ношения к делу, который царит во всей иерархии российского чиновничества, они подозрительно относятся ко всем, кто не похож на гоголевского Акакия Акакиевича или, употребляя более современное сравнение, на человека в футляре" (В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 5, стр. 327). Позднее во многих своих статьях, речах, письмах В. И. Ленин обращался более 20 раз к чеховскому образу человека в футляре (см. указатель к Полн. собр. соч., изд. 5-е).

При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский, сербскохорватский и чешский языки.

Стр. 46. ...в Гадячском уезде... - Гадяч - уездный город Полтавской губернии.

Стр. 49. ..."глитай, абож паук". - "Мироед, или Паук". Так называлась драма в 4-х действиях, 5 картинах М. Л. Кропивницкого. Написана для М. К. Заньковецкой, где ей предназначалась роль Олены. Чехов познакомился с Заньковецкой в начале 1892 г. у Сувориных и встречался позднее. В декабре 1893 г., когда в Москве гастролировала украинская труппа, Чехов видел пьесы с ее участием.

КРЫЖОВНИК

Впервые - "Русская мысль", 1898, No 8, стр. 145-154, Перед заглавием обозначено: II. Подпись: Антон Чехов (следует после рассказа "О любви").

Вошло во второе издание А. Ф. Маркса ("Приложение к журналу "Нива" на 1903 г.").

Печатается по тексту: Чехов, 2, т. XII, стр. 144-154.

Среди заметок к рассказам 1895 года "Анна на шее", "Ариадна", "Убийство" и к пьесе "Чайка" находится первоначальная запись сюжета: "Заглавие: Крыжовник. X. служит в департаменте, страшно скуп, копит деньги. Мечта: женится, купит имение, будет спать на солнышке, пить на зеленой травке, есть свои щи. Прошло 25, 40, 45 лет. Уж он отказался от женитьбы, мечтает об имении. Наконец 60. Читает многообещающие соблазнительные объявления о сотнях десятинах, рощах, реках, прудах, мельницах. Отставка. Покупает через комиссионера именьишко на пруде... Обходит свой сад и чувствует, что чего-то недостает. Останавливается на мысли, что недостает крыжовника, посылает в питомник. Через 2-3 года, когда у него рак желудка и подходит смерть, ему подают на тарелке его крыжовник. Он поглядел равнодушно... А в соседней комнате уже хозяйничала грудастая племянница, крикливая особа. (Посадил крыж<овник> осенью, зимою слег и уж не вставал. Глядя на тарелку с крыж<овником>: вот всё, что дала мне в конце концов жизнь!) Он - сын разорившихся помещиков, часто вспоминает детство, проведенное в деревне" (Зап. кн. I, стр. 56-57). Запись зачеркнута (поскольку была использована), как и следующая, дополняющая финал выразительной деталью: "Крыжовник был кисел: "Как глупо", сказал чиновник и умер" (там же, стр. 62). К концу 1896 - началу 1897 г. можно отнести запись, составившую одну из главных мыслей рассказа: "За дверью счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастные и что после непродолжительного счастья непременно наступит несчастье" (Зап. кн. I, стр. 71 - ср. в рассказе стр. 62).

Дальнейшие заметки, находящиеся на стр. 87-88 Первой записной книжки и 33-36 Третьей книжки, следует отнести уже к лету 1898 г., когда рассказ готовился для "Русской мысли".

После публикации в апреле 1897 г. повести "Мужики" Чехов до лета 1898 г. ничего не напечатал в журнале, хотя обещать В. А. Гольцеву рассказ или повесть начал с октября 1897 г.

2 января 1898 г. Чехов жаловался Е. З. Коновицеру: "Здесь в Ницце, где нет своего дома и где так мешают работать (то хорошая погода, то скучные люди), нельзя работать, как дома и как хочется, и нельзя во всяком случае давать никаких обещаний - ибо всё равно их не исполнишь. Я обещал Соболевскому (в "Русские ведомости") давать каждый месяц по рассказу - и едва ли дам еще что-нибудь раньше лета. Лень одолела, думаю об Алжире, а тут еще, как Дамоклов меч, висит обязательство (у меня на лбу выступил холодный пот), которое давит меня, обязательство, во что бы то ни стало, дать в начале этого года одну повесть в "Русскую мысль", другую в "Cosmopolis"". В начале января рассказ "У знакомых" был послан в журнал "Cosmopolis". По всей видимости, об этом рассказе писал Чехову брат Александр Павлович 27 января 1898 г.: "В Питере трубят на всех перекрестках, что ты что-то такое, особенно хорошее написал, а по другим версиям - еще только пишешь..." (Письма Ал. Чехова, стр. 355. В комментариях, стр. 517, сказано неверно, что речь идет о рассказе "Человек в футляре").

В конце января 1898 г. работа для "Русской мысли" еще не была готова. 29 января Чехов писал Гольцеву: "Хуже всего, конечно, то, что повесть моя для "Русской мысли" еще не готова и я не знаю, когда я ее кончу". Спустя месяц - другому редактору "Русской мысли", В. М. Лаврову: "Повесть я не пришлю, а привезу" (25 февраля 1898 г.). Работа, тем временем, продолжалась.

Вернувшись в Россию в начале мая, Чехов не привез готовой повести или рассказа, но зато принялся за усиленное писанье. 15 июня в "Русскую мысль" был отправлен рассказ "Человек в футляре", около того же времени - "Ионыч" в "Ниву" (см. примечания к этому рассказу), и сразу же Чехов приступил к продолжению "маленькой трилогии".

Отказываясь от приглашения А. И. Сумбатова (Южина) приехать к нему погостить в имение М. Покровское Орловской губернии, Чехов писал ему 6 июля 1898 г.: "...я пишу, тороплюсь наверстать то, что задолжал зимой, и так до середины августа <...> Один рассказ написал в "Ниву", другой в "Русскую мысль", теперь пишу третий..." "Третий" рассказ - это и был "Крыжовник" или "О любви". 20 июля Чехов уже сообщил Гольцеву, что рассказ для августовского номера "Русской мысли" готов на "девять десятых" и что он немного менее печатного листа (Летопись, стр. 511-512).

