   Скорее в дворянском, нежели купеческом, духе выглядела обстановка гончаровского дома: в одной его половине расположены были большой зал с люстрой, нарядная гостиная с портретом хозяина в массивной золоченой раме, уютная диванная, в другой - кабинет хозяина окнами во двор, комната родителей и большая, светлая детская. Такое устройство дома унаследовано было от деда писателя.

   Александр Иванович был дважды женат. Первая его жена умерла в 1803 году. Через год он женился на Авдотье Матвеевне Шахториной. От этого брака у них было шестеро детей, но в живых осталось четверо: два сына и две дочери - Николай, Иван, Александра, Анна.

   Ивану Гончарову было всего семь лет, когда умер отец. Все заботы о благосостоянии семьи и детях неизбежно ложились на плечи матери - Авдотьи Матвеевны, тогда еще совсем молодой, жизнерадостной и привлекательной женщины. Происходила она из старинного симбирского купеческого рода. В замужестве вряд ли могла быть счастлива: девятнадцати лет ее выдали за пятидесятилетнего человека. Добровольного выбора у нее, видимо, не было. И всю нерастраченную силу души эта, незаурядного характера, умная, хотя и малообразованная, женщина отдала детям.

   Авдотья Матвеевна никогда не оказывала предпочтения никому из детей, не делила их на "любимчиков" и "постылых", как это делала, портя своих детей, мать в "Господах Головлевых" Н. Щедрина. К тому же она была полной противоположностью матери Александра Адуева ("Обыкновенная история"), которая любила сына "бестолково", как подсказывало только чувство, а потому и не сумела, по словам романиста, "приготовить" его к жизни.

   "Мать любила нас, - вспоминал впоследствии Гончаров, - не тою сентиментальною, животною любовью, которая изливается в горячих ласках, в слабом потворстве и угодливости детским капризам и которая портит детей. Она умно любила, следя неослабно за каждым нашим шагом. ...Она была взыскательна и не пропускала без наказания или замечания ни одной шалости, особенно, если в шалости крылось зерно будущего порока". {Воспоминания цитируются по т. 7 Собрания сочинений И. А. Гончарова. Гослитиздат, 1952-1955.}

   Припоминая, как его семи лет возили учиться в пансион одной чиновницы, Гончаров в шутливом тоне писал брату Николаю в 1867 году: "Ты иногда заезжал туда за мной, не затем, собственно, чтобы привезти меня в целости домой, а чтоб доесть оставшиеся от посылаемого со мной обеда сладкие пироги с маком. Причем ты же привозил крашеные бабки в карманах, таскал с собой живых галчат, за что и был нещадно дран за уши нашею, хотя необразованною, но умною и строгою родительницею..." {Письмо от 29 декабря 1867 года. "Новое время", 1912, Иллюстрир. приложения N 13038.}

   Уже на склоне лет Иван Александрович, вспоминая свое детство, в одном из писем к А. А. Толстой как-то заметил: "Мое воспитание относится к той эпохе, когда... секли, - не только мужиков, но и маленьких господ". {Ив. Захарьин (Якунин), Гр. А. А. Толстая. Личные впечатления и воспоминания. "Вестник Европы", 1905, 4, стр. 625.}

   Словом, как человек старых воззрений на воспитание, Авдотья Матвеевна не считала вредным применять иногда и крутые меры наказания. В остальном она была безукоризненной матерью.

   В кругу близких людей Иван Александрович, будучи уже известным писателем, с неподдельной искренностью говорил, что по своему уму их матери следовало бы быть министром. "...Она была решительно умнее всех женщин, каких я знаю", - писал он своему брату Николаю Александровичу после ее смерти. {Письмо от 12 апреля 1862 года. "Новое время", 1912, Иллюстрир. приложения, N 13024.}

   Однако необразованность Авдотьи Матвеевны иногда была причиной трагикомических недоразумений. Она, "когда хотела оскорбить кого-нибудь, выразить всю свою злобу, - вспоминал впоследствии Гончаров, - то называла эгоистом. Иногда она этим поражала кучера, повара или пьяного лакея, а однажды меня за какой-то ужасный поступок... Видя, что она (не из ученых была, не знала ни по-французски, не играла на фортепьяно, а только от природы была умна) придает этому слову какое-то другое значение, я попробовал было объяснить ей настоящий смысл, но не успел. Так она и унесла в могилу какое-то ужасное понятие об эгоисте". {Из письма Гончарова Тургеневу от 27 февраля 1866 года. Сб. "И. А. Гончаров и И. С. Тургенев". По неизданным материалам Пушкинского дома. С предисл. и примеч. Б. М. Энгельгардта. Изд-во "Academia", П., 1923, стр. 43. В дальнейшем цитируется то же издание.}

  

   Замечательным руководителем и наставником в первоначальном воспитании и умственном развитии Ивана Гончарова был Николай Николаевич Трегубов - друг семьи и крестный отец всех четырех детей Гончаровых.

