Чехов Антон Павлович - Рассказы и повести 1898—1903 гг.

вращении в Ялту нет прямых упоминаний о продолжении работы над "Архиереем". Но 12 ноября, в ответ на просьбу Книппер прислать Вл. И. Немировичу-Данченко новый рассказ для исполнения в благотворительном концерте, Чехов писал: "Я бы с большим удовольствием прислал Немировичу рассказ, но ведь <...> то, что я сейчас пишу, едва ли цензурно, т. е. едва ли допустимо для публичного чтения". Слова о нецензурности того, что писал Чехов, есть основания отнести именно к "Архиерею": усилившаяся в это время цензура могла быть особенно подозрительной к произведениям, в которых изображались представители духовенства. К этому же времени относятся встречи Чехова с М. Горьким, после которых Горький сообщал: "А. П. Чехов пишет какую-то большую вещь и говорит мне: "Чувствую, что теперь нужно писать не так, не о том, а как-то иначе, о чем-то другом, для кого-то другого, строгого и честного"" (письмо к В. А. Поссе, написанное после 14 ноября 1901 г. - Горький, т. 28, стр. 199).

   С 7 декабря 1901 г. вновь наступил перерыв, вызванный новым обострением болезни. 17 декабря Чехов сообщал Миролюбову: "...я нездоров, или не совсем здоров - этак вернее, и писать не могу. У меня было кровохарканье, теперь слабость и злость, сижу с согревающим компрессом на боку, принимаю креозот и всякую чепуху. Как бы ни было, с "Архиеерем" не надую Вас, пришлю рано или поздно".

   И только не раньше 20-х чисел января 1902 г. Чехов смог снова взяться за работу над рассказом. 20 февраля 1902 г. он извещал Миролюбова: "...простите, что так долго тянул сию музыку. Рассказ давно кончил, но переписывать его было трудновато; всё нездоровится <...> Корректуру мне непременно пришлите. Я прибавлю еще фразочки две-три в конце. Цензуре не уступаю ни одного слова, имейте сие в виду. Если цензура выбросит хоть слово, то рассказ возвратите мне, а я пришлю Вам другой в мае".

   Таким образом, можно выделить по крайней мере семь отрезков времени, на которые приходится писание Чеховым рассказа "Архиерей": конец декабря 1899 г. - первая половина января 1900 г. в Ялте; середина ноября 1900 г. в Москве; конец декабря 1900 г. - январь 1901 г. в Ницце; конец февраля - апрель 1901 г. в Ялте; конец августа - первая половина сентября в Ялте; конец октября - начало декабря 1901 г. в Ялте; конец января - первая половина февраля 1902 г. в Ялте.

   Ни одно прозаическое произведение не создавалось Чеховым так долго, с таким количеством перерывов. Рассказ рождался в упорной борьбе с прогрессировавшей тяжелейшей болезнью, с неблагоприятными условиями для работы, в решении всё усложнявшихся творческих задач.

  

   8 марта 1902 г. Чехов писал Миролюбову: "...сегодня я получил корректуру и сегодня же хотел прочитать и отправить, но, во-1), Ваш корректор все точки превратил в восклицательные знаки и наставил кавычки там, где им не надлежит быть ("Синтаксис"), и, во-2), много пропусков, приходится вставлять: (наприм., "Демьян-Змеевидец"). И хочется кое-что вставить - это помимо всего прочего. Стало быть, корректуру получите на другой день после этого письма или в тот же день, если успею кончить к вечеру, к 7 час. Простите, мой милый, я еще раз прошу: если цензура зачеркнет хоть одно слово, то не печатайте. Я пришлю другой рассказ. И так уж для цензуры я много выкинул и сокращал, когда писал. Помните сию мою просьбу, прошу Вас". В тот же день он писал Книппер: "Получил от Миролюбова корректуру своего рассказа и теперь хлопочу, чтобы сей рассказ не печатался, так как цензура сильно его попортила".

   Из письма к Миролюбову видно, что Чехов получил текст корректуры, еще не прошедший журнальную цензуру. Говоря Книппер о том, что цензура "сильно попортила" рассказ, Чехов скорее всего имел в виду, что сам он "для цензуры <...> много выкинул и сокращал, когда писал". В годы, когда Чехов работал над "Архиереем", постоянно усиливался цензурный гнет. Об этом, в частности, регулярно сообщал в своих письмах Миролюбов. 17 октября 1900 г.: "Тяжело живется литературе: всё строже и строже становится цензура, из статьи вычеркивают 1/4, о рабочих не дают слова сказать даже и безобидного. <...> Циркуляры так и сыплются. Только что получен с воспрещением писать о миссионерском съезде..." (ГБЛ). Чехов, опасаясь цензурного вмешательства в окончательный текст рассказа, был вынужден пойти на неизвестные нам сокращения.

   Делались попытки угадать эти утраченные сокращения. Было высказано предположение, что главному герою - архиерею - должен был противостоять в рассказе представитель атеистической интеллигенции (см. W. Duwel. Anton Tschechov. Dichter der Morgendammerung. Halle, 1960, S. 132, 133). Действительно, в замысле рассказа планировался "разговор архиерея с матерью про племянника: а Степан в б<ога> верует?", - в тексте же рассказа такой вопрос не задается. В этом несостоявшемся разговоре, по мнению В. Дювеля, должна была содержаться основная антирелигиозная идея чеховского рассказа, а с дважды упоминаемым Николашей, который "не захотел по духовной части, пошел в университет в доктора", должно было быть связано идейное зерно рассказа.

   Подобная реконструкция замысла рассказа вызывает возражения. О Николаше, который "мертвецов режет", известно лишь, что он "ничего, добрый. Только водку пьет шибко", вряд ли Чехов позволил дать такую характеристику этому персонажу для того, чтобы рассказ пропустила цензура, и опубликовал рассказ, из которого было бы вырвано главное, решающее для понимания звено.

   Необоснованно считать, что писатель мог первоначально ставить какие-либо "разоблачительные" по отношению к религии задачи, а затем отказался от этого по цензурным соображениям. Наиболее вероятно предположить, что цензуры Чехов опасался, так как допускал, что та могла придраться к любому упоминанию о боге; писателю же было важно, чтобы в рассказе не было изменено ни одного слова.

