Вольнов Иван Егорович - Повесть о днях моей жизни

ми, лошадь пыжилась, а воз стоял.

   - Стегай же, чертова душа! - подскочил отец, толкая меня в спину деревянной рукояткой.

   - Н-но! - кричал я. - Н-но! Чего же ты меня не слушаешься? Н-но!..

   Лошадь надувалась и хрипела, копыта ее вязли в рыхлой земле, веревка туго натягивалась, но суволока, качаясь из стороны в сторону, шуршала, а с места не двигалась.

   Тогда отец, рассвирепевший до последней степени, подскочил к Карюшке и ударил ее с размаху рукояткой по лбу. Лошадь шарахнулась в сторону, выскочив из постромок, и задрожала всем телом.

   - Гони! - ревел отец.

   Я бил лошадь, отец бил меня, и все мы тряслись.

   Схватив обеими руками вилы, отец обернул их рожками вперед и, выпучив глаза, как исступленный, всадил их в спину лошади.

   Карюшка заржала, опускаясь на зад, как садится собака, и оскалила зубы. Я кувырком полетел на землю.

   - А-а-а!.. - захрипел отец, выдергивая вилы и опускаясь рядом с лошадью.

   - Батюшки мои, что я наделал? - сказал он через минуту и схватился за голову.

   - Что я наде-елал!.. - повторял он. - Ваньтя, что я наде-елал?.. - и стал рвать на себе волосы. - Старый дурак!

  

   Осенью, перед Покровом, я сказал матери:

   - Все ребята собираются в училище, надо и мне идти.

   - Что же, ступай, - ответила она. - Не мал ли ты?

   Я ответил:

   - Ничего, пойду: есть которые меньше меня.

   - Вот тебя там вышколят, - постращала сестра. - Учитель-то, сказывают, сердитый: как чуть что - так розгами.

   - А ты как же хочешь: на то и ученье! Читать, девка, штука не легкая.

   В воскресенье, после обедни, сходили на молебен, а утром, чуть свет, к нам в избу прибежали: Мишка Немченок, Тимоха, Калебан и Мавруша Титова.

   - Эй, барии Осташков, еще храпака воздаешь? - загалдели они. - Пора, вставай!

   Ребята гладко причесаны, головы намазаны лампадным маслом, под шеей пестрые шарфы. Маврушка в новом платке с красными горошинками, расстегай весь в кружевах, а из-под сибирки выглядывает желтый завес.

   - Эге, вы все - ровно к обедне обрядились! Ну-ка, мать, давай и мне вышитую рубаху! - закричал я. - А где же у вас сумки?

   - Сумки пока в кармане, книжки дадут, тогда наденем.

   Мать смеется:

   - Ах вы, отрошники! Что вы побирушками обрядитесь?

   - А как же? Чай, все ученики так ходят,- ответил Мишка, произнося с особым ударением слово "ученики".

   По пути забежали за Козленковым Захаркой, который учился третью зиму и сидел в "старших".

   - Ты, Захар, не давай нас в обиду, - упрашивали мы товарища.

   - Ничего, не робейте: кто полезет, вот как кукарекну, только чокнет! - успокаивал он.

   Мавра достала из кармана ватрушку с толченым конопляным семенем и, подавая Козленкову, сказала:

   - Может, ты плохо, Захар, позавтракал - сомни ее.

   Захарка ответил, что позавтракал он хорошо, но ватрушку съест, "чтоб зря не пропадала".

   Школа, несмотря на ранний час, была полна и гудела, как улей. Она помещалась в просторной избе, перегороженной на две половины: в одной сидели "старшие" и "другозимцы", а в передней - новички.

   В девять часов пришел учитель в поддевке тонкого сукна и светлых калошах, высокий, тонкий, с реденькой русой бородкой кустами и утячьим носом.

   - Гляди-ка, чисто барин, - шепнул мне Тимошка, - учитель-то!..

   Он поздоровался и скомандовал: на молитву. Ребята повернулись лицом к иконе и запели на разные голоса. Учитель рассадил всех по местам, старшим выдал книги и приказал что-то писать, а сам подошел к нам.

   - Что, ребятишки, учиться пришли?

   Мы молчали.

   - Вы что же не отвечаете, не умеете говорить?

   - Умеем, - выручила Маврушка.

   - И то слава богу! Учиться, что ли?

   - Да! Да! - запищали мы вперебой, как галчата.

   Учитель улыбнулся.

   - Садитесь пока здесь, - указал он на свободные места. - Я запишу вас.

   Из дверей выглядывали знакомые лица товарищей, привыкших уже к школьной обстановке и державшихся свободно: они смеялись, подталкивая друг друга, ободрительно кивали головою: не робей, дескать, тут народ все свой!

