Вольнов Иван Егорович - Повесть о днях моей жизни

енький,- сказали мне,- пора кормить семью... Пускай, кто жирен, учится, нам впору дыхать...

   Недели через две, смотрю, ко мне приезжает отец.

   - Ты зачем?

   - Зачем, зачем, без дела не приехал бы,- бормотал он, привязывая лошаденку к коновязи.- Раз дело приспичило, значит, и приехал.

   Отец подтянул веревку, заменявшую ему кушак, развел руками, поглядел на небо и, мигнув мне, выпалил:

   - Намедни Матрешку пропили, вот зачем!.. Просись у хозяина дня на четыре в отпуск.

   Он ухмыльнулся, дернув бородою:

   - Мы, брат, живо: чик-чик и - готова дочь попова!..

   - Как пропили? - остановился я, пропуская мимо ушей подозрительно веселую болтовню его.

   Отец осел и, ковыряя кнутовищем стружки у станка, опять забормотал, воротя лицо на ветру:

   - Разве не знаешь, как девок пропивают? Пропили - и все.

   У меня упало сердце.

   - За кого же? Свой деревенский или как? Расскажи хоть толком!

   - А за Мишку Сорочинского! - почему-то слишком весело воскликнул он.- Тут даже нечего рассказывать!..

   - За Ми-ишку? - закричал я.

   Отец поднял брови.

   - За кого же? Стало быть, за Мишку!.. Он мужик не глупый.- Он засуетился, как побитый.- Ну, как тебе сказать? Немного того... Как будто, видишь ли... дыть ей-то тоже двадцать другой год!..

   Отец потупился.

   - Опять вино... Вина он даст на свадьбу... Ты думаешь, что та-ак? Ого! Я сам - не промах!.. Два ведра вина и семь целковых денег начисто... Пойми-ка эту загибулю!.. Два ведра!.. Их тоже не укупишь - нынче дорого все стало... А она хозяйкою будет... Это, браток, много значит по крестьянству... Какая в том беда, что немолодой?.. Молокосос по нынешнему времени хуже: живо убежит в Украину... А там его ищи-свищи!..

   - Плачет сестра-то? Глядел бы за нею!..

   - Ори, дурак! Язык длинен! - побагровел отец и, вытерев шапкою потное лицо, потупился.- Ей плакать не о чем.

   Он наклонился к земле, поднял заржавевший штукатурный гвоздь и положил его к себе в карман.

   - Плачет!.. Мелешь ты черт знает что!..

   Полоса за полосой тянется однообразное жнивье, над ним - отяжелевшие грачи и голуби. По мелко расчесанной пашне пробивается нежная фиолетовая озимь. Бодро бежит, потряхивая головою, лошадь; четко стучат копыта о сухую, гладко прикатанную дорогу. Невесело на сердце. Представляется испитое лицо "жениха" Моти - Мишки Сорочинского, мужика лет тридцати, вдовца, лохмотника, горького пьяницы. Всегда неумытый и оттого позеленевший; волосы на голове похожи на мочало и пропитаны копотью; шея - тонкая, трясучая, из левого уха течет гной. На плечах - замызганный, грязный полушубок, дырявый, вытертый, с махрами и "колоколушками" по подолу, с холщовыми заплатами на спине и на плечах. В полушубке много насекомых, так как Мишка не снимает его ни зимой, ни летом. Войлочная, масленая шапка - как на чучеле.

   Еще на значительном расстоянии от него смердит тухлым запахом курной избы, никогда не мытого тела и собственной нечистоплотностью.

   - Дух этот у меня завсегда,- сам же бахвалится он, скаля желтые гнилые зубы.- Захочу - и сей секунд будет по первое число.

   По слухам, он страдает нехорошею болезнью, и соседи его избегают: не пьют из одной кружки, не просят докурить цыгарки, ничего не берут взаймы.

   Избенка его - без крыши и двора. Окруженная бесчисленными подпорками, стоит она, точно калека у церковной паперти, с краю деревни, уткнувшись подслеповатыми окнами в овраг. Вместо стекол в окнах - тряпки и синяя сахарная бумага, пол - земляной; входная дверь сбита с крючьев, а над ней голодной пастью зияет черная дымовая дыра, обметанная сажей и пыльной паутиной. Зимой хижину заносит снегом, весной, до троицы, у порога зеленые лужи, в которых барахтаются чужие свиньи.

   Ни скотины, ни птицы нет, землю сам не убирает, отдавая ее исполу одному из бедняков, вроде Егора Пазухина, и его же презирает за это.