Как видно по письмам и по заметкам (одновременным) в записных книжках, для августовской книжки "Русской мысли" готовились сразу два рассказа. И редакторы "Русской мысли" ждали сразу двух рассказов. Гольцев писал 1 июля 1898 г.: "Жду следующего и еще одного (а потом других рассказов, еще лучше повестей)" (ГБЛ, ф. 77, к. X, ед. хр. 42).

В Третьей записной книжке, среди летних деловых заметок 1898 г., находятся записи, использованные в рассказе "Крыжовник" (в книжке зачеркнуты): "собака, похожая на свинью" (Зап. кн. III, стр. 33 - ср. в рассказе стр. 60); "Крыж<овник>: от сытости начинается либеральная умеренность" (там же, стр. 35 - ср. в рассказе стр. 62); "Господа, даже в человеческом счастье есть что-то грустное"; "Надобно воспитывать в людях совесть и ясность ума"; "Самомнение развилось, уж ему и наша фамилия Ч<имша>-Г<ималайский> казалась звучной и великолепной"; "Умеренный либерализм: нужна собаке свобода, но все-таки ее нужно на цепи держать"; "Всё то же; протестует одна только статистика" (там же, стр. 36 - ср. в рассказе стр. 61-64).

Тогда же в Первой записной книжке была сформулирована одна из главных идей, полемически заостренная против названия и концовки рассказа Л. Н. Толстого "Много ли человеку земли нужно" (1886): "- Человеку нужно только 3 арш<ина> земли. - Не человеку, а трупу. Человеку нужен весь земной шар" (Зап. кн. I, стр. 87 - ср. в рассказе стр. 58).

Около 23 июля Чехов сообщал Л. А. Авиловой: "Погода у нас чудесная, не хочется никуда уезжать. Надо писать для августовской "Русской мысли"; уже написал, надо кончать".

28 июля оба рассказа были отправлены Гольцеву. В сопроводительном письме Чехов извещал: "Посылаю <...> два рассказа для август<овской> книжки. Хотел написать еще третий, очень небольшой, да помешали гости. Если рассказы найдешь пригодными, то отдай их в набор поскорее, чтобы проездом в Тверь, 1-2 августа, я мог взять корректуру с собой. Я прочту корректуру и тогда, быть может, прибавлю еще третий рассказ".

Короткая поездка в Тверь в начале августа (в имение В. А. Морозовой, владелицы "Тверской мануфактуры") состоялась; по всей видимости, была прочитана и корректура августовской книжки с рассказами "Крыжовник" и "О любви"; но еще один рассказ, продолжающий серию, написан не был (см. об этом примечания к рассказу "О любви").

В 1898 г., когда повести и рассказы Чехова еще издавались и переиздавались книгоиздательством "Посредник", И. И. Горбунов-Посадов писал относительно всех трех рассказов: "Славные Ваши новые рассказы в "Русской мысли". Я уже хотел просить Вас для интеллиг<ентного> издания, да последний ("О любви") для нас не подходит по мысли, проводимой в конце, - а без него Вы, наверное, - если бы и разрешили нам вообще, - то без него не разрешили бы" (письмо без даты, помечено Чеховым: 98, XI. - ГБЛ).

В дальнейшем вопрос об издании новых рассказов не обсуждался совсем: после договора с А. Ф. Марксом это стало невозможным.

Включая в 1903 г. "Крыжовник" в марксовское издание, Чехов снял цифровое обозначение перед заглавием и внес несколько поправок в конце рассказа. Была усилена энергичная интонация в речи Ивана Иваныча (вместо: "Но во имя чего ждать?" - стало: "Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать?"), устранен повтор заключительного призыва: "Делайте добро!", зачеркнута сентенция: "Есть жизнь, есть нравственный закон, высший для нас закон...".

В томе XI, посмертном, марксовского издания (1906) текст рассказа воспроизводился по приложению к "Ниве" 1903 г., с некоторыми грамматическими и пунктуационными поправками, сделанными корректором.

Вскоре после выхода августовской книжки "Русской мысли" Вл. И. Немирович-Данченко писал Чехову: "Несмотря на работу до одури и нервной одышки, я успеваю читать. Сейчас закрыл книгу на рассказе "О любви". "Крыжовник" хорошо <...> Хорошо, потому что есть и присущий тебе колорит, как в общем тоне и фоне, так и в языке, и еще потому, что очень хорошие мысли" (27 сентября 1898 г. - ГБЛ; Ежегодник МХТ, стр. 112).

Наталия Душина в мартовском письме 1899 г. (см. примечания к "Человеку в футляре") так выражала свои чувства: "Когда я прочла "Крыжовник", мне жутко стало и жалко его, бесконечно жалко бедного, одинокого, черствого душой человека. "Любовь" тоже пережила я вместе с теми, которые были так близки душой друг к другу, а с виду должны были казаться чужими. И страшно то, что жить всё ж таки надо было и жизнь шла своим обычным ходом и даже разлука пережилась, и пришлось дальше жить, те же занятия пошли, те же мелочи, а сознание, что нет любимого человека, наполняло душу, и казалось, Жить нельзя, а жилось". Закончила свое письмо Душина словами: "Когда я читаю что-нибудь Ваше, то я чувствую всегда, что я жила с этими людьми, что я хочу то же сказать о них, что сказали Вы, и не одна я это чувствую, и это потому, что Вы пишете только правду и всё сказанное не так, как сказали Вы, - будет ложь" (ГБЛ).

Отзывы Л. Н. Толстого тех лет о трилогии чеховских рассказов неизвестны. В октябре 1898 г. он читал в Ясной Поляне вслух рассказ "О любви" ("Дневники С. А. Толстой. 1897-1909", ч. III. М., 1932, стр. 87). Позднее, в 1910 г., когда Н. Н. Гусев, находившийся в ссылке, прислал ему выдержку из рассказа "Крыжовник": "Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом" - Толстой ответил Гусеву: "Как хороша Ваша выписка из Чехова! Она просится в "Круг чтения"" (письмо от 25 февраля 1910 г. - Толстой, т. 81, стр. 113).

Немногочисленные критические статьи появились в августе - октябре 1898 г. и рассматривали "Крыжовник" вместе с последним рассказом трилогии - "О любви".

