Вольнов Иван Егорович - Повесть о днях моей жизни

знить за такие дела, а? - Шавров захлебывался словами и чуть не плакал, глядя поочередно на всех. - Пахомка нынче утром приезжает из ночного... "Где же, мол, Ванюшка? Почему с таких пор, если я приказал стеречь до завтрака?" - "А ты погляди, грит, на Красавчика". - Подошел я: жеребец - как жеребец. "А ты, грит, погляди на левый глаз". - Я поглядел, да так и обмер: глаз-то - как подушка! "Господи, головушка моя несчастная, да кто же это, кричу, а? Да это кто ж так постарался, руки б того поотсохли?.." - "А кто постарался, грит, того уж нету: того черти с квасом слопали..." - "Чем же?" - "А кнутом, с верха: подъехал, хляснул да домой: пускай, бат, сдохнет вся его скотина, кровопивца, я к такой работе непривычен, меня дома заставляли что полегче робить... Накосяк через Телячьи Выпаски, овсами, укатил в Осташково, к своим..." - Гляжу вот - правда...

   Шавров потен.

   - Что ж ты мне наделал? - обращается Шавров снова ко мне. - Жеребцу-то цены не было!.. Ведь ты мне должен теперь двадцать лет за него служить, и то не выслужишь, чертенок ты несчастный, а? Стерва ты поганая!.. Хлопаешь глазищами, как б..., а конь испорчен, а? Куда мне теперь деть его? На водовозку?

   Бессовестная ложь Пахома и его подлый подвох так меня ошеломили, что я сидел, как пришибленный, не в силах слова вымолвить.

   - Отвечай, чего молчишь? - заорал отец, багровый, и, схватив меня за волосы, швырнул об пол.

   - Тятя! - крикнул я.

   Шавров впился в плечи, мать завыла, а я ошалел со страху. Созонт Максимович придавил мне к полу шею так, чтоб я не мог кричать, отец перебрасывал в кутнике одежду, отыскивая веревку или кнут.

   - Обожди, я принесу, - сказал Калебан, - постой чуточку, Лаврентьич!..

   Он приволок пучок свежих лозин, и меня, обнажив, секли попеременно отец и хозяин. Били с хрипом, чмоканьем, сопя и задыхаясь, избороздив все тело мое - от лопаток до колен - кровавыми рубцами.

  

  

   Глаз у жеребца не вытек, а поджил, потому что Пахом так его ударил, что ядро осталось невредимым и разбухли только веки.

   - Стал проглядывать чуть-чуть, слеза только шибка,- сказал Василий, отворяя нам с хозяином ворота, когда мы в полдень возвратились из Осташкова.

   Шавров прошел в стайку, осмотрел Красавчика, перекрестился с радости, потом позвал Пахома, поправлявшего за домом изгородь, и наискось, через все лицо, посадил ему кнутом рубец. От неожиданности и боли Пахом взвизгнул. Шавров стегнул его вторично.

   - Я тебя, Пахомушка, перекрестил, - сказал хозяин тихо, улыбаясь побледневшими губами... - На суде-то с тебя черта ли возьмешь... одна канитель... Да и время теперь не судебное... - Шавров поперхнулся. - По закону тебе тоже следовало бы глаз залить, ну да что ж... маненечко прощается: глаз в работе нужен.

   Ошалелый Пахом молчал, вытирая рукавом окровавленный рот.

   - Ты его золой присыпь, - посоветовал Василий, наклоняясь к работнику, - от золы твердеет.

   Слова его облили кипятком Пахома.

   - Ты за что же? - неуклюже поднявшись, шагнул он вперед.

   - За Красавчика, - сказал Шавров.

   - Нет, ты это за что ж? - повторил работник.

   - За увечье, вот за что, чего ты лупишься? Пугаешь?

   - Ты за что же, кровопивца? - гаркнул Пахом в третий раз, бросаясь со сжатыми кулаками на хозяина.

   - Погоди, братуха!.. - Шавров отступил на шаг, прикрыл глаза, будто от солнца, и неожиданно ударил Пахома под скулы.

