Вольнов Иван Егорович - Повесть о днях моей жизни

ого дробью несется по улице, удаляясь и замирая. Осколком тусклого бутылочного стекла выплыл матовый на ущербе месяц. Падает первый снежок.

   Полночь, но окна у всех освещены, словно перед пасхой. Там и сям мелькают тени.

   Настя, бледная как смерть, растерянно смотрит на меня, хочет сказать что-то и не смеет. Отец поспешно обувается, стуча локтями о ведро, стоящее на лавке. У ног его трется котенок; отец отшвыривает его ногой, котенок опять лезет.

   Вдруг затряслось и застонало окно.

   - Кой там черт? - испуганно закричал отец.

   Голос его дрожит и срывается.

   Под окном - Дениска.

   - Не можешь, глумной, потише?

   - Скорее!..

   Накинув полушубок, отец засунул в рукав безмен.

   - Не забудь и ты чего-нибудь, - бросает он на ходу.

   А набат ревет и мечется как бешеный.

   Приехал третий верховой, Рылов.

   - Скорее, православные, скорее!

   Полудетский, неокрепший голос его дребезжит и срывается.

   В окно бьет полоса бледно-розового света, расцветает и переливчато искрится прилипшими к стеклу снежинками. Как на заре, краснеет улица.

   - Ометы загорелись, живо! - хрипит Дениска, стуча в стену.

   Подбежав к окну, я выглянул на улицу. За рекой, на помещичьих лугах, тремя яркими факелами полыхают стога сена. Крыши домов и сараев с молодым на них снегом порозовели, отодвинулись, поднялись выше. Летают голуби. В хлевах ревут коровы. Лошади рвутся на привязи, гремят колодами. Из угла в угол шарахаются по двору овцы.

   - Пошло! - говорит отец.

   Мать затряслась, вцепившись в мой рукав, беспомощно повисла на нем. У нее раскрывается, как у рыбы, рот, безумно вращаются белки, клокочет в горле.

   Отец выбежал из хаты.

   Насильно разжав руку, я высвободился из объятий старухи и шагнул к дверям. От лежанки навстречу мне метнулась Настя, простирая руки. Собиралась что-то вымолвить, но запрыгали челюсти, заляскали зубы, лицо стало дергаться. Она сжалась вся и замерла, схватившись руками за ворот рубашки. Мать погналась за мной, ловя меня за сборки полушубка, но руки ее сорвались, и она упала на колени, обхватывая мои ноги, впиваясь ногтями в онучи.

   Стук в окно, нетерпеливый и злой, повторился. К стеклу, оскалив зубы, прилипла расплющенная харя.

   - Ухожу!.. Дьявол!.. Бабник!..

   Осторожно отстранив мать, я выбежал из хаты, не оборачиваясь, не сказав ни слова.

   Зарево над Зазубриным догорало. На западе, о бок с Мокрыми Выселками, рдело два новых.

   - Захаровцы работают,- ржет Дениска, шагая мне навстречу. За плечами у него - ружье-дробовик, в руках увесистая палка.

   - Где отец?

   - Ушел. Пойдем скорее!.. Шахтер там, у церкви.

   По улице скакали верховые, бегали темные фигуры мужиков. Звенели косы и вилы, голосили бабы, лаяли собаки. Дворов за двенадцать женский голос со слезами умолял:

   - Андрюша, милый, воротись!.. Андрюша, касатенычек!..

   - А пошла ты, мать, от меня к рожнам, пристала-а!..

   - Воротись, разбойник, нехристь!.. Вороти-ись!..

   - А я сказал: пошла ты, мать, к рожнам, не вякай!..

   Свежими мазками крови отражается на лицах зарево. А набат все ревел, все звал, все настаивал.

   Толпа у церкви стояла грозная, молчаливая, как будто притаившаяся. В центре ее колыхалась кривая жердь с красным платком.

   Богач взошел на паперть, дернул колокольную веревку.

   - Савоська, брось! - кричал он вверх.- Ну, чего ты зря лупишь? Слышишь ай нет? Баста!.. Саватей!..

   - Ты что там говоришь? - послышалось с колокольни.

   Над перилами склонилась голова.

   - Брось, мол!.. Звякаешь, а ни к чему!..

   - Разве уж собрался?

   - Стал быть, уж собрались!

   Звон прекратился.

   - Все тут? - спросил шахтер, оглядывая толпу,

   - Все! - нестройно отозвались мужики.

   - Притыкин тут?

   - В холодной.

   - А другие?

   - И другие в холодной.

   - Урядника надо арестовать.

   - С полден нету дома.

   Голоса чужие.

   По команде обнажились головы, и лица повернулись к церкви, осеняемые крестным знамением.

   Медленно, нестройно толпа поползла по шаткому мосту через реку к имению князя Осташкова-Корытова.

