Чехов Антон Павлович - Рассказы и повести 1898—1903 гг.

создания рассказа прослеживается по записным книжкам Чехова и его переписке. Записи к рассказу появляются с августа 1897 г. До этого можно отметить только одну запись сюжета, которая, возможно, имела какое-то отношение не к рассказу, а к оформлению его замысла, но впоследствии осталась в стороне и была перенесена в Четвертую записную книжку как нереализованная. Это запись: "Серьезный мешковатый доктор влюбился в девушку, которая очень хорошо танцует, и, чтобы понравиться ей, стал учиться мазурке" (Зап. кн. I, стр. 72). Эта запись не ставилась ранее в связь с "Ионычем", да прямой связи с текстом рассказа, как он сложился окончательно, и нет. Однако можно отметить определенную близость мотивов - см. в "Ионыче": "И к лицу ли ему, земскому доктору, умному, солидному человеку..." (стр. 30, строки 31-33).

   Первая запись, бесспорно относящаяся к "Ионычу": От кредитных бумажек пахло ворванью" (Зап. кн. I, стр. 76); она близка к окончательному тексту рассказа (стр. 36, строки 15-18). Датируется августом 1897 г.

   Вслед за тем наступил большой перерыв в записях к "Ионычу" - до марта 1898 г. В осенние месяцы 1897 г., за границей, Чехов написал рассказы "Печенег", "В родном углу", "На подводе". Остальные же замыслы ждали своей очереди. 14 декабря 1897 г. Чехов писал А. С. Суворину: "Накопилось много работы, сюжеты перепутались в мозгу, но работать в хорошую погоду, за чужим столом, с полным желудком - это не работа, а каторжная работа, и я всячески уклоняюсь от нее". Затем он начал писать рассказ "У знакомых".

   К началу марта относится запись отдельной детали: "Мальчик лакей: умри, несчастная!" (Зап. кн. I, стр. 83). Следующая запись также характеризует дом Туркиных и юмор его хозяина - "Здравствуйте вам пожалуйста. Какое вы имеете полное римское право" (Зап. кн. I, стр. 84); датируется мартом или первой половиной апреля 1898 г.

   Таким образом, с августа 1897 г. до апреля 1898 г. в Первой записной книжке появились три детали к будущему рассказу. Однако за ними для Чехова уже стояли, очевидно, быт героя и атмосфера, окружающая его.

   Первая развернутая запись сюжета рассказа "Ионыч" может быть отнесена ко второй половине апреля 1898 г.: "Филимоновы талантливая семья, так говорят во всем городе. Он, чиновник, играет на сцене, поет, показывает фокусы, острит ("здравствуйте, пожалуйста"), она пишет либеральные повести, имитирует - "Я в вас влюблена... ах, увидит муж" - это говорит она всем, при муже. Мальчик в передней: "умри, несчастная!" В первый раз, в самом деле, всё это в скучном сером городе показалось забавно и талантливо. Во второй раз - тоже. Через 3 года я пошел в 3-й раз, мальчик был уже с усами, и опять "Я в вас влюблена... ах, увидит муж!", опять та же имитация: "умри, несчастная", и когда я уходил от Ф<илимоновы>х, то мне казалось, что нет на свете более скучных и бездарных людей" (Зап. кн. I, стр. 85). Здесь обращает на себя внимание форма повествования от первого лица.

   Последняя запись - конспект пятой главы "Ионыча" - была внесена в записную книжку, по-видимому, в самых последних числах мая или первых числах июня 1898 г.: "Ионыч. Ожирел. По вечерам ужинает в клубе за большим столом, и когда заходит речь о Туркиных, спр<ашивает>: - Это вы про каких Турк<иных>? Про тех, у которых дочь играет на фортепьянах. - Практикует в городе очень, но не бросает и земства: одолела жадность" (Зап. кн. III, стр. 31).

   Материалы переписки Чехова также говорят о том, что работа над "Ионычем" была закончена в первой половине июня 1898 г. и 15 или 16 июня беловой автограф рассказа был отослан в редакцию приложений к "Ниве" (см. ниже письмо Ю. О. Грюнберга к Чехову от 18 июня 1898 г.).

   Записи к "Ионычу", в их соотношении с окончательным текстом рассказа, проанализированы в книге: З. Паперный. Записные книжки Чехова. М., 1976, гл. 4 - "Зерно и растение".

   До сих пор считалось, что рассказ "Ионыч" был предназначен Чеховым для "Русской мысли", а затем взят им обратно как не подходящий для журнала. В ПССП, т. IX (стр. 589, 600), эта мысль была высказана как предположение и затем, уже в категорической форме, повторена в т. XVII (стр. 449). Однако сопоставление писем Чехова и его корреспондентов убеждает в несостоятельности этого утверждения.

   Действительно, в редакции "Русской мысли" ожидали от Чехова рассказа с осени 1897 г., так как 18 октября он обещал В. А. Гольцеву: "Рассказ пришлю в декабре", а 2 ноября подтвердил: "Рассказ пришлю непременно". 15 декабря 1897 г., в письме к нему же, Чехов отложил исполнение обещания на февраль 1898 г., объяснив это неудобствами писания в непривычной обстановке и трудностями избранного сюжета: "Рассказ я пришлю, но едва ли успею сделать это раньше февраля. Во-первых, сюжет такой, что не легко пишется, а во-вторых, мне лень и лень". Эти строки обычно относили к "Ионычу", однако речь здесь идет о другом произведении.

   Не получив от Чехова нового рассказа и в феврале, Гольцев обратился к нему 20 марта 1898 г. с иной просьбой - дать что-нибудь из прежнего для сборника в пользу голодающих. Речь шла о "Неосторожности" (см. т. VI Сочинений, стр. 635). Сборник не состоялся, и 4 июня Гольцев попросил: "Не отдашь ли рассказ в "Русскую мысль"?" (ГБЛ).

   Идея Гольцева напечатать "Неосторожность" в "Русской мысли" вызвала возражение Чехова (письмо от 6 июня 1898 г.). Просьба вернуть рассказ в литературе о Чехове была ошибочно отнесена к "Ионычу". "Рассказ возврати мне, для "Русской мысли" он не годится. Если он был набран, то пришли в набранном виде - очень обяжешь. Для Русской же мысли у меня готовится другой рассказ, побольше", - эти последние слова, так же как и упоминания в письме от 15 декабря 1897 г. о трудно пишущемся рассказе, следует отнести к рассказу "Человек в футляре".