   Работник грохнулся навзничь, растопырив руки.

   - Еще хочешь, али будя? - спросил Созонт Максимович.

   Пахом бессмысленно таращил бельмами и царапал грязными ногами землю.

   - Собирайтесь с лошадьми в ночное, - кинул нам с Василием хозяин. - А этот пусть прочухается.

   Шавров брезгливо ткнул носком в плечо лежащего работника и отвернулся, но Пахом неожиданно вскочил на ноги и впился ему в кудрявые волосы.

   - Все еще копаешься? - совсем уже тихо прошептал Шавров, ловко вывертываясь и оставляя в Пахомовых пальцах золотистый клок волос. Наотмашь он ударил его по переносью. Оскалив зубы, Пахом опрокинулся и заревел на всю деревню:

   - Кар-раул!.. Убил!.. За что, злодей?.. Родные, Ванек ведь это, я присягу приму!..

   - Врешь, стервец: мальчишка землю ел... Я его заставлял. Присяга твоя выйдет ложная...

   На крыльце стояли бабы. В ворота просовывались любопытные.

   - Что налезли? Кой ляд не видали? - закричал на них хозяин, беря в руки крепкий тяж, и, скривив губы, нехотя побрел в завозню.

   - Завтра тебя рассчитаю, - обернулся он к Пахому.- Неси тебя черти, куда хочешь; нам таких не надобно...

   На некоторое время жизнь потекла мирно, по-хорошему, и Петя даже хвалился матери, пришедшей навестить его:

   - Теперь мы, маменька, бояре без Пахомки-то...

   Но в воскресенье, когда девки развивают венки, нашему блаженству пришел неожиданный конец.

   Вдребезги пьяный Пахом, снова появившийся после двухнедельного бродяжничанья в Мокрых Выселках, ходил по деревне из двора во двор, отыскивая меня.

   - На что он тебе понадобился? - спрашивали мужики.

   - На что? Хочу зарезать! - кричал работник, грозясь ножом-складнем. - Душа моя не терпит гадов, понимаете, на что?

   Перепуганная бабушка затворила нас с Петрушей в погреб.

   Утром Пахом ползал в ногах у Шаврова, целовал иконы в знак того, что пакостить не будет, и по-разному юлил, как бес перед заутреней, но ушел хозяин в лавку, и работник, обнаглев, щипал Любку, подмигивал Васе Батюшке и ржал, как жеребец. Меня величал похабными словами. Петю - тоже.

   - Давай, Ваня, с ним не разговаривать, - шепнул мне мальчик, отводя в сторону, - нам легче будет...

   В самый разгар игрища работник пошел в лавку за деньгами.

   - Ты, парень, шустер, - сказал ему Шавров,- денег я не делаю, ты это должен знать.

   - Господи, Созонт Максимович, помилуйте, у вас - и денег нет?

   После трепки за Красавчика Пахом называл хозяина на "вы".

   - Чужим, которые сдуй в поле ветер, - усмехнулся Шавров.

   - Я же отработаю.

   - И дай бог. Лошадей поил?

   - Поил, - понурив голову, буркнул опечаленный Пахом. - Хоть бы груздиков полфунта дали, али там - бутылочку фиалки... Кому праздник, а мне - будни, черт бы их побрал! Даже на людей глядеть не хоцца!..

   - Из товара можно. Из товара я тебе могу на рупь отвесить всякой всячины. Товар - дело десятое.

   Тогда Пахом продал сапоги Василию за четверть водки, Влас украл из клети кусок сала, и они большой компанией в хибарке у Василия бражничали, пели песни и дрались.

   Накачавшись, Пахом вспомнил про меня.

   - Пойду его увечить, - заявил он вслух.

   - Отвязался бы, - сказал Василий.

   - Не могу, друг, - вымолвил батрак, а Влас заржал:

   - Лупи, кого попало, я - тоже пойду!

   Мы с Петрушею стояли в хороводе рядом с Васиной избушкой. Пахом с гиком выскочил на улицу, расшвырял девиц, схватил нас за волосы и, стукая голова с головою, потащил в реку топить.

