Дорошевич Влас Михайлович - Сказки и легенды

с надписью:

  "Абл-Эддину- благодетелю персидского народа". Великий визирь Мугабедзин жил и умер в глубокой уверенности, что он:

  - Уничтожил недовольство в персидском народе и внушил ему самые лучшие помыслы.

  А Абл-Эддин, до конца дней своих торговавший попугаями и наживший на этом большие деньги, записал в своей летописи, откуда взят весь этот рассказ: "Так иногда голоса попугаев принимают за голос народа".

ХАЛИФ И ГРЕШНИЦА

  "Во славу аллаха, единого и всемогущего. Во славу пророка, да будет над ним мир и благословение.

  Именем султана и эмира Багдада, халифа всех правоверных и смиренного слуги аллаха - Гаруна-аль-Рашида, - мы, верховный муфтий города Багдада, объявляем настоящую священную фетву, - да будет ведомо всем.

  Вот что, согласно с кораном, вложил нам в сердце аллах: Нечестие распространяется по земле, и гибнут царства, гибнут страны, гибнут народы ради роскоши, забав, пиров и изнеженности, забывши аллаха.

  Мы же хотим, чтоб аромат благочестия возносился от нашего города Багдада к небу, как возносится благоухание его садов, как возносятся священные призывы муэдзинов с его минаретов. Зло в мир идет через женщину.

  Они забыли предписания закона, скромность и добрые нравы. Они обвешивают себя драгоценностями с головы до ног. Носят чадры, прозрачные как дым от наргилэ. И если покрываются драгоценными тканями, то только для того, чтобы лучше выставить гибельные прелести своего тела.

  Свое тело, это создание аллаха, они сделали орудием соблазна и греха.

  Соблазняясь ими, воины теряют храбрость, купцы - богатства, ремесленники - любовь к труду, земледельцы - охоту работать.

  Поэтому и решили мы в сердце своем - вырвать у змеи ее смертоносное жало.

  Объявляется во сведение всех живущих в великом и славном городе Багдаде:

  Всякие пляски, пение и музыка в Багдаде воспрещаются. Запрещается смех, запрещаются шутки.

  Женщины должны выходить из дома, закутанные с ног до головы покрывалами из белого полотна.

  Им разрешается сделать только небольшие отверстия для глаз, чтобы они, идя по улице, нарочно не натыкались на мужчин.

  Всем, - старым и молодым, красивым и безобразным, - всем знать: если у какой-нибудь из них увидят обнаженным хоть кончик мизинца, - она будет обвинена в покушении на гибель всех мужчин и защитников города Багдада и немедленно ясе побита камнями. Таков закон.

  Исполнять его, как если бы он был подписан самим халифом, великим Гаруном-аль-Рашидом.

  Его милостию и назначением великий муфтий города Багдада шейх Газиф".

  Под грохот барабанов, при звуках труб такую фетву прочли глашатаи на базарах, перекрестках и у фонтанов Багдада, - и в тот же миг прекратились пение, музыка и пляски в веселом и роскошном Багдаде. Словно чума заглянула в город. В городе стало тихо, как на кладбище.

  Словно призраки, брели по улицам закутанные с головы до ног в глухие, белые покрывала женщины, и только испуганно выглядывали из узких щелочек их глаза.

  Обезлюдели базары, исчезли шум и смех, и даже в кофейнях замолкли болтливые рассказчики сказок.

  Люди всегда так: бунтуют - так уж бунтуют, а если начнут повиноваться законам, то повинуются так, что даже властям становится противно.

  Сам Гарун-аль-Рашид не узнал своего веселого, радостного Багдада.

  - Премудрый шейх, - сказал он великому муфтию, - мне кажется, что твоя фетва чересчур уж сурова!

  - Повелитель! Законы и собаки должны быть злы, чтобы их боялись! - ответил великий муфтий.

  И Гарун-аль-Рашид поклонился ему:

  - Быть может, ты и прав, премудрый шейх!

  В это время в далеком Каире, городе веселья, смеха, шуток, роскоши, музыки, пения, пляски и прозрачных женских покрывал, жила танцовщица, по имени Фатьма-ханум, да простит ей аллах ее грехи за те радости, которые она доставляла людям. Ей исполнилась ее восемнадцатая весна.

  Фатьма-ханум славилась среди танцовщиц Каира, а танцовщицы Каира славились среди танцовщиц всего мира.

  Она много слыхала о роскоши и богатствах Востока, а крупнейшим бриллиантом среди Востока, - слыхала она, - сверкал Багдад.

  Весь мир говорил о великом халифе всех правоверных, Гаруне-аль-Рашиде, об его блеске, великолепии, щедрости.

  Слух о нем коснулся и ее розовых ушей, и Фатьма-ханум решила поехать на восток, в Багдад, к халифу Гарун-аль-Раши-ду - порадовать его взор своими танцами.

  - Обычай требует, чтоб каждый правоверный приносил халифу лучшее, что у него есть; принесу и я великому халифу лучшее, что у меня есть, - свои танцы.

