Вольнов Иван Егорович - Повесть о днях моей жизни

; - Черт бы тебя побрал! - закричал Созонт Максимович, топая ногами.

   Ульяныч вытаращил глаза от изумления.

   - Носит тебя, домового, невпору!.. Тут, можно сказать, заждались до смерти, а он, как нарочно... Отвернул бы хоть с дороги-то, анчутка безбородый!

   Вася с отцом выехали с другого переулка, откуда их не ждали, и Созонт Максимович даже немного обиделся за это.

   - Словно на смех,- проворчал он.- Их ждешь с большака, откуда много ближе, а они прутся с полей; тоже норовят смудрить, навыворот как-нибудь уладить...

   Егор сиял, как новый самовар. На телеге, доверху для мягкости набитой сеном, рядом с ним сидел оторопевший от такой встречи и от такого множества народа белокурый паренек с большими синими глазами, худенький, немного бледный, коротко подстриженный. На нем - суконная господская шинель с серебряными пуговицами, темно-синий картуз при звезде и новая курточка, из-под которой выглядывает тонкий краешек белого воротничка.

   - Сыночек, Васенька! - закричала мать, бросаясь к телеге.- Деточка моя ненаглядная, соколик ясный!..

   Парень соскочил с веретья, крепко обнимая залитую слезами старуху. Сбоку прижались плачущие сестры, становясь на цыпочки и целуя его в щеки, голову и суконную одежду. Егор бережно, словно икону, держал в руках свалившийся картуз Васютки, потихоньку гладя козырек и сдувая пыль с околыша.

   В толпе гудели:

   - Вот это я понима-аю!.. Вот это, братцы мои, ловко!..

   - Пуговицы-то, пуговицы-то, господи!

   "Книжка" - высокий, тощий мужик, сипел двоюродному брату, крутя головой:

   - Микит, ты слышь, гляди-ка: ну, прям, не отличишь от Винамей Гаврилыча, грозой меня убей, не отличишь!..

   - Экось, сучьего сына, до каких дедов дотяпался: в перчатках, серые портки на улицу, аж страшно!.. Вот, так Васенька-Васёнок, вот так молодчинище - за всю деревню постарался!..

   Потом, как в церкви, мужики стали в порядок и один за другим подходили к приезжему здороваться. Некоторые бестолковые бабы, по забывчивости, крестились, целуя его, а опомнившись, сплевывали и говорили:

   - Ах ты, чума тебя возьми, миленка,- словно к Миколай-угоднику присунулась!..

   Глядя на ноги, смеялись:

   - Ты по-бабьи, в полусапожках, деточка! Не холодно зимой-то? Пальчики не мерзнут?

   Сзади, от дверей, раздался испуганный шепот:

   - Робят, что ж вы Созонт Максимыча-то, а? Вы о чем же думали? Его надо передом; вот бестолочь какая!.. Робят, пропустите, ай оглохли?.. Потеснитесь малость... К сторонке, к сторонке... Ну и наказание, ей-богу... Староста, чего же ты пялишь бельма - доставай медаль - и в шею!

   - Эй вы, а то ж-живо! - взмахнул палкой Морозенок, брат старосты.- Чиш-ше!..

   Размякший от всеобщего почета, Шавров крякнул, оправил жилетку, подойдя, троекратно поцеловался с Васей, а с Егором поздоровался за руку и, ласково улыбаясь, проговорил при гробовой тишине:

   - Пойдем ко мне, Егорыч, на чашечку чая: я уж бабам приказал наладить самоваришко.

   Лица у всех после слов Созонта Максимовича стали такими, будто каждому положили в рот по куску сахара.

   - Чаевать зовет... Самовар, бат, с самого утра фырчит; пожалуйте, грит, милости вас просим,- зашептали бабы.

   Но стоявшая рядом с Василием мать замахала руками:

   - Нет, Созонтий, уж он нынче пусть у нас побудет: чаю у нас тоже прорва наготовлена.

   Бабы дергали сзади ее, щипали за крестцы, шипели:

   - Замолчи, дуреха, замолчи!..

   А она не унималась:

   - Чаю у нас даже не повыхлебатъ!

   - Ваш-то в чугуне, навозом, поди, пахнет, от него стошнит...- мягко заметил Шавров.

   - Ничего, родимый, уж мы как-нибудь, по бедности своей, в чугуне... А к тебе он завтра примчится... Как только проснется, так и привалит...

   - Ну, как хотите, - сказал хозяин, разобиженный.- Как вам угодно, я всем сердцем... Если в случае понадобится сахар или монпасеи, приходите в лавку... Опахал картошки? - обернулся он ко мне.- Дрова бы сложил в кучу; бегаешь по всем местам, как полоумный!..- Вытулив хребет и как-то по-особому, не по-шавровски, расставляя ноги в светлых сапогах, Созонт Максимович побрел к себе...

   Вася перецеловался со всеми, сколько у избы было народу, всем пожимал крепко руки и приговаривал:

   - Ну, здравствуйте!.. Живы-здоровы? Вот и слава богу, вот и хорошо!

   Подходя ко мне, спросил у "Книяши":

   - А это чей же такой тощенький: я его что-то не знаю?..

   - А это, Василий Егорович, работник Максимыча,- закричало несколько голосов.- Это Ванюшка осташковский, грамотей хороший, читарь, но только, конечно, против вас в подметки не годится!..