   "Ионыч" был обещан "Ниве" еще до переписки Чехова с Гольцевым по поводу рассказа "Неосторожность". 13 марта 1898 г. Чехов писал Ю. О. Грюнбергу: "Рассказ я пришлю непременно, но не раньше того, как вернусь домой; здесь писать я не могу, обленился. Около 5-10 апреля (ст. ст.) я поеду в Париж, оттуда домой, и в мае или в июне, вероятно, уже буду писать для "Нивы"". Дальнейшая история писания и публикации "Ионыча" прослеживается по переписке Чехова с редакцией "Нивы".

   4 апреля 1898 г. Грюнберг писал Чехову: "И. Н. Потапенко передал мне о Вашем желании получить аванс в счет гонорара за вещь, которую Вы пишете для "Нивы". К сожалению, Адольф Федорович (Маркс) теперь за границей, но, зная Вашу аккуратность, я решаюсь исполнить Ваше желание, не испросив предварительно его согласия, и посылаю Вам при сем переводом две тысячи франков, что составляет 751 рубль. - Буду очень рад, если Вы найдете возможным прислать нам рукопись в скором времени" (ГБЛ). 11 апреля Чехов ответил Грюнбергу: "Рассказ, как я уже писал Вам недели две назад, я пришлю по возвращении домой".

   Чехов вернулся в Мелихово 5 мая 1898 г. и вскоре, очевидно, приступил к писанию. 12 июня он сообщил А. С. Суворину. "Написал уже повесть и рассказ". В переписке с Гольцевым Чехов часто называл вещь, предназначенную для "Русской мысли", повестью, а "Ионыч" обычно именовался рассказом; впрочем, в письме к Н. А. Лейкину от 2 июля 1898 г. обе вещи названы повестями.

   Таким образом, "Ионыч" был написан в Мелихове в мае (после 5-го) и в июне (до 12-го) 1898 г., т. е. приблизительно в течение месяца.

   Рассказ был отправлен в "Ниву", очевидно, 15 или 16 июня. 18 июня 1898 г. Грюнберг писал Чехову: "Рассказ Ваш "Ионыч" я получил и передал Ростиславу Ивановичу Сементковскому <... > Желание Ваше, чтобы рассказ был напечатан в одной книжке, будет исполнено, равно как Ваша просьба о присылке корректуры" (ГБЛ). В тот же день Чехову писал и Сементковский: "С истинным удовольствием прочел я Ваш рассказ, и само собою разумеется, что все Ваши желания будут в точности исполнены <...> пользуюсь этим случаем, чтобы лично Вам подтвердить, что очень дорожу Вашим сотрудничеством" (ГБЛ).

   16 июля корректура была послана. Сементковский напомнил с ней Чехову 28 июля: "...я предназначаю "Ионыча" для сентябрьской книжки наших "Приложений", которая у нас уже в работе. Не смею Вас торопить, если Вы корректуру получили; но если Вы ее не получили, будьте любезны меня об этом уведомить, и я немедленно вышлю Вам другой оттиск" (ГБЛ). Чехов отослал корректуру 29 июля, еще не получив этого напоминания, - см. его письмо к Сементковскому от 10 августа 1898 г.

   Беловой автограф рассказа достаточно близок к тексту первой публикации (см. варианты).

   Правка в корректуре выразилась в сокращениях по всему тексту, особенно в главе I, где были устранены некоторые детали: например, о Старцеве перед его первым визитом к Туркиным - "выпил бутылку пива", в описании игры Екатерины Ивановны - "и казалось, что он уже целый год слышит эту музыку". В корректуре был вычеркнут эпизод в сцене всеобщего восхищения игрой Екатерины Ивановны (см. вариант к стр. 27, строка 43); "зависть и ревность к чужим успехам" у Веры Иосифовны нарушала идиллические тона, в которых дана атмосфера семьи Туркиных при первом визите Старцева.

   При подготовке собрания сочинений оригиналом для набора "Ионыча" послужил текст "Нивы". 12 мая 1899 г. Чехов писал А. Ф. Марксу: "Рассказ мой "Ионыч", напечатанный в прошлом году в "Ниве", благоволите также послать в типографию". Корректуру IХ-го тома Чехов читал в октябре 1901 г., в Москве - см. в письме к Л. Е. Розинеру от 8 октября 1901 г.: "Корректуру IX тома вышлю на этих днях". В текст первой публикации он внес при этом десяток поправок: в одном случае переменил слово, в другом - глагольную форму, остальные изменения коснулись предлогов, окончаний и пунктуации.

  

   Специальный вопрос составляет так называемый "таганрогский колорит" в "Ионыче". Какие-то детали в рассказе действительно, должно быть, восходят к картинам Таганрога. Так, М. П. Чехов утверждает, что "описанное в "Ионыче" кладбище - это таганрогское кладбище" (Антон Чехов и его сюжеты, стр. 17; см. об этом также в статье П. Сурожского "Местный колорит в произведениях А. П. Чехова". - "Приазовский край", 1914, No 172, 3 июля). Некоторые исследователи находят в "Ионыче" черты, которые сам Чехов отмечал в быте таганрогских врачей: в письме к М. Е. Чехову от 3 января 1885 г. - "Как врач я в Таганроге охалатился бы и забыл свою науку, в Москве же врачу некогда ходить в клуб и играть в карты"; в воспоминаниях В. Ленского (В. Я. Абрамовича), относящихся к приезду Чехова в Таганрог в июле 1899 г.: "На вокзале А. П. был очень бодр, оживлен, много говорил, смеялся. Кому-то из врачей шутя сказал: - Литература - невыгодное занятие. Вон у всех таганрогских врачей есть свои дома, лошади, коляски, а у меня ничего нет. Брошу-ка я литературу, займусь медициной..." ("Чеховский юбилейный сборник". М., 1910, стр. 349). Действительно, здесь отмечены некоторые "обязательные" черты преуспеяния практикующего врача, нашедшие место в "Ионыче", но вряд ли можно подобные детали возводить исключительно к таганрогским впечатлениям. Обстановка в "Ионыче" - русская провинция, но в среде московских врачей Чехов также мог черпать материал для будущего рассказа - см., например, в "Осколках московской жизни" саркастическую характеристику "ученого миллионера" Г. А. Захарьина с его "классическими сторублевками" ("Осколки", 1883, No 37, 10 сентября).