   - Как тебя звать? - обратился ко мне первому учитель.

   - Ваньтя.

   - Иван, - поправил он, записывая что-то на бумажку. - А фамилия?

   - А фамилия.

   Учитель поднял голову:

   - Что ты сказал?

   - А фамилия.

   - Что "а фамилия"?

   - Я не знаю.

   Учитель потер переносицу, покопал спичкою в ухе, сделал лицо скучным и подсказал:

   - Как твое прозвище?

   - Жилиный, - ответил Калебан. - А Мишку вот этого Немченком дразнят, Тимоху - Коцы-Моцы, Маврушку - Глиста...

   - Эх ты, а сам-то хороший, Калеба Гнилозадый? - пропищала обиженно Маврушка.

   Все захохотали.

   - Здесь ссориться нельзя, - остановил учитель.

   - Парфе-ен Анкудины-ыч! - крикнул из соседней комнаты Козленков: - Это их на улице так, а Иванова фамилья - Володимеров.

   Учитель пожурил:

   - Что ж ты, братец, а? Иван, мол, Володимеров... Смелее надо...

   - Ты бы поглядел, какой он дома вертун, - опять не утерпел Калебан.

   - Помалкивай! - прикрикнул на него учитель, а потом, обратившись ко мне, продолжал: - Ну, Иван Володимеров, как тебя по батюшке?

   - Петра.

   - Иван Петрович?

   - Да.

   - Хорошо-с, мать как величают?

   - Она уж старая, ее никак не величают.

   - Как же так: не величают? Имя-то есть?

   - Маланья.

   - Так, а братьев?

   - Нету, одна Матрешка... Сестра... Она у нас рябая.

   - Матрена, что ли?

   - Да.

   - Добре. Сказывай, сколько тебе лет?

   - Семой пошел с Ивана Крестителя.

   С такими же вопросами обращался учитель к Тимошке, потом к Мишке, Калебану и Маврушке, и все путались. Маврушке он сказал:

   - Ты, девочка, умная, что вздумала учиться. Не лепись, большая польза потом будет.

   Она ответила, что в школу ее тятя послал,

   - И отец твой молодчина, - сказал Парфен Анкудиныч.

   - Меня тоже послал тятя, - похвалился Калебан. - "Осатанел ты, говорит, всем, убирайся, дьявол, с глаз долой в училиш-шу!.." - И, увидав своего приятеля Цыгана, зафыркал: - Егоран! У нас под печкой голубята вылупились! Глаза лопни! Пиш-шат!..

   Мишка его дернул за рукав, а Калебан огрызнулся:

   - Чего ты щипешься, стервило?

   Учитель взял за подбородок Калебана и сказал:

   - Нельзя так, выгоню на улицу, понял?

   Перед отпуском учитель объявил: Мавра Титова принимается в первое отделение, а мы четверо должны прийти на будущий год, потому что теперь молоды.

   - Поешьте дома кашки побольше, - смеялись над нами.

   - Ничего, мы за год сильно вырастем, тогда и нас учиться примут, - утешали мы себя дорогой. - Маврушке-то девятый год!..

  

   Пришла моя восьмая зима. Мать выпросила, Христа ради, у Тимошкиной матери старый дядин тулуп и сшила мне из него полушубок.

   Целый день я пропадал на улице, катаясь на салазках, и возвращался домой с красными, как у гуся, пальцами и закоченевшими ногами. Поспешно разувшись, я хватал круто посоленный ломоть хлеба и лез на печку, рассказывая оттуда, что со мною было за день. Когда руки и ноги в тепле отходили, их ломило. Мать становила на лежанку ведро с водою, бросала туда снег и опускала в воду мои ноги, а руки терла суконкой или чулком.

   - Экий бестолковый, - ворчала она, - до каких пор бегаешь, подумай-ка!

   Я оправдывался тем, что на улице ноги не зябнут, что им холоднее от печки, и божился не запаздывать.

   - Ты всегда так, - упрекала мать, - простудишься, тогда я тебя выпорю.

   Любимым местом наших игр была Федина гора - крутой скат к реке, рядом с мельницей. Как только занимался день, ребята поливали на скорую руку ледянки и бежали на гору кататься.

   К вечеру сходились парни с девками с гармонями и прозвонками, на катке устраивалось игрище, пелись песни и плясали. Полоумный Базло, скинув валенки, прыгал босиком. Охрем Лобач становился на руках "березою", Дарка Крымская с Гуляевым, солдатом, плясали по-господски, схватив друг друга в охапку, крутясь и топая на месте. Нас большие гнали от себя, потому что, кончив пляску, парни хватали девок за руки и целовали, а мы подглядывали и, придя домой, пробалтывались, кто кого тискает и кто кого целует.