   Яркий портрет Трегубова дан в "Воспоминаниях" Гончарова, где он выведен под именем Петра Андреевича Якубова.

   Трегубов происходил из старинного дворянского рода, был заслуженным боевым офицером-моряком, воспитанником великого русского флотоводца-патриота Ушакова. Под его командованием он участвовал в сражениях при Керченском проливе, у Гаджибея и Калиакрии и был награжден Владимирским крестом. Это была эпоха славы русского военного искусства. Из среды прогрессивного военно-морского офицерства Трегубов вынес свои гуманные взгляды и те настроения, которые впоследствии привели его к связям с декабристами и к сочувствию их идеалам.

   Выйдя в отставку в 1798 году в чине капитан-лейтенанта, Трегубов приехал на Волгу, в свое наследственное имение, в качестве обладателя двух деревень с тремястами душ крестьян. Однако сельского хозяйства бывалый моряк вовсе не понимал и не любил. Деревенская, да еще холостяцкая, жизнь ему скоро наскучила, и он со всей дворней и имуществом перебрался на постоянное жительство в Симбирск, где судьба и свела его с семьей Гончаровых. Ему приглянулся красивый, светлый флигель при их доме, и Николай Николаевич нанял его... Вскоре он сердечно сблизился с гончаровской семьей и стал горячо любимым другом ее.

   "Это был, - по описанию Гончарова, - чистый самородок честности, чести, благородства и той прямоты души, которою славятся моряки, и притом с добрым, теплым сердцем... В обращении он был необыкновенно приветлив, а с дамами до чопорности вежлив и любезен".

   Когда в семье Гончаровых не стало отца, Трегубов "заступил" его место и, по выражению Гончарова, сделался faux pere de famille {Мнимым отцом семейства (франц.).}, - принял детей под свое крыло. По словам Гончарова, своей любовью к детям, заботой об их воспитании и образовании он "превосходил и родного отца".

   Но если Авдотья Матвеевна являла собою материнскую строгость, то Трегубов был "отец-баловник", отнюдь, однако, "не до глупой слабости, не до излишества", а в той мере, которая необходима в нормальном детском воспитании. "Бывало, - рассказывает Гончаров, - нашалишь что-нибудь: влезешь на крышу, на дерево, увяжешься за уличными мальчишками в соседний сад или с братом заберешься на колокольню - она (т. е. мать) узнает и пошлет человека привести шалуна к себе. Вот тут-то и спасаешься в благодетельный флигель, к "крестному". Он уж знает, в чем дело. Является человек или горничная с зовом: "Пожалуйте к маменьке!" - "Пошел" или "пошла вон!" - лаконически командует моряк. Гнев матери между тем утихает - и дело ограничивается выговором, вместо дранья ушей и стояния на коленях, что было в наше время весьма распространенным средством смирять и обращать шалунов на путь правый".

   Став поистине родным человеком для семьи Гончаровых, Трегубов перешел из флигеля в основной дом, где занял половину его. "Он был лучшим советником нашей матери и руководителем нашего воспитания... - замечает Гончаров в своих "Воспоминаниях". - Мать наша, благодарная ему за трудную часть взятых на себя забот о нашем воспитании, взяла на себя все заботы о его житье-бытье, о хозяйстве. Его дворня, повара, кучера слились с нашей дворней, под ее управлением - и мы жили одним общим домом. Вся материальная часть пала на долю матери, отличной, опытной, строгой хозяйки. Интеллектуальные заботы достались ему".

   В результате объединения семей основа существования Гончаровых стала совершенно иной. Трегубов внес в дом Гончаровых атмосферу дворянско-поместного быта. Вот как сам Иван Александрович рисует эту своеобразную картину: "Дом у нас был, что называется, полная чаша... Большой двор, даже два двора, со многими постройками: людскими, конюшнями, хлевами, сараями, амбарами, птичником и баней. Свои лошади, коровы, даже козы и бараны, куры и утки - все это населяло оба двора. Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня".

   Эту картину Гончаров постоянно наблюдал не только у себя дома. В те времена существовал особый тип "городских помещиков". Многие симбирские дворяне жили в городе так же широко и привольно, как и в своих деревенских поместьях. В первой четверти XIX века и позднее Симбирск, хотя и был центром обширного края, имел в большей своей части не столько городскую, сколько усадебную внешность.

   Благодаря Трегубову семья Гончаровых вошла в иную социальную среду. Купеческая по своему происхождению и первоначальному положению, она была введена Трегубовым в круг местного и губернского дворянства. Эта среда оказала известное влияние на воспитание Ивана Александровича и, что важнее всего, явилась источником многих его наблюдений и впечатлений, которые впоследствии нашли свое отражение в его произведениях - "Обыкновенная история", "Обломов", "Обрыв".