   Впереди - шахтер с ружьем через плечо, рядом с ним Дениска и слободские парни. Илья Барский, трехаршинный придурковатый мужчина с медвежьей силой, тащил через плечо оглоблю. Около него юлил Иван Брюханов, около Ивана - Безземельный, Ортюха-сапожник с ржавым кинжалом, которым он резал на поповке свиней, Федор Клаушкин, Хохол, Гришка Вершок-с-шапкой, Мымза, Рылов. Штундист с отцом и Колоухий шли шага на два поодаль. У всех в руках дубины или вилы. За ними, как рассвирепевшие быки, тянулись остальные. Земля гудела глухо. Сопели, кашляли. Осторожно разводили сцепившиеся косы.

   У березовой аллеи, в полверсте от экономии, несколько человек шмыгнуло наутек. Их поймали, молча, тяжело избили и поставили впереди отряда. Илья Барский и Васин с дубинами в руках стали за их спинами. Так же молча они вытирали окровавленные лица, жадно глотали снег.

   На углу помещичьего сада, у маленькой сторожки, толпа остановилась. Ортюха-сапожник, Савватей Петров - звонарь, Мышонок, Андреян Подскребкин, часть слободских парней бросились с топорами подрубать фруктовые деревья.

   - К чему это? Прочь! - крикнул штундистов отец. - Озорники!..

   - Не надо!.. Бросьте!.. - загудели в передних рядах.

   - Руби!

   - Ведь наше же будет!.. Повремените!..

   - Руби!

   - Не надо!.. Прикажи им, шахтер, перестать!.. Успеем порубить!

   - Идите назад! - распорядился Петя.

   Подожгли сторожку. Кто-то выбил в ней стекла. С треском полетели в ров рамы. Огонь будто не захотел разгораться, лениво облизывая застреху, где солома была посуше. Васька Шеин, гожий, выдернул несколько пылающих снопов и разбросал их по всей крыше. Сторожка запылала.

   - Вот оно, вот!.. Ведь это наша силушка полыхает!.. Вот поглядите!.. - Около меня - дядя Саша, Астатуй Лебастарный - больной, издерганный, в поту. Руки его крепко сжимают шкворень. - Господи! Всё как неразумно!.. Вань, и ты тут стоишь? А? Ну-ка! Всё как неразумно!..

   Пламя рубиновыми искрами отражается в его слезящихся глазах.

   - Раз-зойдись!!! - хлестнула ночь всех по ушам.

   На серой помещичьей кобыленке Ласке к толпе подскакал урядник.

   Как потревоженные гуси, мужики подняли головы, нестройно загалдели, зазвенели косами.

   - Это как же разойдись? Теперь свобода слова!..

   - Р-разойдись! - надрывисто кричал полицейский, наезжая на толпу и размахивая нагайкой.

   Он смертельно напуган беспорядками. Чтобы заглушить в себе дикий страх, урядник неистово орал, размахивал руками, дергал за уздцы взмыленную лошадь.

   - Постой, Данил Акимыч, - сказал ему Богач, - не зявь, нам надобно арестовать тебя.

   - Р-разойдись! - еще громче закричал урядник.

   - Постой же, бестолковый!.. Нам надобно арестовать тебя!.. - с досадой повторил Александр Николаевич и, подойдя к нему, взял лошадь за уздцы.

   - Робята, ссадите его, а то он ничего не смыслит!

   Капрал, вцепившись в стремя, хотел стащить урядника с седла. Полицейский ударил каблуками лошадь под бока, та, храпя, взвилась на дыбы, но на морде ее повисло еще несколько рук. Тогда, взмахнув нагайкой, урядник хлестнул Капрала по лицу. Тот отскочил, хватаясь за щеку; мужики, державшие за поводья, бросились в толпу, а урядник, подъехав к самой избушке, выпучил глаза, бессмысленно смотря поверх голов. Объятая огнем, сторожка освещала его горбатый нос, обвислые русые усы, продолговатый шрам под левым глазом.

   - Р-разойд-дись!..

   Шахтер приложил к плечу ружье, пристально целясь. Урядник смолк, с ужасом глядя в дуло. Раскрытый рот его ловил воздух, руки путались в лошадиной гриве, корпус подался вперед, словно он нарочно подставлял свою грудь под выстрел.

   Секунды безмолвия были длинными, мучительными.

   Петя выстрелил в лицо. Урядник взмахнул руками, несколько мгновений качался в седле, потом глухо, как мешок, ударился об землю, но не вскрикнув, не застонав.

   - Разойдись! - бешено засмеялся шахтер, сжимая ствол ружья обеими руками.

   - Р-разойдись! - как эхо, повторил Дениска и... замер, глядя на дергающееся тело урядника.

   - О господи! Богородица матушка... - среди всеобщей тишины пролепетал дядя Саша. - Упокой, господи, раба твоего Данилу...

   Сняв шапку, он начал часто, бестолково креститься.

   Толпа, не ждавшая такой развязки, ошеломленная, недоумевающая, будто вросшая в землю, с минуту стояла в полном оцепенении, потом сразу рванулась, завизжала, в ужасе запрыгала, мелко рассыпаясь по аллее.

   - Вместе! - зычно крикнул Петя. - Стрелять буду, сволочи!..

   Как покорное стадо овец, люди так же быстро собрались в кучу. Тяжело сопели, вздыхали, уставшие, потные.