  Она взяла с собой свои наряды и отправилась в далекий путь. Корабль, на котором она плыла из Александрии в Бейрут, настигла буря. Все потеряли голову.

  Фатьма-ханум оделась так, как обычно одевалась для танцев.

  - Смотрите! - с ужасом показывали на нее перепуганные путники. - Одна женщина уже сошла с ума!

  Но Фатьма-ханум отвечала:

  - Чтобы мужчине жить, - ему нужна только сабля, женщине нужно только платье к лицу, - мужчина достанет ей все остальное.

  Фатьма-ханум была так же мудра, как и красива. Она знала, что все уже написано в книге Судьбы. Кизмет! (Судьба! (тюрк.).)

  Корабль разбило о прибрежные скалы и, изо всех плывших на корабле, одну Фатьму-ханум выкинуло на берег.

  Именем аллаха, она с попутными караванами доехала от Бейрута до Багдада.

  - А ведь мы везем тебя на смерть! - говорили ей в виде ободрения погонщики и провожатые. - В Багдаде тебя побьют камнями за то, что ты так одета!

  - В Каире я была так же одета, и никто меня за это не ударил даже цветком!

  - Там нет такого добродетельного муфтия, как шейх Газиф в Багдаде, и он не издавал такой фетвы!

  - Но за что же? За что?

  - Говорят, что такое платье возбуждает у мужчин превратные мысли!

  - Как же я могу отвечать за чужие мысли? Я отвечаю только за собственные!

  - Поговори об этом с шейхом Газифом!

  Фатьма-ханум прибыла в Багдад с караваном ночью. Одна, в темном, пустом, мертвом городе бродила она по улицам, пока не увидела дома, где светился огонь. И постучалась. Это был дом великого муфтия.

  Так осенью, во время перелета птиц, ветер несет перепелок прямо в сети.

  Великий муфтий шейх Газиф но спал.

  Он сидел, думал о добродетели и сочинял новую фетву, еще суровее прежней... Услышав стук, он насторожился:

  - Уж не сам ли халиф Гарун-аль-Рашид? Ему часто не спится по ночам, и он любит бродить по городу!

  Муфтий сам отворил дверь и отступил в изумлении и ужасе.

  - Женщина?! Женщина? У меня? У великого муфтия? И в такой одежде?

  Фатьма-ханум глубоко поклонилась и сказала:

  - Брат моего отца! По твоему величественному виду, по твоей почтенной бороде я вижу, что ты не простой смертный. По огромному изумруду, - цвет пророка, да будет на нем мир и благословение, - который украшает твою чалму, я догадываюсь, что вижу пред собой самого великого муфтия Багдада, почтенного, знаменитого и премудрого шейха Газифа. Брат моего отца, прими меня, как ты принял бы дочь твоего брата! Я родом из Каира. Моя мать назвала меня Фатьма. Занятием я танцовщица, если только угодно назвать это удовольствие занятием. Я приехала в Багдад, чтобы повеселить взгляд халифа правоверных своими танцами. Но клянусь, великий муфтий, я ничего не гнала о грозной фетве, - несомненно справедливой, ибо она исходит от твоей мудрости. Вот почему я осмелилась предстать пред тобой одетая не по фетве. Прости меня, великий и премудрый муфтий!

  - Аллах один велик и премудр! - ответил муфтий. - Я зовусь действительно Газиф, люди называют меня шейхом, а наш великий повелитель, халиф Гарун-аль-Рашид, назначил меня, - выше моих заслуг, - великим муфтием. Твое счастье, что ты попала ко мне, а не к простому смертному. Простой смертный, на основании моей же фетвы, должен был бы немедленно послать за заптиями или сам побить тебя камнями.

  - Что же сделаешь со мною ты?! - в ужасе воскликнула Фатьма-ханум.

  - Я? Ничего! Я буду любоваться тобой. Закон, как собака, - он должен кусать других и ласкаться к своим хозяевам. Фетва сурова, но фетву написал я. Будь, как дома, дочь моего брата. Хочешь петь, - пой, хочешь танцевать, - танцуй!

  Но, когда раздался звук тамбурина, муфтий вздрогнул:

  - Тише! Услышат!.. А вдруг проклятый кади узнает, что у великого муфтия ночью была чужестранка... О, эти сановники! Змея не жалит змеи, а сановники только и думают, как бы ужалить друг друга. Конечно, эта женщина красива, и я с удовольствием сделал бы ее первой танцовщицей моего гарема. Но мудрость, великий муфтий. Мудрость... Отошлю-ка я эту преступницу к кади. Пусть станцует перед ним. Если кади признает ее виновной и прикажет казнить, - да свершится правосудие... Закон о моей фетве ни разу еще не применялся, а закон, который не применяется, - это собака, которая не кусает. Ее перестают бояться. Ну, а если кади прельстится и помилует ее, - жало у проклятой змеи будет вырвано! Спокойно может спать тот подсудимый, в преступлении которого участвовал судья.