   Воспитание в доме Гончаровых не было обломовским, крепостническим. Конечно, барски обставленная жизнь могла располагать к беспечности, лености, байбачеству. Но здесь на страже стояла строгая и умная мать. Авдотья Матвеевна учила детей не бояться труда и воспитывала в них трезвый взгляд на жизнь.

   Мысль о необходимости самостоятельно пробивать дорогу в жизни, то есть трудиться, настойчиво внедрял в сознание крестных сыновей - Николая и Ивана Гончаровых - и Трегубов. Свои ардатовские имения и значительные денежные сбережения он подарил дочерям Авдотьи Матвеевны - Александре и Анне. Относительно сыновей же, как свидетельствует Потанин, он сказал: "Я дал им в приданое образование и позабочусь об их карьере - остальное пусть добывают сами".

  

  

   Крестный всей душой привязался к Ване, а Ваня - к нему. Они всегда был и вместе. Трегубов исподволь готовил мальчика к полезному делу, передавал ему в доступной для ребенка форме свои знания, которые были обширны. Трегубов был вполне просвещенным человеком, стоявшим на уровне новых воззрений. Он следил за развитием наук, выписывал из столицы разнообразные журналы, газеты, книги.

   Когда Ване минуло шесть лет, он обучил его грамоте. И тот скоро пристрастился к чтению: запрячется, бывало, в библиотеку крестного, да зачитается там про всякие путешествия, пока его не разыщут и не вытащат оттуда. Но не было для мальчика большего удовольствия, чем слушать увлекательные рассказы Трегубова о морских походах, о битвах, о дальних странах. "Ах, - говорил бывалый моряк Ване, - если бы ты сделал хоть четыре морских кампании {Морской кампанией считаются каждые полгода, проведенные в море.}... то-то бы порадовал меня!"

   Трегубов не подозревал тогда, что это его пожелание со временем сбудется и что его воспитанник сделает пять кампаний - да еще вокруг света, на славном фрегате "Паллада".

   Ежедневно до полудня Трегубов отдавал приказ "заложить тарантас" и ехал с Ваней кататься по городу - "для воздуха". Он заезжал в разные лавки, на рынок, накупал там детям всяких сластей и игрушек. Или вез крестника в Свято-Троицкий собор, где хранились ополченческие и другие знамена 1812 года, рассказывал мальчику про Бородинское сражение, про "пожар московский", про то, как Симбирск выставил для армии много рекрутов, помогал провиантом и обмундированием, как весь русский народ поднялся тогда на борьбу с врагом и изгнал его с родной земли. О сражениях, походах, о вступлении русской армии в Париж часто вспоминали в кругу собиравшихся у Трегубова знакомых и друзей. Долго жили рассказы о войне и среди дворовых людей Трегубова, бывших рекрутов и ополченцев. Годы детства, отрочества и юности Ивана Гончарова были еще полны отзвуков этих великих событий.

   В рассказе Трегубова оживали картины далекого прошлого, когда по приказу царя Алексея Михайловича его окольничий Богдан Хитрово "с товарищи" заложил в 1648 году город Симбирск на высоком холме - "для сберегания" вновь заселенных земель от набегов "инородцев". Сперва возник посад, рубленый город, а потом вокруг него образовались и поселения. Город постепенно рос, завязалась торговля с Петербургом, Москвой, Нижним Новгородом, Астраханью, куда вывозился главным образом хлеб.

   Рассказывал крестный про осаду Степаном Разиным Симбирска в 1670 году, - про то, как воевода Милославский заперся в симбирской крепости, где пряталось много дворян, бежавших из окрестных городов и деревень в страхе перед восставшими крестьянами, как дважды Степан Разин был ранен - пулей в ногу и саблей в голову...

   Не преминул Трегубов показать Ване место на берегу, где, по преданию, Петр I в 1722 году, во время похода к Дербенту, под звон колоколов "кушал чай".

   Трегубое пробуждал у Вани с малых лет интерес к истории родины и родного города, любознательность и наблюдательность, развивал его фантазию.

   Даже когда к Трегубову съезжались гости (он часто давал обеды и ужины), и тогда он не отпускал от себя мальчика.

   Было шумно, весело во флигеле крестного, играла музыка, прыгали пробки в потолок. Мальчика угощали пирожным, мороженым, шампанским, баловали донельзя. Ваня с детским любопытством всматривался в этих веселых, праздных людей...

   Однако у Трегубова собирались не только попировать, но и поговорить, поспорить о Вольтере, о французской литературе и о каких-то важных делах...