   В начале апреля 1903 г., читая корректуру девяти рассказов, предназначенных для тома XII приложения к "Ниве", Чехов внес в текст "Архиерея" немногие изменения; в них можно видеть пример отделки Чеховым текста "с музыкальной стороны". Изменив хронологический порядок произведений, вошедших в том XII, Чехов оставил "Архиерея" на последнем месте, после рассказа "О любви".

  

   Вопрос о прототипе главного героя рассказа интересовал уже первых его читателей. "Когда рассказ был напечатан, - вспоминал Щукин, - в Ялте заговорили, что А<нтон> П<авлови>ч описал в рассказе" тогдашнего таврического епископа Николая (Чехов в воспоминаниях, стр. 466-467). Чехов, по словам того же мемуариста, решительно отверг это: "- Слушайте, говорят, что я описывал вашего архиерея; вздор, я не имел его ввиду..." (там же).

   Мемуаристы обычно ставили вопрос о том, какого именно архиерея Чехов описал в своем рассказе. Однако вопрос о прототипе чеховского архиерея к этому не сводится. В образ главного героя рассказа Чехов внес много автобиографического материала. И общая ситуация, изображенная в рассказе, и его подробности в сильной степени соотносятся с обстоятельствами жизни Чехова в годы создания "Архиерея".

   Чехов пишет о человеке, в положении которого он находился в это время сам. Предчувствие близкой смерти,

  

   [Рассказ был начат в 1899 г., когда, как Чехов писал позже, он "собирался умирать" (к О. Л. Книппер, 9 января 1903 г.).]

  

   одиночество, обилие мелочей, отрывавших от дела, множество посетителей и в то же время "хоть бы один человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!" - такие мотивы наполняют ялтинские письма Чехова 1899-1902 гг. Порой можно говорить о прямом перенесении в рассказ реалий жизни Чехова этого времени. "Был болен и одинок", - писал он О. Л. Книппер 23 февраля 1901 г.; "Чувствую себя как в ссылке" (П. И. Вейнбергу, 28 апреля 1901 г.); "Без тебя мне так скучно, точно меня заточили в монастырь" (О. Л. Книппер, 31 августа 1901 г.); "Я сначала полагал, что у меня, пожалуй, брюшной тиф, теперь же вижу, что это не то" (ей же, 6 сентября 1901 г.). В одном из писем к ней же мелькает деталь, почти буквально повторяющаяся в рассказе: "...когда приходится накладывать этот громадный компресс <...> я кажусь себе одиноким и беспомощным" (18 декабря 1901 г.). Обилие посетителей вызывает у больного архиерея раздражение - чувство, о котором постоянно пишет Чехов в эти годы в письмах к О. Л. Книппер - 24 августа 1901 г., 6 сентября 1901 г. Чувство провинциальной тоски, стремление бежать от нее объединяет "Архиерея" с другими произведениями этого же периода - "Дама с собачкой" и "Три сестры"; в "Архиерее" есть дополнительные краски, рисующие тоскливую провинциальную жизнь: пустые бессмысленные разговоры, неизменное питье чая. Вот созвучные этому строки писем: "...гости просидели уже больше часа, попросили чаю. Пошли ставить самовар" (О. Л. Книппер, 30 октября 1899 г.); и снова о гостях: "Пришли, посидели в кабинете, а теперь пошли чай пить" (ей же, 17 августа 1900 г.); М. П. Чеховой он писал о матери: "Сегодня утром вхожу в столовую, а мать уже сидит и пьет кофе. "Ведь вам, говорю, запретили вставать!" А она: "Надо же мне кофию напиться!"" (21 января 1900 г.). В письмах этих лет Чехов признается, что его "томят воспоминания" (К.Д. Бальмонту, 1 января 1902 г.); архиерею, задыхающемуся в русской провинции, "захотелось вдруг за границу, нестерпимо захотелось" - "Всё думаю, не уехать ли мне за границу?" - писал Чехов О. Л. Книппер 19 ноября 1901 г.

   Особенно важным выглядит созвучие последнего видения архиерея (см. стр. 200) с размышлениями самого Чехова в эти годы. Книппер писала ему: "Я вспоминаю твои слова, помнишь, ты говорил, что хотел бы с котомочкой ходить по белу свету?" (2 сентября 1901 г. - Переписка с Книппер, т. 1, стр. 446). Видимо, Книппер вспоминала разговоры, которые они вели с Чеховым летом того же года, когда впервые были долгое время вместе. Чехов писал жене в ответ: "Конечно, бродить по миру с котомкой на спине, дышать свободно и не хотеть ничего - куда приятнее, чем сидеть в Ялте..." (6 сентября 1901 г.). Эти слова о ценности простой, свободной жизни не случайны, об этом Чехов - в шутливой и серьезной форме- говорит и в других письмах к Книппер. Аналогичные высказывания Чехова приведены в воспоминаниях И. А. Бунина (ЛН, т. 68, стр. 666).

   Эти элементы собственной биографии, введенные Чеховым в рассказ и художественно преображенные, придают рассказу и образу главного героя особую задушевность, лиричность, личный тон. Вместе с тем Чехов, создавая образ героя, принадлежащего к определенному общественному кругу, как обычно, точно обозначает социальные, психологические, бытовые приметы, характеризующие эту принадлежность. В связи с этим и поднимался не раз вопрос о представителе высшего духовенства, послужившем прототипом для образа архиерея в рассказе Чехова.

   И. А. Бунин, горячий поклонник "Архиерея", не раз, разумеется, говоривший о нем с Чеховым, сообщал Б. К. Зайцеву: "В "Архиерее" он слил черты одного таврического архиерея со своими собственными, а для матери взял Евгению Яковлевну" (Борис Зайцев. Чехов. Литературная биография. Нью-Йорк, 1954, стр. 257-258).

   Бунин имел в виду епископа таврического Михаила - известного в свое время церковного публициста М. Грибановского. Биография М. Грибановского, отчасти использованная Чеховым, не соответствует, однако, одной из определяющих черт образа Архиерея - "низкому" происхождению: сам он был сыном богатого настоятеля собора (биографический очерк о нем в кн.: Епископ Михаил (М. Грибановский). Над Евангелием. Полтава, 1911). Еще один возможный источник подробностей и деталей в "Архиерее" - дневники и автобиографические записки епископа Порфирия (Успенского) "Книга бытия моего". Ч. 1-4. СПб., 1894-1896 (см. подробнее: В. Б. Катаев. О прототипе чеховского архиерея. - "Проблемы теории и истории литературы. Сборник статей, посвященных памяти профессора А. Н. Соколова". М., 1971).