   - К дому!..

   У палисадника встретил часовой. Он взял ружье наперевес, крича:

   - Не подходить!.. Нельзя!..

   Трехэтажный каменный дом, стоящий посредине старинного липового парка, окруженный чугунной решеткой, ярко освещен. Обитатели его не спят.

   Солдат дал сигнальный выстрел, с боков и от подъезда ему ответили другие часовые. Часть мужиков разбежалась по парку. Часть бросилась к людской, где квартировали стражники.

   Из караулки, смежной с домом, выскочило человек двадцать солдат в боевой готовности. А из дома одновременно с ними - молодой, еще мальчик, офицер.

   - Разойдись! - тонко закричал он, выхватывая на бегу револьвер. - Застрелю, прохвосты!..

   Но никто не двигался.

   - Грабители! Бунтовщики! Мерзавцы! - кричал он, становясь на носки.

   Немая тишина глотала слабый голос, фонарь освещал взволнованное, в пятнах, лицо его и серую шинель.

   Соображали. Боясь подойти, топтались на месте, вопросительно смотрели друг на друга.

   Точно пьяный, из толпы выбрался Саша - Астатуй Лебастарный, растерянный, смешной.

   - Пойдемте, робятушки, не бойтесь!.. - бормотал он, как во сне. - Пойдемте, милые!

   Старик потерял шапку; седые, спутанные космы волос в беспорядке падали на лоб, закрывая глаза. Голова тряслась на тонкой шее.

   Размахивая руками, как подбитыми крыльями птица, он крутился на одном месте, меж толпою мужиков и солдатами, подергивал плечами и хрипел:

   - Пойдемте, что ли!.. Он пугает только!.. А?.. Чего там!.. Ладно!..

   И снова взмахивал руками, качаясь и приседая, будто пьяный.

   Потом по-детски неуверенно засеменил ногами, идя на солдата. Тот сжался, втянул голову в плечи, молчал, как завороженный. Астатуй отстранил его и стал перед офицером.

   - На, стреляй в меня, - простонал он, раскрывая темную, впалую грудь. - Стреляй!

   Офицер замер, как перед привидением. Дядя Саша впился в него глазами и вдруг, взвизгнув, со всей силы ударил шкворнем посредине лба.

   - На, стреляй!

   Офицер упал.

   - Стреляй! - повторил старик, ударив его еще раз.

   Толпа застыла, замерла. Застыли, замерли солдаты.

   Из-за людской, где квартировали стражники, послышались вой и выстрелы. Толпа тоже завыла, бросаясь стеною на солдат, размахивая дубинами, цепляясь косами за деревья, спотыкаясь о клумбы, о корни.

   Часовой у ограды, крепко сжимая ружье, ожидал. Вот мужики подскочили вплотную. Над головой его замелькали цепы и дубины. Солдат отбивался, фыркал, тяжело дыша, крутясь во все стороны. Федосей Зорин толкнул его длинной палкой в колено. Хохол задел цепом по плечу. Солдат дернул вверх ногу, будто попал в лужу, и, ступив шаг вперед, словно в рыхлое тесто, всадил штык в живот Поликарпа Солдаткина.

   - Что ты делаешь? - жалобно вскрикнул Поликарп, выпуская из рук косу и хватая его за ружье. Потом громко икнул, наклонясь вперед, и упал солдату на руки.

   Тот торопливо выдергивал штык, но подбежавший Безземельный раскроил ему топором плечо, ударил в голову, солдат без крика упал, а Безземельный, словно ополоумев, все крошил его - руки, грудь, живот...

   Капрал и рыжеватый, с нашивками, солдат схватились за воротки. Оба хрипели, брызжа друг в друга слюною, оскалили зубы. Капрал поймал солдата за горло, но тот вырвался и ударил его наотмашь локтем в зубы. Капрал мотнул головой, упал на колени. Солдат ударил его кулаком по голове. Барахтаясь, Капрал схватил солдата за причинное место. Тот завыл, падая на землю. Подоспевший шахтер урядницкой шашкой разрубил солдату левую бровь, щеку, глаз. Капралу впопыхах Петя ранил руку выше локтя. Схватив еще трепыхавшееся тело за руки и за ноги, Капрал с Петей понесли его к чугунной изгороди палисадника, чтобы нанизать на острия, но подбежавший другой солдат проткнул Капрала штыком, не вынимая штыка, выстрелил и, смеясь и плача, стал топтать Капрала ногами.

   Рядом молодой ефрейтор, присев на одно колено, стрелял в упор. Ефрейтор был спокоен, стреляя, держал в зубах наготове запасную обойму с патронами. Свалились Макар Бирюков, Иван Бабушкин, Иван Твердых, Иван Чалый, Власий Воеводин - Шельма-в-носу... Егор Луковицын, протягивая руки, хотел зацепить ефрейтора косой за шею, но сосед ефрейтора, татарин, расколол ему череп. Так, вытянув вперед руки, и свалился мужик, царапая ногтями ледок, захлебываясь собственной кровью. Ефрейтор же бросился на Илью Барского, который ураганом носился меж солдат с оглоблею в руках. Пуля пронизала Илье плечо, по рукаву его лилась кровь, но он и не чувствовал этого. Матерно ругаясь, Илья прыгнул на солдата. Тот подставил штык. Барский отскочил, забегая сбоку, На подмогу ему бежал запыхавшийся Васька Шеин, гожий.