При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский, немецкий и сербскохорватский языки.

Стр. 57. ...был из кантонистов... - В России в первой половине XIX в. кантонистами назывались сыновья низших воинских чинов, с малолетства зачислявшиеся на военную службу.

Стр. 61. ...как сказал Пушкин, "тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман". - Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Герой".

О ЛЮБВИ

Впервые - "Русская мысль", 1898, No 8, стр. 154-162. Перед заглавием обозначено: III. Подпись": Антон Чехов.

Вошло во второе издание А. Ф. Маркса ("Приложение к журналу "Нива" на 1903 г.").

Печатается по тексту: Чехов, 2, т. XII, стр. 155-164.

В записных книжках Чехова довольно много записей к рассказу "О любви". Первая из них может быть отнесена к 1895 г., но сделана, по всей видимости, до того, как возник замысел рассказа: "Одинокие ходят в рестораны и в баню, чтобы разговаривать" (Зап. кн. I, стр. 62 - ср. в рассказе стр. 67). На первых страницах рассказа почти дословно использована запись, сделанная за границей весной 1898 г.: "Дама 35 лет, обывательница средней руки. И когда он соблазнил ее и уже держал в объятиях, она думала о том, сколько он будет выдавать ей в месяц и почем теперь говядина" (Зап. кн. I, стр. 82 - ср. в рассказе стр. 67).

В той же записной книжке вскоре намечена главная ситуация рассказа: "Мы не признавались друг другу в любви и скрывали ее робко и ревниво. Мне казалось невероятным то, что моя тихая грустная любовь могла бы нарушить жизнь мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили. И куда бы я мог увлечь ее? Другое дело, если бы у меня была интересная жизнь, если бы я, например, боролся за освобождение родины, если бы я был необыкновенным человеком, а то ведь из обычной [мещанск<ой>] будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в такую же будничную. И она тоже, по-видимому, рассуждала, боясь сделать меня несчастным, хотела, чтобы я женился на хорошей, достойной девушке и часто говорила об этом. И потом уж, обнимая ее в вагоне, я со жгучей болью в сердце понял, как ненужны, неважны были все эти наши рассуждения. Да, рассуждать нужно, но исходить нужно не с точки зрения счастья чьего-либо, а с чего-то более высшего и важного" (Зап. кн. I, стр. 84).

Рассказ "О любви" Чехов писал в Мелихове в июне - июле 1898 г. В записных книжках появилось еще несколько заметок, вошедших в рассказ: "помещик: я сначала тоже жил на интеллигентный манер, подавал после завтрака ликеры, но поп выпил мои ликеры в два присеста, и я бросил так жить и стал обедать в кухне" (Зап. кн. III, стр. 28; зачеркнуто и перенесено в Первую книжку, стр. 86, где тоже зачеркнуто - ср. в рассказе стр. 68).

К августовской книжке "Русской мысли" готовились сразу два рассказа - "Крыжовник" и "О любви". В записных книжках заметки к обоим рассказам всё время перемежаются. Например, на стр. 88 Первой записной книжки: "Когда любишь, то какое богатство открываешь в себе, сколько нежности, ласковости, даже не верится, что так умеешь любить" (вошло в журнальный текст рассказа "О любви"; см. варианты); рядом: "Зачем мне ждать, пока ров зарастет или затянет его водой? Лучше я перескочу через него или построю мост" (финал рассказа "Крыжовник"), В Третьей записной книжке на 36-й странице, после нескольких заметок к рассказу "Крыжовник", записано: "Когда кто-нибудь спорил со мной, она принимала сторону моего противника" (ср. "О любви", стр. 73).

По мысли Чехова, рассказом "О любви" серия не заканчивалась. В корректуре он намеревался добавить еще рассказ (см. стр. 380). Но творческое напряжение летних месяцев 1898 г. сменилось в конце июля, когда большая работа была завершена, чувством неудовлетворенности: "Мне опротивело писать, и я не знаю, что делать" (письмо к Л. А. Авиловой от 23-27 июля 1898 г.). О том же - в письме к брату Ал. П. Чехову 30 июля 1898 г.: "Не хочется писать и пишешь так, точно ешь постное на шестой неделе поста".

Вскоре это настроение прошло, но наступала осень, и болезнь опять заставляла искать прибежище на юге. Из Ялты Чехов писал 21 сентября П. Ф. Иорданову: "Я выбит из колеи и почти не работаю. Эта вынужденная праздность и шатанье по курортам хуже всяких бацилл".

В ноябре работа возобновилась - но не над продолжением серии, а над новыми самостоятельными рассказами - "Случай из практики" и "По делам службы".

Серия рассказов так и осталась "маленькой трилогией".

В декабре 1898 г. В. А. Гольцев спрашивал Чехова: "А ты не вернешься к беседам Ивана Ивановича и Буркина?" (ГБЛ, ф. 77, к. X, ед. хр. 42). Чехов "не вернулся".

Включая рассказ "О любви" в марксовское издание, Чехов снял цифровое обозначение перед заглавием, внес несколько стилистических поправок и сделал небольшие сокращения. Изменился финал. В первоначальном варианте рассказ заканчивался подчеркнуто бытовым диалогом об отъезде Ивана Иваныча. В тексте собрания сочинений он завершается лирической концовкой: картина природы и грустное раздумье людей, выслушавших рассказ Алехина.

О жизненных истоках рассказа писала в воспоминаниях "А. П. Чехов в моей жизни" Л. А. Авилова. "Что "О любви" касалось меня, я не сомневалась..." (Чехов в воспоминаниях, стр. 271). По утверждению Авиловой, в рассказе отразилась история ее взаимоотношений с Чеховым - "роман, о котором никогда никто не знал, хотя он длился целых десять лет <...> "наш роман"" (предисловие к воспоминаниям - ЛН, т. 68, стр. 260).