   По воскресеньям на горку приходил пьяный Ортюха-сапожник. Стащив у кого-нибудь из-под навеса сани, он набивал их нами доверху и, крича: "Горшки продаю!" - спускал сани вниз, к реке, хохоча, как сумасшедший. Мы визжали от восторга, летя вихрем под гору, а Ортюха кричал:

   - Что, шелудивые, нравится?

   На зимнего Николу сапожник принес в кармане бабок.

   - Ну, на драку! - крикнул он, бросая пару бабок. Человек двенадцать метнулись, навалившись друг на друга кучей. Под градом кулаков, смеха и брани счастливец хватал бабку, отбиваясь от товарищей, и подбегал к Ортюхе: бабка становилась его собственностью. Разбросав десятка полтора, мужик крикнул:

   - Айда на лед!

   Там, где вода сбегает с мельничных колес, у "холостой", застыла свежая полоска льда.

   Сапожник, бросая на этот лед сразу три пары, сказал:

   - Кто из вас смелый, тот достанет.

   Тимошка отозвался.

   - Я смелый! - и полез за бабками.

   - А еще кто смелый? - спросил Ортюха, кидая два пятка.

   Я достал два пятка.

   Мальчики, которые поменьше, и девочки, стоя в снегу по щиколку у плотины, рядом с Ортюхой, пугливо жались, боясь, чтоб лед не проломился. И мы сперва боялись, но когда в четвертый раз на лед вскочили двое, Тимошка и Матрос, скользя по нем и матерщинничая, страх прошел.

   Вывернув из кармана последки, сапожник закричал:

   - Кто скорей! На драку!

   Человек пять-шесть бросились за бабками. Лед затрещал под ногами, и мы в ужасе схватились друг за друга. Лед выгнулся, осел и лопнул. Первым опустился в воду Клим Хохлатый из Пилатовки, вдовин сынишка.

   - Ма-ам-ма!.. Ма-ма-а!.. - крикнул он, хватая за полу Тимошку.

   - Ой! - взвизгнул тот, хлопая по голове Хохлатого, и сам опустился под лед.

   Из всего того, что дальше было, я помню только свой собственный вопль. Меня будто облили кипятком... Закружилась голова, замаячило в глазах...

   Пришел в себя я за день до своих именин, в крещенский сочельник, перед вечером. У моих ног, с чулком в руках, сидела Мотя; с печки, свесив голову, в лицо мне смотрел отец, а в избе от запушенных снегом стекол было сумрачно.

   - Мама, - сказал я, - я дома?

   Голос у меня - чужой и слабый, вместо слов - тихий стон.

   - Поправь ему подушку, - проговорил отец.

   Мать, осторожно ступая, подошла к постели, наклонившись над изголовьем. Я улыбнулся. Она радостно вскрикнула, упала на колени, плача, смеясь и целуя мою руку.

   - Проснулся? - ласково спросил отец.

   - Проснулся, - хотел я сказать, но только пошевелил губами.

   Соскочив с печки, отец сел на скамейку около меня и, трепля по волосам, сказал:

   - Что ж ты этак, а? Хворать не полагается на праздниках...

   Матрос утонул, а Климка умер от простуды; Цыган и Тимоха хворали, как и я. Тимоха оглох на весь век, а Ортюху-сапожника мужики больно били за баловство, и он с тех пор стал кашлять и прихрамывать.

   После обедни на праздник меня спрыснули крещенской водой, напоили чаем из сушеной малины и, укутав с ног до головы горячей посконью, положили на лежанку ближе к печке. Отец отнес в залог Перетканову свою новую рубаху со штанами и валенки и купил на эти деньги виноградного вина, связку кренделей и монпасеев.

   - Будет тебе, пахарь, валяться-то, - сказал он, подавая гостинцы. - Пятая неделя никак.

   И, сидя около, рассказывал:

   - Иду я, братец ты мой, по деревне, а Стешка Чикалева выскочила за ворота и кричит: "Дядя Петра! дядя Петра! Что, жених мой встал?"

   - Вот и брешешь! - смеюсь я. - Не угадал! Стешка - невеста Игнатова, а моя - Маврунька!

   - То бишь, Маврушка, - поправляется отец.

   Я хлопаю в ладоши и кричу:

   - Слава богу, спутался! Слава богу, спутался!

   Подошла мать.

   - Не надо так на тятю - "брешешь": грех.

   Отец перебивает:

   - Не мешай, старуха.