   - Вить это вам, дьяволам, много надо - все никак не нахватаетесь, все вам больше бы, ну и копайтесь, как жуки в навозе, а мое дело маленькое - покурил Савкова - да на печку, ближе к небушку... Работу, сказать тебе, дураки одни любят, вот что!.. На черта, друг с заплатой, воды не навозишься, хоть лопни... Я так рассуждаю: несчастные вы люди, вот что, да... Сволочь двужильная!..

   И в этой смрадной яме, с постылым человеком, должна жить сестра моя - Матрена Сорочинская, Мишки-пьяницы, последнего из последних человека, богом данная жена!..

  

   Дома до самого вечера я упорно молчал, не говоря ни с кем ни слова. Мать несколько раз пыталась приласкать меня, но я отвертывался.

   - Видно, бьет тебя хозяин-то, что ты какой пасмурный? - обняла она меня.

   - Бьет. Уйди, не лезь!..

   - А ты слушайся: в чужих людях строго.- Мать вздохнула, почесала за ухом и, переступив с ноги на ногу, обидчиво промолвила: - Зыкаешь ты, как шипучка, нельзя слово сказать; я чай, тебе мать, не черт... Эх, детка, детка, много ты горя хватишь со своим поганым норовом!..

   В сумерках мы остались вдвоем с сестрой. На взгляд она не изменилась - та же молчаливая, чужая.

   - Замуж захотела? - подошел я хмурый.- За кого идешь? За Мишку-рвань?

   Мотя не ответила.

   - Слышишь? - повторил я.

   Сестра с усилием разжала губы, прошептав чуть внятно:

   - Слышу.

   - Что же ты молчишь? Разговаривай!

   Она опустила голову.

   - Мне не о чем.

   - Эх ты, стерва! - сжал я кулаки, но удержался и, припав к Моте, зашептал умоляюще: - Откажись, бога ради, не хочу, мол... Разве ж он жених тебе? Матреша, милая, родная моя, откажись!.. Хочешь, мы пойдем с тобою на чугунку? Матреша!..

   Сестра крепко сжала мои плечи и зарыдала - долго, надрывисто, беспомощно... Всю боль, всю душу, кажется, хотела выплакать.

   - Отец... он просит... как останемся одни, грозится... Голод у нас, а тот дает денег семь рублей... вино на свадьбу...Ему нету терпежу от смеха, что я - вековушка, а он смех не любит, а виновата - я: я непригожая, рябая, перестарок... Если б заставлял, я не пошла бы, а то просит, понимаешь, про-осит! - и забилась на руках у меня...

   ...Мотя, сестра ты моя милая, светлая!.. Сестра моя несчастная!..

  

   На столе, на разостланной чистой скатерти, рядом с хлебом и солью, коптил ржавый светец. Когда двери в избу отворялись, пламя низко падало и меркло, лица покрывались темно-красным налетом, в углах и у порога бесформенными пятнами дрожала темнота. К потным окнам прилипла безглазая ночь, на дворе стонала гукалка, шлепали по грязи лапти, в переулках лаяли продрогшие собаки, а с реки, словно в ответ им, гоготали потревоженные гуси.

   - Пора бы уж, чего зря время проводить? - ворчит тетка.- Малаш, сколько рушников-то припасли?

   - Четырнадцать да шесть для обихода,- отвечает мать.- Утирки окромя того...

   Тетка косится на самодовольно улыбающегося Сорочинского, сердито сплевывает, поджимая тонкие губы, и, наклонившись к матери, тихонько шепчет:

   - Черт лесной!.. Как будто для хорошего... Ишь, ножки-то расправил, крученый!.. Еще смеется, пакостник!..

   - Начинайте, девки,- наклонилась мать к сидящим на кутнике подругам Моти.

   Те тихо, неуверенно запели:

  

   У ворот сосеночка, у ворот зеленая,

   У ворот суряжена, у ворот украшена,

   Колыбель привешена...

  

   Белей муки в избу вошла сестра, пугливо оглядела всех и, крепко сцепив руки, замерла.

   Глянув на нее, мать схватила себя за ворот рубахи и опрометью выскочила на улицу.

   - Ишь ты - бзыкнула, шлея под хвост попала! - ухмыльнулся Сорочинский.

   - Сиди, дворной, не тявкай! - подскочила к нему тетка с покатком.- Принесла тебя нечистая сила!

   Мишка подмигнул девкам, поскреб в грязной голове и лениво полез за табаком, закрывая полою шубы драные колени.

   Отец взял новую паневу, которою носят только замужние женщины, перекрестился на образа и, ни на кого не глядя, стал у лавки.

   - Иди, Матреша! Иди, детка,- взяла тетка сестру за руку.- Становись на лавку! Ничего, ничего...