   Таким образом, моменты психологии Петра, связанные с архиерейским положением, были навеяны Чехову различными источниками. При этом образ архиерея у Чехова был во многом полемическим.

   Герой рассказа - архиерей, которому вся прошедшая деятельность и положение, достигнутое в результате ее, не дают окончательного удовлетворения и который сквозь этот "футляр" стремится прорваться к подлинному смыслу жизни. И епископ Сергий (С. А. Петров), и епископ Михаил, как их рисуют письма и мемуары, укладываются в тип людей, убежденных в разумности своей деятельности, в правильности регламента, который определяет их жизнь. Чехов же пишет о человеке, который неосознанно тяготится этой оболочкой, видит облегчение в избавлении от нее.

   Таким образом, едва ли можно говорить об использовании какого-то конкретного, единственного прототипа для образа главного героя. Внимательно изучив быт среды, к которой принадлежит его герой, наделив его многими из собственных чувств и раздумий, Чехов создал образ большой обобщающей силы.

   В качестве прототипа другого действующего лица - отца Сисоя М. П. Чехов назвал Ананию, монаха Давидовой пустыни, соседнего с Мелиховом монастыря. "Вот он именно и сказал фразу о том, что "японцы - всё одно, что черногорцы"" (Антон Чехов и его сюжеты, стр. 47). А. И. Куприн писал: "Свои чеховские словечки и эти изумительные по своей сжатости и меткости черточки он брал нередко прямо из жизни. Выражение "не ндравится мне это", перешедшее так быстро из "Архиерея" в обиход широкой публики, было им почерпнуто от одного мрачного бродяги полупьяницы, полупомешанного, полупророка" (А. И. Куприн. Памяти Чехова. - Сб. т-ва "Знание", кн. 3. СПб., 1905; Чехов в воспоминаниях, стр. 559).

  

   Рассказ был оценен лишь немногими читателями-современниками и остался почти не замеченным критикой. Бунин, сразу высоко оценивший рассказ, говорил об этом: "В них (своих последних вещах) он действительно достиг большого совершенства. "Архиерей" написан, например, изумительно. Только тот, кто занимается сам литературой и сам испытал эти адские мучении, может постигнуть всю красоту этого произведения. Критики, кстати сказать, обошли молчанием" (эти слова, сказанные Н. А. Пушешникову, приведены А. К. Бабореко в статье "Чехов и Бунин" - ЛН, т. 68, стр. 406). И позднее, в своих воспоминаниях, Бунин относил "Архиерея" к лучшим произведениям Чехова.

   Об оценке рассказа Л. Н. Толстым Чехову писал Миролюбов 14 октября 1902 г.: "Был в Ясн<ой> П<оляне>, старик бодр и благостен. Хвалил "Архиерея" и расспрашивал о Вас" (ГБЛ; ЛН, т. 68, стр. 874). О чтении "Архиерея" в Ясной Поляне вспоминал позднее Д. Н. Анучин ("Из встреч с Толстым". - "Русские ведомости", 1908, No 199, 28 августа). И. И. Горбунов-Посадов сообщал Чехову 15 марта 1903 г.: "Ваш "Архиерей" очень меня растрогал, хотя он и архиерей" (ГБЛ).

   Немногочисленные оценки рассказа в критике были положительными, но неглубокими. В рецензии А. Измайлова: "Небольшой, дышащий простотой старых мастеров, исполненный красивого лиризма, он производит впечатление красивое и цельное. В ряде последних новелл А. П. Чехова "Архиерей" - одна из наиболее красивых и изящных" ("Новый рассказ А. П. Чехова". - "Биржевые ведомости", 1902, No 129, 14 мая, подпись "А. И."). Другие отзывы: А. Эльф. Журнальные заметки. - "Восточное обозрение", 1902, No 125, 31 мая; Евг. Ляцкий. А. П. Чехов и его рассказы, - "Вестник Европы", 1904, No 1, стр. 158.

   При жизни Чехова рассказ был переведен на польский язык.

  

   Стр. 186-201. Под вербное воскресение ~ А на другой день была Пасха. - Чехов подчеркнуто точно обозначает дни, на которые приходится действие рассказа. Это страстная неделя, предшествующая пасхе. Об этом приеме Чехова см.: В.Б.Катаев, Чехов и мифология нового времени ("Филологические науки", 1976, No5, стр. 72).

   Стр. 189. ...betula kinderbalsamica secuta. - Фраза составлена из латинских и немецких слов: betula (лат.) - береза, kinder (нем.) - детская, balsamica (лат.) - исцеляющая, secuta (лат.) - секущая.

   Епархиальный архиерей - глава епархии, церковно-административного округа. Герой рассказа является викарным архиереем, то есть епископом одного из городов епархии и помощником епархиального архиерея.

   Стр. 192. У японцев теперь война. - Ближайшая ко времени написания рассказа японо-китайская война происходила в 1895 г. Эта фраза, конечно, не может служить основанием для отнесения действия рассказа к данному году, а лишь дополняет характеристику невежественности Сисоя.

   Стр. 195. ...слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог украшенный... - Евангелие от Матфея, гл. 25, ст. 1-13.

   Стр. 196. ...омовение ног - обряд, совершаемый архиереем в кафедральном соборе в четверг страстной недели в память об омовении ног ученикам, которое совершил Иисус Христос на тайной вечере (Евангелие от Иоанна, гл. 13, ст. 4).

   Стр. 198. ...пора к страстям господним ~ В продолжение всех двенадцати евангелий... - Во время богослужения, совершаемого под пятницу страстной недели, читаются отрывки из всех четырех книг Евангелия, рассказывающие о "страстях" - страданиях Иисуса Христа и разделенные на двенадцать частей.

   ..."Ныне прославися сын человеческий"... - Евангелие от Иоанна, гл. 13, ст. 31 и след.

  

  

НЕВЕСТА

  

   Впервые - "Журнал для всех", 1903, No 12 (ценз. разр. 26 ноября), стлб. 1413-1432. Подпись: Антон Чехов.