   - Ябедники, так вас и раз-этак!.. Христопродавцы шелудивые!.. Безвинного человека в грязь втоптали!.. Я в-вам сейчас тариф жизни покажу, щенятам!.. - бормотал он.

   - А-ай! - как поросенок, завизжал мой товарищ. - Брось, пожалуйста, я тебя дядей буду звать!..

   Собрав силу, я схватил Пахома за лапоть, дернул, и работник, нетвердо стоявший на ногах, упал, а мы сломя голову ударились, куда глаза глядят.

   Федосья Китовна, выбежавшая к нам на подмогу, затворила нас сначала в горнице. Петя залез под кровать, а я - под стол. Оба - как шальные: глядим друг на друга, оттопырив губы, а из глаз ручьями текут слезы.

   Пахом сквернословил на всю улицу, отчаянно стучал щеколдой, грозил сжечь всех, бабушка пугливо жалась, с печки Макса тянул шею, спрашивая:

   - Это там чего? Приехал, что ли, кто?

   - Пойдемте в погреб, а то кабы вы чего тут не украли, - спохватилась Китовна. - Вылезайте поскорее.

   На ворохе картофеля мы плотно прижались друг к другу, думая каждый о своем. Чуть слышно доносились песни. У лавки верещала ливенка.

   Сидим час, другой и третий, чуть не до петухов. Холодно тут. Петя зябко жмется.

   - Мне недаром нынче снилось, что я с крыши падаю... Теперь нам как же быть, до завтра?

   - Я не знаю... Подождем, когда уснет. Эх, силы у нас с тобой нету...

   Петя вдруг затрясся.

   - Стой... Там, кажется, стучат... Не этот ли? Беда!..

   По моей спине поползли мурашки, и заныло сердце. Бессознательно я стал твердить, ломая пальцы:

   - Господи Исусе!.. Господи Исусе!

   Сверху звякнуло кольцо, скрипуче распахнулась погребица, мы с ужасом полезли в выбоину, где лежала зимою редька, и уткнулись головами в землю. На ступеньках кто-то шаркал лаптями, и щебень, попадавшийся под ноги, скрипел и цокал, сброшенный с порожек. Через минуту блеснул желтоватый полусвет, по серым стенам запрыгала мохнатая расплывчатая темнота, мутно выглянула плесень из углов, прелая доска с обломанным концом и золотая лужа под кадушкой. Держа в одной руке кувшин из-под кваса, а в другой сальный огарок, у творожной кадки стояла Варвара. Она поставила свечку на бочонок, почесала в голове, задумалась. Жиденькое пламя двумя блестящими звездочками отражалось в ее больших серых глазах, полуприкрытых длинными ресницами, пятнами скользило по лицу с еле заметным румянцем, словно корольком покрасило ровные губы, розовые ноздри, круглый, с ямочкою, подбородок.

   Петя лежал неподвижно, пряча голову в моих коленях.

   Поставив под кран кувшин с отбитой ручкой, молодайка оглянулась, потрогала втулку и, выпрямившись, торопливо подошла к срезку с солониной. Сняла камень с круга, нагнувшись со свечою, долго рассматривала что-то и, схватив кусок сырого мяса, жадно впилась в него мелкими зубами.

   - Варва-ара!..

   Баба по-собачьи рвала солонину, не расслышав возгласа.

   - Вар...ва-apa!.. - прошептал я снова, с трудом переводя дыхание.

   - Это разве не Пахом? - неожиданно вскочил просиявший Петя.

   Молодайка ахнула и села тут же на полу, щелкая зубами и бессмысленно смотря на нас. По-рыбьи раскрывая рот, она шевелила непослушным языком, стараясь выплюнуть изо рта мясо, давилась, бормоча: "В-ва...в-а...ва... я..." -драла на себе рубашку и, наконец, продышавшись, расплакалась навзрыд.

   - Испугалась, знать? - нагнулся подбежавший Петя. - Пахомка не уснул?