   В повседневной жизни самого Трегубова и особенно его ближайших друзей, богатых помещиков Козырева и Гастурина {Фамилии вымышлены. Кого в действительности имел в виду Гончаров в своих "Воспоминаниях", остается невыясненным.}, бросались в глаза поразительные противоречия. С одной стороны, эти люди по своей культуре стояли намного выше большинства поместных дворян. А с другой - в них с удивительной полнотой воплотились черты барской беспечности, общественного безразличия и бездействия. Впечатления от этой среды, нравов и людей, сохранившись с изумительной яркостью в памяти Гончарова с детских лет, впоследствии послужили ему материалом для важнейших творческих обобщений. "Мне кажется, у меня, - замечает в своих "Воспоминаниях" Гончаров, - очень зоркого и впечатлительного мальчика, уже тогда при виде всех этих фигур, этого беззаботного житья-бытья, безделья и лежания, и зародилось неясное представление об "обломовщине".

  

  

   Еще и раньше, когда Ваня бывал в комнате родителей, его внимание привлекала большая рукописная книга в старинном кожаном переплете с медной застежкой. Это был "Летописец", куда родители вносили какие-то записи. А когда Ваня научился читать, он с любопытством раскрыл эту книгу. Из нее он узнал о своих предках, о важных семейных событиях. В "Летописце" дед описывал также редкие явления природы (сильную грозу, "знамение в небе" - северное сияние и т. п.), делал записи о политических событиях своего времени - о войне с Турцией, о "бунте" Емельяна Пугачева, о том, например, как Пугачев стоял под Оренбургом: "Из Оренбурга выезду не было, а были взаперти 6 месяцев... ели мясо кобылье и кожи сырые, многие с голоду помирали". Повествовал "Летописец" и об истории поражения Пугачева, пребывании его в Симбирске и казни в Москве, "на болоте, вместе с товарищами". {Эту запись о Пугачеве в "Летописце" впервые полностью воспроизвел П. Бейсов в своей книге "Гончаров и родной край". Изд. "Ульяновская правда", 1951.}

   Частенько забегал Ванюша в людскую. Среди простого народа ходил тогда еще рассказ, а скорее легенда, "про Пугача" - про то, как схватили его на Узени и привезли к графу Панину в Симбирск в железной клетке. Панин, окруженный приближенными, встретил "самозванца" на крыльце и спросил:

   - Кто ты таков?

   - Емельян Иванов Пугачев! - ответил тот.

   - Как же ты, вор, смел называться государем?

   - Я не ворон, - возразил Пугачев, играя словом, - я вороненок, а ворон еще летает!

   Этот дерзкий ответ поразил народ, стоявший около дома, по толпе прошел гул не то удивления, не то одобрения... Почувствовал это вельможа и ударил Емельяна в лицо и вырвал у него клок из бороды. Сковали Пугачева по рукам и ногам железным обручем вокруг поясницы да приковали к стене... {См. П. Мартынов, Город Симбирск за 250 лет его существования. Симбирск, 1898, стр. 38.}

   Детство и сказка неразлучны. Ваня, как и все дети, любил сказки, красочные лубочные книжонки о Бове-королевиче, Еруслане Лазаревиче да Саксонском разбойнике, которые ходили по рукам дворовых грамотеев, любил разные были-небылицы и всякие "страсти", от которых холодела душа... Часами готов был слушать мальчик волшебные сказки своей умной, доброй и ласковой няни Аннушки, - она знала их несметное множество. Как Пушкин воспел в стихах свою няню, Арину Родионовну, так впоследствии Гончаров в письмах трогательно писал о няне Аннушке, которая была первой "музой", питавшей сказочными картинами и образами его детское воображение, приобщавшей его с малых лет к народной поэзии.

   Все в доме окружало Ваню заботой, теплом, лаской. Светлыми, радостными глазами смотрел мальчик на мир. Такое детство могло быть только там, где не было ни гнетущей борьбы за существование, ни тех уродств барски-крепостнического воспитания, которые процветали в поместьях господ Головлевых и Обломовых.

   Но как ни безмятежно было детство Гончарова, оно не усыпило в нем живого, чуткого восприятия жизни и острой наблюдательности. В доме Гончаровых не было тех жестоких расправ с крепостными, какие наблюдали в детстве Герцен, Некрасов, Щедрин, но тяжелый труд дворовых людей всегда был перед глазами Гончарова. И, возможно, именно благодаря этому он с юношеских лет проникся сочувствием к участи народа и неприязнью к крепостному праву.

   Ваня был живой и шаловливый ребенок, причинявший своей непоседливостью и проделками беспокойство няне и родителям. Однажды, когда мальчику было лет пять, он пропал. Искали всюду, обегали весь сад, облазили овраг, обшарили все закоулки - пропал Ванечка! И когда все готовы были впасть в отчаяние, он явился. Но был неузнаваем: шелковистые белокурые волосы, лицо, руки, беленький костюмчик - все было черным, вымазанным в саже. Светились невинной радостью только большие голубые глаза. На вопрос, где он был, мальчик с гордостью ответил, что лазил в печь, чтобы через дымовую трубу посмотреть на небо...