   Сохранились черновой и беловой автографы (ГБЛ), первые и вторые гранки журнального текста с правкой Чехова (ИРЛИ), а также третьи гранки, с одной авторской поправкой (ГЛМ)}

   Печатается по "Журналу для всех", с исправлениями по беловому автографу:

   Стр. 206, строки 9-10: что и в прошлую ночь - вместо: что в прошлую ночь

   Стр. 206, строка 20: дальние кусты - вместо: дальше кусты

   Стр. 206, строка 23: На дальних деревьях - вместо: На далеких деревьях

   Стр. 206, строка 38: густым басом - вместо: грубым басом

   Стр. 209, строка 38: до сентября пожить - вместо: до сентября прожить

   Стр. 211, строка 3: и засмеялся - вместо: и рассмеялся

   Стр. 213, строки 20-21; сказала она, вспыхнув - вместо: сказала она, всхлипнув

   Стр. 218, строки 2-3: потрогала свой стол, постель - вместо: потрогала свой стол

  

1

  

   "Невеста" - единственный у Чехова рассказ, к которому сохранились почти все авторские рукописи и корректуры. Как видно из сопоставления последних гранок с журнальной публикацией, была еще одна авторская корректура - и только она остается неизвестной.

   Черновой автограф, на восьми листах большого формата (заполнены с обеих сторон), весь испещрен поправками, зачеркиваньями, вставками. Чехов, очевидно, не успел его уничтожить, как это делал обычно со своими черновиками. Впервые автограф опубликован Е. Н. Коншиной в кн.: "Публичная библиотека СССР им. В. И. Ленина. Сборник II". М., 1928, стр. 31-61. В настоящем издании текст черновика печатается полностью, по автографу: дается последний слой, под строкой - первоначальные варианты.

   Беловой автограф, с которого рассказ набирался в "Журнале для всех", поступил в ГБЛ в 1957 г. как дар Б. П. Сацердотова. Рукопись была найдена им под переплетом одной из книг, купленных на рынке в Петрограде зимой 1917/18 г. Полулистки пожелтевшей почтовой бумаги (26 листов) заключены в конверт с оттиском штампа "Журнал для всех". Тогда же Сацердотов приобрел еще книгу - рассказы Л. Андреева с дарственной надписью автора В. С. Миролюбову, редактору "Журнала для всех". Несомненно, что рукопись и обе книги попали на рынок из одного источника - собрания Миролюбива, История поступления этого автографа в Государственный архив подробно изложена Е. Н. Коншиной в Записках ГБЛ, вып. 20. М., 1958; ею же в 1960 г. опубликована рукопись {ЛН, т. 68, стр. 93-108). На автографе надпись рукой Миролюбова: "Набрать и послать корр<ектуру> Ялта Антону Павловичу Чехову". Варианты белового автографа нередко совпадают с текстом гранок. В нашем издании они объединены в общий свод вариантов.

   Сопоставление беловой рукописи с первоначальными гранками показало, что наборщик в ряде случаев плохо разобрал некоторые слова и допустил ошибки, не замеченные Чеховым при чтении корректуры. На значительную часть ошибок указала Е. Н. Коншина (ЛН, т. 68, стр. 92). В настоящем издании эти ошибки устранены из основного текста рассказа.

   Что касается существенного смыслового разночтения, появившегося в главе IV рассказа в посмертном XI томе марксовского издания (СПб., 1906): "Главное - перевернуть жизнь, а всё остальное не нужно" (вместо верного "всё остальное не важно"), то в данном случае указание Е. Н. Коншиной неточно. В журнальном тексте ошибки не было - наборщик верно прочел слова, вписанные Чеховым во второй корректуре. Искажение появилось лишь в посмертном издании, но, как установлено теперь (см. стр. 335), том XI нельзя считать авторизованным. Рассказ "Невеста" должен печататься не по тому XI (как это делалось в предыдущих изданиях, в том числе и в ПССП), а по журнальному тексту. Надобность в исправлении "не нужно" на "не важно" отпала.

   В записных книжках Чехова есть две заметки, использованные в рассказе "Невеста". Среди записей 1901 г. - сентенция Бисмарка, вошедшая и в черновой и в беловой текст, но вычеркнутая в корректуре: "Медленно запрягать, но быстро ездить - в характере этого народа, сказал Бисмарк" (Зап. кн. I, стр. 118). И несколько раньше (стр. 108) - неиспользованный сюжет, где главный персонаж - "деспот" - прозван "Дзыга" (в рукописях "Невесты" этим прозвищем называют слуги бабушку Нади), при этом в черновом автографе Чехов писал слово с прописной буквы (как личное, индивидуальное прозвище), а в беловом - со строчной (как нарицательное имя). Этот южнорусский диалектизм (дзыга, или зыга) отмечен в словаре В. И. Даля и означает: зуда, егоза.

   Сохранился еще вырванный из блокнота листок с заметками к "Невесте" (см. т. XVII Сочинений). Все они относятся к заключительной, шестой главе и сделаны после того, как рассказ был начерно написан.

   История работы над рассказом "Невеста" детально восстанавливается по письмам Чехова и, главное, по рукописям и гранкам.

   Еще во время переписки с Миролюбовым по поводу "Архиерея" в начале 1902 г. Чехов дважды (20 февраля и 8 марта) писал, что в случае цензурных затруднений пришлет "другой рассказ". Называлась даже приблизительная дата - май 1902 г. Возможно, что, обещая рассказ, Чехов имел в виду "Невесту".

   После напечатания "Архиерея" Миролюбов продолжал настойчиво напоминать о новом рассказе, просил (телеграмма от 18 октября 1902 г.) дать его название для объявления о подписке на 1903 г. - "чтобы похвастаться первым номером" (письмо от 14 октября 1902 г. - ГБЛ). "Название рассказа, - отвечал Чехов 16 октября, - я пришлю Вам тотчас же, как это будет возможно, т. е. когда я остановлюсь на теме и мне будет ясно, что я ни в коем случае не обману Вас". Через четыре дня (в ответ на очередную просьбу Миролюбова "дать заглавие") он писал: "Если Вам так нужно название рассказа, которое можно потом и изменить, то вот оно: " Невеста"".