   И я говорю:

   - Грех - с орех...

   - А спасенье - с ложку! - подхватывает отец и, грозя пальцем, продолжает: - Ты меня не проведешь, малец, я все-о понимаю!.. - Собрав лицо в ряд лучистых морщин, он наклоняется ко мне и дразнит: - Кунба твоя невеста, а не Мавра. Вот что, друг любезный!..

   - Глаза мои лопни - Мавра, - встал я, чтоб перекреститься, но закружилась голова, и я ткнулся лицом в подушку и застонал.

   Перепугавшаяся мать прогнала отца с лежанки, и я заснул.

   На Ивана Крестителя отец важно промолвил:

   - Иван Петров, поздравляем вас с именинами.

   - Зачем? - спросил я.

   - Потому как вам пошел восьмой год, значит, получай вот, чтобы целый год веселым быть, - и подал мне губную гармошку.

   - Где ты ее взял? - выхватил я у него игрушку.

   - Э-э, - подмигнул отец, - еще молод знать, - и засмеялся.

   Вечером мы остались вдвоем с Мотею.

   - Что, ребятишки на Фединой горе катаются? - спросил я у сестры.

   - Воспа, - ответила она.

   - Чего ты говоришь?

   - Хворают воспой.

   - Как я? - спросил я, приподнимаясь.

   - Нет, как я, - ответила сестра, - все в шелухе...

   Вся Драловка и Заверниха лежали в оспе. Зайдя через неделю к Титовым после того, как я оправился, я увидел на кутнике, в тряпье, Маврушку, рядом с братом, всю в коросте. Глаза ее слиплись, руки завязаны тряпицею назад, рот обметан гнилыми струпьями и перекошен от боли. Девочка сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, терлась щеками о плечи, на нее кричали, а она просила водки тоненьким, жалобным голосом. Рядом с нею - Влас, двухгодовалый братишка, похожий на тупорылого кутенка, шевелил беспомощно ручонками, смотря на меня одним глазом, из которого текла слеза, а другой глаз слипся и распух. На веке рана, бровь ободрана, из уха ползет грязно-зеленоватый гной.

   - Ма-а... - пищит он, раскрывая рот и цепляясь за дерюгу тонкими пальчиками с отросшими грязными ногтями.

   Я подошел к Маврушке, спрашиваю:

   - Не ходишь в школу-то иль ходишь?

   Девочка протянула вперед шею.

   - Кто там? - прошептала она.

   - Я...

   - Кто - Ваньтя?

   - Да. Я тоже хворал... утонул было под мельницей.

   - Я знаю, - ответила Мавра и, повернув лицо к столу, заныла: - Пое-е-есть!..

   Мать ткнула ей в рот кусок хлеба.

   - Жуй.

   - Вина-а да-а-ай... - заплакала девочка.

   Мать толкнула ее в голову, ворча:

   - Куражишься, дрянь! Как вот хлясну по губам-то!..

   Маврушка заскулила. Глядя на нее, и Влас заплакал.

   - Уходи отсюда, выпороток! - крикнула на меня Маврушина мать и принялась, плача в голос, стегать детей лапотной веревкою.

  

   На трех святителей драловский сотский дядя Левон, Кила-с-Горшок наряжал народ на сходку.

   - Эй, вы, слышите? Земский будет! - зычно кричал он, постукивая в раму батогом. - Подати!..

   Отец возвратился со сходки поздно вечером, когда я спал. За завтраком поутру был угрюм и ни за что обругал Мотю.

   На сретенье Кила-с-Горшок опять стучал под окнами, земский в этот раз приезжал с становым и что-то там такое говорил, отчего отец пропадал весь следующий день.

   - Ни с чем, знать? - встретила его мать.

   Отец так цыкнул на нее, что я со страху подскочил на лавке. Разговора за весь вечер никакого не было.

   Чуть свет отец с сестрой долго копались в сарае, потом свели туда Пеструху - телку. Вслед за ними побежала мать, прикрыв полою самовар, а за матерью - я. Отец прятал зачем-то телку между старновкой и стеной, заваливая сверху и с боков на поставленные ребром жерди соломой. Между жердями темнела дыра, в которой пугливо возилась Пеструха.

   - Не задохлась бы, - шептала мать. - Крепки колья-то?

   - Крепки, - говорил отец. - Вали сверху овсяную солому.

   Мотя таскала вилами солому, мать зарывала в мякину самовар и новые коты, которые лет пять берегла на смерть, а я, стоя с разинутым ртом, дивился.

   - Зачем вы, мама, это делаете, а?