  И великий муфтий написал к кади записку: "Великий кади! К тебе, как к верховному судье Багдада, посылаю я преступницу против моей фетвы. Как врач исследует самую опасную болезнь, не боясь заболеть сам, - исследуй преступление этой женщины. Сам взгляни на нее и на ее танцы. И если признаешь ее виновной против моей фетвы, - призови справедливость. Если же признаешь заслуживающей снисхождения, - призови в свое сердце милосердие. Ибо милосердие - выше справедливости. Справедливость родилась на земле, а родина милосердия - небо".

  Великий кади тоже не спал. Он писал назавтра решения по тем делам, которые будет разбирать, - заранее - "чтобы не томить подсудимых ожиданием приговора".

  Когда к нему привели Фатьму-ханум, он прочел записку муфтия и сказал:

  - А! старая ехидна! Сам, видно, нарушил свою фетву и теперь желает, чтобы ее нарушили мы! И, обратившись к Фатьме-ханум, промолвил: - Итак, ты чужестранка, ищешь справедливости и гостеприимства. Прекрасно. Но, чтобы оказать тебе справедливость, я должен знать все твои преступления. Танцуй, пой, совершай свои преступные деяния. Помни одно: перед судьей ты не должна ничего скрывать. От этого зависит справедливость приговора. Что же касается гостеприимства, то это уж специальность судьи. Судья всегда держит своих гостей дольше, чем они этого хотят.

  И в доме кади в эту ночь зазвучал тамбурин. Великий муфтий не ошибся.

  Гарун-аль-Рашиду в эту ночь не спалось, и он, по своему обыкновению, бродил по улицам Багдада. Сердце сжималось тоской у халифа.

  Это ли его веселый, шумный, беспечный Багдад, не спавший обыкновенно далеко за полночь? Теперь из всех домов несся храп. Как вдруг сердце халифа вздрогнуло. Он услыхал звук тамбурина. Играли, - как это ни странно, - в доме великого муфтия.

  Через несколько времени тамбурин загремел в доме кади.

  - Все прекрасно в этом прекраснейшем городе! - воскликнул, улыбаясь, халиф. - В то время, как порок спит, добродетель веселится!

  И он пошел во дворец, страшно заинтересованный тем, что происходило ночью в доме великого муфтия и кади.

  Едва дождался рассвета, и лишь только розовые лучи восхода залили Багдад, прошел в Львиную залу своего дворца и объявил верховный суд. Гарун-аль-Рашид сидел на троне.

  Около него стоял хранитель его чести и могущества - оруженосец и держал обнаженный меч.

  Справа от халифа сидел великий муфтий в чалме с огромным изумрудом, - цвет пророка, да будет над ним мир и благоволение.

  Слева сидел верховный кади в чалме с огромным рубином, - как кровь.

  Халиф положил руку на обнаженный меч и сказал:

  - Во имя аллаха, единого и милосердного, объявляем верховный суд открытым. Да будет он так же справедлив и милостив, как аллах! Счастлив город, который может спать спокойно, потому что за него не спят его правители. Сегодня ночью Багдад спал спокойно, потому что за него не спали трое: я - его эмир и халиф, мой премудрый муфтий и мой грозный кади!

  - Я составлял новую фетву! - сказал муфтий.

  - Я занимался государственными делами! - сказал кади.

  - И как радостно предаваться добродетели! Как пляска, это совершается под звуки тамбурина! - весело воскликнул Гарун-аль-Рашид.

  - Я допрашивал обвиняемую! - сказал муфтий.

  - Я допрашивал обвиняемую! - сказал кади. - Сто раз счастлив город, где порок преследуется даже по ночам! - воскликнул Гарун-аль-Рашид. - Мы тоже знаем об этой преступнице. Мы слышали о ней от встретившегося нам ночью на улице погонщика каравана, с которым она прибыла в Багдад. Мы приказали взять ее под стражу, и она сейчас здесь. Введите обвиняемую!

  Фатьма-ханум вошла дрожа и упала перед халифом. Гарун-аль-Рашид обратился к ней и сказал:

  - Мы знаем кто ты, и знаем, что ты прибыла из Каира, чтобы повеселить глаза своего халифа своими танцами. Лучшее, что у тебя есть, принесла ты нам в простоте своей души. Но ты нарушила священную фетву великого муфтия и за это подлежишь суду. Встань, дитя мое! И исполни свое желание: танцуй перед халифом. То, от чего не погибли ни великий муфтий, ни мудрый кади, - от того не погибнет, с помощью аллаха, и халиф.

  И Фатьма-ханум начала танцевать.

  Глядя на нее, великий муфтий шептал, но так, чтобы, было слышно халифу:

  - О, грех! О, грех! Она топчет священную фетву!

  Глядя на нее, верховный кади шептал, но так, чтобы было слышно халифу:

  - О, преступление! О, преступление! Каждое ее движение достойно смерти!

  Халиф смотрел молча.