   Мотя влезла. Низкий потолок мешал ей выпрямиться; она наклонила голову, ссутулилась, опустила вдоль туловища руки, медленно передвигаясь от залавка к конику и обратно.

   Сложив паневу торбой, отец ходил за нею, приговаривая:

   - "Прыпь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!"

   Остановившись и проведя рукою по лицу, сестра задумалась.

   - "Хочу - прыну, хочу - нет",- сквозь зубы прошептала она отвертываясь.

   Мишка скалил зубы.

   - "Прынь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!" - умоляюще проговорил отец вторично, снова расставляя перед Мотей, как кормушку с овсом, паневу. Руки его дрожали, голос странно прерывался и хрипел, длинные волосы на голове беспорядочно растрепались, а на лбу крупными каплями выступил пот.

   - "Хочу - прыну, хочу - нет!" - все так же безучастно, все так же отвернувшись к стене, медленно, с усилием, прошептала сестра.

   - Бросьте, ну вас к черту! - сплюнул Мишка,- Затеяли комедь, ядрена Фекла!.. На радости бы дернуть, а они слюни распустили!.. Девки, чего вы приуныли? Тяни веселее - по копейке на рыло дам.

   Придержав большим пальцем ноздрю, он громко высморкался и зевнул.

  

   Как во этой колыбели бояре качалися:

   Боярин Михайлушка, боярыня Матренушка... -

  

   подхватили запевальщицы.

   С голобца захохотали набившиеся в избу парни.

   - "Прынь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!" - в третий и последний раз вымолвил отец, стоя супротив сестры.

   - "Прыну, прыну, батюшка!" - неожиданно громко, надтреснуто воскликнула сестра и, присев на лавку, опустила в паневу ноги.

   Отец схватил ее за голову и судорожно прижал к себе.

   - Сердце мое!.. Мотя!.. Детка моя!.. Девочка моя обиженная! - залаял и задергался он.

  

   С утра ходили "звальщики". Отворив в избу дверь к холостому парню, величали:

   - "Александр Семеныч, приходи к нашему князю винображному, Михаиле Игнатьичу, хлеба-соли покушати, добрых речей послушати, пожалуйста, не оставь".

   Они - в праздничных поддевках, смазных сапогах и новых вышитых рубахах, важные, как старики.

   С ранних петухов мать с теткою варили красное вино. Подростки и бабы не пьют на свадьбах водки, и их обыкновенно угощают кагором или лиссабонским, но у нас не было денег на кагор, и тетка научила делать вино по-домашнему.

   - Оно, Маланьюшка, еще слаще будет,- говорила тетка, засучивая рукава,- и в голове зашумит скорее, а то базарного-то бабы выжрут, спьяна, три ведра, рази его накупишься!..

   Она варила в горшке тертую свеклу с перцем, а мать пережигала сахар. Красный свекольный сок, подслащенный топленым сахаром, наполовину разбавляли спиртом, кладя калган и еще какие-то коренья, получалась темно-красная, густая, похожая на кровь, приторно сладкая жижа, очень хмельная, при огне на вид - красивая. Десять бутылок этого вина нам хватило на всю свадьбу. Бабы пили его с удовольствием, после двух-трех рюмок пьянели, переходя на водку, а водкой потчевать дешевле.

   Девки пекли куличи. Вечером, в лучших нарядах, с венками искусственных цветов на голове и с распущенными волосами, они сидели у нас на девичнике. В переднем углу - Мотя под кисеей, как под саваном, рядом - золовка, а кругом - подруги.

   На середине стола - разряженный завитушками кулич, подальше - коврига хлеба с солью, на обоих концах - ветки сосны в пивных бутылках с лоскутами цветной материи, свинцовой бумаги и лесными орехами.

   Приходили степенные мужики и нарядные бабы, истово крестились в угол, встряхивая волосами в кружок, не спеша доставали из-под полы краюху хлеба и, кладя на нее медяк, говорили:

   - Матрена Петровна, мало примай, на большем не осужай.

   Сестра, беря хлеб, благодарила:

   - Спасибо тебе, дядюшка, Василий Онисимыч! Спасибо тебе, тетушка, Настасья Ивановна! Приходите к столу яств-питьев откушати.

   Когда время пришло, стала вопить:

  

   Ох, д' уж, кормилец ты мой, родимый батюшка,

  

  Петр Лаврентьевич!

   Ох, д' уж, кормилица моя, родимая матушка,

  

  Маланья Андреевна,

   Да спасибо ж вам за хлеб за соль, за ласку-заботушку.

   Да за прохладное-то житье, ох, да за девичье...