   Вечером подвыпивший Егор плясал на старости годов "камаринского мужика" и называл себя удаленьким молодчиком, старуху - душой девицей и лез к ней жировать, а у нас Шавров, смертельно пьяный, таскал по полу окровавленную Гавриловну за волосы, а из покрасневших глаз его потоком лились слезы.

   - Тварь последняя ликует, а я ни к чему живу!.. У-у-у, сволочи паршивые, без ножа порежу всех!..

   И там и тут,- у Пазухиных и у нас,- под окнами стояли ротозеи...

  

   Утром по деревне прошел слух, что Васька-дворянин обулся в лапти, надел синюю посконную рубаху, такие же портки и, стоя по колена в луже, помогает отцу чистить хлев. Первыми на такое чудо, как и всегда, сбежались ребятишки, черномазыми чертями облепившие забор, потом у соседок оказалась недохватка по хозяйству, и все побежали к Пазухиным.

   - Что, Василий Егорович, не хотите нашей крестьянской работушки забыть? - участливо спрашивали они, перемаргиваясь между собою и любопытно заглядывая парню в лицо.- Тянет к земле-матушке? Уж это беспременно так!..

   А бабы ныли:

   - Ну-кось: руки-то - как сахарные, а он вилами-тройчатками копает!.. Егор, ты постыдился бы маленько, а?.. Ведь этак ты его испортить можешь. Ты над этим думал, пес?

   Сконфуженный старик ворчал:

   - Господи помилуй, разве я его неволю; он сам охотится... Я говорил уж: бросьте, мол, Василий Егорыч, а он - свое... Какой же я ему теперь указчик, у его мозги пошире... .

   Вскоре из двора во двор стали ползать сплетни и ехидные усмешки: Васька-то, де, одну зиму подворянился, а к лету не годился - вытурили, но только он куражится и никому о том не сказывает. Другие же не верили, что парень выгнан из училища, но тем не менее ругали его еще пуще, говоря, что раз дошел до господской линии, лезть в черную крестьянскую работу - срам и чванство, и смотреть на это даже со стороны обидно, а Егор - дурак плешивый, если позволяет сыну куролесить.

   - Читал бы под окошком книги или на гармонии зажаривал, а то - наво-оз!.. Мы знаем эту моду, нас, брат, не обманешь, даром что не учены!.. Гляньте, мол, робята: грамота мне словно - тьфу, а окромя того - работать понимаю, одно слово - золотых дел мастер!

   - Га, пугать задумал, мы и так пужливы!.. Сел за книжки, значит, и сиди, как черт, а то - гуляй по холодочку, это - твое дело, это мы можем понимать, а навоз мой пращур чистил!.. Бает: нечего орясничать, работать надо, ну, и гнись, козёл глумной, потей, смеши деревню!..

   Багровый от злости Ноздрин, стоя без шапки, как собака, тявкал на всю улицу:

   - Ты - муж-жик?.. Ты до причалу доволокся? Топерича ты - господин в серых штанах и при медали? Так покажи мне форс господский, чтоб поглядел я и сказал: как будто наш, простой, а куролесит лучше барина!.. А посконная рубаха? А лохматые портки? Рубаха ребра мне истерла, а тройчатки вымотали силу!..

   Вездесущий дух - пастух Игнашка Смерд - вздохнул, качая головою, вытер мутные глаза и прошептал:

   - Ох, брось, родимый Вася, бро-ось: пропахнешь нехорошим духом, не возьмут тебя больше господа к себе в училишшу, оставь, ягненочек, пускай отец копается, а ты блюди себя... Оставь, зачем ты этак, глупый!.. Брось их к бесу, вилки-то; бросай, куда попало!..

   Когда об этом происшествии узнал Созонт Максимович, то весь перекосился. Ночью его Любка захватила в крупорушке с Павлой; он был встрепанный и красноглазый, говорил осипшим голосом, пил квас со льдом, через все лицо имел багровую царапину и с постели на полу не поднимался.

   - Ну-ко, слышишь, пан Твардовский, сбегай за Егоршей! - крикнул он мне через двери, грузно приподнимаясь на локте.- Сей секунд чтоб! - и припал сухими ярко-красными с налетом шелухи губами к медной объемистой кружке, доверху наполненной молодым, пенистым квасом.

   Егор пришел без шапки, босиком, прямо оторванный от работы. Ноги его выше щиколоток были вымазаны коричневым навозом, между пальцами торчала прелая солома, а на лбу еще не высохли крупные капли пота.

   Одернув вздувшуюся на боках пузырями рубаху, он перекрестился на иконы, поздоровался с Китовной, вопросительно уставившись в лицо ей.

   - В горницу пройди, Егорушка, он там,- не поднимая головы, промолвила старуха. История прошлой ночи пришибла ее, и бабушка с утра ни с кем не разговаривала, сидя на залавке и вытирая рукавами слезинки.

   Весело ухмыльнувшись, Егор отворил стеклянные двери в горницу и, увидя на полу, на пестром самодельном ковре Созонта Максимовича Шатрова, подмигнул:

   - Али голова болит? Вставай, вставай, невесты у ворот заждались; ах ты, соня!.. Вот дрыхнуть-то здоровый, батюшки мои! - замотал он головою.