   - Марш домой! - крикнул отец, грозя веревкой. - Везде, дрянь, поспеваешь? - И, понизив до шепота голос, добавил: - Если кому скажешь, изувечу...

   По деревне ездили начальники, выбирая подати, недоимку и продовольственные деньги. Они ходили от двора ко двору, ругались матерно, грозили согнуть в бараний рог, вымотать душу, а следом плелись старшина со старостой в медалях, понятые и мещане из города на широких розвальнях.

   На улицу, прямо на снег, выбрасывали из клетей холсты, одежду, самовары, сбрую - все, что можно продать. Скупал рыжий мещанин в крытом тулупе. Становой величал его Василием Васильичем и угощал желтыми папиросами из легкого табаку. Цену назначал становой, старшина поддакивал, воротя в сторону от мужиков лицо, староста молчал, понятые вздыхали. Василь Васильич, ткнув ногою вещь, сипло отрубал: беру! Работники тащили скупку в сани, а мещанин, отдуваясь, лез за пазуху, вытаскивал холщевый засаленный, в пол-аршина длиною, денежный мешок и отсчитывал красными озябшими пальцами мелочь. Бабы истошно выли, мужики бухались в снег на колени перед полицейским, стукались лбами в глубокие калоши, обметая волосами снег с них, хрипели что-то. Становой благодушно отстранял лежачих, притрагиваясь кончиком шпаги к спине, или кричал то милостиво, то зло.

   За добром выводили живность: поросят, коров, птицу. Кур и поросят совали в широкие мешки, овец бросали, скрутив ноги, в сани, а коров и телят привязывали к оглоблям и сзади саней. Куры кудахтали, вырываясь из рук, по улице летели перья; поросята, бабы и дети визжали; коровы угрюмо мычали, разгребая ногами снег и крутя головою... Нашествие татарское на Русь...

   Скоро четверо мещанских розвальней нагрузили доверху.

   Становой сказал:

   - Не закусить ли теперь нам, Василь Васильич, а?

   - Пора, - ответил тот.

   Возы, нагруженные холстами, обувью и одеждой, утварью и ветошью, отправили с мальчишкой и десятскими в город; начальники, ежась от холода и потирая руки, полезли к старосте в горницу, сотский побежал за водкой, понятой - к попадье за мочеными яблоками.

   Пока они в тепле кушали, мужики терпеливо ждали у крыльца. Старостина дочь, Палагуша, и сама старостиха то и дело бегали из погреба в кладовую, из кладовой в избу, торопливо неся миски с огурцами, кислую капусту, хрен, ветчину и кринки молока, а мужики завистливо смотрели им в руки и шептались:

   - Эко, братцы, жрать-то охочи!..

   - Еще бы... привыкли, чтоб послаще, побольше... господа называются...

   Потом, стоя в дверях, начальники курили и отрыгивались, а осташковцы, кто ближе, толпились без шапок.

   Напившись чаю с кренделями, опять приступили к описи и распродаже. Отдохнувшие бабы снова завыли; опять пристав кричал и топал ногами, а мужики барахтались в снегу.

   Дошла очередь до нас, а у нас продать нечего.

   - Беднота несусветная, ваше благородие, - говорит староста, сдергивая шапку. - Ничего у них нету... Один только близир, а не крестьяне, верно говорю!..

   Понятые смотрят на отца, который посинел.

   - Не робей, Лаврентьев, - тихо говорит отцу Фарносый. - Упади на коленки: зарежьте, мол, а денег ни гроша... Он отходчивый... Покричит-покричит, а посля - помилует... Ну, может быть, ударит раз или два, стерпи...

   Главная задача - голод, мол, проели все... Ишь, шубенка-то у тебя, хуже бороны...

   Входя уличными дверями в сени, становой стукнулся лбом о притолоку и выругался матерно, поднимая шапку со звездой. Мать со страху схватила метлу и давай разметать у него под ногами сор, причитая:

   - Батюшка, начальничек наш милый... в кои-то веки к нам заглянули...

   Урядник толкнул ее в плечо.

   - Отойди, старуха, не мешай, - сказал он.

   - Кланяйся барину в ноги, пень! - подскочила ко мне мать. - Упади перед ним!.. Упади!..

   Увидя Муху на соломе, принялась лупить ее метлою.

   - Что ты, стерва, притаилась, а? Марш на улицу, одежу господам хочешь порвать, одежу?..

   Собака огрызнулась...

   - А-а, так ты та-ак?

   Мать саданула Муху толстым концом метлы по голове.

   - Пошла прочь, паскуда!.. Ишь ты, что надумала! Одежу рвать?.. Чистую одежу рвать? А метлы не хочешь?.. Я тебе порву!.. Ты у меня узнаешь!.. Барыня какая!..