   Непосредственно к работе над рассказом Чехов приступил сразу же по возвращении в Ялту. 1 декабря 1902 г. он уведомлял О. Л. Книппер: "Завтра засяду писать"; затем 4 декабря сообщал, что "пописывает"; 6 декабря говорил определенно: "За работу я уже сел, пишу рассказ" и 12 декабря: "Пишу я рассказ, но он выходит таким страшным, что даже Леонида Андреева заткну за пояс". Скоро наступило охлаждение. "Пока сижу за рассказом, - писал Чехов жене 14 декабря, - довольно неинтересным - для меня по крайней мере; надоел".

   Судя по всему, работа в первые две недели велась без перерыва и шла хорошо. В это время у Чехова почти никто не бывал, здоровье его было удовлетворительно. Над другими вещами он в это время не работал (см. его письма к О. Л. Книппер от 14 и 28 декабря 1902 г., К.С. Станиславскому от 1 января 1903 г., Ф. Д. Батюшкову от 11 января 1903 г. и др.). Сам Чехов этот период писания оценивал высоко: "Я работал, был в ударе" (Книппер, 19 декабря 1902 г.). Но в этом же письме: "В последние 4-5 дней ничего не делаю <...> заминка в рассказе вышла". Время "заминки" совпадает с тем, когда Чехов впервые выразил недовольство своим "неинтересным" рассказом - 14 декабря. По виду черновой рукописи (самое большое число вычеркиваний и исправлений, правка более темными чернилами) можно предположить, что "заминка" приходится на конец 5-й и начало 6-й страницы. Сюжетно это место - перед первым открытым высказыванием Нади, началом ее "бунта" ("Мама, милая, отчего мне так невесело?").

   Но "заминка" продолжалась не более недели; уже 20 декабря Чехов сообщал жене: "Завтра буду писать". Дальше работа шла медленнее, "понемножку" (письмо Станиславскому от 1 января 1903 г.), но всё же шла. 30 декабря 1902 г. Чехов обещал Миролюбову "Невесту" в скором времени прислать, а в письме от 4 января 1903 г. спрашивал, на какой адрес. Но в январе в работе произошел перерыв. "Давно уже не писал ничего, всё похварывал, завтра опять засяду" (Книппер, 9 января 1903 г.). "С болезнью возился все праздники, ничего не делал и теперь всё, что начал, придется начинать снова, начинать с досадой <...> Мне нужно кончить рассказ еще для "Журнала для всех", куда я обещал очень давно. Плохим я стал работником, говоря в скобках" (Батюшкову, 11 января 1903 г.). "За праздники у меня всё переболталось в голове, так как был нездоров и ничего не делал. Теперь приходится опять начинать всё сначала" (Книппер, 11 января 1903 г.). "Мне грустно, что у меня столько времени ушло без работы и что, по-видимому, я уже не работник" (Книппер, 13 января 1903 г.). "Веду жизнь праздную, ничего не делаю - поневоле" (А. С. Суворину, 14 января 1903 г.).

   23 января в письме к Л. В. Средину Чехов сообщал: "Теперь мне лучше, сижу и работаю". "С декабря по сие время я ничего не делаю, - писал он В. А. Гольцеву 26 января, - у меня был плеврит. <...> Теперь уже совсем полегчало <...>, я уже сижу и пишу рассказ для "Журнала для всех"". Об этом же говорится и в письмах к жене от 26 и 28 января. В письме от 26 января - характерное признание: "Пишу рассказ для "Журнала для всех" на старинный манер, на манер семидесятых годов. Не знаю, что выйдет". Говоря о семидесятых годах, Чехов, вероятно, имел в виду рассказы, повести и романы того времени о девушках и женщинах, уходивших из дома (как у Тургенева в его стихотворении в прозе "Порог").

   Работа, как видно из писем, шла медленно. "Пишу рассказ, но медленно, через час по столовой ложке - быть может, оттого, что много действующих лиц, а может быть, и отвык, привыкать надо" (Книппер, 30 января 1903 г.). "Хотя и медленно, но всё же пишу. Сейчас сажусь писать, буду продолжать рассказ, но писать, вероятно, буду плохо, вяло, так как ветер продолжается и в доме нестерпимо скучно" (ей же, 1 и 2 февраля). "Вчера я не писал, ибо в моей комнате было только 11 градусов" (ей же, 3 февраля). "У меня в кабинете вот уже несколько дней температура держится на 11-12, не повышаясь. <...> Пишу по 6-7 строчек в день, больше не могу, хоть убей" (ей же, 5 февраля).

   Но к февралю работа все-таки подвинулась. 9 февраля, в ответ на новые запросы Миролюбова от 23 января и 4 февраля (ГБЛ), Чехов уже сообщал, что "Невесту" рассчитывает "кончить к 20 февраля или раньше, или немного позже - смотря но тому, как здравие и проч. и проч." Этот же срок он называл и в письмах к М. П. Алексеевой (Лилиной) и Книппер от 11 февраля. Впрочем, уже 14 февраля он писал А. А. Андреевой, что кончает рассказ, а в письме к жене в этот же день называл дату - "через два дня".

   20 февраля Чехов сообщал Миролюбову, что рассказ вчерне готов: "Переписывать я буду его и исправлять при этом - дней пять, стало быть, 25 февраля вышлю Вам". Это и была та законченная черновая рукопись, которая сохранилась в архиве Чехова. Затем три дня Чехов "был нездоров, не писал вовсе" (письмо Миролюбову от 23 февраля) и перебелять рукопись начал только 23 февраля. К вечеру 27 февраля беловая рукопись была закончена и отослана. В письме, отправленном тогда же, Чехов просил: "Корректуру пришлите, ибо надо исправить и сделать конец. Концы я всегда в корректуре делаю".

   В марте Чехов правил первую корректуру рассказа. 23 марта, в ответ на просьбу Книппер познакомить ее с рассказом, Чехов ответил: "Рассказ "Невеста" прислать не могу, ибо у меня нет; скоро прочтешь в "Журнале для всех"". И добавлял: "Такие рассказы я уже писал, писал много раз, так что нового ничего не вычитаешь".

   29 марта Миролюбов, приехавший в Крым, запрашивал Чехова (из Алупки), отправил ли он в редакцию "Журнала для всех" корректуру "Невесты", которую "1-го апреля должны верстать" {ГБЛ).