  

   А девушки пели:

  

   Как Михаила коня поил,

  

  Лели-люли, коня поил,

   А Матрена воду брала,

  

  Лели-люли, воду брала,

  

   Алли-лё-е!..

   Приглянулась девка красна

   Удалому молодчику,

   Удалому молодчику -

   Михайлушке Игнатьичу,

  

  Лели-люли, Игнатьичу,

  

   Алли-лё-е!..

  

   Насмешкой была эта песня, издевательством. Может быть, другому кому-нибудь и под стать, но не Моте, не "удалому молодцу" - Мишке-пьянице, лоскутнику, лентяю, сифилитику... Но - таков обычай, таковы народные свадебные песни, что же делать?..

  

   Взяв за рученьку за белу,

   Ласково в глаза глядел,

   Называл своею кралей,

   В алы губки целовал, -

  

   торжественно печально пел девичий хор, как серебром, переливая слова песни игривыми: лели-люли, алли-лё!..

   А Мотя в это время жаловалась кому-то, и жалобы ее, несясь в терцию выше и выделяясь из общей массы голосов, составляли печальную, на редкость простую и однообразную, но и на редкость красивую гармонию. Печальную, как вся ее жизнь, как жизнь народа, создавшего песню и жалобы, красивую, как молодость, как тихая, затаенная мечта о лучшей доле.

   При горе и радости, при буйном разгуле и в черные дни, рождении, браке и смерти, при плодородии и голоде,- деревня знает свои песни - веселые или скорбные крики души.

  

   Ох, д' уж покрасуйся ты, моя руса коса,

   Ох, да уж на последнем своем на весельице,-

   Не понравилась моему кормильцу-батюшке,

   Не понравилась моей кормилице-матушке

   Служба моя верная, безответная:

   Ох, да отдают они меня во чужие люди... -

  

   тоскливо жаловалась Мотя. Голова ее все ниже и ниже склонялась на грудь, в голосе звенели слезы.

   А девушки-подруги пели:

  

   Свет Михаила - словно сокол,

   Чернобров, румян и статен,

   Ходит, важно подбоченясь,

   Вкруг Матренина двора:

   Ходит лебедь, ищет, белый,

   Лебедушку-девушку...

  

   Мотя под конец не выдержала: долго сдерживаемые слезы прорвались, она упала головой на край стола и громко, на всю избу, разрыдалась, как маленький ребенок, по-ребячьи всхлипывая и вытирая ладонями глаза.

   Песня оборвалась. Срам - невеста плачет! Радовалась бы, вековушка!

   Подруги бросились утешать сестру, прося перестать, успокоиться.

   Чтобы не разрыдаться самому, я выскочил в сени, оттуда - в чулан. Прислонившись к мешку с зерном, там сидела мать и горько, горько плакала.

   ...Мотя!..

   А из избы уже опять неслась свадебная песня, бойкая и жизнерадостная:

  

   Из-за лесу, лесу зеленого,

   Прилетали пчелы, пчелы золотые...

  

   ...Мотя!..

  

   На другой день молодых перевенчали. Вечером, во время свадебного ужина, все мертвецки напились, не исключая и "князя винображного". На всю улицу горланили нелепые песни и прибаутки, бесперечь кричали "горько!", блевали тут же под столом.

   В конце ужина отец подрался с зятем, споря о том, кто кого богаче и лучше. Им кричали: "Оба хороши!" Они не слушались, били кулаками по столу, швырялись посудой, сквернословили. Мишка выдернул отцу полбороды, а отец чуть не убил бруском его за это.

   - Вши с голоду развозились! - смеялись потом на деревне.

   Ходили слухи, что после гулянья Мишка из мести к отцу побил Мотю, что первую и вторую ночь сестра не ночевала у него.

   Правда ли это, я не знаю. Я вообще ничего почти не знаю. Не знаю, какова была сестра в церкви, что она чувствовала там - под венцом, как плакала ее душа. Я не хотел и не мог пойти туда, ибо до бешенства мне стали ненавистны и до слез жалки эти несчастные люди, способные так мучить собственных детей своих, плоть от плоти своей. День и половину ночи я провел в лозняке, на берегу реки, Я думал... Впрочем, нет,- я ничего тогда не думал. Бродили какие-то обрывки мыслей в голове, какие-то слова; какая-то боль тупою теркой рвала сердце; минутами душила злоба, и хотелось выть, кричать, царапать тело...

   В этот вечер я дал себе клятву не бить детей, не мучить женщин и не пить вина,- не жить вообще тою дикою, мучительною жизнью, какою живут они, а искать всеми своими силами лучшее, которое - я твердо верил - есть на свете.