  - Грешница! - сказал Гарун-аль-Рашид. - Из города красивого порока, Каира, ты прибыла в город суровой добродетели - Багдад. Здесь царит благочестие. Благочестие, а не лицемерие. Благочестие - золото, а лицемерие - фальшивая монета, за которую ничего не даст аллах, кроме кары и гибели. Ни красота, ни несчастия, которые ты претерпела, не смягчают сердец твоих судей. Добродетель сурова, и жалость ей недоступна. Не простирай напрасно своих умоляющих рук ни к великому муфтию, ни к верховному кади, ни ко мне, твоему халифу... Великий муфтий! Твой приговор этой женщине, преступившей священную фетву?

  Великий муфтий поклонился и сказал:

  - Смерть!

  - Верховный кади! Твой суд!

  Верховный кади поклонился и сказал:

  - Смерть!

  - Смерть! - говорю и я. Ты преступила священную фетву и должна быть побита камнями тут же, на месте, не медля ни мгновения. Кто же первый бросит в тебя камень? Я, твой халиф!.. Я должен бросить в тебя первый попавшийся камень!

  Гарун-аль-Рашид снял тюрбан, сорвал с него огромный бриллиант, славный "Великий Могол", и бросил в Фатьму-ханум. Бриллиант упал у ее ног.

  - Вторым будешь ты! - сказал халиф, обращаясь к великому муфтию. - Твой тюрбан украшает великолепный темно-зеленый изумруд, цвет пророка, да будет нам мир и благословение... Какое лучшее назначение для такого прекрасного камня, как не покарать порок?

  Великий муфтий снял чалму, сорвал огромный изумруд и бросил.

  - Очередь за тобой, верховный кади! Суров твой долг и кровью сверкает огромный рубин на твоем тюрбане. Исполни свой долг!

  Кади снял чалму, оторвал рубин и бросил.

  - Женщина! - сказал Гарун-аль-Рашид. - Возьми эти камни, заслуженные тобой, как наказание за преступление. И сохрани их, как воспоминание о милости твоего халифа, благочестии его великого муфтия и справедливости его верховного кади. Иди!

  И с тех пор, говорят, повелся на свете обычай закидывать красивых женщин драгоценными камнями.

  - Шейх Газиф, мой великий муфтий! - сказал халиф. - Надеюсь, что сегодня ты съешь плов в свое удовольствие. Я исполнил твою фетву!

  - Да, но я ее отменяю. Она слишком сурова!

  - Как? Ты говорил: закон, как собака. Чем злее, тем больше его боятся!

  - Да, повелитель! Но собака должна кусать чужих. Если же она кусает хозяина, - собаку сажают на цепь!

  Так судил мудрый халиф Гарун-аль-Рашид во славу аллаха единого и милосердного.

  2х2 = 4'/2

  (Арабская сказка)

  У арабов, как ты знаешь, мой друг, и все бывает арабское. В арабской Государственной Думе, - она зовется у них Дум-Дум, - решили начать, наконец, издавать законы.

  Вернувшись с мест, из своих становищ, избранные арабы поделились впечатлениями. Один араб сказал:

  - Кажется, население нами не особенно довольно. Мне один на ото намекнул. Назвал нас лодырями.

  Другие согласились.

  - И мне приходилось слышать намеки. Нас зовут дармоедами.

  - Меня назвали бездельником.

  - А в меня запалили камнем.

  И решили приняться за законы.

  - Надо издать сразу такой закон, чтоб истина его бросалась всем в глаза.

  - И чтоб он не возбуждал никаких споров.

  - Чтоб все были с ним согласны.

  - И чтоб никому он не приносил убытка.

  - Он будет мудр и всем мил!

  Избранные арабы подумали и придумали:

  - Издадим закон, что дважды два четыре.

  - Истина!

  - И никому необидно.

  Кто-то возразил:

  - Но это и без того все знают.

  Ему резонно ответили:

  - Все знают, что красть нельзя. Однако в законе об этом говорится.

  И арабские избранники, собравшись в торжественное собрание, постановили:

  - Объявляется законом, незнанием которого никто отговариваться не может, что всегда и при всех обстоятельствах дважды два будет четыре.

  Узнав об этом, визири, - так, мой друг, называют арабских министров, - очень обеспокоились. И пошли к великому визирю, который был так же мудр, как сед.

  Поклонились и сказали:

  - Слышал ли ты, что дети несчастия, избранные арабы, начали издавать законы?

  Великий визирь погладил седенькую бородку и сказал:

  - Я остаюсь.

  - Что они издали уже закон: дважды два четыре?

  Великий визирь ответил:

  - Я остаюсь.

  - Да, но они дойдут аллах знает до чего. Издадут закон, чтоб днем было светло, а ночью темно. Чтоб вода была мокрая, а песок сухой. И жители будут уверены, что днем светло не потому, что светит солнце, а потому, что так постановили дети несчастия, избранные арабы. И что вода мокрая, а песок сухой не потому, что так создал аллах, а потому, что так постановили они. Люди уверуют в мудрость и всемогущество избранных арабов. А они подумают о себе аллах знает что!

  Великий визирь спокойно сказал:

  - Я слышу все это и остаюсь.