   - Ты мне сколько должен? - скаля зубы, злобно перебил его Созонт Максимович, и лицо его сразу налилось кровью, а губы побелели.

   Егор оторопел.

   - Да как тебе сказать, чтобы не сбрехнуть,- уже насильно улыбаясь, хотя втайне и думая, что Шавров шутит, пролепетал старик,- ковша три опохмелки, что? Это можно в один минт сварганить, баб-то нету, хе-хе-хе!..- Заглядывая хозяину в глаза, Егор тряс длинной бородой и хлипал.- Мы не хуже твоего вчерась тоже порядочно клюкнули, а нынче с самого утра вот тут шурум-бурум,- Егор дотронулся до лба и до висков.- Квас-то у тебя никак свежий? Глотну маленько, может, отойдет от сердца...

   Но Шавров порывисто дернул кружку из-под носа Егора, и квас расплескался по ковру и полу.

   - В дворяне записался, чертова паскуда? - схватив себя за грудь, прохрипел Созонт Максимович, трясясь и пуча красные глаза. - Заплати долги сначала, а потом дворянься, а покамест я в деревне дворянин, а ты и твой щенок - холопы мне!.. Перчатки, бляху на картуз, ошейники - в дворяне? Деньги дай!.. Зарежу, твари безживотные!..

   Шавров вскочил с постели, покружился, как разъяренный бык, по горнице и, отыскав за большим степным зеркалом, с краев облепленным конфетными бумажками и водочными ярлыками, связку акациевых бирок, вытащил одну из них и, насмешливо и с ненавистью глядя на перепуганного старика, прошипел:

   - Шесть красных и семь гривен, чуешь? Через неделю я у тебя последние портки продам... Пошел, лярва, вон!..

   Пришибленный Егор, виновато улыбаясь, потный, с трясущимися от стыда и гнева руками, как-то боком, пряча в сторону слезящиеся глаза, прошел через теплушку, долго шарил руками у притолоки, хотя дверь была настежь отворена, беззвучно, как по мягкой овчине, спустился с крыльца. Почему-то было жалко и смешно смотреть на его круглую загорелую лысину, похожую на новый, хорошо выжженный горшок, еще мало побывавший в печке и не обкоптившийся, на седые спутанные волосы, узенькой полоской идущие по затылку от уха и до уха, в которых торчал старый ржаной колос, на длинную, тонкую, морщинистую, как неудойное коровье вымя, шею и на грязные, в заплатах, пестрядинные штаны, мешком свисавшую мотню, на синюю рубаху, от лопаток до крестцов пропитанную потом. Вошла Павла.

   - Батюшка, у лавки мужики стоят, Иван Белых да Алексан Головочесов, просят в долг до новины.

   Шавров метнулся.

   - Пускай подохнут с новиной, ни маковой росинки никому!..

   Солдатка удивленно подняла брови.

   - Есть, которые на деньги. Там их много.

   - Всем только на деньги. Будет, поблаженствовали за мое здоровье... Я им да-ам до новины! - заревел Шавров, крепко ругаясь и стуча кулаком по сундуку.- Они у меня узнают, как я есть дармовщица, сук-кины сыны, бр-ро-дяги, нищета сверленая!..

   Павла как-то по-особенному дернула подбородком и бросила резко:

   - Нам это не выгодно - на деньги; брать никто не будет!..

   - А я снаряжу тебя с поклонами, чтоб брали,- еще резче отозвался хозяин и, вытащив из-под себя ключи, сказал: - Принеси мне льду из погреба...

   И когда солдатка возвратилась с полною чашкою хрустящего льда, он, глотая его крупными кусками, говорил: - Гнилье заставлю втридорога брать: я им страшней бога!.. Можешь ты это понимать, или нет?

   Переменив голос, ласково спросил:

   - Ты что пасмурная, грызлась, что ли?

   - Там их три,- надула губы Павла,- проходу не дают, срамотно даже слушать... Я им не слуга в лаптях, чтоб этак величаться!.. Я лучше со двора уйду... Без мужа меня всякая глиста в полон может забрать...

   Концом кисейного передника молодайка вытерла глаза.

   Глядя на нее, я думал:

   "Если бы я мог с тобою справиться, если б на то была моя воля, эх, и бил бы я тебя, стерву!"

   А солдатка, словно догадавшись, о чем я думаю, зашипела:

   - Ты чего, чертенок, голову просовываешь? Я т-тебя, короста!..- и как-то из-под низу, наотмашь хлестнула по щеке.

   - Ва-анька!- заорал Шавров.- Бесенок! Отломаю голову, если будешь подслушивать!..

   Мимо Китовны, которая в таком же положении и на том же месте, на залавке, продолжала сидеть, пригорюнившись, я стрелой вылетел в сени, а оттуда под навес, схватил первые попавшиеся грабли и начал сгребать в кучу мусор, раздумывая: "Вот бы его теперь снохачом-то обозвать, черта рыжего, а эту - шваброй..."

  

  

   Был на исходе летний вечер. Червонным золотом подернулась парча далеких облаков; легкой сероватой дымкой окуталось небо. Заблестели коньки крыш, пожаром зажглись окна, поперек дороги легли длинные строгие тени. Мягкая, лиловая, полупрозрачная на заходящем солнце пыль, поднятая телегами и пришедшим с поля стадом, неподвижным туманом заволокла улицу. Серебряные нити последних лучей, стрелами протянувшиеся от еле видных щелей на дощатом заборе, боролись с надвигающимися сумерками, печально бледнея и тая.