   Когда на деревне затихли последние пьяные крики, я, не заходя домой, пошел к тетке. Мать, конечно, была там.

   - Буянят еще? - спросила она, приподнимая с лавки голову.

   - Не знаю, я не был там.

   Мать устало посмотрела на меня, качнула головой и, закрыв лицо руками, простонала с мольбою и страхом:

   - Ваня, мальчик мой милый, неужто и ты когда-нибудь станешь таким же? Ванечка!..- и судорожно зарыдала.

   - Не стану, мать! - воскликнул я. - Клянусь тебе богом, не стану!- И я опустился на колени перед нею, поцеловав землю в знак того, что мои слова правдивы и крепки.

   На заре я ушел из Осташкова.

  

   Догорает июньский день. Жар свалил, и груди дышится легче. Огненно-красным шаром, окутанное прозрачной пеленою облаков, заходит солнце. Мерно колышется рожь, серовато-лиловым туманом ходит поверху ее цветень.

   Меж хлебов, по извилистой дороге, на полверсты растянулись мужицкие телеги. Звенят косы и смех, чередуясь с песнями. Едут с покоса домой. Пахнет дегтем и человеческим потом, пряно струится аромат свежескошенного сена, а кругом необъятная даль - поля, хлеба, покосы...

   С гиком и присвистом вереница босоногих ребятишек, верхом на лошадях, обгоняет обоз.

   Заяц! Заяц!..

   Развеваются длинные волосы, задором и детским молодечеством блестят глаза, пышет здоровьем тело.

   Сзади меня едет Мотя и ласково кивает головою. Пошел пятый год, как она замужем. Взгляд ее спокойнее, свежее, мягче: время заживило в сердце раны, стерло темные борозды с лица.

   - В городах-то так же живут, Ваня? Ты бывал там? - спрашивает она.

   В погоне за куском хлеба я несколько лет мотался по России, многое видел. Был и в городе, к которому когда-то рвалась душа моя, пил мед и яд его.

   - Не так, Мотя... там тяжело простому человеку.

   - А где же ему хорошо? - в раздумье спрашивает сестра.- В деревне, что ли?.. Вспомни-ка, как мы росли!..

   Я вспоминаю, как давил меня город, как я, простой деревенский человек, тосковал по просторам полей, отзывчивым, нехитрым, близким людям. Не скрывая злобы, я начинаю позорить его. А в уме неотступно стоит: плохо там, тесно, неуютно, люди злы, жестоки, часто несправедливы, но все ли? Не в городе ли ты осмыслил жизнь, не городские ли люди научили тебя уму-разуму?.. Не побудь там, ты исчах бы в батраках у таких, как Созонт Шавров, как собака, замотался, опаршивел бы в их цепких лапах...

   Это раздражает, и я кричу:

   - Хорошо, Мотя, там, где нас нету!..

   - Отчего же, Вапя, люди бегут туда? Неужто все глупые? Стало быть, не все плохо...

   Вечер потух. С полночи потянуло прохладой. Трава покрылась росою.

   Скрипят и хлюпают втулками колеса, ржут лошади. Сзади поет гармоника, визгливо смеется баба: ее, очевидно, щиплют; кто-то свистит на собак.

  

   Все под грушею, под зеленою,

  

  Ой, лели, лели, лей-ели...

   Да жена мужу все корилася.

  

   Слабо, неуверенно, как огонек, вспыхнув, песня так же быстро обрывается. Слышен только сап лошадей, хлопанье кнута, смех бабы.

  

   На колени она становилася,-

  

   неожиданно подхватывают песню с другого конца обоза.

   Медленно шелестит рожь; резко взмахивая серыми крыльями, почти касаясь ими матово-зеленых, влажных колосьев, сверху вниз, снизу вверх, толчками, пролетает сова; сумерки глотают ее.

  

   Ты не бей меня, пожалей, молоду...

  

   Кучка ребятишек, поровнявшись с нами, долго переглядывалась, перешептывалась, подталкивала друг друга.

   - Ну, что же вы? - нетерпеливо крикнул полупьяный голос.

   Дети, ободренные окриком, вразброд запели на манер частушки:

  

   Уж ты, тетушка Матрена,

   Наведена, напудрена,

   На улицу выходила,

   Девкам речи говорила:

   - Уж вы, девушки-злодейки,

   Не любите мово мужа...

   - Ну, на черта он нам нужен?

   Привяжи себе на шею

   Да носи его...

  

   Взрослые заливисто хохочут, малыши заканчивают песню отборной бранью.