   Когда Ваня подрос, то иногда тайком от всех убегал из дому к берегу Волги, на высокий обрыв. Вправо и влево раскинулась широкая водная гладь. За рекою - степь беспредельная. Летний ветер то веял от реки, то налетал из жаркой заволжской степи. Внизу, на узкой полосе прибрежья, у пристаней и складов шла упорная, молчаливая работа.

   По мосткам, переброшенным на борта барж, беспрестанно сновали грузчики, таская на спинах мешки с зерном. Тут же, на набережной, лежали горы тюков, бочек, рогожных кулей с солью, и оттуда тянуло запахом смолы, кожи, пеньки, сушеной рыбы. Не видно было конца плотам, которые в несколько рядов лепились вдоль берега. У переправы стояли обозы. По широкому простору реки двигались тяжело груженные баржи, лодки, там рыбаки тянули невод, поперек течения перебирались паромы. По противоположному низкому берегу брели бурлаки. Навалившись всем телом на широкие кожаные пояса-лямки, они вверх по реке тянули бечевою грузные баржи "под одну бесконечную, как Русь, песню". {Н. В. Гоголь, Мертвые души, глава 7-я.}

   Неустанно трудилась-работала река-богатырь, величавая, могучая, спокойная. При виде этой картины горячее билось сердце и чаще дышала грудь русского человека, и невольно задумывался он... Что-то большое и светлое подымалось в его душе. "Родина моя, мать наша", - говорил он и решительным шагом шел туда, где свершалась жизнь...

   Забыв обо всем на свете, мальчик долго смотрел на развернувшуюся перед ним живописную панораму. Ему вдруг захотелось рисовать ее красками (этим он любил заниматься дома). Какое раздолье! Как много света и солнца! Его манили куда-то вдаль широкие разливы Волги со множеством плавающих, как лебеди, белых парусов. Он мечтательно вглядывался в эту широкую пелену вод, которые сливались с небосклоном. То ли жаркое, колеблющееся дыхание земли создавало легкий мираж, то ли это была детская фантазия, но Ваня вдруг радостно вскрикнул: "Море! Море!" - и бросился бежать домой, где его уже хватились и всюду искали.

   Ваня Гончаров знал, что он нарушил строгий запрет матери не убегать из дому, да еще так далеко, на реку. Но как было не воспользоваться тем, что добрая няня Аннушка, сидя на террасе, задремала над чулком, а слуга Никита, истомленный зноем и бездельем, пошел в людскую "испить кваску", да так и пропал там...

   Побывал однажды мальчик с крестным и на самой пристани в весеннее время. Река была в разливе. Высоко поднялись полые воды. Но и на берегу было что-то вроде половодья. Как волны, ходили там пестрые людские толпы. В поисках заработка сошелся сюда разный рабочий люд: крестьяне в рваных сермягах, татары в белых поярковых шляпах, мордвины и чуваши в длинных холщовых, разноцветно расшитых рубахах. Кормила многих матушка Волга. На берегу стоял неумолкаемый говор, мешавшийся с шумом речного прибоя, ударами волн о борта барок и лодок. Громко торговались подрядчики, пронзительно кричали торговки, предлагая свой товар, настойчиво зазывали к себе лавочники, бранились обозчики. Подвыпивший народ шумел у кабака. В толпе сновали юркие приказчики, нищие, отставные солдаты в расстегнутых шинелях и фуражках на затылках, цыгане, шарманщики, ребятишки.

   С увлечением наблюдал Ваня этот необычайный человеческий водоворот, с любопытством всматривался в лица людей, их одежды, прислушивался к их говору. Тогда он узнал, что именно вот эти простые, бедно одетые люди умеют ловко водить баржи и плоты, сильно грести веслами, носить на себе страшные тяжести, петь печальные и веселые песни. И в сердце мальчика затеплилось хорошее, доброе чувство к этим людям, жизнь которых была ему совсем неведома.

   После шума и сутолоки, царивших на набережной, у пристаней, особенно тихим и безлюдным казался сам город. Домой возвращались по широким песчаным, пустынным улицам, вдоль которых тянулись низенькие деревянные дома и домишки с бесконечными заборами и дощатыми тротуарами. И лишь сады при усадьбах (где, казалось, тоже все вымерло) скрашивали эту однообразную и грустную картину. Город был как бы в дреме. Но вот и родительский дом, выкрашенный в белый цвет, с воротами и двумя калитками по бокам...