Прочитав рассказ, она послала Чехову "неласковое" письмо, в котором "благодарила за честь фигурировать героиней хотя бы и маленького рассказа" (Чехов в воспоминаниях, стр. 274). Это письмо, как и все письма Авиловой к Чехову, неизвестно. Она вспоминала фразы: "Сколько тем нужно найти для того, чтобы печатать один том за другим повестей и рассказов. И вот писатель, как пчела, берет мед, откуда придется". Нечто подобное, несомненно, было в письме; известен ответ Чехова: "Вы неправильно судите о пчеле. Она сначала видит яркие, красивые цветы; а потом уже берет мед. Что же касается всего прочего - равнодушия, скуки, того, что талантливые люди живут и любят только в мире своих образов и фантазий, - могу сказать одно: чужая душа потемки" (30 августа 1898 г.).

Впервые воспоминания о Чехове Авилова опубликовала в 1910 г. ("Мои воспоминания". - "Русские ведомости", 1910, No 13; Чеховский сб., стр. 379-386; О Чехове, стр. 1-10). Это была короткая заметка, совершенно не касавшаяся той сложной темы, о которой Авилова писала впоследствии.

Над рукописью "А. П. Чехов в моей жизни" писательница работала в 1930-х годах и закончила ее в 1939 г., незадолго до смерти (1943). В семейном архиве Авиловых хранится первоначальный вариант этих воспоминаний, тоже 1930-х годов, озаглавленный "О любви", а также ряд дневниковых записей и заметок, поясняющих воспоминания.

[Сообщили племянница Авиловой - Н. Ф.. Страхова и внучка - Н. С. Авилова.]

Так, на полях повести "О любви" записано: "И вот сколько лет прошло. Я вся седая, старая... Тяжело жить. Надоело жить. И я уже не живу... Но всё больше и больше люблю одиночество, тишину, спокойствие. И мечту. А мечта - это А. П. И в ней мы оба молоды и мы вместе.

...В этой тетради я пыталась распутать очень запутанный моток шёлка: решить один вопрос: любили ли мы оба? Он? Я?.. Я не могу распутать этого клубка".

В дневниковой записи 27 ноября 1939 г. Авилова рассказала о причинах, побудивших ее уничтожить копию письма Чехова, подписанного "Алехин" и относящегося ко времени женитьбы Чехова:

[Письма Чехова к Авиловой, за исключением этого письма (имевшего, по мнению Авиловой, интимный характер) и еще двух писем (вошедших впервые в ПССП), были опубликованы М. П. Чеховой в шеститомном издании Писем А. П. Чехова по автографам. Автографы писем были похищены у Авиловой в 1919 г. вместе с письмами к ней И. А. Бунина, М. Горького и др. О своих письмах к Чехову, возвращенных ей М. П. Чеховой, Авилова писала: "Не перечитывая, я бросила их в печку. Я очень жалею, что я это сделала".]

"Я сегодня уничтожила копию письма Алехина. Жалко. Я сделала ее после того, как погиб оригинал. Помнила каждое слово, даже длину строк. И написала всё точь-в-точь так же, даже подражая мелкому почерку А. П. Так вышло похоже, что меня это утешило. И я долго хранила эту копию. А сегодня уничтожила. Вот почему: нашли бы ее после моей смерти и, конечно, узнали бы, что это фальшивка, подделка. Кто бы мог понять, зачем она сделана?".

[Текст письма включен в главу воспоминаний "Чехов в моей жизни", остающуюся неопубликованной. См. ЛН, т. 68, стр. 260.]

Среди рукописей Авиловой, хранящихся в семейном архиве, имеется тетрадь, датированная 1918 годом и посвященная литературному быту конца XIX - начала XX в. В этих литературных воспоминаниях даны живые зарисовки и портреты многих писателей, критиков, журналистов, с которыми Авилова была знакома или дружна (Л. Н. Толстой, М. Горький, Н. К. Михайловский, А. А. Тихонов, Н. А. Лейкин и др.).

Сопоставляя Чехова с Толстым и Горьким, Авилова писала:

"Про Чехова я не сказала бы, что он великий человек и великий писатель. Конечно, нет! Он - большой симпатичный талант и был умной и интересной личностью.

Горький - яркий талант и оригинальный человек.

Толстой - великий писатель, великий мыслитель, великий человек. Нет величины больше его в литературном свете.

Случается, что талант точно освещает, пронизывает всю личность писателя, он сильней личности и точно силится поднять ее до себя. Это - Чехов.

Случается, что талант и личность одинаково сильны, ярки; помогают друг другу, выражаются каждый по-своему, сплетаются, сливаются. Это - Горький.

Но когда и талант и личность не только велики, сильны, могучи, а когда они еще совершенны, когда дух их поднимается над человечеством и приближается к божескому - тогда это Толстой".

Воспоминания "А. П. Чехов в моей жизни" вызвали разноречивые суждения среди людей, близких Чехову и хорошо знавших Авилову. М. П. Чехова писала: "Эти воспоминания, живо и интересно написанные, правдивы в описании многих фактов <...> И правильно, видимо, Лидия Алексеевна сообщает о тех больших чувствах к Антону Павловичу, которые она когда-то пережила. Но вот когда она пытается раскрыть чувства к ней со стороны Антона Павловича, то тут у нее получается слишком "субъективно"" (Из далекого прошлого, стр. 166-167).

И. А. Бунин дал противоположную оценку: "Воспоминания Авиловой, написанные с большим блеском, волнением, редкой талантливостью и необыкновенным тактом, были для меня открытием. Я хорошо знал Лидию Алексеевну, отличительными чертами которой были правдивость, ум, талантливость, застенчивость и редкое чувство юмора <...> Прочтя ее воспоминания, я и на Чехова взглянул иначе, кое-что по-новому мне в нем приоткрылось. Я и не подозревал о тех отношениях, какие существовали между ними" (И. А. Бунин. Собр. соч. в 9-ти т. Т. 9. М., 1967, стр. 230).

Откликами на августовскую книжку "Русской мысли" с рассказами "Крыжовник" и "О любви" явились три статьи.