   - Это мой! - заревел Илья. - Не трогай!

   Описав оглоблею круг, он пустил ее с лету в ефрейтора, но тот пригнулся, и оглобля сбила с ног крутившегося поблизости Ивана Брюханова.

   - Своего! - с отчаянием воскликнул Барский.

   Ефрейтор в это время выстрелил. Рядом с Ильей присел Сергун Малых, хватаясь за живот. Ефрейтор опять выстрелил: Василий Шеин, гожий, небрежно поклонился ему: изо рта его ключом хлынула кровь, и он плашмя ударился об землю. Барский заревел, как бык, и двинулся на солдата с вилами. Тот перевернул ружье и отбивался прикладом.

   - Сожру! - хрипел Илья.

   - Подавишься! - хрипел ефрейтор.

   - Нет, не подавлюсь!

   - Подавишься!..

   Прыгнув на солдата, Барский получил оглушительный удар по голове, зашатался и упал на одно колено, но успел вцепиться ему в шинель, дернуть за ноги, подмять под себя. Упершись руками в грудь, он впился солдату в горло... Потом вытер окровавленные руки о шинель и сразу ослаб, сомлел, лег рядом с трупом отдыхать на холодной земле.

   Солдаты, растянувшись цепью по дорожке за клумбами, стреляли пачками. В них летели поленья, камни, комья мерзлой земли.

   Из ярко освещенного подъезда выскочил сын князя Осташкова - барчук Володя. Высоко держа над головой револьвер, он палил наугад, не целясь. К нему подскочил Дениска.

   - Тебя-то мне и надо!

   Метнул в него кирпичом.

   Барчук выронил револьвер и погнался за Дениской. Тот пустился наутек, лукаво заманивая барчука подальше от солдат, но, споткнувшись, упал. Володя нагнулся над лежачим, хватая его за волосы.

   - Вот тебе! Вот тебе!.. Я тебя знаю, ты - драловский!..

   Подоспевший Ортюха-сапожник перерубил барчуку хребет топором, а солдат убил Ортюху.

   У нас падало все больше и больше, а солдатам было хорошо за клумбами. Тогда Никита Пузырев, тоже солдат, пришедший из Варшавы на побывку, Петя-шахтер, Гришка Вершок-с-шапкой и Безземельный взобрались с ружьями на деревья. Неожиданно грянул залп с другой стороны, оттуда, где наши баталились со стражниками. Солдаты заметались в мертвом кольце: куда ни кинутся, их везде бьют. Они закричали:

   - Братцы, пожалейте!

   Бросая ружья, поднимали руки вверх, а их все били, били, не будучи в силах остановиться, укротить себя, до тех пор пока те не начали падать на колени, умоляя пощадить во имя бога.

   Здоровых и раненых, их вместе с десятком стражников загнали в погреб, к дверям приставили караул.

   На пороге гостиной встретился старый барин с револьвером в руках. Кто-то ударил его палкою по голове, барин свалился и пополз под стол - жалкий, противный, беспомощный.

   Разбежавшись по комнатам, все на минуту замерли. Всюду - громадные зеркала, цветы, фарфор, люстры, бронза, мрамор, обитая плюшем мебель.

   Мужики ходили на цыпочках, тихонько притрагиваясь к вещам. Отвернув одеяла, заглядывали в постель, ощупывали портьеры, обои.

   Увидав в спальне образ и лампаду, сняли шапки.

   - Это я знаю, что такое, - сказал Колоухий, трогая скрипку. - Это - музыка.

   Струны тихо отозвались.

   - Ишь ты...

   Из боковушки вышел старый-престарый лакей. Беззубый рот его вдавился, голова склонялась по привычке набок, непослушные ноги в сафьяновых туфлях еле волочились.

   - Нанесло вас, дьяволов, - с глубокой ненавистью прошамкал он.

   Мужики смущенно встали.

   В раскрытых дверях комнаты мелькали тени. Ходили осташковцы, дивились невиданному богатству и роскоши, смотрелись в зеркало, шутливо примеривали друг на друге господские фуражки. Некоторые перевязывали тряпицами раны.

   Вошел шахтер с винтовкой за плечами. Высокий, сухой, в косматой папахе, из-под которой лихорадочно горели глаза, он бегло осмотрел комнату, в которой мы были, выдавил на лице кривую улыбку.

   - Заработали?.. Блаженствуете, сволочи?..

   Сжимая руки, тихо вышел.

   Загорелись кухня, людская и крупорушка за садом.

   В дом ворвались слободские. За ними - оба Штундиста, отец и сын, Дениска, Фрол Застрехин, Трынка, дядя Саша - Астатуй.