   В избушку, где я обувался, стремительно вскочил, весь в поту и пыли, возбужденный Петя, крича не своим голосом:

   - Сейчас Васю видел!.. Ваня, сейчас видел Васю за околицей!..

   Из горницы, через двор, неслись визги и дикие пьяные песни Шаврова, второй день кутившего с дьячком и работниками; под навесом, склонив голову на грудь, сидела Любка; Гавриловна с Варварой доили коров, а бабушка ушла от стыда к соседям.

   Я подвил оборку, отряхнулся и, доставая с голобца одежду, сказал товарищу, поглядывая в окно:

   - Ты разве не слышал, что там делается? Лезь-ка на амбар, пока не поздно: я в ночное собираюсь...

   - Да ведь и он тоже в ночное! - захлебнулся от восторга мальчик.- Лапти обул, синяя рубаха с ластовицами, кругом его ребятишки, а он сидит на гнедке Егорием Победоносцем и этак руками - то туда, то сюда, а те слушают, вытянув шеи, и молчат...

   Петя поднимал и опускал худые, в цыпках, руки, поворачивался во все стороны, и глаз его блестел, как свечка, а лицо от торопливости подергивалось.

   - Иди спать! - прикрикнул я.- Пахома ждешь?

   Раньше такие слова и такое событие, как пьянство в доме, к которому он с детства не привык и всегда до слез боялся, особенно если пьянство было с дракою, оглушили бы товарища, но теперь он словно ошалел.

   - Поровнялся со мной, кричит: "Здравствуй, пастушок!" А я - в рожь, а стадо - кто куда, а они хохочут... "Ах ты, говорит, разбойник, разве можно хлеба мять?.." А я вот как испугался, прямо - смертушка...

   Петя трещал, как сорока, склонив набок голову, и порыжевший хохолок его на грязном темени вертелся и подпрыгивал.

   - Ты ужинал?.. Скорей собирайся... Что, Мухторчик не лягается? Мне бы снять шапчопку, да и гаркнуть: здравствуйте, Василий Егорович, с приездом вас! А я, ну-ко - в рожь: вот демон кривоглазый!..

   - Ты в ночное, что ли, собираешься? На что тебе Мухторчик? - прервал я болтовню его.

   Товарищ, отыскивая под дерюгой оброти, закрутил в знак согласия головой, но я сказал:

   - На амбар лезь, пока цел, а в ночное тебе ехать незачем!..

   - Поучи кобеля на месяц лаять! - вдруг выпалил Петруша и ни с того ни с сего начал крыть меня бранью.

   - Ты какой указчик мне - отец аль брат? - топорщась, как ободранный цыпленок, налетал он.- К черту амбар, лезь сам, лошади хозяйские!..

   - Петя, милый, что с тобою? - прошептал я, не веря собственным ушам.- За что ты меня этак?

   Мальчик как будто опомнился. Вытерев ладонью мокрый лоб, пытливо посмотрел на меня, и вдруг брови его, будто от изумления, высоко приподнялись, подбородок запрыгал, и щеки опустились вниз, и из серых глаз товарища горохом посыпались слезы.

   - Н-не могу я... Силы нету...- простонал он и, прикрывшись рукавом разорванной рубахи, упал на помост.- Измучился весь... С часу на час ждешь беды... Аж голова болит от нехорошей жизни, а тут еще ты привязываешься!.. Мне поглядеть на Васю хочется, а ты: на амбар лезь!.. Я скоро совсем уйду от вас!..

   Дорогою приятель повеселел. Неумело сидя на Мухторчике и придерживаясь руками за гриву, Петя тараторил:

   - Вот этой стежкою пальнули, видишь? Вася впереди, а робятишки сзади... Приедем в Заполосни, первым делом наберу сухих котяшьев, вторым - разведу огонь, потом подсяду и скажу: "Что, Васильюшка, учиться мне не пособите?" - "Отчего, скажет, нельзя; сейчас аль после?" - И почнет опять этак руками - то туда, то сюда, а я буду слушать...

   На сине-пепельном придвинувшемся небе против нас золотилась первая вечерняя звезда. По обеим сторонам узкой дороги, поросшей меж колей пыреем и белоголовником, неподвижною стеною стояла выколосившаяся зелено-бурая, в сумерках почерневшая рожь, с круглыми, похожими на блюда, вымочинами, кое-где обметанными куколем, краснушкою и васильками; там и сям широко разметались рубежи-полынники и одинокие ракитки; на косогоре, в темном ковре проса, испещренного межами, будто две сестры, обнялись стройные осины. Серые копыта лошадей, трава и хлеб - росисты; от росы отволгли гривы. Кругом изумительная тишина, от которой слышен звон в ушах. Изредка лишь где-то далеко вавакнет самка-перепел, дернет коростель, прохрустит былинка на зубах нагнувшейся лошади, сухо звякнет подкова о подкову, тяжело, словно после неотвязной думы, вздохнет поле и замолкнет, и пугливо притаится вечер, и тревожней замерцают звезды. Земля дышит ровно, бесконечно глубоко, как натрудившаяся в родах женщина, и мягкие сумерки - ее слабая, еще мученическая улыбка, которая под утро расцветет в ликующую песню, в трели, в радужные краски, в лучисто-искрящийся, крепкий и здоровый смех.