  

   Читатели "Ионыча", самые разные, в письмах делились с Чеховым своими впечатлениями от нового рассказа. Г. М. Чехов писал 28 сентября 1898 г.: "Какой хороший рассказ "Ионыч", очень живой!" (ГБЛ), Остро эмоционально восприняла рассказ читательница Н. Душина из г. Кологрива Костромской губернии: "А "Ионыч"? Страшно, страшно подумать, сколько хороших, только слабых волей людей губит пошлость, как она сильно затягивает и потом уж не вырвешься. Горько мне думать, что Вы, может быть, сами перестрадали от пошлости и черствости людской" (письмо от марта 1899 г. - ГБЛ).

   Критика относила рассказ "Ионыч" к тем произведениям, в основе которых лежат "глубокие драматические сюжеты в обыденной жизни" (И. И. П-ский. Трагедия чувства. Критический этюд (по поводу последних произведений Чехова). СПб., 1900, стр. 21) и "широко развертывается картина обыденной жизни с ее торжеством пошлости, мелочности, жестокой бессмыслицы, тупой скуки и безнадежной тоски" (Волжский <А. С. Глинка>. Очерки о Чехове. СПб., 1903, стр. 61).

   А. Л. Волынский (Флексер) особо отметил в "Ионыче", что "фон и действующие на этом фоне лица - настоящая русская действительность", а "медленный, вялый темп их жизни тоже характерен для России" (А. Л. Волынский, А. П. Чехов. - В кн.: Борьба за идеализм. Критические статьи. СПб., 1900, стр. 341).

   Р. И. Сементковский поставил рассказ "Ионыч" в один ряд с другими произведениями Чехова 1898 г., где, по его мнению, решается вопрос об отношении идеалов к современной жизни: "Прочтите последние произведения г. Чехова, и вы ужаснетесь той картине современного поколения, которую он нарисовал с свойственным ему мастерством. Возьмете ли вы Ионыча, героя рассказа, помещенного в "Литературных приложениях" "Нивы" за сентябрь, или ряд личностей, выведенных в других рассказах талантливого беллетриста, - вы одинаково вынесете какое-то щемящее впечатление бессилия найти в жизни идеальное содержание" ("Ежемесячные литературные приложения к журналу "Нива"", 1898, No 10, стлб. 391).

   "Ионыч" был воспринят в одном ряду с рассказом "Человек в футляре", и даже фразеология критических отзывов об "Ионыче" говорит о том, что в этом рассказе критики увидели прежде всего изображение "холодного формализма", "мертвой обстановки, в которой приходится жить современному человеку"; "Люди как бы забываются в кругу формально усвоенных ими понятий <...> Жизнь по шаблонам парализует ум, чувство и волю..." (Мих. Столяров. Новейшие русские новеллисты. Гаршин. Короленко. Чехов. Горький. Киев - Петербург - Харьков, 1901, стр. 46 и 58).

   "Власть жизненного футляра очерчена здесь художником сильно, сжато и красиво...", - писал об "Ионыче" Волжский ("Очерки о Чехове", стр. 88). "Типичность чеховской картины невольно наводит читателя на размышление, сколько еще таких Ионычей выбрасывает лаборатория провинциальной российской обывательщины. "Беликова похоронили, а сколько таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!" - говорит в конце своего рассказа о человеке в футляре Буркин; подобное же заключение напрашивается и по прочтении "Ионыча". Здесь Чехов дал широчайшее обобщение российской обывательской жизни" (там же). Волжский, правда, отмечал, что "главный интерес рассказа" заключается в "психологическом процессе формирования молодого, здорового, неглупого врача Старцева в безличного обывателя" (стр. 87), но самый этот процесс автор, в сущности, обошел вниманием.

   Д. Н. Овсянико-Куликовский подверг углубленному рассмотрению процесс "постепенного очерствения души молодого врача" (Д. Н. Овсянико-Куликовский. Наши писатели. (Литературно-критические очерки и характеристики). I. А. П. Чехов. - "Журнал для всех", 1899, NoNo 2-3). "Ионыч"- отнюдь не рассказ "на старую, избитую тему о том, как "среда заедает свежего человека"" (No 3, стлб. 259). Благодаря природному уму Старцев понимает заурядность и пошлость окружающей обстановки и обывателей города, но он и сам не выключен "из рутины, которая ему так ненавистна в других" (No 3, стлб. 266).

   Основой пессимизма Чехова, по мнению Овсянико-Куликовского, служит "унылое и безотрадное чувство, вызываемое в художнике созерцанием всего, что есть в натуре человеческой заурядного, пошлого, рутинного" (No 3, стлб. 263). Этот пессимизм исходит отнюдь не из отрицания возможностей совершенствования отдельного человека и общества в целом, напротив, он основан "на глубокой вере в возможность безграничного прогресса человечества", но "главным препятствием, задерживающим наступление лучшего будущего, является нормальный человек, который не хорош и не дурен, не добр и не зол, не умен и не глуп, не вырождается и не совершенствуется, не опускается ниже нормы, но и не способен хоть чуточку подняться выше ее" (No 3, стлб. 264).

   "Ионыч" послужил Овсянико-Куликовскому примером для демонстрации того свойства, которое исследователь обозначил как "односторонность", в отличие от "разносторонности" таких художников, как Шекспир, Пушкин, Тургенев. Чехов, по его мнению, производит "художественный опыт", эксперимент: "он выделяет из хаоса явлений, представляемых действительностью, известный элемент и следит за его выражением, его развитием в разных натурах"; внимание Чехова направлено к изучению "явлений, в действительности затененных или уравновешенных многими другими" (No 2, стлб. 136-137) - иначе было бы трудно отделить их от потока ежедневной жизни.

   Овсянико-Куликовский обратил внимание на характерное, по его мнению, качество чеховской поэтики - особую обнаженность приемов творчества: "Чехов не боится рисковать <...> Смелость в употреблении опасных художественных приемов, давно уже скомпрометированных и опошленных, и вместе с тем необыкновенное умение их обезвреживать и пользоваться ими для достижения художественных целей - вот что ярко отличает манеру Чехова и заставляет нас удивляться оригинальности а силе его дарования" (No 3, стлб. 261).