   Рвали ковры, подушки, картины, били посуду, зеркала, окна, ломали шкапы, статуэтки, мебель, хватали со столов безделушки, пряча в карманы, жадно ели белый хлеб, пили вино, рядились в барскую одежду, с проклятьем сбрасывая лохмотья.

   Костюшна Васин с охапкой постельного белья бежал к дверям. Увидя на стене пестрый ковер, бросил простыни и наволочки и, вскочив на постель, стал сдирать. Белье схватил Ульяныч, мещанин-щетинник, неизвестно когда к нам приставший. Мишка Сорочинский переобувался из драных лаптей в охотничьи сапоги. Мышонок с любопытством рассматривал алебастрового амура, стоящего на камине. Повертел его, куда-то было понес, "потом вернулся и с размаху ударил по клавишам рояля. Инструмент взвизгнул, заглушая топот и треск. Схватив медный канделябр, Мышонок начал колотить по роялю, дико, как сумасшедший, хохоча, и хохот его, и стон, и визг рояля метались но комнате, сливаясь в исступленную музыку. Богач с ненавистью отшвырнул Мышонка, а он сорвал с двери тяжелую портьеру и, завернувшись в нее, стал плясать, припевая:

  

   Жили-были, да дожили...

   Жили-были, да дожили!..

  

   В столовой Мымза бил посуду. Голован с Рыболовом дрались из-за серебряной разливной ложки. Кузя Любавин бросал в окно книги.

   Борис Горбушкин старательно сдирал со стен обои, следя за тем, чтобы не уцелело клочка.

   - Помогай читать книги! - кричал ему Кузя.

   Бегая по комнате с длинной трубкой в зубах, Илья Барский рычал, хватал стулья и швырял их в стены, прыгал, цепляясь руками за люстры, и звонкие, нежные хрусталики, как слезы, летели на загаженный пол. Принеся со двора лом, Илья перебил все уцелевшие статуэтки и принялся за камин.

   Со стен кабинета срывали оружие; кухонными ножами и стамесками взламывали столы.

   В дверях стоял шахтер и скалил зубы.

   Я вышел на улицу.

   Окруженный толпою мужиков, в прихожей стоял на коленях князь Осташков.

   Саша Астатуй, наставляя в лицо его вилы, истошно кричал:

   - Кланяйся мне в ноги!.. Кланяйся мне в ноги!.. Заколю!..

   Помещик кланялся, сзади его били кулаками по затылку.

   Протискался Барский.

   - Это что у вас тут? А-а, козла защучили!..

   Схватив князя за шиворот, заорал:

   - Топить его!..

   С гиком и бранью потащили топить.

   Вода в пруду застыла. Сажени на полторы от берега прорубили прорубь и бросили в нее полумертвого от ужаса князя. Пруд был засоренный, мелкий, вода доходила только до пояса. Илья толкал голову Осташкова вниз, под лед, а он царапался и кусал Илью за руки, выл. Из-под холеных ногтей его сочилась кровь, лицо было покрыто кровоподтеками, ссадинами, синяками. Тогда лед прорубили в другом месте, где глубже. Выхватив у Дениски из рук рапиру, которую он стащил в кабинете, Барский, гогоча, взмахнул ею над головой помещика. Осташков выпучил глаза и окунулся. Рапира ударила по ноге Касьяна-сотского.

   - Ах ты, стерва! - завыл Касьян, хватаясь за ногу.- Что ты мне наделал?

   Толпа хохотала, улюлюкала, прыгала вокруг проруби. Всем понравилась затея Барского.

   - Сторонись! - кричал он, замахиваясь рапирой.

   Осташков окунулся и не показывался из воды.

   - Эге, брат, так не годится, - загалдели мужики, вытаскивая его из проруби. - Такого уговору не было, чтобы нырять за раками!..

   В доме его обули в лапти, на плечи набросили рваный зипун дяди Саши, а того нарядили в кучерскую бархатную безрукавку и шапку с павлиньим пером. Посадили помещика в навозную колымагу, запряженную пегой клячей, сунули старику лакею вожжи в руки.

   - Поезжайте, куда угодно!..

   Старая, больная лошадь захромала, судорожно закачалась - пары распускает! - и медленно потащила колымагу.

   Толпа свистела.

   Прибежал запыхавшийся Мухин.

   - Барыню нашли в колоде!

   Клячу остановили и привели растерянную толстую княгиню.

   - Лезь!

   Она села покорно.

   - Трогай!

   Колымага медленно поплелась, подскакивая на кочках, скрипя немазаными колесами.

   Кто-то швырнул на колени Осташкова куделю фальшивых волос, в суматохе съехавшую с головы княгини.

   Занималось утро.

  

   Разбитую мебель, шкафы, матрацы, кухонные столы, расщепленные рамы складывали посредине комнаты, на пуки соломы и хвороста, поливая керосином.

   Мужики с узлами барского добра неохотно выползали из кладовых, гардеробной, кабинета и спальни. Некоторые, бегав домой, возвращались с запряженными телегами и санями. Когда взошло яркое солнышко, дом пылал. Черновато-серыми клубами вырывался из разбитых окон густой дым, расстилался по парку, языки пламени жадно облизывали деревянные подоконники, притолоки, ставни, ползли по тяжелым занавескам, трепыхавшимся по ветру.