   Брал с собою крестный Ваню и за Волгу, куда ездил в гости к одному помещику. Поднялись однажды рано утром, сели в местные тарантасики и стали осторожно спускаться с Венца, с нагорной части города, по крутым поворотам длинного ухабистого и размытого спуска. Сзади на гребне Венца белели дома и церковь. Заблаговестили к обедне. Путники медленно подвигались к Волге, и чем ближе подъезжали к реке, тем шире, необъятнее казалась она в своей двухверстной ширине. Вот и переправа. Там их ожидала широкая простая лодка с сиденьем, покрытым русским крестьянским ковром. У руля стоял атаман, на веслах сидели гребцы. Трегубов приказал плыть, но лодка не трогалась. Атаман снял шляпу, перекрестился. "Снимай шапки, ребята!" Обнажились головы, замелькало крестное знамя. Опасности, однако, никакой не предвиделось. Просто тогда на Руси никакое дело не обходилось без этого. "Отваливай, ребята!" - весело крикнул атаман. Весла ударили, пошла лодка... Дул свежий ветер, солнце сверкало, играя и отражаясь в речных волнах. Кто-то из гребцов затянул протяжную, грустную песню. В ответ ему грянул хор голосов - разудало, весело, с гиканьем и свистом, и дружнее взлетели весла, и быстрее понеслась лодка. Съехав на берег, бричка мало-помалу стала утопать в ковыльной степи. После Волги - море без волн и берегов. Ровно, гладко, тихо - не на чем остановить взор. Не видать ни селений, ни лесов, ни кустика. Только по небу ходят облака. На земле все дремлет и безмолствует. Изредка поднимется встревоженный степной орел-беркут, развернет саженные крылья и поплывет над степью. Но вот, наконец, - запестрели пахоты, зазеленели посевы... {Картина воссоздана по воспоминаниям современника. См. В. А. Соллогуб, Воспоминания. Изд-во "Acaderaia", М.-Л., 1931, стр. 221-222.}

   Много детскому сердцу говорила и песня на реке, и плеск волн, и просторы Волги, и степь бескрайная... Это был ранний, чистый трепет души, рождение сыновней любви к родине, родной русской природе.

  

  

   Начальные навыки к чтению и письму Иван Гончаров получил дома, но затем его отдали учиться в пансион какой-то чиновницы. "Она была рябая, как терка, злая и стегала ремнем по пальцам тех, кто писал криво или высовывал язык, когда писал", - вспоминал впоследствии романист.

   Родители скоро избавили сына от этой воспитательницы-"салтычихи" и определили его в другой пансион - за Волгой, в селе Репьевка (Архангельское, "Батьма-тож") при имении княгини Хованской.

   Екатерина Павловна Хованская, дочь П. И. Ивашева, соратника Суворова, и сестра известного декабриста В. П. Ивашева {Ивашев Василий Петрович состоял в "Южном обществе" и был приговорен к вечной каторге.}, принадлежала к передовому слою русского дворянства. По авторитетной рекомендации она для воспитания своих детей пригласила молодого священника Ф. С. Троицкого, который и стал содержателем пансиона "для местных дворян" при ее имении.

   Это был необычный для провинциальной поповской братии человек. Он имел светский вид, изящно одевался, вопреки обычаю женился на иностранке. В одной из своих автобиографий {Автобиографии цитируются по т. 8 Собрания сочинений И. А. Гончарова. Гослитиздат, 1952-1955.} Гончаров замечает, что Троицкий был "весьма умный и ученый человек", не чуждый идеям просвещения. Троицкий часто бывал в доме Гончаровых, и они спокойно доверили ему обучение и воспитание своего любимого сына.

   Они сделали, несомненно, наилучший из всего возможного выбор. Купцы, что побогаче, подражая дворянам., брали в дом для своих детей гувернанток, которых, по тогдашнему обыкновению, называли "мамзелями". Но проще и выгоднее всего было послать учиться детей в местную гимназию. Однако на семейном совете эта возможность была решительно отвергнута. Дело в том, что Трегубов стремился дать своим крестным сыновьям практически полезное воспитание. Он всячески развивал у детей, особенно у Вани, интерес к прикладным наукам - математике, физике, астрономии, космогонии, отличным знатоком которых был сам. Гимназическое образование с уклоном в гуманитарные науки им не признавалось лучшим. К тому же о гимназиях того времени шла дурная слава. Преподавание там поставлено было плохо, а в воспитании допускалось физическое насилие и грубое издевательство над личностью ученика.

   Совершенно иная атмосфера была в пансионе Троицкого. Детям он стремился дать рациональное воспитание - развивал у них охоту к чтению, "практиковал прогулки на природе" с познавательными целями, приучал к труду и прилежанию, - чего как раз зачастую не хватало выкормышам из дворянско-поместных усадеб. Впоследствии Иван Александрович с благодарностью вспоминал о своем учителе.