  И добавил:

  - Будет ли Дум-Дум издавать законы или не будет, - я остаюсь. Будет она существовать, - я остаюсь, и не будет, - я тоже остаюсь. Будет дважды два четыре, или один, или сто, - я, все равно и что бы ни случилось, остаюсь, остаюсь и остаюсь, пока аллаху угодно, чтоб я оставался.

  Так говорила его мудрость.

  Мудрость одета в спокойствие, как мулла - в белую чалму. А взволнованные визири отправились в собрание шейхов... Это нечто вроде их Государственного Совета, мой друг. Отправились в собрание шейхов и сказали:

  - Этого так оставить нельзя. Нельзя, чтоб избранные арабы забирали такую силу в стране. И вы должны принять меры.

  И собралось великое совещание шейхов, с участием визирей. Первый среди шейхов, их председатель, встал, от важности никому не поклонился и сказал:

  - Славные и мудрые шейхи. Дети несчастия, избранные арабы, поступили так, как самые искусные заговорщики, самые злостные возмутители, величайшие разбойники и гнуснейшие мошенники: объявили, что дважды два четыре. Так самое истину они заставили служить их гнусным целям. Их расчет понятен нашей мудрости. Они хотят приучить глупое население к мысли, что их устами говорит сама истина. И потом, какой бы закон они ни издали, глупое население будет все считать за истину: "ведь, это постановили избранные арабы, которые сказали, что дважды два четыре". Чтоб сокрушить этот злодейский замысел и отбить у них охоту законодательствовать, мы должны отменить их закон. Но как это сделать, когда дважды два, действительно, четыре?!

  Шейхи молчали, уставив свои бороды, и, наконец, обратились к старому шейху, бывшему великому визирю, мудрецу, - и сказали:

  - Ты - отец несчастия.

  Так, мой друг, у арабов называется конституция.

  - Врач, который сделал разрез, должен уметь его и излечить. Пусть же твоя мудрость разверзнет свои уста. Ты ведал казною, составлял росписи доходов и расходов, всю жизнь прожил среди цифр. Скажи нам, - нет ли какого-нибудь выхода из безвыходного положения. Действительно ли дважды два всегда бывает четыре?

  Мудрец, бывший великий визирь, отец несчастия, встал, поклонился и сказал:

  - Я знал, что вы меня спросите. Потому что, хотя и зовут меня отцом несчастия, при всей нелюбви ко мне, меня в трудные минуты всегда спрашивают. Так человек, который рвет зубы, никому не доставляет удовольствия. Но когда от зубной боли ничто не помогает, за ним посылают. По дороге с теплого берега, где я жил, созерцая, как солнце пурпурное погружается в море лазурное, полосами его золотя, я вспоминал все отчеты и росписи, которые я составлял, и нашел, что дважды два может быть все, что угодно. Глядя по надобности. И четыре, и больше, и меньше. Были отчеты и росписи, где дважды два бывало пятнадцать, но были, где дважды два было три. Глядя по тому, что нужно было доказать. Реже всего дважды два было четыре. Я, по крайней мере, такого случая у себя не припомню. Так говорит опыт жизни, отец мудрости.

  Слушая его, визири пришли в восхищение, а шейхи в отчаяние и спросили:

  - Да что же такое, наконец, арифметика? Наука или искусство?

  Старый шейх, бывший великий визирь, отец несчастия, подумал, сконфузился и сказал:

  - Искусство!

  Тогда шейхи в отчаянии обратились к визирю, ведавшему ученостью в стране, и спросили:

  - По своей должности ты непрерывно имеешь дело с учеными. Скажи нам, визирь, что говорят они?

  Визирь встал, поклонился, улыбнулся и сказал:

  - Они говорят: "Чего изволите". Зная, что меня не минует ваш вопрос, я обратился к тем ученым, которые у меня остались, и спросил их: "Сколько будет дважды два?" Они поклонились и ответили: "Сколько прикажете". Так, сколько я их ни спрашивал, я не мог добиться другого ответа, кроме: "как изволите" и "как прикажете". Арифметика в моих школах заменена послушанием, так же как и другие предметы. Шейхи впали в глубокое горе. И воскликнули:

  - Это делает честь, о визирь, заведующий ученостью, и тем ученым, которые у тебя остались, и твоему уменью выбирать. Быть может, такие ученые и выведут юношество на должную дорогу, - но нас они не выводят из затруднения.

  И шейхи обратились к шейх-уль-исламу.

  - По обязанностям своим ты все время имеешь дело с муллами и близок к божественным истинам. Скажи нам ты истину. Дважды два всегда четыре?

  Шейх-уль-ислам встал, поклонился на все стороны и сказал:

  - Почтенные, знатнейшие шейхи, у которых мудрость прикрыта сединами, как покойник серебряным покровом. Век живи - век учись. Жили в городе Багдаде два брата. Люди богобоязненные, но люди. И имели они по наложнице. В один и тот же день братья, во всем поступавшие согласно друг с другом, взяли себе наложниц, и в тот же день наложницы от них зачали. И когда приблизилось время родов, братья сказали себе: "Хотим мы, чтоб дети наши родились не от наложниц, а от законных наших жен". И позвали муллу, чтоб он благословил их два брака. Мулла возрадовался в сердце своем такому благочестивому решению братьев, благословил их и сказал: "Венчаю два ваших союза. Вот теперь будет одна семья из четырех человек". Но в ту минуту, как он это говорил, обе новобрачные разрешились от бремени. И дважды два стало шесть. Семья стала состоять из шести человек. Вот что случилось в городе Багдаде, и что знаю я. А аллах знает больше меня.