   У нее из-под платка выбивались волосы, слабо завязанная онуча на правой ноге сползла, а мать все бегала по сеням, как шальная.

   Становой посмотрел, усмехнулся.

   - Эко чучело!

   И урядник усмехнулся.

   Из отворенной полицейскими в избу двери пахнуло теплом. Становой сморщил рожу, сплевывая:

   - П-пффа! Какой тут смрад!.. Скоты!.. - и поспешно хлопнул дверью, выходя на улицу.

   - Где хозяин?

   - Вот мы... вот я... - выступил отец.

   - Подати.

   - Нету... голод... бьемся... Обождите, богом заклинаю!..

   Отец опустился на колени. Подбородок у него трясется, широкую, с проседью, бороду развевает ветром, на лысине в три пятака хают снежинки...

   Стоя на коленях, отец часто и невнятно что-то говорит, царапая пальцами грудь; Мотя, бледная, с красными пятнами по лицу, трясется и хрустит пальцами; мать трясется и плачет, а отец по-собачьи смотрит в глаза уряднику и становому. Я в толпе ребятишек.

   - Отец-то твой никак заплакал, - шепчет мне Немченок.

   Мне стыдно за него, я возражаю.

   - Это ему ветром в глаза дует, - говорю я горячо. - Он у нас, ты сам знаешь, какой: молотком слезы не вышибешь!.. Не может он плакать...

   Но Мишка ладит:

   - Плачет, вот те крест! Гляди-ка: за нос все хватается!

   Тогда я сам сквозь слезы говорю:

   - Погоди, и твой заплачет, как черед дойдет... осталось три двора...

   - Мы с утра отплакались все разом, - говорит Немченок. - Отец нас матом, а мы - в голос... Отец говорит: "Надо давиться", - а мать говорит: - "Добрые люди скотинку прячут, где получше, а не давятся..." Отец корову и жеребенка свел в овраг, а большую свинью, говорит, девать некуда и заревел: "Черти, говорит, сожрут ее, а не мы",- а мать говорит: "Бог милостив, Лексеич..."

   Наклонившись к уху, Мишка шепчет:

   - Отец свинью-то все-таки зарезал... Не паливши, понимаешь, в омет ее... На куски да в омет... Идем, я покажу...

   Начальники пошли обыскивать наш двор, а мы с Немченком - за сарай, в ометы.

   - Сюда, сюда! В среднем! - кричал Мишка. - С того краю!

   Увязая по живот в снегу, он бормотал:

   - Сейчас я покажу тебе, где наша поросятина лежит, сейчас ты, друг, узнаешь.

   Но, завернув за угол, Мишка завыл:

   - Глянь-ко-ся-а!

   Четыре здоровенных собаки, раскопав дыру в соломе, жрали мясо. На снегу алели пятна крови, в стороне крутились белопегий поджарый щенок и три вороны, из соломы торчала обглоданная кость.

   - Тятя-а! - взвизгнул Мишка, постояв с минуту. - Тятя!

   Несясь вихрем по деревне, так что только развевались из-под шапки льняные волосы, Немченок что есть силы голосил:

   - Собаки, тятя!.. Свинью, тятя!.. Только косточки, тятя!..

   Стоявшие у крыльца мужики в недоумении обернулись, а отец Немченка тут же, на снегу, присел.

   - Что ты, оглашенный! - цыкнул староста, хватая метлу.

   - Собаки... съели! - выпалил Немченок, растопырив руки.

   - Э-э-е... что ты мелешь? - едва сумел промолвить отец Мишкин. - Что ты, бог с тобой?.. Окстись!..

   - Ветчину сожрали! - кричал Мишка. - Говорила мать: прячь подальше, - не послушался, - и он заплакал, сморщив по-старушечьи лицо.

   - Головушка ты моя горькая! - схватился за волосы Мишкин отец: по бледным щекам его покатились слезы.

   Трясясь, я неожиданно для самого себя завыл, глядя на отца:

   - И нашу Пеструху собаки съедят!.. Беги скорей в сарай!..

   Начальник круто обернулся.

   - Что ты, мальчуган, сказал? - спросил он у Немченка.

   Тот вылупил глаза, раскрыв рот, и поперхнулся. Начальник обратился ко мне:

   - Что случилось? Чей ты, а?

   - Свой, - скороговоркой ответил я, глотая слезы.- У Мишки закололи свинью, а ее собаки слопали в омете, а у нас в старновке телка...

   Взглянув на отца, я вспомнил об угрозе и закричал, обливаясь слезами:

   - Сейчас он меня увечить будет!.. Нету у нас телки, мы продали!