   Со скотного двора раздавался рев телят и коров, визжали свиньи, кудахтали куры, блеяли овцы. Съехались гнило-болотовцы, черно-слободцы, покровичане. Хватая за рога скотину, тут же наспех рассекали топорами головы и, взвалив туши на сани, мчались домой. Резали телят и свиней, откручивали головы индюшкам, уткам, гусям, гонялись по двору за овцами.

   У сбруйного сарая запрягали в рабочие розвальни помещичьих выездных лошадей,- а они не давались, их били, - нагружали розвальни плугами, боронами, косилками, сбруей. Из кузницы тащили инструменты, каменный уголь, железо в смоле, части машин.

   Кто-то сзади зажег конский двор. Соломенная крыша запылала как костер. В стойлах поднялся рев, дикий топот, ржание, визг и грохот опрокидываемых яслей. Колоухий догадался растворить настежь конюшни. Выскочило стадо легких жеребят-стригунов. Описав по двору круг, они рванулись, храпя и поводя ушами, к воротам, сбивая с ног толпившихся у входа. Замелькали пегие, гнедые, серые спины, тонкие, сухие ноги, нервные ноздри, благородный выгиб шей, и через минуту, как туча скворцов, легко и свободно перемахнув через глубокий овраг позади имения, жеребята понеслись на восток, в белеющее снежной пеленою поле. Из второй двери выскочили матки, из следующей - жеребцы-заводчики. Вращая налитыми кровью глазами, с плотно прижатыми к затылку ушами, они вихрем пронеслись мимо толпы, высоко подбрасывая копытами мерзлый навоз, скаля зубы.

   Дороги от имения - на север и восток, на запад и юг - покрыты телегами, санями, пешеходами - с барским добром. Всюду гам, крик, суета, хохот, брань, прибаутки. Попадаются пьяные. А утро - веселое, ясное, розовое...

   - Как же солдаты-то? - опомнились некоторые, глядя на пылающий дом. - Сгорят, поди!..

   - Черт с ними, пускай горят!

   - Нельзя же этак!.. Выпустить надо!..

   Открыли двери подвала.

   Толпа утомилась, стала равнодушной, серой. Среди стражников оказался односелец - Демид Сергачев. Безземельный предложил бросить его в огонь или повесить. Один по одному, вяло, будто спросонья, подходили к Сергачеву и плевали ему в лицо, тяжело, били кулаками и палками, он ползал на коленях, хватался за ноги, просил прощения. Ему накинули на шею веревку, но брат Демида - Кирик, бывший здесь же, молил мужиков не губить его: у Демида четверо детей, ему, брату, придется тогда их кормить, а он - бедный; не по силам две семьи. Демида отпустили. Будто лунатик, бледный, с полуприкрытыми глазами, он пошел домой, в Осташкове, шатаясь, охая, натыкаясь на деревья.

   Тут же на земле валялись раненые и убитые, свои и чужие. Их семнадцать.

   - Вы своих убирайте, а мы своих, - сказал я солдатам.

   - Ладно, - согласился унтер-офицер, - вы своих, а мы своих.

   Посмотрев кругом, он сморщился и заплакал, как малое дитя.

   - Народу-то сколько загублено! - тоскливо воскликнул он, всплескивая руками. - Все мы свои!..

   Васин привел запряженную лошадь. Положив в сани шесть трупов, сказал:

   - Развози по домам.

   Константин затрясся.

   - Не могу!.. Силов нету... вези сам!..

  

   День - ясный, солнечный, веселый. Молодой снег искрится алмазами и серебром, деревья в инее. Розовыми столбами поднимается дым; у завалинок, в пушистом намете, барахтаются собаки.

   С раннего утра на столе у нас самовар, но никто не завтракает. То и дело мимо окон проезжают нагруженные помещичьим хлебом и лесом подводы, доносится смех, хлопанье рукавиц, прибаутки. У Насти под глазами синие круги, мать молчалива.

   - Дорвались свиньи до навоза, - раздраженно говорит отец, глядя на улицу. - Как-то будете расплачиваться за свободу!.. Ты, может, чего-нибудь тоже приволок? - кричит он на меня. - Чтоб духу не было!..

   Еще в начале погрома он ушел домой и теперь ходит тучей.

   - Ваньтя Брюханов умер, - говорит ни к кому не обращаясь, мать. - Исшел кровью.

   На душе у меня отвратительно. Вспоминается мертвый барчук Володя, дикая сцена с помещиком, обезображенные трупы крестьян и солдат. Когда я развозил по домам убитых, старухи проклинали меня; одна из них плюнула мне в лицо.

   - Подлец! - визжала она, когда я нес убитого в избу.- Сгубил мне сына!..

   Злые мысли грызут сердце. Разве так нужно было делать, и разве этого с таким нетерпением и любовью мы ждали? Суетятся сейчас, жадничают, режут скот, зарывают награбленное в ометы и уже ссорятся из-за тряпки...