   Товарищ затянул было песню, но, посмотрев на тихие, молитвенно спокойные поля и на темную полосу безоблачного неба, мягкою завесою подернувшую даль, замолк, прижавшись к теплой холке мерина, и до самого табуна, версты две-три, мы ехали, не проронив ни слова, и лишь когда метнулся яркий огонек костра в овраге и темные снующие фигуры детей вокруг него, Петя неудержимо весело, всем своим существом, засмеялся.

   - Господи, как хорошо-то!..

   Он соскочил с Мухторчика и, как заяц, начал бегать по росистой траве.

   Проголодавшиеся лошади, пользуясь остановкой, набросились на рожь. Саврасый жеребеночек-сосун, любимец Федора, гремя бубенчиком, смешно расставил тонкие, неокрепшие ноги, оттопырил белый хвостик, тыкаясь губами в полное материнское вымя: как ребенок, он звучно глотал молоко и причмокивал, а воронуха-мать, обернувшись, любовно обнюхивала его спину с темным желобочком.

   Облокотившись на руку, Васютка Пазухин полулежал у костра. Остроглазый мальчуган в отцовской шапке доставал голою рукой из золы печеные картошки; другой, беленький, похожий на Петрушу, тащил мешок с хлебом и бутылку молока. Два длинноволосых карапуза, лет по семи, растянувшись на животе, смотрели, не мигая, в лицо Васе. В нескольких шагах от костра, сжавшись в тесный круг, человек одиннадцать играли в "лису".

   - Жарят, черти! - засмеялся Петя, спрыгивая с мерина. - Бог помочь вам!

   Сидевшие у огня пузыри кувырком подкатились к нам.

   - Пошто поздно? - спросили они в один голос и, не дождавшись ответа, побежали обратно.

   - Шавровские пастухи на четырех... Красавчика с Буланкою оставили дома,- доложили они товарищам и опять улеглись на животы, подперев ладонями пухлые подбородки.

   - Сейчас спросишь или потом? - тихонько обратился я к Петруше, выбирая поудобней место для спанья, но присмиревший на людях товарищ, прячась за меня, глядел во все глаза на Васю, не отвечая ни слова.

   - Посытней бы жить нам, вот что плохо, - очевидно, продолжая прерванную нашим приездом беседу, заговорил он. Голубовато-золотистое пламя костра чуть-чуть освещало его лицо и большие потемневшие глаза его. - Школ больше, книг, людей ученых... А то, что же это, - дети мрут, скотина дохнет, кругом пьянство, урожаи скоком, голод; поневоле озвереешь... А ученье... - Вася взял себя обеими руками за голову и как-то восторженно, светло и любовно прошептал: - Как это хорошо - учиться!..

   Лощиною, из-за кустов, ночь незаметно подкралась к табуну, окутала всех мягким покрывалом, стерла линии, темным колпаком накрыла тлеющий костер; испуганные язычки жидкого пламени тревожно замерцали, торопливо прячась под узорный пепел.

   Приподнявшись так, чтобы нас всех видеть, Вася долго говорил нам о России, о той стране, в которой мы живем, о ее могучей необъятности, о том, что на полдень и на полночь, по всем четырем сторонам, живет столько мужиков, таких же, как и мы, что ходи десять, двадцать, сто лет, всех не пересмотришь, полей не измеряешь, людей не перечтешь, и что за русскими людьми есть разные другие люди - немцы, а всего их без числа, без края... Потом говорил о том, что земля наша - малая песчинка в мире и что звезды, которые нам кажутся блестящим бисером на небе, сродницы ее, подруги.

   Я не могу и десятой части передать того, что говорил Васютка в этот необыкновенный и на всю жизнь памятный вечер. Помню только, сначала я не поверил ему, как и большинство улыбающихся товарищей, но потом я прижался к дремавшему карапузу, голова моя закружилась; я забыл, где нахожусь и кого слушаю и кто я в жизни, и каким-то чародейством были для меня слова его. Шальным я убежал в овраг, к ручью, бросился на росистую траву и, не знаю, с горя ли, иль с радости, заплакал так, что во мне перевернулось все нутро, и я потерял сознание...

  

  

   Настоящая глава - одно из грустнейших воспоминаний моего отрочества, и события, в ней описываемые, а также и последующие, много способствовали тому, что я, может быть, преждевременно вылупился из отроческой скорлупы.

   Петруша, Вася Пазухин и большинство ребят уехали из ночного еще до солнца. На день в поле остались только дети да те из подростков, у которых не было дома неотложного дела.

   Раннее утро на лугу - бесконечно красивое время: тогда роса горит и переливается ярчайшими самоцветами, воздух чист и прян, как мед, а хлеба в розовом, колеблющемся, необъятном покрывале.

   Бодрые, обласканные солнышком, мы веселою гурьбою выкупались в бочаге, напекли картошек и, усевшись в круг, завтракали.

   - Намнемся досыта и в чехарду, - лукаво щурясь, говорит Алеша Маслов, востроглазый, продувной мальчишка, подталкивая в бок мешковатого Селезня, которому вчера досталось больше всех в "лису".- Ты как, Семен?