   Мишкин отец, сидя на снегу, качался из стороны в сторону, причитая, мой отец упал становому в ноги, Мотя зарыдала, мужики оцепенели.

   С размаху начальник ударил отца кулаком по скуле. Желтая перчатка на руке его лопнула. Отец ткнулся головою в порог и застонал. Зверем бросилась на станового Мотя, вцепившись в рукав. Ее ударили по голове, она свалилась рядом с отцом, но, вскочив, метнулась снова, а ее опять ударили; сестра опять упала. Начальник пнул отца в живот ногою, и он скрючился, скуля, а мать полезла на чердак.

   - Караул!.. Душегубство!.. Спасите!.. - кричала она и с четвертой ступеньки шлепнулась на пол.

   ...Когда начальники уехали, Мишке вывихнули ногу и возили в город поправлять, а я с неделю ходил кровью на двор за Пеструху.

  

   Я лежал в постели. Мать поила меня грушевым отваром, на живот клали пареную бузину; отец четвертую неделю сидел под арестом за подати.

   - Легче? - спрашивала мать.

   - Легче, - ответил я, глядя в сторону. - Почему ты за меня не заступалась?

   Мать потупилась.

   - Я боюсь его, - ответила она.

   В промерзлые окна смотрит февральское солнце; льдинки на стеклах горят синими и желтыми огнями, по спущенному концу толстой шерстяной нитки, положенной на подоконник, стекает в черепок вода.

   - Когда он перестанет меня мучить? - спросил я, помолчав.

   - Не знаю... Когда вырастешь большой... Его ведь тоже били...

   - Это не указ. - Приподнявшись на локте, я шепчу, замирая от страха: - Если б умер он...

   Мать смотрит на меня испуганно и тоже шепчет:

   - Брось... Отец ведь он тебе!..

   Но горечь, что скопилась в сердце, кружит голову, подталкивает: хватая мать за шею, я опять шепчу:

   - Мы лучше б жили, верь мне!.. Я пахал бы, Мотя помогала, а ты дома с курами да с разной рухлядью... Я не бил бы вас... Зачем?..

   Мать молчит, прижавшись к моему плечу.

   - Или вот что: мне уйти куда-нибудь... Подальше, чтоб не знал он.

   - Ванечка!..

   - Он ведь все равно убьет меня когда-нибудь... Кабы сила, его б надо прикокошить... Топором иль чем-нибудь другим... Бацнул, а потом в навоз... А на улице сказали бы: в Полесье уехал на пять лет...

   - Он здоровый: ты не сладишь...

   - Сонного...

   В сенях звякнула щеколда. Кто-то обивал о стенку лапти.

   - Кто там? Если он - молчи, не сказывай, что я надумал... Приставать будет - крепись...

   Отец пришел из города худой и грязный, влез на печку, не поевши, и уснул. Мы ходили тихо, разговаривая шепотом.

   - Вашего-то били там! - прибежала с новостью соседка. - Старик Федин сейчас сказывал.

   - Нуко-ся опять! - всплеснула мать руками.

   Мотя искривилась, глядя в угол, лицо покраснело, по щекам потекли крупные слезы.

   - Их бы надо! - сцепив зубы, прошептала она зло.- За что они?.. Их бы надо!..

   - Что ты, девка, обалдела, не проживши веку? - цыкнула соседка. - Без пути и там не бьют!..

   Оказалось, что в полиции мужиков заставили колоть дрова, но отец наотрез отказался, говоря:

   - Положи цену, зря работать не согласен.

   Ключник донес приставу, а пристав отца бил.

   - Я тебя сгною! - кричал он. - Проси у меня прощенья.

   Отец просил.

   - То-то... Пойдешь теперь на работу?

   - Нет.

   Пристав снова бил.

   - Становись, разбойник, на коленки!..

   Отец становился.

   - Я начальник, - размахивал руками пристав. - Как ты смеешь мне перечить?

   Отец молчал, склонив голову. Пристав учил отца до обеда, весь измучился, вспотел, а толку не добился никакого. Рассердившись, затворил его на хлеб и воду и надбавил сроку на неделю.

   Дома, на печи, отец лежал недели полторы. Он не охал, не стонал и ни на что не жаловался, лежал вверх лицом и глядел в черный, закоптелый потолок или бесперечь курил. Приходили мужики по делу - он молчал, оставаясь вдвоем с матерью - молчал; есть слезал, когда все спали. На четвертый или пятый день у него вышел табак: отец стал курить конопляную мякину вперемешку с полынью.

   - Отлежится на печи-то и опять начнет лупить нас чем попало, - шепнул я матери.