   Я чувствую себя виноватым перед ними, потому что не сумел я сказать им нужного слова, не нашел его.

   Пришли Лебастарный, Богач, Костюха Васин, Паша Штундист, сестра. Сестра, по обыкновению, со втянутыми губами, как будто только что глотнула уксуса.

   - Что нос повесил? Или лапти продал с убытком? - насмешливо спросила она.

   - Довольно того, что вы теперь с прибылью, морды кверху дерете, - ответил я и стал жаловаться, обвиняя крестьян во всем, что видел в них гадкого, подбирая выражения, которые могли бы больнее задеть их, унизить как последних людей. - По глазам вашим подлым вижу - рады, что Осташкова купали в проруби!.. Вам бы разрушать все, пакостить, а заново построить вы не можете!.. Куда вас деть таких!.. Зверье!..

   Мотя порывисто поднялась с лавки, но, разгоряченный своими жалобами, я нетерпеливо махнул на нее рукою.

   - Говорим: свобода! Ждали ее, как бога, а пришла - вымазали кровью!.. Наблудили, теперь хвосты между ног!.. Приедут солдаты, побежите прятаться, предадите друг друга, плакать будете, нас же с Галкиным проклинать!.. И ты, старый черт, такой же, а еще дядей мне приходишься, - сказал я Астатую. - Сатана ты корявая!

   Отец, набросив полушубок, хлопнул дверью. Вошел Дениска в барском драповом пальто. Руки в карманах, ухмыляется.

   - Теперь бы мне в пору жениться: обзаведенье в порядке!..

   - Вот он, гад паршивый, - сказал я. - Зачем смеялся, когда шахтер урядника убивал?

   - А что же мне - плакать?

   - Урядник убит неизвестно кем! - закричали на меня мужики. - Ты не путай голову!..

   - А ты, дядя Саша, еще крестился: упокой, господи, раба Данилу, а сам шкворнем. Бесстыжая твоя душа!.. Слышишь али нет?

   - Я на это ухо глух! - отозвался Астатуй.

   - Дело мне жалко, дело погибло. Неужто вам-то все равно?

   Поднялась бледная Мотя.

   - Тебе кто хвост прищемил? - шагнув ко мне, спросила она. - Чего завыл? Чужих жалко, а своих? Почему ты своих не жалеешь?

   - Мне всех жалко: и своих и чужих... солдат утром говорил, что между людей нет чужих, - ответил я.

   - Лжет солдат твой. Мы промеж себя свои!.. Других своих нету!.. Плачешь, телепень, что не так все, как надо, тыкаешь: жадны, душегубы, а ты кто? Где ты был? Не так - остановил бы!.. Али душа в пятки убежала?

   - Мотя!..

   - Пустобрех! Чему ты нас учил?.. "Старайтесь, братцы, для свободы; не сидите сложа руки, действуйте..." А научил, как делать? Тебе все верили, ставили головой, а ты, шкура барабанная: вз-зы, вз-зы, да под телегу!

   - Я сам не знал.

   - Не знал?

   - Меня самого надо учить.

   - Ну, так молчи!..

   Колоухий с минуту пристально рассматривал меня, потом сказал:

   - Я думал, ты у нас первый, а ты - моя пятка... Понял?..

   - Понял.

   - То-то вот и дело. Я тебе больше ничего не скажу.

   - Не хуже этого, робятушки, в глаза мне мечет, - заелозил по лавке Астатуй. - Как же, бат, ты этак, дядюня, - Данилу за упокой, а начальника шкворнем? И князя, мол, того, к примеру взять, изобидел... А меня четыре раз пороли! - завизжал он, вскакивая с места. - Тебя еще не били? Жену твою спать с чужим не клали?.. Кутенок!.. Слобода в золотом венце!.. Ах ты, грамотей безмозглый!.. Мой дедушка Демьян в Сибири сгнил, а ты - слобода!.. Сестра Луша в проруби, а ты - слобода!.. Пащенок!..

   - Все вы на меня набросились, - отталкивая от себя Астатуя, сказал я, - укорять легко!..

   - Ага, друг любезный! - вскочил Дениска. - Прижимаешь хвост-то?.. Жену твою с чужим спать клали?.. "Укорять легко!.." А сам охаверничаешь - это можно?.. "Слобода в золотом венце"? Дур-рак!..

   - Экось, сколько крику-то! Здоровы были!.. - В дверях Лопатин. - Ну, как тут у вас дела, соколики?

   - Расскажи сначала про свои.

   - Да что ж у нас... У нас будто ничего...

   Я вглядываюсь в лицо Лопатина. Веки у него опухли, словно он много плакал, белки глаз подернулись кровяными жилками, через два-три слова он облизывает сухие ярко-красные губы, хрустит пальцами.

   - Разобрали худобишку... Поделили промежду своими... Да-да! Ничего не сделаешь!.. Вы что-то не все тут?.. Петрушки-шахтера не видать... Он жив-здоров?

   - А черта ль ему сделается, - у себя в избе играет о кутятами! Двух кутят принес из Осташкова... - осклабился Дениска.