   - Дыть я, чего ж, я не сробею... Только чтобы озорства не было, - медленно, будто вытягивая слова из желудка, сопит тот.- По-божьи согласен, по-чертову согласья нету...

   Слова его внутри бухнут и прилипают к языку; он их отдирает, тужится, мотает головой и, не осилив, сует в рот нечищенную картошку, пачкая подбородок и губы золой.

   - Поглядыва-ай!.. Поглядыва-ай!..

   Надев на палку картуз, из-за холма, в котором будто бы в старое время хоронили утопленников, нам машет караульщик Пронька, указывая вдаль, на синеющий бугор.

   - Объездчик едет!.. Привьет во-спу!..

   По пыльной дороге, пока еле видный, мчался верхом человек в красной рубахе.

   Алеша приложил руку к козырьку и, посмотрев, сказал:

   - Никак в самом деле он... Лошадей надо пересчитать... Ну да, свернул на нашу стежку!..

   Неизвестный человек, объездчик, по предположению Алеши и Проньки, несся во всю прыть, оставляя за собою клубы пыли. Изредка он взмахивал руками, и тогда рубаха его надувалась пузырем.

   Мы встали на ноги.

   Вот ближе, ближе... Лошадь - гнедой масти, во лбу звездочка.

   - Пахом ваш! - закричал Алеша. - На Красавчике!

   - Да, Пахом.

   Круто осаживая около нас вспенившегося жеребца, работник гаркнул:

   - Марш домой!..

   Он бледен, пьян, без шапки, босиком.

   Ни слова не говоря я торопливо схватил оброти.

   - И ты! - Пахом ткнул кнутовищем Селезню. - Марш все домой!..

   - А что ты нам, хозяин, что ли? - попробовал защищаться Пронька. - "Марш все домой!" Нам приказано до вечера стеречь.

   - Молчать, кутенок дохлый! - заревел Пахом и хлестнул его кнутом по голове. - Сказал и - слушайся!.. Марш без разговоров!..

   - Я отцу пожалуюсь, - заплакал Пронька, но тем не менее покорно взял одежду, направляясь к своим лошадям.

   Пахом гарцевал и лаялся, как пес; с удил Красавчика сочилась кровь.

   Дождавшись, когда все сели на лошадей, он гикнул и помчался тою же дорогой, что приехал, бросив:

   - Езжай рысью, кто отстанет - лупка!.. Нынче - пиршество!..

   Перепуганные, а некоторые и в слезах, мы молча подъезжали к Мокрым Выселкам, теряясь в догадках. В поле, несмотря на будни, не было ни одного человека. Кое-где на пашне серели распряженные телеги; в бороздах, свалившись набок или задрав обжи вверх, валялись сохи, опрокинутые бороны; у канавы, между Кукушечьим перелеском и Святым Колодцем, лежал веревочный кошель, набитый сеном, пыльный шарф, возилки, синий - из рубахи - мешок с хлебом; в озими телята, а кругом на всем пространстве ни души.

   - Неладно что-нибудь, - промолвил Селезень, - к чему бы этак? На дворе покос, а люди празднуют... Пронь-ка, больно тебя устегнул работник-то?

   - Нет, погладил! - еще всхлипывая, отозвался тот. - Тебя бы этак!..

   - Что ж, я бит: меня с шести лет в работу впятили... Погодьте, никак колокольчик? Ишь ты, даже много! Свадьба, что ли?

   Действительно, из-за осинника кто-то азартно звенел колокольцами. С еще большим недоумением мы переглянулись, подстегивая лошадей, а когда въехали на улицу, перед изумленными глазами открылась такая картина.

   Пьяный Шавров, одетый в желтую полушелковую рубаху и плисовые шаровары, сидел в тарантасе. Жирно политые лампадным маслом волосы его блестели, расстегнутый ворот рубахи обнажал широкую грудь в рыжей шерсти; померкнувшие оловянные глаза бессмысленно таращились. Рядом с ним, по правую руку, вертелся дьячок-приятель, где-то с ног до головы выделавшийся в навозе; по левую - работник, Вася Батюшка, чинный и благообразный, в вышитой темно-красной, бордовой рубахе и полосатой, с хозяйского плеча, жилетке, а на козлах, в сарафане, в розовом платке, успевший уже перерядиться, Пахом. В тарантас, пестро украшенный лентами, было запряжено штук двенадцать пьяных баб. У каждой наискось, через плечо подмышку, лямка. Бабы - молодые, лучшие из Мокрых Выселок. Впереди их, парами, под предводительством того замухрышки, который нам играл с Петрушею на дудках, стояли музыканты, держа наготове балалайки, косы, бубны, старые ведра и заслонки из печей; за ними девки, переряженные парнями, а парни, переряженные девками, лица парней были вымазаны сажей, а на головах высокие соломенные колпаки. Сзади тарантаса, меж полукольца нарядных мужиков и баб, на привязанной к оси корове, сидел счастливо улыбающийся Влас, закутанный в голубое байковое одеяло.

   И над всем этим, как кошмар, стоял неистовый хохот, матерщина, свист и песни. А по задворкам, где на картофельных полосах ходила беспризорная скотина, прятались между пучков соломы перепуганные дети и старухи. С голубого неба радостно светило ласковое солнышко, плыли шапочками облака, на крышах мирно ворковали голуби и щебетали ласточки.