   В середине апреля выправленная в типографии корректура была передана в цензуру (это видно по журнальной надписи на корректуре "Невесты" и конторским книгам "Журнала для всех" - см. Летопись, стр. 745). Другой оттиск (опять в гранках) был послан Чехову. Приехав 24 апреля в Москву, он читал и правил эту корректуру. "Сижу дома безвыходно и читаю корректуру", - сообщал он И. Н. Альтшуллеру 29 апреля. После перерыва (поездки в Петербург) в конце мая и начале июня он снова работал над ней и 12 июня отослал в журнал.

   5 июня Чехов писал В. В. Вересаеву: ""Невесту" искромсал и передал в корректуре", а 12 июня - Миролюбову: "Сегодня послал Вам заказною бандеролью рассказ. Простите, делать мне нечего и вот на досуге я увлекся и почеркал весь рассказ". 2 июля он просил редактора: "Хорошо было бы, если бы Вы прислали мне еще раз взглянуть - не для исправления, а так, для знаков препинания". 6 июля Миролюбов ответил: "Очень Вам благодарен за корректуру, по исправлении мы Вам вышлем" (ГБЛ). 10 июля редакция "Журнала для всех" выслала Чехову исправленный оттиск "Невесты" (письмо редакции от этого числа - ГБЛ). В сохранившемся экземпляре третьей корректуры лишь одна авторская замена: "бабушка" - на "бабулька" (так и в окончательном тексте, стр. 208, строка 25). Но Чехов еще раз правил рассказ - в корректуре, остающейся неизвестной. В сентябре окончательный текст был у Миролюбова. Рассказ предполагалось печатать в ноябре, но 16 октября Миролюбов писал Чехову: ""Невесту" пускаем с декабре, во время подписки" (ГБЛ).

   Как известно, еще в корректуре с новым рассказом Чехова познакомились М. Горький и Вересаев. Происходило это в Крыму 21 апреля, так что читать они могли только вторую, но еще чистую, не выправленную автором корректуру. Об этом чтении сохранились воспоминания Вересаева:

   "Накануне, у Горького, мы читали в корректуре новый рассказ Чехова "Невеста"...

   Антон Павлович спросил:

   - Ну, что, как вам рассказ?

   Я помялся, но решил высказаться откровенно.

   - Антон Павлович, не так девушки уходят в революцию. Я такие девицы, как ваша Надя, в революцию не идут.

   Глаза его взглянули с суровою настороженностью.

   - Туда разные бывают пути.

   Был этот разговор двадцать пять лет назад, но я его помню очень ясно. Однако меня теперь берет сомнение: не напутал ли я здесь чего? В печати я тогда этого рассказа не прочел. А сейчас перечитал: вовсе в революцию девица не идет. Выведена типичная безвольная чеховская девушка, кузен подбивает ее бросить жениха и уехать в столицу учиться, она уезжает чуть ли не накануне свадьбы и там, в столице, учится и работает. Но учится и работает не в том смысле, как в то время это понималось в революционной среде, а в специально чеховском смысле: учится вообще наукам и вообще работает, как, например, работали у Чехова дядя Ваня и Соня в пьесе "Дядя Ваня". В чем тут дело? Я ли напутал, или Чехов переработал рассказ? Интересно было бы сравнить корректурный оттиск рассказа "Невеста" с окончательной его редакцией <...>

   Через месяц я получил от Чехова письмо, и там, между прочим, он сообщает: "Кое-что поделываю. Рассказ "Невеста" искромсал и переделал в корректуре". Из этого заключаю, что, может быть, Чехов в этом направлении что-то исправил и нашел более подходящим для своей Нади, чтобы она ушла не в революцию, а просто в учебу.

   Всё это интересно в том смысле, что под конец жизни Чехов сделал попытку, - пускай неудачную, от которой потом отказался, - но все-таки попытку вывести хорошую русскую девушку на революционную дорогу" (В. В. Вересаев. А. П. Чехов и встречи с ним. - "Красная панорама", 1929, No 28, 13 июля; Чехов в воспоминаниях, стр. 675-676).

   Располагая сейчас рукописями и корректурами рассказа, можно объективно судить, прав или неправ был Вересаев в своих предположениях.

  

2

  

   И в рукописях, и в корректурах авторская правка была чрезвычайно большой. Это тем более поразительно, что сюжет, композиция, все образы рассказа были выношены до того, как началось писание. Деление на шесть глав сохранялось и в черновой рукописи, и в окончательном тексте; совсем не изменилось число персонажей. И все-таки каждая глава переделывалась много раз; существенно менялись характеристики героев, их суждения.

   Не сразу было найдено самое начало. И в черновой, и в беловой рукописи рассказ начинался сердитым криком горничной: "Ступай наверх скорей, там Дзыга зовет!" Это прозвище бабушки повторялось потом, в ходе первоначального повествования, несколько раз - и совсем исчезло в первой же корректуре (вообще исчез этот мотив - о ворчливо-злой бабушке, которую ненавидит прислуга). Однако до второй корректуры сохранялось подчеркнуто бытовое начало: "Из подвального этажа, где была кухня, в открытое окно слышно было, как там спешили, как стучали ножами, как хлопали дверью на блоке; в саду около дома пахло жареной индейкой и маринованными вишнями". Во второй корректуре это описание было сохранено, даже усилено вставкой: "И почему-то казалось, что так теперь будет всю жизнь, без перемены, без конца" - но перенесено немного дальше, а рассказ открылся словами о природе: "Было уже часов десять вечера, и над садом светила полная луна".

   Имена героев установились, после некоторых колебаний, уже в черновой рукописи. Первоначальная Наташа была заменена Надей; отец Георгий, Григорий, Иван, Василий - известным по окончательному тексту отцом Андреем; мать Нади Елизавета Ивановна - Ниной Ивановной. Имена Саша и Андрей (для жениха Нади) были даны сразу.

   Но над самими образами, над деталями их характеристик, взаимоотношений Чехов много и пристально работал.

   Это касается прежде всего Нади, ее переживаний, мотивов ее ухода из дома, ее отношений с Сашей, с женихом, с матерью.

   Первоначально в поступке Нади гораздо большую роль играл Саша, его речи и призывы - вообще он очень много говорил.