   - Кутят? - обернулся к нему Илья Микитич. - Это чей же дипломатик-то на тебе, откуда? Да-да!.. Рано нарядился!.. Овчишек, коровенок развели... Сейчас придут от нас еще два человека... Глуп народишко: сожгли занапрасно постройки... Ничего не сделаешь - сильно раззло-бились!.. Удержу никакого нет... Ну, так как же? Надо бы собрать?.. Сходи, малец, за шахтером!.. Тетушка, не рука тебе сидеть с нами, - обратился он к матери. - И ты, Настасьюшка... Когда будем насчет книжечек, милости просим.

   Братство собралось быстро. Молча входили в избу; не снимая шапок, не здороваясь, садились по углам, глядели друг на друга исподлобья. Не то стали бояться друг друга, не то каждый думал, что прошла пора ненужных слов, бесплодных споров.

   Белобрысый захаровский парень - староста - пришел с перевязанной головою.

   - Ну, так как же у вас? - спросил Лопатин.

   - Тринадцать убитых, - отвечал я.

   - Знаю, слышал... Об этом, Петрович, после. Прежде - что поважнее... Ружьишки не забыли, коим грехом, там? - кивнул он на княжью экономию.- Ты как, шахтер?

   - Завтра ярмонка... Надо в Мытищи... - хрипло отозвался Петя.

   - Гуртом? Я тоже этак думаю... Матренушка, ты что нам скажешь?

   - Поезжайте, - ответила сестра.

   - А вы, ребята? Ехать?.. Дипломатик, малец, сбрось, сейчас чтоб не было!.. - Микитич сорвал с Дениски пальто. - Поди изруби его топором! - крикнул он второму захаровскому парню, приехавшему вместе с ним.

   - Зачем же? Хоть бы продать кому-нибудь, коли мне не даете, - закричал Дениска. - Я трудился - нес его!..

   - Петрович, он у нас записан или нет?

   - Стало быть, записан, - ответил Дениска. - Еще двадцать копеек взяли за запись.

   - Ну, так слушайся, голубок, старших, если записан!.. Не надо было не в свое место лезть... Тебе-ка замки подламывать в чужих амбарах!..

   Разговоры были недолгими. Согласились, что дело еще только началось. Никто не поднимал вопроса о необходимости какой-нибудь организации действий, никому не пришла в голову мысль, что не нынче-завтра нагрянет начальство; нужно сговориться, предусмотреть возможности, и сделать это нужно совместно: обществами, волостями.

   Не отдохнув, не напившись чаю, Лопатин тотчас же после собрания уехал к себе в деревню.

   - Надо, голубяточки, кой-что там подправить... Не ровен час, не так ступим: людишки раззлобились!.. Бывайте живы, соколики!.. Завтра на ярмонке увидимся...

   - "Тебе бы замки подламывать!.." - передразнил его Дениска, когда Лопатин уехал. - А сам нынешнею ночь застрелил своего барина... Белобрысый сказывал... Поставил к порогу, да из пусталета - бац ему в рот!.. Замошник выискался!.. Шахтер, мы с тобой на одних санях поедем в Мытищи, - ладно?

  

   Горел весь уезд. От одного конца до другого, вдоль и поперек, реяли зловещие птицы с огненными крыльями, жизнь выплеснулась из берегов и заклокотала кровью, огнем, слезами, мстительною злобою.

   По всем направлениям - к городу, к станциям железных дорог, к большим селам со становыми квартирами - куда глаза глядят, обезумевшие от ужаса, бежали из своих гнезд Обломовы, Ноздревы, Маниловы, Лаврецкие, Левины, Чертопхановы, Плюшкины, Иудушки Головлевы, Фомы Фомичи Опискины, князья Нехлюдовы, Салтычихи, все - красноречивые и бессловесные, умные и идиоты, честные и мерзавцы, либералы и поклонники кнута и дыбы - всех сравнял страх.

   Гроза пришла из Мытищ, началось с двух копеек. Повсюду разнесшиеся слухи о манифесте, о нарезке земли, о том, что всех господ приказано лупить и за это ничего не будет, привлекли со всех концов уезда на ярмарку множество народа.

   Все были возбуждены, с помутневшими глазами метались из конца в конец по площади, задевали стражников, много пили. Неожиданно ударил колокол. Опрокидывая возы, прыгая через телят, через плетушки с поросятами и груды замороженных гусей, гудя, ругаясь, тяжело дыша, мужики бросились к церкви. Из дверей ее выносили покойника. На минуту остановились, примолкли.

   - Омман! - крикнул кто-то. - Господа подкупили!..

   Остановили носилки: сдернув покров, глянули в лицо умершего - молодого парня с перекошенным ртом. Попятились.

   - Взаправду мертвый... От какой причины помер? Где отец с матерью?

   Парень оказался сиротой, умер от живота.

   Хлынули от церкви опять в гущу ярмарки, на площадь. А там сын священника, семинарист, стоя без шапки на возу с конопляными вытрясками, что-то жалобно кричал, размахивая белым.

   - Манихвест!..