   Сзади меня, забыв о недавнем огорчении, взвизгивая и закрывая ладонями лица, хохотали Пронька и Алеша. Недалеко от них, став на четвереньки, Клим Ноздрин, одетый в вывороченную шубу, лаял на жеребенка-сосунка, а жена его, хватая Клима за ноги, кричала:

   - Встань, дворной, а то штаны порвешь, - они три гривны за аршин!.. Не лай, а то ударю чем-нибудь!..

   Жеребенок пятился от Клима и предостерегающе стучал точеной ножкой.

   А Шавров, склонив на грудь голову, сидел в тарантасе неподвижно, временами лишь устало поднимая руку и прикладывая ее, словно силясь что-то вспомнить, к бледному потному лбу. Это что-то, очевидно, было очень важное, нужное, спешное, потому что лицо его мучительно кривилось, глаза еще глубже уходили под щетинистые брови, широкая спина сутулилась, а плечи низко, безнадежно опускались...

   И не в состоянии вспомнить, он, как спросонок, поднимал тупые, бессмысленные глаза на баб, и тогда руки его плетью падали в колени.

   - Что ты рот распялил, матери твоей калач с изюмом? - раздался пьяный окрик. - Покатай меня по улице!

   Я вздрогнул. В белой до пят женской рубахе, в холщовом саване на голове, махая отмороженными култышками, ко мне нетвердою походкой шел пастух Игнашка Смерд.

   - Покатай, пожалуйста, я тебе дам на подсолнухи!..

   Стиснув зубы, я изо всей силы ударил его толстым кнутовищем по лицу и, рванув поводья, с глазами, полными слез, ускакал к себе.

   Весь двор был застлан веретьями, на которых еще валялись неубранные четвертные бутыли из-под вина, стрелки зеленого лука, серые пятна рассыпанной соли, обглоданные селедочные головы - остаток пиршества.

   По ним бегали собаки, вырывая друг у друга кости, важно разгуливал индюк и космоногая наседка с цыплятами, а на крыльце, склонив на руки голову, плакала Гавриловна, жена Шаврова.

   Бросив лошадям травы, я побежал в избушку, чтобы разузнать у Пети, что это такое, но, вспомнив, что товарищ в поле, растерянно остановился у порога.

   Вдруг с улицы, очевидно по данному сигналу, раздался оглушительный треск и звон заслонок, а за ними сотни пьяных глоток застонали и завыли что-то.

   Я вышел за ворота.

   Вытянувшись пестрым холстом, с тарантасом посредине, толпа неслась, как сумасшедшая, вдоль улицы. Недавней задумчивости Шаврова будто не было: привстав, держась рукою за дьячка, он гикал, матерщинничал, подбрасывал картуз; ему подобострастно подражали; Пахом хлестал вожжами по вспотевшим бабам; Вася Батюшка скромно хихикал, а впереди, сплетаясь в круг, отступая и сходясь, танцевали ряженые, дребезжали косы, ведра, прозвонки и колокольчики...

   Приседая на карачки, тощий замухрышка с наслаждением бил ладонью в бубен, тоненько, надсадливо крича:

  

   Устюшкина мать

   Собиралась умирать:

   Ползает, икает,

   Ногами брыкает...

  

   Рядом с ним беременная баба, высоко закинув голову и обнажая синие цинготные десны, ревела во всю мочь, прикладывая руку к щеке:

  

   Я б-ба рада... тебе воспитала,

   Только в грудях нету... моих молока...

  

   Оглядываясь по сторонам, она дергала подбородком, и большой рот ее, как пушечное жерло, выбрасывал осколки слов:

  

   Пон-несу... эт-т-у малую-утку

   Ко сест-ри-це своей ко родной...

  

   Взметая мусор, орава вихрем пронеслась по улице на другой конец деревни, оставляя за собою груды пьяных, ползавших в пыли на четвереньках.

   На обратном пути, против наглухо закрытого дома Пазухиных, Шавров велел остановиться.

   - Почему Егорши нет? - спросил он, глядя на толпу, - Приказ мой был, ай нет?

   Музыка ударила "Камаринского".

   - Помолчите! - ощетинился хозяин. - Где Егорша с дворянином?

   - Не знаем, - сказал за всех Игнашка Смерд, - спрятался, должно быть...

   - Стучи в двери!

   Шавров потен, зол, глаза полуприкрыты.

   Клим Ноздрин стал колотить щеколдой.

   - Не слышишь, старый дьявол, тебя требоват Созонт Максимович!.. Отворяй живее!..

   Дом словно вымер. Ноздрин ударил в дверь ногою. К нему подскочили на подмогу, и шаткие стены задрожали, как живые.

   - Молчит, рвань, приспичило! - ухмыльнулся Влас.- Ужо-ко слезу я.

   Скромный Вася Батюшка, достав из кармана вчетверо сложенный кубовый платочек, аккуратно вытерся и поглядел на Шаврова.

   - Пойтить, что ли, мне? - вздохнул он и, соскочив с тарантаса, обошел вокруг избенки.

   - Все закрыто, со двора и с улицы, - развел он руками. - Что за народ, мать их курицу!..