   При первой встрече с Надей в окончательном тексте остались лишь слова Саши о нечистоте, в какой живет прислуга; о безделье матери, бабушки, жениха; о том, что ему молодости Надиной жалко.

   В черновой рукописи Надя возражала: "Мой жених делает, только чем он занимается, никак не пойму" - и Саша разражался гневной тирадой: "Ничего он не делает. Он хороший человек, славный, спора нет, ну, и умный там, что ли, только такие, как он, никому в России не нужны". Первоначально было сказано еще сильнее: "такие, как он, достаточно зла принесли [себе и России] России". Чехов не внес эти слова уже в беловую рукопись. Здесь, как и во всем рассказе, была усилена самостоятельность, независимость, активность героини. В первой корректуре сделана вставка: Надя сама упрекает, прямо отчитывает Сашу - за невнимание к болезни (см. варианты, стр. 204, строки 12-13). Во второй корректуре строки вычеркнуты и заменены более спокойными: "Всё это старо и давно надоело, - сказала она и встала. - Вы бы придумали что-нибудь поновее".

   В беловой рукописи снято наставление Саши (конец гл. I): "В молодые годы, в ваши годы учиться нужно! - сказал он хмурясь. - Да... В Петербург вам нужно".

   Также сокращен в первых гранках весь обеденный спор Саши с бабушкой (гл. II) о "мертвом городе" и "мертвых людях", который должна была слышать Надя. Послеобеденный разговор с нею остался в окончательном тексте - но в сильно измененном виде. Уже в беловую рукопись не вошли слова Саши: "Удастся ли вам учение или нет, всё же вы увидите другую жизнь, кое-что поймете, кое-что новое откроется вам". Но восторженная чудаковатость Саши, его разговоры про "громадные, великолепнейшие дома, чудесные сады, чудесных людей" - остались; в беловой рукописи даже добавились "фонтаны необыкновенные". Так дошло до окончательного текста.

   В последнем перед отъездом разговоре по мере авторской работы Саша и Надя как бы менялись ролями.

   В рукописных (и черновом, и беловом) вариантах Саша предлагал Наде уехать с ним: "Значит, вам уехать надо...", а в черновике еще произносил восторженную речь (см. стр. 290). В беловой рукописи осталось лаконичное: "Увезу вас, будете учиться, а там пусть вас носит судьба" и радостное согласие Нади: "О да! Бога ради!" Так - и в первой корректуре. Но во второй корректуре Чехов заново написал весь эпизод - Надя первая говорит о том, что хочет уехать; подробно рассказано о ее возбужденном и решительном душевном состоянии (см. стр. 313 и 213-214).

   Отвечая этому настроению Нади, Саша произносит (также вписано во второй корректуре): "Когда перевернете вашу жизнь, то всё изменится. Главное - перевернуть жизнь, а всё остальное не важно".

   Это дошло и до окончательного текста.

   Вересаев, таким образом, был неточен: и в первых вариантах рассказа прямых слов о том, что героиня уходит в революцию, сказано не было; цель ее ухода из дома остается неопределенной (при окончательной отделке рассказа эта неопределенность была даже подчеркнута). Но в последних корректурах Чехов не только не снизил пафос ее общего порыва к тому, чтобы "перевернуть" свою жизнь, а, напротив, усилил его.

   Впрочем, у Вересаева были основания предполагать какую-то существенную правку в конце рассказа, устранившую некий намек на революционное движение. Но касалось это не образа Нади, а Саши (эпизод, когда Саша отказывался ехать с Надей на каникулы в родной их город - см. стр. 216-217, строки 37-17). Отрывок сохранялся, с небольшими вариациями, от черновика до первой корректуры; но во второй корректуре зачеркнут так, что текст теперь трудно прочитать. Та же судьба постигла и другую вставку (сделана была в беловой рукописи): "Отлично, превосходно, - говорил он, - я очень рад. Вы не пожалеете и не раскаетесь, клянусь вам. Ну, пусть вы будете жертвой, но ведь так надо, без жертв нельзя, без нижних ступеней лестниц не бывает. Зато внуки и правнуки скажут спасибо!" Вместо этого текста, напоминающего революционную фразеологию тогдашней молодежи, во второй корректуре появилось обращение Нади к больному Саше и его слова: "Я послезавтра на Волгу поеду, ну, а потом на кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной едет один приятель с женой. Жена удивительный человек, всё сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться пошла. Хочу, чтобы жизнь свою перевернула". Так осталось и в опубликованном рассказе.

   Отношения Нади с Андреем Андреичем поначалу, в рукописях, не рисовались столь определенно тягостными. В черновике сказано: "Но почему-то теперь, когда до свадьбы осталось не больше месяца, она стала испытывать страх и беспокойство, и если бы почему-либо отложили свадьбу до осени или даже до зимы, то она имела бы время всё обдумать и, пожалуй, еще сильнее полюбила бы жениха и была бы счастлива". Слова "и была бы счастлива" вычеркнуты уже в черновой рукописи. В беловом автографе опущены предшествующие им: "и, пожалуй, еще сильнее полюбила бы жениха". В первой корректуре добавлено: "как будто ожидало ее что-то неопределенное, тяжелое, вроде сна с кошмарами", а в третьей-снята последняя фраза, как будто дававшая надежду: "Если бы отложили свадьбу до осени или даже до зимы!" После восторженных слов Андрея Андреича: "Дорогая моя, моя милая, прекрасная... Я безумствую от восторга" - о чувствах Нади в черновой рукописи сказано: "И ей казалось, что это она уже давно, давно слышала или читала где-то..." В последней корректуре Чехов добавил: "в романе, в старом, оборванном, давно уже заброшенном".

   Весь эпизод с осмотром нового дома из черновика почти без изменений вошел в окончательный текст. Некоторые детали были все-таки изменены.

   Усилены непривлекательные черты Андрея Андреича. В черновике: Надя "замечала только, что у жениха очень мягкие руки с короткими пальцами, что на нем очень новые, хорошо выглаженные брюки". В беловой рукописи эти слова вычеркнуты. В первой корректуре вписано: "и его рука, обнимавшая ее талию, казалась ей жесткой и холодной, как обруч". Так вошло в окончательный текст. Подчеркнута его рисовка, пустая высокопарность речи. Оправдываясь в своей праздности, он заканчивал восклицанием: "О матушка Россия, много носишь ты нас, праздных и бесполезных, многострадальная!" Фраза исправлялась в беловике и во всех корректурах. В результате стало: "О матушка Русь! О матушка Русь, как еще много ты носишь на себе праздных и бесполезных! Как много на тебе таких, как я, многострадальная!" Всё это Надя воспринимает острее.