   Имя и покровительство Трегубова спасали, видимо, Гончарова от обид, которые обычно приходилось терпеть в дворянских пансионах купеческим детям. Дворянчики и ещё более отпрыски князьков свысока смотрели на них и язвили: "Ну ты, купец на спине рубец!" А те отвечали: "А ты князь, да по колена грязь!" Одни гордились родом, а другие богатством, что иногда и вело к дракам и спорам.

   В пансионе Иван Гончаров получил "первоначальное образование в науках и языках, французском и немецком". В библиотеке Троицкого он нашел и прочитал много книг. Первыми из них были стихи Державина, которые пансионер Иван Гончаров переписывал и учил наизусть, а также Ломоносова, потом "Недоросль" Фонвизина. "Бригадира" не давали, чтобы оберечь детские умы от фривольности... Затем последовали книги по отечественной (Голиков, Карамзин) и естественной истории, описания различных путешествий, в частности путешествий Кука, Мунго-Парка и Крашенинникова, который горячо призывал "знать свое отечество во всех его пределах".

   В одной из автобиографий Гончаров отмечал, что Ломоносов, Державин, Фонвизин и другие русские писатели "заронили" в нем "охоту к чтению", а книги о путешествиях - "желание, конечно, тогда еще неясное и бессознательное, видеть описанные в путешествиях дальние страны".

   По окончании пансиона, где Ваня пробыл два года, он был отправлен учиться в Москву, в "дельное" заведение - Коммерческое училище, куда ранее был определен его старший брат Николай.

   Свершилось это ранним июльским утром. Город, сады, Волга еще не очнулись от дремы, а в доме Гончаровых все пришло в движение: Ванечку отправляли в дальний путь.

   Дорожная бричка уже стояла у крыльца. Окончены последние приготовления. Все трогательно и шумно прощаются с мальчиком, напутствуют в дорогу. И он, ошеломленный и растерянный, переходит из объятий в объятия - нянюшки, слуг, крестного, маменьки, - пока не попадает в бричку.

   Открыты уже ворота, бричка выехала на улицу, зашуршал песок под колесами, скрылся из глаз на повороте родной дом. Но город долго виден с Московского тракта... Впереди дальняя дорога...

   В Москве хлопоты по устройству Вани взяла на себя по просьбе Авдотьи Матвеевны некая подполковница Чекалова. "Подполковница Анна Чекалова, - говорилось в прошении, поданном директору Коммерческого училища, - желает отдать, по препоручению симбирской купеческой жены вдовы Авдотьи Гончаровой, сына ее Ивана от роду 10-ти лет в число полных пансионеров Училища, который читать и писать по-российски, немецки и французски умеет и обе части арифметики знает достаточно; обучался также закону божию, священной истории, российской грамматике и основаниям всеобщей географии".

   Эта просьба была удовлетворена, и Иван Гончаров "1822 года... августа 6 дня" был зачислен "полным пансионером" училища.

  

  

   Коммерческое училище помещалось в здании внушительного вида с колоннадой. Вступавшего в его стены охватывала атмосфера казенной торжественности, строгости и безукоризненного порядка. Училище в ту пору, по словам одного из бывших его воспитанников, "было в полной славе". Сама императрица Мария Федоровна состояла его шефом. Вот почему, несмотря на вопиющие недостатки, официальная репутация училища как образцового учреждения всячески раздувалась.

   Директором его являлся бывший адъюнкт университета Тит Алексеевич Каменецкий - "человек чрезвычайно искательный, хитрый и вкрадчивый... a la Чичиков... Образования он был весьма недальнего, особенно для занимаемого им поста {С-в. Воспоминания о Московском Коммерческом училище, 1831-1838 годов. "Русский вестник", 1861, 12, стр. 721-722.}. В училище все делалось больше напоказ - внимание уделялось главным образом поддержанию чисто внешнего благополучия и порядка. Особенно стремился директор показать "товар лицом" при "высочайших посещениях". В таких случаях занятия в классах прекращались, на все наводился внешний лоск.

   Старания директора достигали своей цели. Так, император Николай I после посещения училища в 1826 году и "обозрения" его "всемилостивейше" заметил, что "воспитанники набожны, благонравны и тверды в знаниях".

   На самом же деле в училище царили казенщина, бездушие, мертвящий душу формализм. "Форменностью наше училище, - свидетельствует тот же бывший воспитанник училища, - превосходило всякое военно-учебное..." Почти в каждом классе директор имел "фискалов". Каждый надзиратель вел по своему классу "кондюитную книгу". В "оную" вносились все проступки воспитанников.

   Надзиратели были грубы и жестоки - "давали пали" ученикам, то есть били линейками по ладоням до крови, лбом о классную доску. В ходу были и розги, назначавшиеся самим директором. Иногда сек он и самолично. Историк С. М. Соловьев, посещавший училище в те годы, когда там находился Иван Гончаров, впоследствии писал: "Учили плохо, а учителя были допотопные". {Записки С. М. Соловьева. "Вестник Европы", 1907, III, стр. 72.} "Педантами-буквоедами" представлены они и Гончаровым в его воспоминаниях об училище.