   Первый из этих приемов состоит в том, что, "хотя провинциальная жизнь и не изображена в рассказе, ее присутствие там явственно чувствуется читателем", благодаря тому что показана семья Туркиных, аттестованная как самая талантливая в городе. Другой прием, примененный "для того, чтобы осветить жизнь города и умственный уровень его обывателей, не рисуя их <...> состоит в том, что автор просто указывает нам, как стал относиться к местному обществу доктор Старцев, после того, как он уже прожил в городе несколько лет <...> В результате у нас складывается весьма невыгодное для местного, так называемого "интеллигентного" общества представление о нем <...> На этом нашем представлении, которое нам подсказано, можно даже сказать - навязано автором, и основано освещение внутренней жизни общества города С., сделанное так, что самый-то освещаемый предмет за этим освещением и не виден" (No 3, стлб. 262). Указана, таким образом, одна из существенных черт чеховской поэтики - средство косвенной оценки изображаемого явления. В статье рассмотрена также композиция рассказа "Ионыч", его "прозрачное" построение; истолкована сцена на кладбище и выяснена ее функция в развитии сюжета рассказа - "эти поэтические строки имеют огромное художественное значение в целом, образуя в нем как бы поворотный пункт" (No 3, стлб. 270).

   При жизни Чехова рассказ был переведен на немецкий и сербскохорватский языки.

  

   Стр. 25. Когда еще я не пил слез из чаши бытия... - Строка из романса М. Л. Яковлева на слова "Элегии" А. Дельвига.

   Стр. 27. Умри, Денис, лучше не напишешь. - Оценка, будто бы данная князем Г. А. Потемкиным после первого представления "Недоросля" Д. И. Фонвизина. Печатно приведена впервые в "Русском вестнике" (1808, No 8, стр. 264), затем неоднократно повторялась в литературе о Фонвизине и стала ходячим анекдотом. Чеховская редакция фразы всего ближе к приведенной в книге П. А. Арапова "Летопись русского театра": "Умри, Денис! Или не пиши больше, лучше не напишешь" (СПб., 1861, стр. 210). См. об этом в статье о Фонвизине Г. А. Гуковского в кн.: История русской литературы. Т. IV. Ч. 2. М. - Л., 1947, стр. 178-180, и в статье В. Б. Катаева ""Умри, Денис, лучше не напишешь". Из истории афоризма" ("Русская речь", 1969, март - апрель, стр. 23-29).

   Стр. 28. Твой голос для меня, и ласковый, и томный... - Начальная перефразированная строка романса А. Г. Рубинштейна "Ночь" на слова Пушкина - "Мой голос для тебя и ласковый и томный..."

   Стр. 31. "Грядет час в онь же..." - Евангелие от Иоанна, гл. 5, ст. 28.

   Стр. 35. ...что человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни ~ "Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?" - Приведено в воспоминаниях о Чехове А. С. Яковлева, относящихся ко времени пребывания его в Москве осенью 1900 г. (ЛН, т. 68, стр. 601).

  

  

ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ

  

   Впервые - "Русская мысль", 1898, No 7, стр. 120-131. Подзаголовок: Рассказ. Подпись: Антон Чехов.

   Вошло во второе издание А. Ф. Маркса ("Приложение к журналу "Нива" на 1903 г.").

   Печатается по тексту: Чехов, 2, т. XII, стр. 130-143.

  

1

  

   Рассказом "Человек в футляре" открывается "маленькая трилогия" Чехова - "Человек в футляре", "Крыжовник", "О любви". В журнале "Русская мысль" рассказ появился без цифрового обозначения (возможно, по недосмотру редакции); два другие имели пометы: II, III.

   Замысел серии возник, очевидно, летом 1898 г., когда Чехов в короткий срок закончил всю трилогию. Однако сюжеты отдельных рассказов долго жили в его творческом сознании: запись, относящаяся к "Крыжовнику", находится в Первой записной книжке среди материалов 1895 г. (см. комментарии Е. Н. Коншиной - Из архива Чехова, стр. 130-131). Рядом с записями 1897-1898 гг., сделанными в Париже и Ницце, внесены и первые заметки к рассказу "О любви".

   К "Человеку в футляре" в записных книжках относится лишь одна заметка: "человек в футляре: всё у него в футляре. Когда лежал в гробу, казалось, улыбался: нашел идеал" (Зап. кн. III, стр. 30). Перенося эти строки в Первую записную книжку, Чехов несколько распространил их: "Человек в футляре, в калошах, зонт в чехле, часы в футляре, нож в чехле. Когда лежал в гробу, то казалось, улыбался: нашел свой идеал" (Зап. кн. I, стр. 86).

   Точно установить время этой записи трудно; несомненно, однако, что она была сделана по возвращении из-за границы.

   2 июля 1898 г., рассказывая в письме к Н. А. Лейкину о своих литературных делах, Чехов писал: "Зиму, как Вам известно, я провел на юге Франции, где скучал без снега и не мог работать; весною был в Париже, где прожил около четырех недель <...>. Теперь я живу дома, пишу; послал повесть в "Ниву", другую повесть - в "Русскую мысль"".

   Таким образом, вся работа над рассказом "Человек в футляре" проходила уже в Мелихове, в мае - июне 1898 г. Обещая в заграничных письмах к В. А. Гольцеву "рассказ", "повесть" и даже сообщая о работе над ними, Чехов, надо полагать, имел в виду не "Человека в футляре".

   В начале июня 1898 г. рассказ "Человек в футляре" уже готовился к печати. 12 июня в письме к А. С. Суворину Чехов сообщал: "Хлопочу и работаю помаленьку. Написал уже повесть и рассказ". Это были "Ионыч" и "Человек в футляре". 15 июня рукопись была отправлена в журнал. "...Посылаю для "Русской мысли" рассказ, - писал Чехов Гольцеву. - Прочти и, если сгодится, распорядись прислать корректуру до июля. Я пошлифую в корректуре".

   Распоряжение о корректуре было, конечно, сделано, и уже 26 июня Гольцев запрашивал Чехова: "Ау, Антон Павлович! Где корректура? Возврати мне "Человека в футляре"!" (ГБЛ, ф. 77, к. X, ед. хр. 42).