  Шейхи с восторгом выслушали этот случай из жизни, и визирь, ведающий торговлю страны, поднялся и сказал:

  - Не всегда, однако, дважды два бывает и шесть. Вот что произошло в славном городе Дамаске. Один человек, предвидя надобность в мелкой монете, пошел к разбойнику...

  У арабов, мой друг, нет еще слова "банкир". И они по-старому говорят просто "разбойник".

  - Пошел, говорю я, к разбойнику и разменял у него два золотых на серебряные пиастры. Разбойник взял за промен и дал человеку серебра на полтора золотых. Но случилось не так, как предполагал человек, и надобности в мелкой серебряной монете ему не представилось. Тогда он пошел к другому разбойнику и попросил его обменить серебро на золото. Второй разбойник взял столько же за промен и дал человеку один золотой. Так дважды разменянные два золотых превратились в один. И дважды два оказалось один. Вот что случилось в Дамаске и случается, шейхи, везде.

  Шейхи, слушая это, пришли в неописанный восторг:

  - Вот чему учит жизнь. Настоящая жизнь. А не какие-то там избранные арабы, дети несчастия.

  Они подумали и решили:

  - Избранные арабы сказали, будто дважды два четыре. Но жизнь их опровергает. Нельзя издавать нежизненных законов. Шейх-уль-ислам говорит, что дважды два бывает шесть, а визирь, ведающий торговлю, указал, что дважды два бывает и один. Чтоб сохранить полную самостоятельность, собрание шейхов постановляет, что дважды два пять.

  И они утвердили закон, постановленный избранными арабами.

  - Пусть не говорят, будто мы их законов не утверждаем. И изменили только одно слово. Вместо "четыре" поставили "пять".

  Закон читался так:

  - Объявляется законом, незнанием которого никто отговариваться не может, что всегда и при всех обстоятельствах дважды два будет пять.

  Дело поступило в согласительную комиссию. Везде, мой друг, где есть "несчастие", есть согласительные комиссии.

  Там возник жестокий спор. Представители совета шейхов говорили:

  - Как вам не стыдно спорить из-за одного слова? Во всем законе вам изменили только одно слово, и вы поднимаете такой шум. Стыдитесь!

  А представители избранных арабов говорили:

  - Мы не можем вернуться без победы к нашим арабам!

  Долго спорили.

  И, наконец, представители избранных арабов решительно объявили:

  - Или вы уступите, или мы уйдем!

  Представители совета шейхов посоветовались между собою и сказали:

  - Хорошо. Мы сделаем вам уступку. Вы говорите четыре, мы говорим пять. Пусть будет ни для кого не обидно. Ни по-вашему, ни по-нашему. Уступаем половину. Пусть дважды два будет четыре с половиной.

  Представители избранных арабов посоветовались между собою:

  - Все-таки лучше какой-нибудь закон, чем никакого.

  - Все-таки мы заставили их пойти на уступку.

  - А больше не добьешься.

  И объявили:

  - Хорошо. Согласны.

  И согласительная комиссия от избранных арабов и совета шейхов объявила:

  - Объявляется законом, незнанием которого никто отговариваться не может, что всегда и при всех обстоятельствах дважды два будет четыре с половиной.

  Об этом было возвещено чрез глашатаев на всех базарах. И все были в восторге.

  В восторге были визири:

  - Дали урок избранным арабам, чтоб даже дважды два четыре провозглашали с оглядкой.

  В восторге были шейхи:

  - Не по-ихнему вышло!

  В восторге были избранные арабы:

  - Все-таки совет шейхов принудили пойти на уступки.

  Все поздравляли себя с победой.

  А страна?

  Страна была в величайшем восторге. Даже куры, - и те весело проводили свое время. Такие-то бывают, мой друг, на свете арабские сказки.

КРОТОСТЬ

  (Восточная сказка)

  Около славного города Багдада поселился пришлый человек. Его имя было Ахмет, но скоро все прозвали его:

  - Озорник.

  Он не давал пройти никому: ни мужчине, ни женщине, ни седому, ни кудрявому.

  Бил детей, срывал с женщин покрывала и самых почтенных шейхов ругал так, что те чувствовали, словно попали в грязь, и им долго еще казалось, что они идут по грязи. С ним не было сладу.

  С одного богатого купца он сорвал чалму и обнажил его голову. А когда тот сказал ему:

  - Как ты смеешь, - нищий, как пес, - так поступать со мною, со мною, которому низко кланяются даже незнакомые?!