   Воспитанники ненавидели или презирали своих учителей и надзирателей. И только страх перед наказанием смирял шалунов. Широко культивировалось среди них шпионство друг за другом. Обращалось самое строгое внимание на "чин классов"; воспитанники старших классов считали позорным "якшаться" с низшими.

   Замкнутый, аракчеевский режим училища глушил в воспитанниках проявление каких-либо общественных интересов. Принимались все меры к тому, чтобы извне в стены училища не проникало ничего предосудительного, тем паче известия или слухи политического характера. Пуще всего следили за тем, чтобы воспитанники "не читали чего-нибудь лишнего", не собирались в какие-нибудь кружки хотя бы для обсуждения прочитанных книг.

   Администрация постаралась, чтобы события на Сенатской площади в Петербурге 14 декабря 1825 года не произвели волнующего впечатления на воспитанников. Тот "ужас в Москве", который был вызван жестокой расправой Николая I с декабристами и который описан Герценом в "Былое и думы", вряд ли проникал через глухие стены училища. Но не знать вовсе о событиях воспитанники не могли. Они-то уж, во всяком случае, слышали, как "пушки гремели с высот Кремля" во славу самодержца, который, по словам Герцена, пышно отпраздновал казнь над пятью декабристами. Но вряд ли кто из воспитанников осознал тогда действительный смысл происходивших событий. И если Герцен писал, что казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила "ребяческий сон" его души и вызвала у него дерзкие "политические мечты", то у его сверстника Гончарова едва ли мог пробудиться тогда такой же, по выражению Герцена, "детский либерализм". В своих "Воспоминаниях" и письмах Гончаров никогда не касался того, как он и его товарищи по училищу восприняли декабрьские события. Но не исключено, что именно тогда возникло у него то сочувственное отношение к декабристам, которое он хранил в своей душе до конца жизни. Вероятно, в то время Гончаров уже знал и полюбил поэзию Рылеева. И потом, много-много лет спустя, путешествуя по Сибири, он вспомнит стихи Рылеева, которые учил, конечно, еще в юности. В годы формирования общественных взглядов Гончарова ему в программе декабристов, несомненно, импонировало их стремление к ликвидации крепостного права, к просвещению народа, к уважению прав человека, их патриотизм, но отнюдь, конечно, не их революционное действие против монарха.

  

  

   Ваня остро чувствовал отрыв от родного дома, тосковал и томился в непривычной обстановке. Отрадно было ощущать близость брата, с которым удавалось видеться после занятий.

   Однообразно текла повседневная жизнь училища. День начинался и кончался по звону колокола, висевшего на небольшой башне во дворе. Каждое утро и вечером, перед сном, воспитанников в строгом порядке выводили на молитву. Согласно предписанным правилам, они делали поясные и земные поклоны, то воздевая очи свои горе, то опуская смиренно их долу. Затем шли на завтрак в столовую. За особый стол, не покрытый скатертью, "для пристыжения" сажали "нерадивых" учеников или шалуна, который при всеобщей тишине мяукнул кошкой, и кормили их из деревянной, а не оловянной посуды. Пришлось побывать за этим "штрафным столом", видимо, и Ивану Гончарову, поскольку он, по характеристике педагогов, был "шалостлив".

   В училище преподавали бухгалтерию, коммерческую арифметику, математику, технологию, коммерческую географию, историю, риторику, словесность и чистописание на трех языках - русском, немецком и французском, законоведение, рисование, церковное и светское пение и танцы. Образовательный курс был рассчитан на восемь лет и разделен на четыре курса, или "возраста".

   Весь день шли занятия в классах, и только к вечеру воспитанники возвращались в свои дортуары. В праздники и воскресенья их вели в школьную церковь. Церковный хор из воспитанников училища славился на всю округу, привлекая в приход именитых особ и доставляя "августейшую" похвалу директору. Выход на прогулки в город полным пансионерам дозволялся только в праздничные дни и то по особому разрешению.

   Первые два года Иван Гончаров был в числе подававших "хорошую надежду". Но в 1824 году, по постановлению конференции училища, он был оставлен в "младшем возрасте" на второе двухлетие по малолетству. Это бездушное, неразумное решение обрекло способного ученика на бессмысленную потерю времени и болезненные переживания.

   Поездка домой на каникулы, встреча с матерью и любимым крестным, радостные прогулки по Волге - все это несколько сгладило пережитую горечь. Однако, вернувшись в стены училища, мальчик стал менее старателен в занятиях. Особенно угнетали его вторичная зубрежка, механическое повторение всего пройд