   Рассказ "Человек в футляре" появился в июльской книжке "Русской мысли". Начиная с этого времени редакторы журнала увеличили Чехову гонорар (учитывая то, что он "мало пишет"): вместо 250 - 300 руб. "За последнее письмо (300) merci!! merci beaucoup", - благодарил Чехов Гольцева в письме от 28 июля 1898 г.

   В мае 1899 г. к Чехову обратилась его знакомая по Ницце - О. Р. Васильева, затеявшая сборник в пользу голодающих. Она хотела посвятить сборник Чехову и просила рассказ "Человек в футляре". Не веря в успех сборника, вдвойне не сочувствуя намерению выпустить книгу с посвящением ему и со статьей о нем, Чехов отговаривал Васильеву от издания сборника и не разрешил помещать свой рассказ, как и статью "Опыт литературной характеристики Чехова". Сборник все-таки вышел ("Помощь пострадавшим от неурожая в Самарской губернии". М., 1900), но без рассказа Чехова, без статьи и без посвящения ему. По этому случаю Чехов писал 21 мая 1899 г. Ю. О. Грюнбергу: "Будьте добры, передайте Адольфу Федоровичу <Марксу> мою просьбу - о всяком разрешении перепечатывать мои произведения уведомлять меня".

   В сентябре 1899 г., вместе с набором второго тома марксовского издания, Чехов неожиданно получил корректуру рассказов "Человек в футляре", "Крыжовник", "О любви". А. Ф. Марксу 28 сентября он писал о неаккуратности типографии, которая не руководствуется авторским списком рассказов второго тома и "присылает рассказы по своему выбору". Относительно "Человека в футляре" и примыкающих к нему рассказов в этом письме сделано важное сообщение. Чехов писал, что рассказы эти принадлежат "к серии, которая далеко еще не закончена и которая может войти лишь в XI или XII том, когда будет приведена к концу вся серия". Замысел этот осуществлен не был. Издание 1899-1902 годов вышло в десяти томах.

   Что касается рассказов "Человек в футляре", "Крыжовник", "О любви", в первое марксовское издание они не вошли вовсе, хотя известно, что корректуру этих рассказов Чехов получил еще раз в августе 1900 г. (письмо к А. Ф. Марксу от 9 августа 1900 г.).

   Когда в 1903 г. сочинения Чехова Маркс издавал приложением к "Ниве", все три рассказа попали в том XII. Корректура этого тома была выслана 28 марта. В сопроводительном письме Маркс писал Чехову: "Если найдете одну корректуру достаточной, будьте добры подписать гранки к печати, в противном случае Вам будет прислана новая корректура" (ГБЛ). 14 апреля 1903 г. Чехов вернул корректуру. Она была выслана еще раз в Москву после 22 апреля (письмо А. Ф. Маркса от 26 апреля 1903 г. - там же).

   При всех многократных просмотрах корректур в тексте марксовского издания рассказа "Человек в футляре" Чехов сделал лишь мелкие стилистические поправки (см. варианты) и снял одну фразу. Осуждая езду учителя на велосипеде, Беликов говорит: "И раз это не разрешено циркулярно, то и нельзя". В журнальном варианте он повторял еще раз: "Не разрешено - и нельзя".

   "Человек в футляре", вместе с другими рассказами трилогии, вошел в XI, посмертный том первого марксовского издания, вышедший в 1906 г. Как видно из сопоставления текстов, при новом наборе были допущены ошибки и кое-где корректором изменена пунктуация. Так, например, слова Буркина: "Беликов жил в том же доме, где и я" в томе XI читаются: "Беликов жил в том же месте, где и я" (явная ошибка, так как речь идет именно об одном и том же доме - "в том же этаже, дверь против двери"). Ясно, что авторская корректура рассказа была учтена в прижизненном издании 1903 г., а к текстовым переменам 1906 г, Чехов не имел никакого отношения.

   На этом основании "Человек в футляре", как и другие рассказы, входившие в том XII издания 1903 г., печатается по тексту этого тома.

  

2

  

   Современники связывали образ Человека в футляре с реальным лицом - инспектором таганрогской гимназии А. Ф. Дьяконовым. В. Г. Богораз (Тан), учившийся в Таганроге в одну пору с Чеховым, высказал этот взгляд уже в 1910 году в очерке "На родине Чехова" ("Современный мир", 1910, No 1; перепечатано: "Чеховский юбилейный сборник". М., 1910). Мнение Богораза поддержал М. П. Чехов, писавший о Дьяконове: "...это была машина, которая ходила, говорила, действовала, исполняла циркуляры и затем сломалась и вышла из употребления. Всю свою жизнь А. Ф. Дьяконов проходил в калошах даже в очень хорошую погоду и носил с собою зонтик. Таков был прототип Беликова" (Антон Чехов и его сюжеты, стр. 16-17).

   Это мнение оспорил П. П. Филевский, окончивший таганрогскую гимназию на два года раньше Чехова и впоследствии преподававший в ней. В очерке "Таганрогская гимназия в ученические годы А. П. Чехова" (рукопись, ТМЧ) Филевский привел подробные сведения о Дьяконове, отметив в особенности его внешность ("...одевался по-спартански: зимою шубы не носил, а легкое пальто..."), а также его порядочность и душевную щедрость: строгий службист, Дьяконов не отказывал своим подопечным в денежной помощи, а свой дом и все свои сбережения завещал начальному училищу и на ежегодные пособия учителям. Возражая Богоразу, Филевский писал: "Я же положительно утверждаю, что между "Человеком в футляре" и А. Ф. Дьяконовым ничего общего нет и в этом произведении А. П. Чехова никакого местного колорита найти нельзя".

   Воспоминания Филевского подробно проанализировал Ю. Соболев; принимая в целом взгляд Филевского, Соболев отметил, Что "живой моделью" для Человека в футляре мог послужить М. О. Меньшиков, ученый гидрограф, известный публицист "Недели", о котором в дневнике 1896 г. Чехов заметил: "М. в сухую погоду ходит в калошах, носит зонтик, чтобы не погибнуть от солнечного удара, боится умываться холодной водой, жалуется на замирание сердца" (см. Ю. Соболев. Чехов. Статьи. Материалы. Библиография. М., 1930, стр. 163-165).