  Ахмет-Оворник отколотил его так, что купцу пришлось пригласить самого лучшего костоправа. В другого почтенного гражданина он бросил камнем. А когда почтенный гражданин поднял этот камень, чтобы бросить в Ахмета, Ахмет-Озорник так отколотил его, что почтенный гражданин вместо того, чтобы идти по делам, вернулся домой и пролежал три недели. Отчего произошел ему вред в делах и здоровье. Пробовали жители Багдада ходить с палками. Но Ахмет, который был сильнее всех, отнимал у них палки и их же палками бил их так, что они проклинали и палку, и минуту, когда им пришла в голову мысль взять палку. Пробовали ходить с оружием.

  Но Ахмет-Озорник отнимал оружие и ранил людей чуть не до смерти.

  И они проклинали и оружие, и минуту, когда им пришло в голову взять оружие.

  На базаре только было и разговоров, что Ахмет отколотил такого-то, оскорбил такого-то, чуть не убил такого-то.

  Стали откупаться деньгами и делать Ахмету подарки, чтоб он не бил и не оскорблял.

  А так как он делился деньгами со стражниками, обязанными охранять безопасность дороги для путников, то он и оставался безнаказанным. И делал, что хотел.

  В отчаянии купцы на базаре решили обратиться к Ибрагиму, сыну Мемета, великому мудрецу, который жил тогда в Багдаде и блистал среди умных, как луна блещет между звездами.

  Ибрагим, сын Мемета, выслушал их внимательно, погладил бороду, помолчал, подумал и сказал:

  - Кто сеет пшеницу, собирает пшеницу, а кто сеет просо, собирает просо. От злобы родится злоба, и от насилия - насилие. Лишь от кротости родится кротость. Ты, почтенный купец, посеял брань и получил удары, как от одного зерна родятся целые колосья. Ты, не менее почтенный гражданин, хотел бить Ахмета, а он побил тебя. А деньги только развращают человека. Деньги - навоз и еще больше унавоживают и без того навозную землю. Чем больше денег дают Ахмету одни, тем дерзче он обращается с другими. Надо бороться с Ахметом не этим.

  - А чем же? - спросили мудреца.

  - Кротостью! - ответил мудрец.

  И все с удивлением посмотрели на Ибрагима, сына Мемета, который блистал между умными, как месяц блещет среди звезд. И с луной бывают затмения!

  Все купцы, знавшие толк в делах и в жизни, решили и подумали в мыслях своих:

  "У Ибрагима, сына Мемета, ум зашел за разум". Мудрец понял их мысли, улыбнулся снисходительно, как улыбаются мудрые, и сказал:

  - Вот я пойду к Ахмету со словами кротости и, ручаюсь, Ахмет не будет вас больше беспокоить.

  Весть о том, что сам Ибрагим, сын Мемета, идет к Ахмету, разнеслась по Багдаду, и в Багдаде не было других разговоров на базарах, в банях, в цирюльнях и в гаремах, как только: - Чем это кончится? Кончилось все благополучно.

  Через четыре дня Ахмет больше не беспокоил никого из жителей Багдада.

  А как случилось это, пусть расскажет сам Ибрагим, сын Мемета, что блистал среди умных, как полная луна блещет среди звезд. Послушаем мудреца. Велик аллах!

  Слаб и мал ум человеческий. Слава всемогущему, посылающему советы!

  Я, Ибрагим, сын Мемета, последний из последних, слуга слуг, встал рано, вместе с солнцем, заседлал своего осла и поехал по дороге, на которой жил Ахмет, прозванный от народа Озорником.

  В этот ранний час, когда полевые цветы, славя отца цветов и всего существующего, омываются росой, Ахмет совершал утреннее омовенье.

  Видя проезжающего мимо человека с седой бородой, он выплеснул на него всю воду из чаши, облил меня с головы до ног и сказал:

  - Что ты, старый пес, поднимаешь так рано пыль на дороге? И пылишь на человека, который только что умылся?

  Тогда я, Ибрагим, сын Мемета, остановил своего столика, сошел с него, приблизился к Ахмету на два шага, коснулся рукой моего сердца, уст и чела, поклонился я сказал:

  - Благодарю тебя, добрый человек!

  Ахмет, который, видя, что я остановил осла, спешился и иду к нему, схватил было палку, - выронил ее из рук и смотрел на меня во все глаза.

  Он ожидал всего, но не благодарности.

  А я развязал свой кошелек, достал золотую монету, подал ее Ахмету и сказал, рукою касаясь земли:

  - Возьми это, добрый человек, как слабый знак моей благодарности. Радостью сердца моего было бы дать тебе больше, но у меня нет. Никогда еще я так не сожалел, что у меня мало денег! Но на обратном пути я надеюсь уплатить тебе долг и подарить, по крайней мере, вдвое.

  Изумлению Ахмета не было границ.

  - За что же ты, однако, благодаришь меня? - спросил он.

  Я отвечал:

  - Из того, что борода моя седая, а солнце только что встало, ты видишь, что если я поднялся так рано, - значит, по очень важному делу. Не скрою, у меня, действительно, есть большое торговое дело в соседнем городе, и если оно мне удастся, я смогу подарить тебе даже три золотых и четыре. Ты приложил свой труд, добрый человек, чтоб дело мое кончилось хорошо для меня, и я не нахожу на языке моем достаточно слов и в кошельке достаточно золота, чтоб отблагодарить тебя.