Разбирая трилогию в целом, А. Измайлов первый заговорил о переменах, ясно обозначившихся в творчестве Чехова: "В этих рассказах г. Чехов уже вовсе не тот объективист-художник, по-видимому, совершенно безучастно относящийся к изображаемому, каким он представлялся ранее <...> Всюду за фигурою рассказчика виден субъективист автор, болезненно тонко чувствующий жизненную нескладицу и не имеющий силы не высказаться. Мы сказали бы, что автор болен мировою скорбью, если бы значение этого последнего выражения не было так опошлено и избито <...> нам кажется, что настает серьезный перелом в творчестве г. Чехова, болезненно созревает в его душе что-то новое <...> Почти все без исключения рассказы его, написанные за последние годы, носят драматический характер, иногда возвышаясь до высокого трагизма. В самом выборе темы чувствуется, что его давят кошмаром и гнетут темные стороны жизни, которых он не может не видеть, и его пейзаж почти всегда запечатлен меланхолическою красотою. "Над полем давно уже нависли тучи, ждешь дождя, а его нет", вот общий фон, на котором происходит действие его последних сочинений".

Измайлов сопоставлял этот "перелом" у Чехова с тем, что пережили в свое время другие великие русские писатели: "...нам кажется, что в душе г. Чехова начинается тот перелом, который в свое время пережили многие из наших больших писателей, от Гоголя, Достоевского и Лескова до ныне здравствующего Л. Толстого и некоторых других художников слова, с тою только разницею, что в нем он начинается значительно ранее. Художественные задачи отходят на задний план, и ум устремляется к решению вопросов этики и религии. Объективное, спокойное изображение действительности уступает место тревожному философскому обсуждению зол жизни, выступает на сцену не факт, но философия факта" (А. Измайлов. Литературное обозрение. - "Биржевые ведомости", 1898, No 234, 28 августа).

А. Скабичевский в той же газете "Сын отечества", где он поместил разбор "Человека в футляре", писал о новых рассказах Чехова. Как обычно, его мало интересовала художественная сторона дела; содержание рассказов служило поводом для разговора о несовершенствах общественного бытия. Впрочем, Скабичевский верно уловил существо позиции Чехова, когда сердито возражал против понятия "среда заела", ибо сами поди создают эту среду: "...виновата не какая-то людоедка-среда, а именно безыдейность жизни, отсутствие в ней всяких разумных и широких целей, искание мнимого счастья в какой-нибудь узенькой, ничего не стоящей, эгоистичной задачке и пугливый отказ от мало-мальски решительного, рискованного шага к достижению более высоких целей и более захватывающего светлого счастия. Тут нет ни палачей, ни жертв, ни пауков, ни мух, а попросту люди безразличные поголовно задыхаются в смрадной мгле, при полном отсутствии мало-мальски свежего воздуха" ("Сын отечества", 1898, No 245, 11 сентября).

К общей характеристике Чехова как писателя вернулся после выхода первого тома марксовского издания Н. К. Михайловский ("Литература и жизнь. Кое-что о г. Чехове". - "Русское богатство", 1900, No4). В последних рассказах Чехова критик увидел значительные перемены: "Теперь уже далеко не одна пошлость занимает г. Чехова, а и истинно трудные, драматические положения, истинное горе и страдание" (стр. 135). Если житейская пошлость продолжает и теперь интересовать Чехова, как, например, в рассказе "Человек в футляре", "она уже не смешна для него, по крайней мере не только смешна, а и страшна, и ненавистна" (стр. 139). По поводу рассказа "О любви" Михайловский писал: "Такова действительность, и ясно кажется, как дорога стала г. Чехову вертикальная линия к небесам, то третье измерение, которое поднимает людей над плоской действительностью; как далеко ушел он от "пантеистического" миросозерцания, всё принимающего как должное и разве только как смешное... (стр. 137).

А. И. Богданович обратил внимание на внутреннюю связь трех рассказов. О рассказе "Крыжовник" он писал: "Хотя этот рассказ и не имеет непосредственной связи с предыдущим, но в нем как бы обрисовывается среда, где властвует человек в футляре"

Рассказ "О любви", по мнению Богдановича, "проникнут той же грустной, щемящей сердце нотой, как и оба предыдущие. Этот рассказ усиливает впечатление ненормальности окружающей жизни, спутанности в ней самых простых отношений, безжалостности людей друг к другу, их неумения жить по-человечески <...> Все три рассказа, при разнообразии сюжета и малой связи, проникнуты и объединены общей печалью и тоской, лежащими в их основе".

Вслед за Измайловым, Богданович писал, что в Чехове "как бы назревает какой-то перелом"; он "не может оставаться только художником и помимо воли становится моралистом и обличителем", как Толстой или Гаршин. "Сквозь внешний комизм просвечивает такое тяжелое, грустное настроение автора, что самый комизм персонажей только углубляет безотрадные выводы, которые сами собой вытекают из рисуемых автором картин пошлости и житейской неурядицы. Автора мучают темные стороны жизни, к которым г. Чехов стал как-то особенно чуток в своих последних произведениях <...>

Замечается и еще одна особенность, совершенно новая для г. Чехова, который отличался всегда поразительной объективностью в своих произведениях, за что нередко его упрекали в равнодушии и беспринципности. Теперь же <...> г. Чехов не может удержаться, чтобы местами не высказаться, вкладывая в реплики героев задушевные свои мысли и взгляды, как, например, заключение рассказа "Человек в футляре", тирада Ивана Ивановича о невозможности жить так дольше или патетическое воззвание к добру в рассказе "Крыжовник"".

Однако Богданович, как и вся литературная критика тех лет, утверждал, что у Чехова нет цельного мировоззрения и потому его общий взгляд на жизнь слишком мрачен. Опять повторялась версия о разбитом зеркале, неверно отражающем жизнь (А. Б. <Богданович>. Критические заметки - "Мир божий", 1898, No 10, отд. II, стр. 6-9).

Другой критик того же журнала, В. Альбов, в пристрастии Чехова к малой форме увидел, напротив, его достоинство: "Художественная концепция, овладевшая за последнее время его творчеством, превосходна и глубока и сродни его таланту, спокойному, вдумчивому, созерцательному. Его рассказы - это характеристики, картины, пластика. В них, как нам приходилось отмечать, нет действия, нет борьбы или слишком мало. Зато каждый штрих подогнан к целому, каждая черточка тщательно вырисована, одна подробность нанизана на другую. Вот почему, может быть, г. Чехов не дает нам большого романа, с массой действующих лиц, со сложною интригой. Может быть, он инстинктивно чувствует, что подобная картина потеряет в глубине проникновения в жизнь" (В. Альбов. Два момента в развитии творчества А. П. Чехова. - "Мир божий", 1903, No 1, стр. 112),

В конце 90-х - начале 900-х годов о Чехове стали появляться обобщающие критические работы.