   Сходство, однако, оказывается чисто внешним, поскольку ни по роду занятий, ни по складу характера Меньшиков на Человека в футляре не походил: участник ряда морских экспедиций, автор "Руководства к чтению морских карт" (СПб., 1891) и "Лоции Абоских и восточной части Аландских шхер" (СПб, 1892), Меньшиков в годы своей близости с Чеховым напечатал ряд острых литературно-публицистических статей; интересно отметить, что в 1896 г., к которому и относится чеховская дневниковая запись, Меньшиков был ранен: в него стрелял некий земский начальник, оскорбленный корреспонденцией "Недели". Чехов находился с Меньшиковым в переписке с 1892 г. и с того же времени был знаком с ним.

   В письмах Чехова есть ряд заметок и живых подробностей, которые, несомненно, соотносятся с темой "Человека в футляре", с образом Беликова. Так, 14 октября 1888 г. - в письме к А. С. Суворину: "...приходил из гимназии классный наставник <...> человек забитый, запуганный циркулярами, недалекий и ненавидимый детьми за суровость (у него прием: взять мальчика за плечи и трепать его; представьте, что в Ваши плечи вцепились руки человека, которого Вы ненавидите). Он <...> всё время жаловался на начальство, которое их, педагогов, переделало в фельдфебелей. Оба мы полиберальничали, поговорили о юге (оказались земляками), повздыхали... Когда я ему сказал: - А как свободно дышится в наших южных гимназиях! - он безнадежно махнул рукой и ушел".

   О своем брате Иване Павловиче, педагоге, Чехов заметил в письме, по времени близком к рассказу: "Он, т. е. Иван, немножко поседел и по-прежнему покупает всё очень дешево и выгодно и даже в хорошую погоду берет с собой зонтик" (Ал. П. Чехову, 22 или 23 сентября 1895 г.).

   По-видимому, тема "Человека в футляре", постепенно вырисовываясь и пополняясь, жила в сознании Чехова в течение долгих лет, а образ Беликова не сводится к единственному реальному прототипу.

  

3

  

   Рассказ "Человек в футляре" появился после почти полугодового молчания Чехова и вызвал многочисленные отклики читателей и профессиональных критиков.

   Врач В. Г. Вальтер, с которым Чехов был знаком еще по таганрогской гимназии и встретился зимой 1897-1898 г. в Ницце, писал 19 августа 1898 г.: "Вчера после прочтенья "Человека в футляре" я более двух часов говорил об этом гнетущем, только в России возможном явлении, только, знаете, столица Вас плохо поймет, а провинция будет бесконечно благодарна, и хоть действия мало, а хорошо бы запечатлевать в умах людей такие типы и сцены" (ГБЛ; Из архива Чехова, стр. 165). То же впечатление произвел рассказ на И. И. Горбунова-Посадова: "Такие рассказы, как Ваш "Человек в футляре", хорошо будят, расталкивают (как и сильное описание провинции в "Моей жизни") <...> Всегда с таким приятным душе предчувствием раскрываешь книгу, где Ваша новая вещь" (письмо от 14 сентября 1898 г. - ГБЛ).

   24 августа 1898 г. Чехову писал А. И. Сумбатов (Южин): "Успел в день приезда в Москву прочесть твою июльскую повесть "Человек в футляре" <...> Уж очень коротко пишешь, ей-богу. Не говорю уже, как редко! Ведь это хвостик, этюд. И так читать почти нечего, а тут набредешь на что-нибудь живое, чуть разлакомишься - хлоп, конец" (ГБЛ).

   Из Ниццы к Чехову обращался художник, русский вице-консул в Ментоне, Н. И. Юрасов: "Я недавно прочел Ваш рассказ "Человек в футляре", хвалить не смею" (письмо от 29 августа / 10 сентября 1898 т. - ГБЛ).

   Писали и люди, совершенно незнакомые и не имеющие отношения к литературе. Неонила Круковская, бывшая два года классной дамой в женской гимназии, отправила 9 октября 1898 г. длинное, на 23 страницах, письмо. Она рассказывала о тяжести гимназической службы, о том, что ей, к счастью, удалось вырваться из этой среды - она стала учиться живописи. "И когда я читала последние Ваши вещи - "Человека в футляре", и "Любовь", и "Ионыча" - я подумала: господи, ведь вот оно, вот то страшное и темное, что может со всяким человеком случиться - вот как просто и незаметно из него душа живая уходит" (ГБЛ). Наталия Душина, учившаяся в Кологриве Костромской губернии (в техническом училище), писала восторженные письма и в одном из них - о "Человеке в футляре": "Я знаю, что Вы видели и знали бедного, жалкого "человека в футляре"" (письмо без даты, помечено Чеховым: 99, III - ГБЛ).

   Другая восторженная почитательница Чехова, О. А. Смоленская, рассказывала в своем письме о литературном споре, в котором она участвовала, доказывая, что Беликова нельзя считать ничтожеством. ""Ничтожество он, а не сила", - говорили они. Но в ничтожестве его - его и сила, сила, потому что у него ничтожество, а у людей, с которыми он живет, ни величины, ни ничтожества... ничего... хоть "шаром покати". Со дня рождения его держали под крышкой, под колпаком, давили его... и задавили в нем всё человеческое, живое (жизнь задавили, замерла она в нем!), и это давление создало силу... сумма давлений - его сила... они отложились в нем, как в земле откладываются пластами каменные породы, и образовали искреннее, глубокое, твердое, святое убеждение, что так надо жить, что его нравственный, священный долг так действовать... это его религия... он этим и покорил себе всех... победил своею прямолинейностью... слепотой... ничтожеством... убежденностью, искренностью...

   <...> Они говорят, что "он - солдат с ружьем" - "отнимите ружье и куда его сила девалась?". Его ружье, говорят они, "циркуляр". Но разве у него можно отнять циркуляр, это значит - отнять жизнь.

   <...> У них чувство брезгливости к Беликову <...> а у меня... мне страшно, страшно за человека делается" (ГБЛ; "Филологические науки", 1964, No 4, стр. 167).

   Иначе воспринял рассказ Ф. Г. Мускатблит, тогда студент Новороссийского университета, впоследствии литератор, автор ряда работ о Чехове. Он благодарил за рассказы "Человек в футляре" и "Крыжовник", пробуждающие сознание, проясняющие то, что еще "лишь смутно чуется" (письмо без даты; Чеховым помечено: 99, XII - ГБЛ). О том же писала из Севастополя 11 апреля 1900 г. Н. Кончевская: "Вся Россия показалась мне в футляре". Читательница высказала взволнованную просьбу: "Дайте же нам что-нибудь такое, в чем была бы хоть одна светлая точка и что хоть сколько-нибудь ободряло бы и примиряло с жизнью" (ГБЛ).