   Мотю передернуло, лицо потемнело и сжалось, губы затряслись и стали тоньше, но она не промолвила ни слова и только, когда ватага ускакала вперед, обратилась ко мне:

   - Слыхал? Про меня сложили, а зачем? Сделала ли я кому-нибудь дурное?.. Поют вот, а большие радуются, что дети их умеют сквернословить...

   Вытянув шею, приподнявшись, чуть не кричит:

   - Ты вот про город... А только люди везде несчастны!.. В деревне того хуже! Хуже!..

   Подъезжали к деревне. Песни стали звонче, воздух гуще, голоса слышнее. Оживление и смех волнами перекатывались по обозу. Дорога поднималась в гору. У моста через ручей караван неожиданно остановился.

   - Что там такое? - сердито закричал кто-то сбоку.

   Словно в ответ впереди послышалось надрывистое:

   - Н-но!.. Н-но!..

   Загалдели:

   - Стала у кого-то!

   - Кажись, ягненок попал под колеса!

   - Какой тебе ягненок, у Сашки кобыла не везет!

   - Поскореича, дьяволы!..

   Слезли с возов, подошли к шершавой лошаденке и хилому мужику. Хохочут, обступив гурьбой.

   - Два именинника!..

   - Лександра, ты бы подпер ее сзади: гляди, полекшает!

   Рябой, косоглазый, скуластый Выгода сипит простуженным басом:

   - Пой вечную память! Пой вечную память!

   - Кой там черт, плясовую! - кричат другие.

   Выгода дергает комолою бородой, скалится.

   - Ну, плясовую! Пой плясовую!

   Несколько человек схватились за тяжи. Выгода, распялив пасть, запел:

  

   Александру мы уважим:

   По губам его помажем...

   Эх, дубинушка, ухни!

   Вот зеленая сама пойдет, сама пойдет!..

  

   Дядя Саша, по прозванию Астатуй Лебастарный, беспомощно суетился вокруг длинношерстной больной лошаденки, махал на нее руками, чмокал, прыгал, подталкивал со всех сторон, но она только дрожала всем худым, изъязвленным телом, жалобно глядела по сторонам, сопела, качаясь на разбитых ногах, но с места не двигалась. По впалым бокам ее, по вытертой коже, приросшей к ребрам, по крутым желобам между ребер струился пот, под брюхом набилось мыло, усталые глаза по-человечьи плакали...

   - Н-но! Н-но, матушка!.. Н-по, кормилица!.. Да что же ты это, а?.. Ну, да чего ж ты, а?.. Н-но!..- истерично кричал Саша, забегая то с того, то с другого бока лошади, хватался за тяж, дергал вожжи, оброть.

   - Немного осталось... Дотяни... Понатужься!..

   Кобыла не шла. Ворот у Саши расстегнулся, старая запыленная грудь похожа на лубок, по земле треплется сползшая с ног дырявая онуча.

   Кто-то нарочно наступил на онучу, дядя Саша упал. Раздался взрыв хохота.

   - Бросьте, робятишки, какой тут смех! Не надомно!..

   Теми же глазами, что у лошади, дядя Саша с тоскою глядит на мужиков.

   - Сам-то рассупонился, старый верблюд!..

   - Не надомно! - хватается Саша за пыльную грудь.

   - Не на-дом-но! - передразнивают его.- Чего глаза-то лупишь - подгоняй!

   Старик нагнулся повязывать онучу, короткая линючая рубаха сдернулась вверх, обнажая острые крестцы и часть сиденья. Хлопая его ладонью по телу, Выгода ржет:

   - Поддень портки, баб испугаешь!..

   Саша охает и виновато улыбается.

   - Ну его к чертовой матери, поезжай мимо! - опять сердятся сзади.- Замотают лошадей, сукины сыны, а тут стой через них!

   Подскочил Илья Барский, Мышонок, Капрал.

   - Ну-ко, отступись! - кричит Мышонок.- Левка, заводи свово саврасого вперед!

   Капрал развязал вожжи, зацепил их арканом за шею Сашиной кобыленки, а концами обмотал задок передней телеги.

   - Трогай!

   Сытый мерин легко сдвинул воз, аркан натянулся, обхватив мертвою петлей шею кобыленки; она напряглась, неестественно задрав голову вверх. На боках и животе ее шнурами выступили жилы, мускулы на спине округлились.

   - Эй, не отставай!..

   - Подстегивай, чего рот раззявил, ворона трепаная!

   Раз-два... Раз-два... У лошаденки дугою выгнулась спина, затряслись и закачались ноги; полустертые, редкие зубы оскалились... Выпучив глаза, она захрипела и ткнулась мордой в землю...

   - Поцелуй собаку! - злобно сплюнул Выгода.