  Ахмет ничего не понимал:

  - Я приложил усилие, чтоб дело твое кончилось благополучно?

  Я ответил:

  - Разве ты не знаешь, добрый человек, что быть облитым с головы до ног - самая верная примета? Когда человек едет по делу, самое лучшее предзнаменование для него, если его обольют с головы до ног. Ты, должно быть, приезжий, добрый человек, если не знаешь здешней приметы, которую в Багдаде знает каждый ребенок.

  Ахмет ответил:

  - Я, действительно, приезжий, и не знаю. Но теперь я буду знать.

  И я видел в глазах его радость.

  На следующий день из Багдада проезжал со своей свитой наш визирь, да продлит небо его дни и наши под его властью!

  Увидав едущего по дороге визиря, Ахмет сказал себе:

  - Если какой-то несчастный старикашка подарил мне золотой да обещал подарить еще два, а то и три, а может быть, и четыре, - как же осыплет меня золотом сам визирь?!

  И когда визирь проезжал мимо, Ахмет, прозванный Озорником, подбежал и облил визиря водой с головы до ног. Да избавит аллах визиря от подобных происшествий! Визирь разгневался до пределов своего гнева. И приказал тут же, сейчас же, дать дерзкому двести ударов палками.

  Приказания, которые исполняются на глазах у начальника, исполняются хорошо, - и Ахмету во время наказания раза три казалось, что приходит его смерть.

  На следующий день я возвращался в Багдад, и, завидев меня, Ахмет бросился, закричал:

  - А, проклятый старикашка, негодяй, который подвел меня под удары!

  Стащил с осла и стал колотить меня, Ибрагима, сына Мемета.

  По силе ударов я мог судить, как же, должно быть, колотили его слуги визиря.

  Когда Ахмет кончил меня бить, я встал с земли, развязал кошелек, достал пять золотых и подал ему с поклоном.

  - Дело мое кончилось с гораздо большим барышом, чем я ожидал. Я приписываю это только тому, что ты облил меня грязной водой, в которой совершал омовение. Примета оказалась верной. Кстати, скажи мне, добрый человек, ты облил визиря грязной или чистой водой?

  - Конечно, самой чистой, ключевою! - ответил мне Ахмет.

  - Подумай, самого визиря!

  Я схватился за голову.

  - О, сын несчастия! Как тяжко быть пришельцем в чужой стране! Что ты наделал?! Слыхал ли ты, что видеть во сне грязь - к деньгам?

  - Слыхал! - отвечал мне Ахмет.

  - А когда идешь по делу, встретить по дороге арбу с навозом - предвещает удачу?

  - Слыхал.

  - Тебе следовало облить визиря помоями. Облить человека чистой водой, - предвещает несчастие. Ты видел это на себе: облил меня грязной водой - получил шесть золотых; облил визиря чистой, - ничего не получил, кроме палок. Зачем ты не спросил меня тогда, а я тебе не разъяснил!

  Тут схватился за голову Ахмет, а я сел на своего осла и поехал в Багдад.

  На другой день визирь возвращался обратно. Завидев его на дороге, Ахмет сказал себе:

  - Сегодня я исправлю свою ошибку. Ты останешься доволен! И я. Ты получишь удовольствие, а я - цехины.

  Он налил помоями полную большую лохань и, когда визирь поравнялся с его домом, подбежал и облил визиря помоями с головы до ног.

  Гнев визиря перешел пределы гнева.

  - Это негодяй не унимается и становится дерзче день ото дня!

  Визирь приказал слугам повесить Ахмета тут же, на месте.

  Человек умирает скорей, чем родится.

  И через несколько мгновений тот, кто облил и бил меня, Ибрагима, сына Мемета, висел на дереве при дороге.

  Так, не сказав ни слова, кроме слов кротости, я избавил вас от зла!

  И все, слушавшие Ибрагима, сына Мемета, сказали:

  - Велик тот, кто подает людям советы. Слово кротости многое может сделать, если сказать его умело.

СЛЕЗЫ

  (Восточная сказка)

  У султана Азиса была жена.

  Ее звали Зорайба, а потом стали звать первой красавицей в мире.

  От этого и произошли все несчастий.

  Вот что случилось, и вот как случилось все, что случилось. Однажды на базаре, в лавке своего брата, торговавшего драгоценностями, поэт Селим встретил женщину, которая была молода, судя по звуку ее голоса, и стройна, судя по тому, как обрисовывалась ее фигура под широким покрывалом.

  Женщина набрала себе драгоценностей и, когда дошло до расплаты, воскликнула:

  - Ах, какой срам! У меня не хватает ста цехинов, чтоб расплатиться.

  У женщин никогда нет денег, но они всегда ужасно стыдятся, что у них нет денег.

  - Не беспокойся, госпожа! - сказал ей брат Селима, торговец драгоценностями. - Я пошлю к тебе слугу, и ты е