В книге А. Л. Волынского "Борьба за идеализм" (СПб., 1900) рассказы "Человек в футляре", "Крыжовник", "О любви" послужили материалом для абстрактных этических и философских сентенций. О Беликове, например, Волынский писал: "Несмотря на то, что главные черты его представляются несколько надуманными и самый образ человека в футляре сбивается на аллегорию, он производит глубокое впечатление. Можно сказать, что настроение автора - унылое, но вдумчивое - преобладает здесь над художественною живописью. За ним всё время следишь и заражаешься им, потому что в нем есть глубокая лирическая правда <...> Чехов сумел пролить на эту уродливую, жалкую фигурку провинциального учителя мягкий гуманный свет. В жизни таких людей презирают и гадливо побаиваются - совершенно так же, как это представлено в рассказе. Но вот художник с тонким чутьем подошел к этому гаденькому человеку и открыл в нем, под мертвой корой формализма и раболепия перед начальством, несчастную боязливую душу" (стр. 336). "Свободолюбие художника" сведено к чему-то неуловимому и неясному: "Читатель чувствует себя подавленным сырым туманом и дождливыми облаками, которые лениво ползут над действующими лицами, ему хочется разорвать их, чтобы увидеть ясное небо и солнце. И вместе с тем читатель ощущает в рассказе тоскливое веяние, идущее от самого автора, который тоже томится серыми буднями российской жизни, тоже хочет солнечного тепла и света. Так искусство, правдивое и глубокомысленное, неуловимыми словами создает в душе то, чего не достигло бы никакое рассудочное воздействие на ум и волю" (там же).

В рассказе "Крыжовник" Волынский особо отметил "умный протест" автора, но свел его опять-таки к области внутренних "потребностей и запросов человеческой души" и "внутреннего страдания людей". Концовка рассказа была истолкована в отвлеченно-идеалистическом духе: "Говорят, что человеку нужно только три аршина земли. Когда эти слова говорит Толстой, он открывает человеку, своим суровым отрицанием всех земных благ, его высшее духовное призвание: человеку не нужна земля, потому что ему нужно только небо. Чехов говорит, что человеку нужен весь земной шар, вся природа, весь простор видимого света, и эти слова тоже - другим путем - ведут человека от всяких тленных сокровищ к полному раскрытию духа. Как бы возражая Толстому, Чехов невольно вступает в область тех же высших, надземных настроений" (стр. 337-338).

Оценка рассказа "О любви" и общее заключение Волынского о "маленькой трилогии" - образец импрессионистской критики: "Грусть стелется сумеречным туманом над плоскими равнинами русской жизни. Сколько нужно искреннего таланта, живого воображения, чтобы писать серыми красками по серому фону так, как пишет Чехов. Ни одной крикливой ноты, ни одного банального штриха. Несмотря на некоторую старомодность повествовательной структуры и отсутствие привлекающих внимание новейших красок, все эти очерки в гораздо большей степени принадлежат современной волне идейных настроений, чем разные тенденциозные писания с намерением приобщиться к этой волне. Этот серьезный талант тихо и скромно откапывает какие-то нетронутые уголки и двигается, подвигая вперед и русскую литературу. Читая Чехова, чувствуешь себя на лоне настоящего искусства" (стр. 339-340).

О "трилогии" писал критик Волжский (А. С. Глинка) в книге "Очерки о Чехове" (СПб., 1903).

Одним из первых в русской критике Волжский заговорил о художественном обобщении, общей идее, творческом синтезе, объединяющих "пеструю галерею чеховских картинок", начиная с ранних его рассказов и кончая последними повестями и пьесами. Эту "общую идею" критик обозначил как "власть действительности" или "власть обыденщины". С этой точки зрения вся трилогия, "как и вообще всё написанное Чеховым, только индивидуализация отдельных случаев власти обыденной жизни, власти действительности, индивидуализация общей идеи Чехова" (стр. 74).

По мнению Волжского, "Человек в футляре" - "это высшая точка чеховского творчества, произведение, в котором творческий синтез художника выразился с особенной силой". Особо отмечал критик тот факт, что "человек в футляре" - "быстро привился к нашему литературному языку, стал нарицательным именем, излюбленным трофеем газетного обличения" (стр. 67).

По мысли критика, "Человек в футляре" явился обобщением всего Чехова: "Повсюду в чеховских произведениях вы на каждом шагу встречаете различные виды власти футляра Беликова: чувства в футляре, мысли в футляре, футляры для общественных и личных отношений, в футляре вся жизнь" (стр. 68).

Так устанавливалась внутренняя связь всех трех рассказов. "Всеопределяющее значение крыжовника в жизни Николая Ивановича Чимша-Гималайского только один из бесконечно разнообразных видов власти обыденщины, один случай футлярной жизни, так широко захваченной в произведениях Чехова", - писал Волжский. В рассказе "О любви" "жестокая бессмыслица жизни исковеркала хорошую, искреннюю любовь Алехина, - везде Чехов "объясняет каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать", но независимо от намерения художника или даже вопреки ему общая картина жизни, как она изображена в его произведениях, содержит в себе огромную "общую идею", величайший творческий синтез" (стр. 72-73).

О. Р. Васильева уже 15 июля 1898 г. спрашивала Чехова, где она может найти новый его рассказ "Человек в футляре" для перевода на английский язык. В следующем письме (9 августа) она просила прислать ей оттиск. Судя по ее письму от 8 сентября 1898 г., Чехов послал ей оттиск из "Русской мысли", Затем она перевела "Крыжовник", "О любви", но и спустя два года извещала, что еще не послала ни в какую редакцию свой перевод, прося Чехова посоветовать, куда ей обратиться.