  

4

  

   Книжка "Русской мысли" с рассказом "Человек в футляре" вышла около 20 июля 1898 г., и уже в июльских газетах появились печатные отзывы.

   Первым выступил А. А. Измайлов, будущий биограф Чехова, в то время литературный обозреватель петербургских "Биржевых ведомостей". Статья его ("Литературное обозрение") содержала несколько интересных наблюдений. "Начатая с улыбкой на устах комическая история, - писал Измайлов о рассказе, - досказывается серьезным голосом, в котором слышится легкое дрожание. Самый фон картины становится сумрачным и торжественно-величавым" ("Биржевые ведомости", 1898, No 200, 24 июля). Критика смутило, однако, это противоречие: комический, почти карикатурный персонаж - и вместе с тем ясно, что Чехов "смотрит на своего героя серьезно, что он чужд юмористической тенденции". Сравнивая "Человека в футляре" с рассказом "Смерть чиновника" (1883), откровенно комическим, и с рассказом "Страх" (1892), где та же тема развивалась в "серьезном" сюжете, Измайлов недоумевал относительно того, зачем эти две разные линии соединились в одном рассказе.

   Другой критик, Н. Минский (Н. М. Виленкин), попытался объяснить это "противоречие" особенностью таланта Чехова: "Нет сомнения, что г. Чехов - самый веселый и остроумный из наших беллетристов", - но и "самый скорбный из наших беллетристов", так как "у него почти нет рассказа, где бы не обнаруживался скрытый трагизм жизни, где бы кто-нибудь не страдал, одинокий и затерянный"; "самый бесстрастный, самый индифферентный из наших писателей, бессердечный эстетик, никогда не волнующийся, готовый во всякую минуту покинуть своего умирающего героя для того, чтобы изобразить цветок, бабочку, форму облака", - но и "здоровый и даже, можно сказать, здоровенный моралист, прямолинейный и тенденциозный". В рассказе "Человек в футляре" Минский нашел эту, столь привлекательную для него "неуловимость, разноцветную игру настроений": "Г. Чехов не только нарисовал в нескольких чертах живой образ, но еще захотел изнутри осветить его, дать его психологическую формулу. Все черты Беликова, все его привычки и убеждения и поступки автор сводит к одному мотиву - к страху перед действительной жизнью <...> Судя по тону рассказа, автор в хохочет, и жалеет, и негодует, и, в конце концов, совершенно спокойно отходит от своего героя, бесстрастно прощается с ним, как с попутчиком по вагону" (Н. Минский. Литература и искусство, - "Новости и биржевая газета", 1898, No 207, 30 июля).

   В общем хоре критики конца 90-х годов резким диссонансом прозвучала грубая статья фельетониста реакционных "Московских ведомостей" К. П. Медведского. С высокомерием, уже давно забытым другими критиками, писавшими о Чехове, Медведский отозвался о "Человеке в футляре" так: "Рассказ бессодержателен, плох, но обойти его молчанием нельзя, потому что в нем с чрезвычайною ясностью раскрываются основные недостатки писателя, умеющего воспроизводить лишь внешние стороны житейских явлений". Критик снова повторил тезис своей статьи 1896 г., напечатанной в "Русском вестнике", о Чехове - как "жертве безвременья", опять писал о "равнодушии и значительной беззаботности автора", "безыдейности чеховских анекдотов" (К. Медведский. Литературные заметки. Нечто о г. Чехове и "футлярах". - "Московские ведомости", 1898, No 215, 7 августа).

   Совсем иначе выступил в 1898 г. А. М. Скабичевский, который прежде тоже упрекал автора "Пестрых рассказов" в равнодушии, безыдейности и предрекал Чехову горькую участь. Когда была опубликована вся трилогия, в газете "Сын отечества" он напечатал статью "Текущая литература. Новые рассказы А. Чехова: "Человек в футляре", "Крыжовник", "О любви"". Свой обзор Скабичевский начал словами: "Г. Чехов - писатель безыдейный; это у нас решено и подписано. Тем не менее, когда выходит новый рассказ г. Чехова, он первый разрезается в книжке журнала, прежде всего читается и производит такое сильное впечатление на читателя, так настраивает его, подымая в нем ряд новых мыслей и соображений, как не действуют многие из так называемых идейных произведений..." Далее Скабичевский утверждал, что главное достоинство Чехова - "именно - безыдейность, но безыдейность не самих его произведений, а той жизни, которую изображает г. Чехов <...> каждая строка <...> Чехова вопиет против безобразия приводимых автором фактов...".

   Отметив чисто "внешнюю связь" между рассказами, критик пояснял затем, что, по его мнению, рассказы объединены лишь "меланхолическим настроением автора", а настроение это обусловлено "зрелищем пустоты и бессодержательности нашей жизни и всякого рода нравственных уродств, встречающихся на каждом шагу ее бестолковой сутолоки". Любовную историю Беликова он нашел несколько шаржированной и потому мало правдоподобной, эпизод с Коваленко - грубоватым и потому излишним.

   Но примечателен вывод, какой сделал Скабичевский о самом типе "человека в футляре": "...личность Беликова является замечательным художественным откровением г. Чехова; одним из тех типов, которые, вроде Обломова или Чичикова, выражают собою или целую общественную среду, или дух своего времени" ("Сын отечества", 1898, No 238, 4 сентября).

   Мысль Скабичевского о "человеке в футляре" как типе общественном развивал позднее А. И. Потапов: "В произведениях г. Чехова, относящихся к последнему времени, чаще стало проглядывать умение обобщать наблюдения и переносить таким образом постановку вопроса с индивидуальной, случайной почвы на почву общественных отношений <...> Таков "Человек в футляре". Это одно из лучших произведений г. Чехова, и представляет оно собою осязательный протест против "формы", выедающей живое содержание" (Ал. Потапов. А. П. Чехов и публицистическая критика. - "Образование", 1900, No 1, отд. II стр. 26-27).