   Та мельком взглянула на меня и не ответила ни слова.

   - И охота же ему курить эту пакость, - продолжал я, сплевывая, - душу всю захватывает... Нету табаку - не надо, подождал бы, когда новый купится.

   - Пошел прочь! - рассердилась мать, толкая меня в спину. - Тебя не спросили, что курить!..

   На второй неделе отец засвистел на печи, потом громко засмеялся, а мы переглянулись. Отец свистел до обеда.

   - Шел бы закусить чего-нибудь, - сказала мать.- Что ж ты все лежишь колодой?

   Отец засмеялся, но обедать не пошел.

   - Голос подал, значит, встанет, - сказал я сестре.

   Шел великий пост. Пригрело солнышко. С крыш текла капель.

   В сумерки ударили к вечерне. Потянулся народ в церковь.

   - Эх ты, мать честная, отец праведный!- сказал отец, слезая с печки. - Принеси, Матреш, цыбарочку водицы.

   Он был черен, как араб, седые спутанные волосы его стали от копоти дымчатыми, веки покраснели и разбухли, в бороде торчали перья.

   - Ну, что, как твои дела? - спросил он, щекоча меня под подбородком. - Много бабок выиграл на масленой?

   - Слава богу, - сказал я, отодвигаясь.

   Отец вымыл лицо, голову, переменил рубаху и причесался. Мать юлила около него, подавая чистую утирку, гребешок и бесперечь советуя:

   - За ухом-то вытри, за ухом-то!.. Обожди, я тебе ножницами подравняю волосы. Постой, Петрей, чуточку!..

   Нарядившись, отец сел на коник, поглядел на всех, оперся о стол локтями, склонил голову и снова засвистел, постукивая лаптем о проножку.

   - Бросил бы, старик, - сказала мать, - жутко ведь!.. Ну, что же теперь делать? Перестань, пожалуйста!

   Отец притворился, что не слышит. Мать уткнулась в угол, скрывая слезы.

   - Так-так-так,- сказал он, насвистевшись.- Так-так-та-ак!..

   Мать повеселела. Ласково притронувшись к плечу его, она спросила:

   - Поговеть не думаешь? Сердокрестная неделя уж...

   - Поговеть? - Отец задумался. - Можно поговеть.

   Мать обрадовалась пуще.

   - Поговей! - воскликнула она. - Вот увидишь, легче станет.

   - Мо-ожно, - повторил отец. - Отчего нельзя?

   Причесавшись еще раз, он пошел к вечерне, а вернулся к третьим петухам пьянее грязи.

   - Малаша! Ваня! Мотечка! Милые мои! Голубяточки! - кричал он с улицы. - Говельщик ваш идет, встречайте...

   Стуча зубами, мать металась по избе. Я залез под лавку... Мотя торопливо одевалась...

   - Рцы, ерцы, господи помилуй... Слава в вышних богу... Упокой, господи, рабов твоих... - бормотал отец, с трудом переступая избяной порог.

   Он был без шапки, бледен, с разорванным воротом новой рубахи. Войдя, ткнул ногою овцу, которая с ягненочком жевала сено у лежанки, осмотрелся мутным взглядом, мотнул головою, засопел.

   - Рцы, ерцы, господи помилуй... Еже словом, еже делом... Все живы?

   - Живы, - прошептала мать запекшимся ртом.

   - Живы? Ну и ладно... Дай поесть... Сущую-рущую, пресвятую богородицу, тебя величаем...

   Мать нарезала хлеба, налила похлебки.

   - И во веки веков, аминь!.. - Отец дернул за конец столешника, еда полетела на пол. - Жарь яичницу!.. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим...

   - Батюшка! Петрей! Желанный мой! - закричала мать. - Окстись, что ты - пост великий, какую тебе яичницу?

   - Жарь яичницу, а то окна поломаю! - стукнул отец кулаком о стол.

   Мать заплакала, отыскивая сковороду.

   - Еже словом, еже делом... - Отец опустился на колени. - Нет... не так... постой! - Он снял с божницы большой медный крест, родительское благословение, трижды перекрестился и поцеловал его.

   - Слушай, - сказал он, глядя на крест, - исповедоваться буду... Грехи мои слушай... Двадцать лет не исповедовался, а теперь вот вздумал, на старости годов... Слушай: с восьми лет пью водку, ругаюсь матерно... и до гроба буду пить, понял? С десяти курю табак, с молодых лет бью жену... завидовал богатым... лошадей увечил, слышишь?.. Много в сердце зла имею... Не люблю людей... Кругом меня - злодеи, я - первый... Ну, еще что?