Осенью 1898 г. к Чехову обращался Борживой Прусик с той же просьбой - прислать для перевода на чешский язык все три рассказа. Чехов находился в то время в Ялте (письмо от 2 октября 1898 г.) и хотя обещал прислать рассказы "после", когда вернется домой, он этого, вероятно, не сделал. Б. Прусик увлекся переводами пьес Чехова для театральных постановок, а потом переводил рассказы по начавшему выходить в 1899 г. марксовскому изданию.

Немецкий переводчик О. П. Бук сообщал в декабре 1898 г. из Гейдельберга, что приступил к переводу серии повестей и рассказов, начал с "Человека в футляре" и просил разрешения па публикацию в берлинской издательской фирме Фишера.

В начале 1900 г. Чехову писал из Николаева Херсонской губернии А. В. Гурвич - просил разрешения перевести на еврейский язык рассказы "Человек в футляре" и "О любви" и поместить их в сборнике, издаваемом в память еврейского "народного пролетарского поэта" Михаила Гордона (письмо от 4 февраля 1900 г. - ГБЛ). Ответ Чехова неизвестен, но он был благоприятным: спустя три года Гурвич вспоминал об "отзывчивости", с какой Чехов отнесся к его прежней просьбе (письмо от 24 августа 1903 г. - ГБЛ).

При жизни Чехова рассказ "О любви" был переведен на болгарский язык.

СЛУЧАЙ ИЗ ПРАКТИКИ

Впервые - "Русская мысль", 1898, No 12, стр. 189-198. Подзаголовок: Рассказ. Подпись: Антон Чехов.

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. IX, стр. 276-288.

Постепенный процесс оформления замысла рассказа прослеживается по записным книжкам. Первая запись - рассуждение о богатстве: "Как у арестанта неловко спрашивать, за что он приговорен, так у очень богатого человека неловко спрашивать, на что ему так много денег и отчего так дурно он распоряжается своим богатством. И разговор об этом выходит обыкновенно с гадливый, неловкий, после которого наступает взаимное охлаждение - нежданно-негаданно" (Зап. кн. I, стр. 75). Этот текст очень близок к окончательному (стр. 84, строки 21-28). Вероятно запись была сделана в июле 1897 г. (до 27-го).

Вторая запись, также близкая к окончательному тексту, передает впечатление от фабрики - "Взглянешь на фабрику, где-нибудь в захолустье - тихо, смирно, но если взглянуть вовнутрь: какое непроходимое невежество хозяев, тупой эгоизм какое безнадежное состояние рабочих, дрязги, водка, вши" (Зап. кн. I, стр. 81; ср. стр. 75 наст. тома). Эта запись может быть отнесена к началу декабря 1897 г. - непосредственно вслед за ней идет запись: "13 дек. Видел владелицу фабрики, мать семейства, богатую русскую женщину, которая никогда не видала в России сирени". Эти строки, отражающие реальное впечатление, не нашли места в рассказе "Случай из практики" и потому были вынесены Чеховым в Четвертую записную книжку. Однако возникла эта запись в общем потоке мыслей и образов, связанных с обдумыванием рассказа "Случай из практики".

Затем в записной книжке появляется конспективная запись сюжета: "Фабрика, 1000 рабочих. Ночь. Сторож бьет в доску. Масса труда, масса страданий - и всё это для ничтожества, владеющего фабрикой. Глупая мать, гувернантка, дочь... Дочь заболела, звали из Москвы профессора, но он не поехал, послал ординатора. Ординатор ночью слушает стук сторожей и думает. Приходят на ум свайные постройки. "Неужели всю свою жизнь я должен работать, как и эти фабричные, только для этих ничтожеств, сытых, толстых, праздных, глупых?" -"Кто идет?" - Точно тюрьма" (Зап. кн. I, стр. 83). Эта запись, вероятно, была сделана в феврале или марте 1898 г., никак не позже середины апреля (далее в записной книжке - о посещении Чеховым М. М. Антокольского 16 апреля 1898 г.).

Таким образом, ко времени возвращения из-за границы в Россию в первых числах мая 1898 г. у Чехова определились тематические линии рассказа: богатство как "недоразумение", сила, разъединяющая людей, и, во-вторых, страшная изнанка фабричной жизни, такой "тихой" и "смирной" снаружи. Определился и сюжет рассказа. Тем не менее, писание рассказа отложилось, очевидно, из-за реализации других замыслов: "Человек в футляре", "Ионыч", "Крыжовник", "О любви". Пока шла работа над этими рассказами, в записную книжку Чехова были внесены еще две записи: "У дьявола (фабрика)" и "дер-дер-дер // дрын-дрын-дрын // жак-жак-жак" (Зап. кн. III, стр. 33).

Эти записи послужили для разработки сцены ночной прогулки и размышлений Королева, намеченной еще в наброске сюжета рассказа; внесены в записную книжку в июне-июле 1898 г. (запись 4-я относится к рассказу "Крыжовник", а текст его был отослан Чеховым В. А. Гольцеву 28 июля).

В работе над рассказом был перерыв. 24 октября Чехов писал Гольцеву: "В моих писаниях вышла заминка, но это ничего; впредь буду исправен, дай только вздохнуть". Смерть П. Е. Чехова 12 октября, необходимость перемен в жизни всей семьи, приезд в Ялту М. П. Чеховой, обсуждение вместе с нею плана будущего дома - всё это оторвало Чехова на некоторое время от работы. Но 11 ноября он сообщает И. И. Орлову: "По случаю дождя и дурной погоды сел за работу и уже написал целый рассказ".

Рассказ был отослан для декабрьской книжки "Русской мысли" 14 ноября 1898 г. (письмо Чехова к В. М. Лаврову и Гольцеву).

Небольшая задержка корректуры вызвала у Чехова опасения относительно цензуры. 29 ноября 1898 г. он писал Гольцеву: "Очевидно, рассказ, если он не забракован, успеет попасть только в янв<арскую> книжку. Если так, то все-таки поторопитесь прислать корректуру". Очевидно, вслед за этим Чехов получил корректуру рассказа - уже 6 декабря 1898 г. Гольцев сообщил Чехову: "Сейчас получил твою корректуру" (ГБЛ). По-видимому, опасения относительно вмешательства цензуры не оправдались.