   Он неторопливо выдернул из стоявшей поблизости мяльницы дубовое било, попробовал в руке его и, подойдя к окну, с размаху ударил в раму. Стекла взвизгнули, рассыпавшись слезами, внутри кто-то ахнул, толпа заржала и засвистела.

   Так же спокойно, степенно, улыбаясь, работник подошел ко второму окну, подняв било, приловчаясь, но дверь из сеней раскрылась настежь, и на пороге появился бледный, трясущийся Егор, с водоносом в руках.

   - Разбойники! Побойтесь бога!.. Братцы! Где же ваша совесть? Уб-бью, сволочи!..

   Егор рванулся за порог, подняв над головою водонос, толпа шарахнулась и отступила.

   - Тю-лю! Эй-эй! Га-га!..

   - Бери его, лохматого!..

   - Цель в морду билом! Швыряй билом!..

   Опять откуда-то вынырнула жена Клима Ноздрина, схватила мужа за рубаху, награждая подзатыльниками.

   - У тебя сколько кутят-то, мразь ты этакая, а? Четыре? - вращая желтыми белками, выла она. - Оглушит тебя водоносом сдуру, а я с ими тогда майся! Брось! Уйди, а то ударю чем-нибудь!.. - И, повернувшись к Егору, сжала кулаки: - Ты что же это, анафема, разбойничаешь, а? Захотел в острог? Ударь только, ударь! Я т-те-бе все бельма выдеру, кудлатому мошеннику!..

   Тяжело дыша, растрепанный Егор, как зверь среди борзых, метался у дверей, отбиваясь от градом сыпавшихся на него палок и кирпичей, но вскочивший с козел Пахом бросился к старику под ноги и повалил его на спину. Выпуская из рук водонос, Егор заплакал, а соседи, с которыми еще только вчера он беседовал, шутил, рассказывал про сына, схватив его за ноги и за руки, с песнями и хохотом поволокли по улице...

   Другая же часть мужиков, под предводительством Пахома и Власа, ворвавшись в сени, отшвырнула бросившуюся к ним навстречу старуху Анну, хватая Васютку.

   Еще как только Егор отворил уличные двери, выбегая на улицу с водоносом, Вася взял из-под лавки топор, становясь за спиною отца, но когда Егора повалили и поволокли по улице, в сени вскочили Пахом и Влас, - руки его не поднялись на убийство: не то страхом, не то жалостью забилось его сердце, топор сам собою выпал.

   Две, руки схватили его за плечи, другие две рванули назад, он впился пальцами в скамейку и замер, бледный, будто не живой.

   - Тащи купать! - скомандовал Шавров.

   И когда Васю, вместе со скамейкою, волокли по выгону к реке, от сарая, хватаясь за живот, хохотал до слез урядник, только что приехавший к Шаврову.

   - Дьяволы!.. Что вы делаете, дьяволы!.. Ох, и умру сейчас! Максимыч, шутоломный! Что ты выдумал?..

   Он повалился в бричку и задергался, а белая фуражка его со звездою откатилась в подворотню.

   Раскачав, Васю бросили в реку. Он выпустил скамейку и, барахтаясь, подплыл к мосткам. Его вытащили за рубаху.

   - Бросай еще! - сказал Шавров.

   Его снова бросили и снова - до шести-семи раз, до тех пор, пока он не посинел и не стал падать от слабости. За все время Вася ни разу не крикнул, не сказал ни слова, крепко-крепко сцепив зубы; одни глаза огнем горели, но и те к концу стали тухнуть, лицо млеть, а губы вянуть и дрожать...

   Когда, брошенный в последний раз, он не мог уже выплыть, Пахому пришлось доставать его.

   - Будет, что пи? - вопросительно посмотрел Пахом на хозяина, держа Васю на руках.

   - Будет, - ответил за Шаврова Влас.

   Его положили на траву.

   - Очухайся маленько... Это, брат, тебе не сырые портки на улицу!..

   Вспотевшие, достаточно усталые мужики неторопливо поплелись в деревню, к нашему крыльцу.

   А там толпились дети, все еще хохочущий урядник, Павла и обходчик Севастьянов.

   - Погляди-ка на подпаска! - крикнул мне Алеша Маслов, когда я, шатаясь, шел к себе в избушку.

   Скуля, в грязи и рвоте, у фундамента барахтался Петруша. Скотины он не пас сегодня: на "пиршестве" его споили, и он где-то спал.

   - Эй ты, Жилиный! - увидел он меня. - Подыми меня, а то я нынче пьян, - и скверно выругался, высунув язык и передразнивая меня.

   - Севастьянов, дай ему за меня в рыло! Дай!.. - сквозь икоту пролепетал он.

   Урядник присел на карачки, раскрыв рот; Павла скромно опустила длинные ресницы; ребятишки, как галки, закружились от восторга и захлопали в ладоши.

   Схватившись за голову, я закричал:

   - Ты знаешь, что сделали с Васей?! - и помчался куда-то вдоль деревни, а товарищ, приподнявшись на колени, под неистовый хохот и визг, опять стал ругать меня последними словами и грозить кулаком...

  

  

   Тогда я думал, что за всю мою жизнь я не прощу Шаврову издевательства над Васей, не прощу его работникам и всем Мокрым Выселкам - жалким и бессовестным людям, раболепно унижающимся перед разжиревшей мра