   Более жесткими, чем в первоначальных вариантах, выглядят отношения с Андреем Андреичем в конце, после приезда Нади в родной город. От черновика до второй корректуры сохранялся текст: "На другой день вечером приходил Андрей Андреич, всё такой же тихий, молчаливый, и играл на скрипке очень долго, с чувством, и Наде казалось, что ему больше уж ничего не оставалось на этом свете, как только игра на скрипке. Он робко говорил Наде вы, но всё еще, как было заметно, любил и как будто не верил тому, что произошло; вот, казалось ему, он вдруг проснется, и всё окажется сном..." Зачеркнув этот трогательный отрывок, Чехов написал: "Бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу из страха, чтобы им не встретились отец Андрей и Андрей Андреич".

   Первые слова Нади о матери остались неизменными от черновика до печатного текста: "А я вот сижу и смотрю отсюда на маму. Она кажется отсюда такой молодой! Да и на самом деле она еще молода. У моей мамы, конечно, есть слабости, но она необыкновенная женщина". В корректуре была лишь вычеркнута фраза: "Да и на самом деле она еще молода".

   Но над всеми эпизодами встреч, разговоров Нади с матерью Чехов работал много. Первоначальные варианты были, прежде всего, пространнее, в них больше разных деталей, не касающихся прямо отношений Нины Ивановны с дочерью. Например - о том, что Нина Ивановна "была любительницей театров, концертов, благотворительных балов, часто спорила о пользе театров и раз даже участвовала в спектакле, после которого тяжело дышала".

   От варианта к варианту Чехов усиливал детали, рисующие равнодушие Нины Ивановны к дочери. На тревожный вопрос Нади, отчего ей так невесело, Нина Ивановна поначалу давала напрасный, но все-таки совет: "Я знаю, тебе скучно без занятий, ну да ведь - бабушку не убедишь. А ты бы рисовала, что ли. Или вышивай". Уже в беловой рукописи, вместо ответа, Нина Ивановна начинает говорить о себе: "А когда я не сплю ночью, то закрываю глаза крепко-крепко и рисую себе Анну Каренину, как она ходит и говорит, или рисую Лаврецкого, или кого-нибудь из истории". В корректуре было добавлено: "Не знаю, милая" и еще: "или решаю вопрос, зачем мы живем, какая цель нашего бытия". Наде ясно с самого начала, что мать не понимает и не может понять ее, но в первых вариантах после этого разговора она "тотчас же обняла мать, и обе пошли в дом и сели за рояль играть в четыре руки". Во второй корректуре вместо этого сказано: "почувствовала это первый раз в жизни; ей даже страшно стало, захотелось спрятаться, и она ушла к себе в комнату". Так вошло и в печатный текст.

   Изменилась тональность IV главы - ночного разговора с матерью, когда Надя просит мать "спасти" ее - позволить уехать. Уже в рукописях - черновой и беловой - появился текст, очень близкий к окончательному. В корректуре Чехов сделал лишь одну замену - совсем снял момент ссоры, раздражения, обиды. Разговор стал добрее, хотя остался таким же безнадежным.

   Сокращая текст, Чехов устранил эпизод в начале VI главы о приезде Нины Ивановны в Петербург (см. вариант к стр. 215, строка 40). Всё это зачеркнуто в первой же корректуре, и взамен появилось короткое сообщение: "Надя рассказала, как осенью приезжала к ней в Петербург Нина Ивановна, сильно похудевшая и какая-то странная, виноватая". Потом и это было изменено: "Мама приезжала ко мне осенью в Петербург, говорила, что бабушка не сердится, а только всё ходит в мою комнату и крестит стены".

   Изменился и последний разговор Нади с матерью. Сначала в ответ на вопрос, довольна ли она, Надя рассказала подробно: "Конечно, когда поступала на курсы, то думала, что достигла всего, уже не захочу ничего больше, а вот как походила, поучилась, то открылись впереди новые планы, а потом опять новые и всё шире и шире, и, кажется, нет и не будет конца ни работе, ни заботе". Уже в беловой рукописи остался лаконичный ответ: "Довольна, мама". Во второй корректуре сделана вставка, внесшая легкий юмористический оттенок; Нина Ивановна говорит о себе: "я теперь занимаюсь философией и всё думаю, думаю... И для меня теперь многое стало ясно, как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся жизнь проходила бы как сквозь призму..."

   Вообще шестую главу Чехов много правил и в рукописи, и в корректуре. В отличие от других глав, где делались главным образом сокращения и перемены, здесь появились добавления. Были использованы те заметки на листке из блокнота, которые писались, когда весь рассказ начерно был уже окончен. Во второй корректуре, например, сделана вставка, как развлекали Надю мальчишки из соседнего двора, дразнившие: "Невеста! Невеста!" Но осталось нереализованным подробно намечавшееся в этих заметках объяснение с Андреем Андреичем: "Милая, одно слово, только одно: надеяться ли мне! О, я буду ждать! Я готов ждать!" Эти слова так и не были сказаны (ср. в черновике, стр. 298).

   Последние строки рассказа определились уже в черновике: ""Прощай, милый Саша!" - думала она.

   Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром уехала, и впереди ей рисовалась жизнь трудовая, широкая, чистая". В беловой рукописи текст остался, с некоторыми перестановками.

   В первой корректуре Чехов сделал вставки: "Прощай, милый Саша! - думала она, и впереди ей рисовалась жизнь трудовая, широкая, [чистая,] просторная, и эта жизнь манила ее. Настоящее, как казалось ей, уже перевернуто вверх дном, беспокойство останется до конца дней, что бы там ни было, куда бы судьба ни занесла, но всё же жизнь будет чистой, совесть покойной... Только бы уехать!

   Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром [уехала] простилась со своими и покинула город, - как полагала, навсегда".

   Во второй корректуре значительная часть этой вставки была вычеркнута. Но снова искались эпитеты к слову "жизнь", которая впереди рисовалась На