   Аркан сдавил ей шею так, что глаза наполовину выскочили из орбит, губы обметались кровавой пеной.

   - Стойте, ребятушки, погодите малость!..

   - Гони, чего там - стой: за постой деньги платят!

   Дядя Саша, бледный и беспомощный, метался вокруг упавшей лошади, не зная, что делать. Седые липкие волосы поминутно падали ему на глаза, и он тряс, как от пчел, головою, охал, бестолково поддергивал штаны.

   Подскочила Мотя.

   - Развяжи супонь... Аркан надо перерезать!..

   - Так вот я дал,- оттаскивая сестру, заорал Капрал,- новые-то вожжи, барыня выискалась!..

   Дядя Саша беспомощно смотрел на сестру, на Капрала. Передняя повозка снова дернула, веревка снова натянулась, таща за собою лошадь.

   - Удавите! - не своим голосом закричала Мотя, хватаясь за аркан.- Что же вы делаете, бессовестные?

   - Обождите, правда. Ай разорить хотите мужика? Како время-то подходит - страда али нет? - вступились и другие.

   Остановились. Развязали вожжи. Лошадь лежала неподвижно. Кто-то пхнул ее в бок ногою. Ребра кобылы порывисто заходили, и она с трудом подняла голову. Плакала крупными слезами, которые, как роса, выступали из-под опущенных ресниц ее. Плакал дядя Саша, Астатуй Лебастарный, без слез плакала сестра.

   В телегу запрягли другую лошадь; воз вывезли на гору.

   - Ты ее, Иваныч, не води домой, гнедушку-то, пускай тут отдохнет на вольной травке!.. Чижело одной-то, вот и стала, лихоманка! - участливо говорили те самые люди, что минуту перед этим с хохотом и бранью издевались над двумя калеками: обессилевшей лошадью и стариком.

   - Ну-ка, девки, будет вам зубы-то перемывать! - крикнул Илья Барский. - Дома посмеетесь. Берись кто за что - живо домчим тележонку!..

   Толпа подхватила воз и с шутками и смехом повезла его вдоль улицы.

   Вечер становился темнее, росней. Ярко, отчетливо, радостно горели звезды. Пахло навозом, дымом, теплою рекой.

  

   На Ильин день сестра родила в поле. Пошла дергать лен, до обеда проработала, а к вечеру начались роды.

   Мы с отцом только что убрали в сарай снопы, привезенные для завтрашней молотьбы, и собирались пойти ужинать. Вошел Мишка Сорочинский.

   - Видно, Иван, покумимся с тобой: Матрена чижика приперла из Оближного, завтра крестить думаем.

   За чужой спиной Мишка раздобрел, выглядит чище; вместо обычного полушубка, кишащего насекомыми, на нем своего сукна однорядка с плисовым воротником, на ногах новые "чуни".

   - Не знаю, как вон отец... молотить было собирались.

   - А мне что? - с охотой отозвался отец. - Ступай, оксти. Мальчик?

   - Мальчик!

   - Ну, вот видишь, - пахарь! Крестником тебе будет, ступай... Молотьба не убежит.

   Утром я был у Моти. Она бледна как смерть, но глаза ярки и радостны. Развернув пеленки, показала мне красный, беспомощно копошащийся комочек.

   - Человек будет, мужик!

   Мишка, обрадовавшийся случаю напиться, побежал за водкой, мать стряпала, мы с кумом отправились к попу.

   Придя, разостлали на столе "для счастья" полушубок вверх шерстью, положила на него ребенка.

   - Поздравляем вас с Ильей... Михайловичем...

   - Мальчишка этот живуч будет, - рассуждал за обедом мой отец, махая новой красной ложкой; нос у него тоже покраснел, как кирпич. - Он - полевой: такие живучи! Это еще старые люди заприметили... Бывало, мой отец покойный...

   - Дай бог! Дай бог!.. Чтобы счастлив был, богат, умен...

   - Нищую братию чтоб не забывал, - вставил слово побирушка Чирей, прожевывая кусок баранины.

   - Да, нищую братию чтоб не забывал! - поддакнули ему.

   Счастливее всех была Мотя. Светлая улыбка так и не сходила с ее лица.

   Когда поставили гречневую кашу, Сорочинский стал обносить по последней и обещал:

   - Вырастет парнишка пятнадцати годов, справлю ему поддевку тонкого сукна и опойковые сапоги со светлыми калошами. Чего ты ухмыляешься? - сердито поглядел он на соседа - Федьку Рака, который, прищурившись, шевелил татарскими усами. - Капиталов не добуду?