И. И. Горбунов-Посадов, прочитав рассказ, обратился к Чехову за согласием на издание его "Посредником". 24 января 1899 г. он писал Чехову: "В Калуге еще я с таким хорош<им> чувством прочел "Случай из практики" и хотел просить вас разрешить нам его издать в интеллиг. серии". Горбунов-Посадов хотел объединить в издании "Посредника" три рассказа: "По делам службы", "Душечка", "Случай из практики", боясь, что в отдельном издании последний рассказ привлечет большее внимание цензуры: "Если все 3 неудобно, то тогда "Душеньку" и "Случай на практике" (так!) (боюсь, что его отдельно не...)" (ГБЛ; Известия АН СССР, ОЛЯ, 1959, т. XVIII, вып. 6, стр. 518). Чехов принужден был ответить отказом из-за соглашения с А. Ф. Марксом об издании собрания сочинений (см. его письмо Горбунову-Посадову от 27 января 1899 г.).

При подготовке собрания сочинений оригиналом для набора служил текст публикации в "Русской мысли", указанный Чеховым в письме к А. Ф. Марксу от 12 мая 1899 г. По недоразумению, корректуры присылались Чехову несколько раз (см. письмо Чехова к Марксу от 9 августа 1900 г.). При просмотре текстов для тома IX Чехов внес в рассказ сравнительно небольшие исправления.

Неизвестно, связан ли рассказ с каким-либо конкретным фактом. Можно лишь предполагать, что впечатления о фабричной жизни связаны с началом мелиховского периода. "Служил я в земстве, заседал в санитарном совете, ездил по фабрикам - и это мне нравилось", - писал Чехов А. С. Суворину 10 октября 1892 г. Конечно, и до этого, в бытность врачом в Звенигородском уезде, Чехову приходилось бывать на фабриках, но на рассказе "Случай из практики" лежит, кроме того, печать сахалинских впечатлений, ими окрашена разработка темы богатства в приведенной выше первой записи к рассказу в записной книжке. Это заставляет думать, что истоки замысла рассказа связаны с послесахалинским периодом.

О полемике по поводу рассказа "Случай из практики" в московской читательской среде рассказал Чехову в письме от 22 января 1899 г. Н. Н. Тугаринов, студент, знакомый по Ницце: "У нас в Москве за последнее время много было разговоров и споров по поводу Вас под влиянием постановки "Чайки", появления в "Рус<ской> м<ысли>" "Случ<ая> из практики" и Вашего рассказа "Новая дача" - в "Рус<ских> вед<омостях>" - 3/4 восхищалось и млело, а другие, наоборот, брюзжали <...> "Ах, нам бодрости, бодрости нужно!" - Разве у Чехова Вы не нашли ничего бодрящего, - спрашиваю я. Ответ: "Вот Вам "Случай из практики" - где же тут найти бодрости, здесь всё мертво..." Раз им захотелось "бодрости", то я развернул книгу и на стр. 197 прочел своим оппонентам следующ<ие> строки о думах д-ра Королева: "И он знал, что сказать ей <...> и только ждала, чтобы кто-нибудь, кому она верит, подтвердил это"...Пошли крики: "Да, хорошо советовать!.." и т. п. Как видите, тяжело быть писателем самостоятельным и не пляшущим по дудке тех, которым сегодня захотелось "бодрости", завтра - севрюжины с хреном etc!.." (ГБЛ; Из архива Чехова, стр. 244).

Высоко оценил "Случай из практики" Горбунов-Посадов в письме Чехову от 24 января 1899 г.: "А "Случай на практике" - это ухающее "чудище" с заключенным в нем мильоном каторжн<ого> труда, неизвестно для чего совершающегося, - это превосх<одная> вещь, вызывающая на самые нужные мысли и чувства" (ГБЛ; Изв. АН СССР, ОЛЯ, 1959, т. XVIII, вып. 6, стр. 518).

"Случай из практики" сразу же вызвал отклики в печати.

25 декабря А. М. Скабичевский в обзоре текущей литературы рассмотрел рассказ, полемизируя с теми, кто представляет себе капиталистический строй Западной Европы как "последнее слово прогресса и единственный и неизбежный путь к спасению человечества и к будущему насаждению земного рая" ("Сын отечества", 1898, No 350). По мнению Скабичевского, этот капиталистический строй в России - "нечто совсем иное, крайне жалкое и подчас совершенно бессмысленное и несообразное. Вот г. Чехов и представляет нам в своем маленьком рассказике образчик поразительной нелепости капиталистического фрукта, возросшего на русской почве". Невозможно, говорит Скабичевский, убедить, что "в этом нелепом сумбуре лежит спасение человечества и таятся зародыши новой жизни!"

В противоположность Скабичевскому, который извлекает из чеховского рассказа экономические истины и использует художественное произведение в иллюстративных целях, А. Л. Волынский (Флексер) сосредоточивает внимание не на сфере изображения, а на настроении рассказа, придавая ему символический смысл (А. Л. Волынский. Борьба за идеализм. Критические статьи. СПб., 1900). ""Случай из практики", - пишет он, - вещь недоделанная, местами смутная, как сон, и, тем не менее, преисполненная благодатных для искусства настроений" (стр. 340). Ценность этого произведения, с его точки зрения, несмотря на то, что "художественная сторона рассказа не отличается особенно выдающимися достоинствами", заключается в идее грядущего духовного воскресения, противопоставленного жуткому кошмару реальной современной жизни: "Можно сказать, что весь рассказ - с его ночным мраком, с жутко светящимися фабричными окнами и расплывающимися кошмарами богатой молодой девушки, - проникнут скрытою мечтою о каком-то воскресном утре, о каком-то новом возрождении или, вернее сказать, о духовном перерождении людей <...> Воскресное утро - какой живой символ, вылившийся из встревоженной души чуткого современного человека" (стр. 340-341).

Почти все прочие критики, в отличие от Скабичевского и Волынского, пытались поставить "Случай из практики" в связь с другими произведениями Чехова, видя в рассказе признаки нового периода его творчества. Оценивая это по-разному, они довольно близко сходились друг с другом в определении сущности перемены в творческой манере Чехова. "Замечается и еще одна особенность, - пишет А. И. Богданович, - совершенно новая для г. Чехова, который отличался всегда поразительной объективностью в своих произведениях,