   В октябре 1898 г. новые рассказы Чехова были подробно разобраны А. И. Богдановичем, который поместил в журнале "Мир божий" "Критические заметки" с характерным подзаголовком: "Пессимизм автора. Безысходно мрачное настроение рассказов. Субъективизм, преобладающий в них". "Есть что-то в последних произведениях г. Чехова, - начинал свой разбор Богданович, - что углубляет их содержание, быть может, помимо воли самого автора, придает им какую-то терпкость и остроту, волнует и причиняет острую боль читателю". Вспомнив повести "Мужики" и "Моя жизнь", Богданович писал: "Но его последние три рассказа, появившиеся в летних книжках "Русской мысли", не менее глубоки, жгучи и значительны" ("Мир божий", 1898, No 10, отд. II, стр. 2).

   Рассказ "Человек в футляре", по мнению Богдановича, - "лучший из них и самый значительный по содержанию темы и типичности выхваченного из жизни явления. Кому не знаком этот жалкий, ничтожный, плюгавенький и в то же время страшный "человек в футляре", для которого жизнь свелась к отрицанию жизни? Он, как кошмар, давит всё живое, сдерживает проявление всякого общественного, альтруистического движения своим мертвящим припевом - "как бы чего не вышло". Эта ходячая пародия на человека изображена автором с поразительным совершенством, что при необычайной естественности и простоте, с какою написан весь рассказ, делает эту фигуру почти трагическою" (там же).

   Далее Богданович дал характеристику Беликова, раскрывающую суть этого образа: Беликов - "мастерски написанный портрет, вдумываясь в который чувствуешь, какая глубокая правда лежит в его основе. Беликов - это сама жизнь, та житейская тина, болото, с которым приходится иметь дело на каждом шагу, которое всё затягивает, всё грязнит и душит в своей вонючей грязи. Беликов - это общественная сила, страшная своей неуязвимостью, потому что она нечувствительна, недоступна человеческим интересам, страстям и желаниям <...> Вся сила Беликова <...> в окружающей среде, в слабости ее, в расплывчатости нравственных и всяких других устоев, в бессознательности подлости, составляющей общественную основу той жизни, где процветают Беликовы". Однако либеральный критик, каким был Богданович, не согласился с крайностью выводов Чехова. "В этом художественном преувеличении, - писал он дальше, - в безмерности авторского пессимизма, как бы он ни оправдывался действительностью, всё же чувствуется натяжка. Слишком мрачное, до болезненности безотрадное настроение автора не позволяет ему разобраться в массе условий, создающих футлярное существование для русского обывателя" (стр. 6).

   Богданович критиковал Чехова за то, что он не дает "ни малейшего утешения, не открывает ни щелочки просвета в этом футляре, который покрывает нашу жизнь, "не запрещенную циркулярно, но и не вполне разрешенную", Созданная им картина получает характер трагической неизбежности. Фигура Беликова разрастается, если не в общечеловеческую, то в общерусскую, получает значение не временного, наносного явления, которое должно исчезнуть вместе с вызвавшими его причинами, а постоянного, в нас самих коренящегося" (стр. 6).

   По мнению Богдановича, явно противоречащему обобщающей и глубокой мысли рассказа, причины "футлярной" жизни "заключаются отнюдь не в нас самих, а лежат вне нас, и сущность их сводится к отсутствию общественной жизни" (стр. 6).

   Е. А. Ляцкий в обширном "этюде" о Чехове, напечатанном в журнале "Вестник Европы" (1904, No 1), заявил, что рассказ отличается "тенденциозным подбором черт, весьма мало типических" (стр. 145). Беликов, по мнению критика, - "явление патологическое, которое уже по одному этому не может иметь обобщающего типического значения" (стр. 147). Верно уловив протестующее настроение чеховских рассказов, Ляцкий спорил с автором "Человека в футляре": "Нет, больше жить так невозможно! - таков рецепт г. Чехова современному читателю. Это он, современный читатель, насмотревшись разных несчастных случаев, бывающих в жизни, и наслушавшись рассказов о душевных и нервных болезнях, поражающих человечество, должен вдруг остановиться и сказать: нет, больше жить так невозможно. И сказав, - или повеситься на первом попавшемся крюке, или обратиться к г. Чехову и спросить: а как жить, уважаемый маэстро? Неизвестно, как бы ответил этому читателю г. Чехов, если бы тот на деле обратился к нему с таким вопросом; но в сочинениях своих он этого ответа не дает..." (стр. 147-148).

   Глубже истолковал смысл новых рассказов Чехова Д. Н. Овсянико-Куликовский. По его словам, будущий историк "с высоким интересом и с глубоким сочувствием остановится на этом первостепенном даровании, посвятившем себя тяжкому подвигу художественного изучения современной ему жизни во всей ее скудости и во всем однообразии ее мелких, будничных, пошлых черт. И будущий историк, конечно, лучше нас отметит и оценит тот душевный реактив, силою которого Чехов производит свои "художественные опыты": это именно - унылая скорбь, внушаемая созерцанием современной жизни и исследованием души современного человека, и всё яснее сказывающееся в последних вещах Чехова ("Человек в футляре", "Случай из практики" и др.) художественное прозрение в лучшее будущее, может быть, далекое, для нас недоступное, и, наконец, рядом с этим прозрением, робко радостное, едва мерцающее, как бы предчувствие грядущих поколений - счастливых, переросших всё узкое, всё пошлое и мелко злобное, что так обезображивает душу человека, и живущих полною, широкою жизнью ума и чувства" (Д. Н. Овсянико-Куликовский. Наши писатели. (Литературно-критические очерки и характеристики). I. А. П. Чехов. - "Журнал для всех", 1899, No 2, стр. 138).

   Образ "человека в футляре" очень скоро, еще при жизни Чехова, стал нарицательным. В. И. Ленин в статье 1901 г. "Внутреннее обозрение" писал: "Надо вообще сказать, что наши реакционеры, - а в том числе, конечно, и вся высшая бюрократия, - проявляют хорошее политическое чутье. Они так искушены по части всяческого опыта в борьбе с оппозицией, с народными "бунтами", с сектантами, с восстаниями, с революционерами, что держат себя постоянно "начеку" и гораздо лучше всяких наивных простаков и "честных кляч" понимают непримиримость самодержавия с какой бы то ни было самостоятельностью, честностью, независимостью убеждений, гордостью настоящего знания. Прекрасно впитав в себя тот дух низкопоклонства и бумажного от