   - Как не добудешь... знамо дело!.. По глазам видать...

   Кума сказала, что найдет крестнику хорошую невесту, а к именинам на будущий год подарит ему новую рубаху; она ее сама и сошьет.

   - Уж такую закачу... фу-ты, ну-ты... с прозументами... складок сколько насажаю!..

   Дед обещал мерку крупы на кашу, пойдет в солдаты - три рубля денег, бабка - полотенце с кружевами, две пары льняных подштанников, еще чего-нибудь, глядя по достатку, а повитуха, веселая и милая старушка-песенница, была бедный человек.

   - Мне дать нечего, - засмеялась она, - у меня у самой ничего нету... Я буду приходить к Ильюше играть: строить ему городушки, рассказывать сказки, побасенки, все, что в голову влезет.

   - И на этом спасибо, - ответили ей, - в рабочую пору глаз за маленьким дороже дорогих подарков.

   После больших стол накрыли детям, сбежавшимся со всего конца: у нас это в обычае - где родился новый человек, ребятишек угощают обедом.

  

   С тех пор Мотя стала неузнаваема. Вечно сомкнутые губы теперь играли улыбкой, движения стали упруже и свободнее; работая, она перекликалась с соседями, шутила.

   Первые годы замужества, первый ребенок - мертвая девочка, шелудивый недотепа муж замкнули было ее душу. Ильюша, как цыпленок скорлупу, пробил горький нарост на сердце, и оно опять засветилось и заликовало. Как сестра ни билась и ни плакала, в конце концов с болью поняла, что она - Сорочинская, ею навсегда останется. Подчинилась неизбежности, направив свою деятельную силу на дом и хозяйство. Упорно, не покладая рук, не зная отдыха ни в будни, ни в праздник, как лошадь, работала за пятерых и в доме и в поле. Мишка кое-как помогал, но дело с непривычки тяготило, и при первой возможности он отлынивал: выдумает общественную сходку, на которую ему непременно нужно поспеть, неотложное дело на станции или в соседской деревне и, пока Мотя на работе, как бездомный кобель, слоняется около избенки, вбивает там какие-то колышки или кропотливо, с жаром примется мерять аршином свою усадьбу, высчитывая что-то на пальцах, прикидывая и так, и эдак, и сбоку, и спереди... Пыхтит и мается до пота, до ломоты в пояснице, до тупого, злобного раздражения на весь белый свет... Потом спохватится, плюнет, пульнет куда-нибудь в ров аршин и вразвалку, попыхивая цыгаркой, отправляется с удочками на плес.

   Отношения у них были странные, почти не супружеские:, целыми днями и больше не говорили друг другу ни слова; никогда сестра не называла его по имени: за глаза- "он", в глаза - "эй" или - "слушай, молодец!.."

   - Михайла, а ить баба-то твоя позабыла, как тебя зовут: эй да эй!.. Ты бы малость поучил! - находились добрые советчики.

   Сорочинский петушился:

   - Я и то, брат, собираюсь сказать: брось-ка, барыня, дурацкую удаль, величай меня - Михаила Игнатьич, я не какой-нибудь, да... а то я тебя, мол, того... не пожалею коромысла!

   - Ну, вот!.. Про то и речь!.. Чего, сам-дель, глядеть на домовую!..

   - Я ей нынче же вовью, глаза лопни!..

   Бахвалился, форсил, а на самом деле, как огня, боялся Моти. Еще на втором году замужества он как-то вздумал было проявить свою власть, но сестра так его отхлестала, что он несколько дней не заглядывал в избу и ночевал в сенях. Он только тогда и нашелся сказать ей:

   - Вся в отца, дьявол, кулашница!.. Погоди, я тебе припомню это, живорезке!..

   На третий год, сколотив денег, Мотя подновила избу, поставила печку с трубой, купила лошадь. И хозяйство постепенно стало налаживаться.

   В это время как раз родилась у нее мертвая девочка. Роды перенесла легко, но с тем, что девочка неживая, долго не могла примириться, себя считая в чем-то виноватой. На лице легли горькие складки, опустилась вся, потом совсем слегла. Никому не жаловалась, стала еще больше нелюдимой, даже мать, между делом забегавшая проведать ее, не могла добиться путного.

   - Пустое... пройдет... поправлюсь...

   Закроет глаза, отвернется к стене, чтоб не приставали.

   И вот теперь я думаю: сколько страхов, надежд и отчаяния перенесла она в последнюю беременность! Как она, вероятно, волновалась и ждала благополучных родов...

   - А ну, как опять мертвый?..

   И мне вдвойне становится понятней ее радость матери, - ведь Ильюшечка живой!.. Худенький