   - Н-не знаю я! Не знаю! - затряслась Варвара. - Я пришла за квасом!.. Вы подсматривать? Я удавлюсь! Я в реку брошусь! Свои мучают, каждым куском попрекают, по рукам бьют за обедом, и работники - туда же!.. Я жизни лишусь, я сама не знаю, что наделаю!..

   Варвара уткнулась лицом в угол и завыла нудно, протяжно, с надсадливостью.

  

  

   В Мокрых Выселках, через девять от нас дворов жил мужик - Егор Пазухин, человек необыкновенно бедный. Он имел двух дочерей на выданье и сына. В ранней молодости Егор похоронил отца и, оставшись тринадцатилетним мальчуганом, повел хозяйство с помощью матери, старухи бойкой, голосистой, чуть-чуть с придурью. Митрий, Овечья Лопатка, Егоров отец, умирая, оставил сыну в наследство курную избу, овцу с ягненком, полтора надела распашной земли и старую с бельмом кобылу - Феклу, над которой все смеялись.

   Егор сам сеял, боронил, налаживал инструменты и сбрую, а осенью, управившись с полевыми работами, шел к Осташкову батрачить, оставляя дом на попечении матери. Когда ему исполнилось семнадцать с половиной лет, его женили. Егор был парень расторопный, крепкий, сметливый и весельчак, жена - под пару, но как молодые ни бились, как ни хрипели с утра до ночи над своею и над барской работой, к наследству, оставленному Митрием, ни пылинки не прибавилось, если не считать того, что рыжая кобыла околела, а на ее место завели гнедого мерина со сбитой холкой, корноухого Рупь-Пять, да овца за это время принесла штук пять ягнят, с трудов поседела, но ягнят поели волки, а сама овца пропала.

   Подати, малоземелье, старые долги Шаврову, расход по хозяйству вечно держали семейство в тенётах; частые неурожаи, жизнь впроголодь, мордобития от грозного начальства шаг за шагом обессиливали мужика, незаметно стирая жадность и задор к работе; Егор постепенно опускался, махнув в конце концов рукой на возможность выбиться из крепких лап нужды.

   К сорока годам жизни Егор не осилил даже того, чтобы переменить полусгнившую избенку. Курные выходили из моды, соседи один за другим ставили себе "по-белому"; у богатых появились горницы, в переднем углу - картины, святость, полотнища шпалер и разный причиндал; на столах, на радость и ликованье хозяев, запыхтели самовары, а Егор все еще коптился в старой отцовской мазанке, чая не пил, гостей с достатком не привечал и год от году становился угрюмее.

   - Сына мне роди! - кричал он, пьяный, на жену. - Пошто ты мне таскаешь пакостниц? - Егор презрительно указывал на трех белоголовых девочек, печально жавшихся друг к другу. - Мне кормилец нужен!

   Жена плакала, забившись головой в тряпье.

   - Ты бога умоляй, - покорно шептала она. - Что ты ко мне пристаешь?

   Егор больно бил ее за это и трясущимися от жалости губами позорил и клял ее.

   Наконец, лет в сорок пять мужик-таки дождался сына, а младшая дочь умерла, наевшись гнилых яблок.

   Было лето. Возвратившийся из ночного Егор осторожно развернул пеленки, глянул из-под седеющих густых бровей на красненькое тельце, усмехнулся.

   - Молодец старуха! - неуклюже-ласково, стыдясь своего хорошего расположения, мужик потрепал жену по высохшей спине. - Корми его теперь в порядке, ради бога!

   Женщина счастливо улыбнулась посиневшими от мук губами и, поймав руку мужа, поцеловала ее.

   Егор сконфузился, отдернул руку; присев у изголовья, тряхнул головою:

   - Дряни этой я больше хватать не буду. - Изрубцованным пальцем он ткнул на подоконник, где стояла порожняя бутылка из-под вина. - Баста, налакался.

   И вот вырос сын Василий. Егор по-прежнему терпел нужду, получал тумаки и оплеухи за недоимку, сидел в чижовке, голодал, ходил оборванным, самовара так и не завел, но жизнь ему уже не представлялась мрачной; он терпеливо боролся с невзгодой, и в глазах его светилась упрямая надежда, а губы невольно раздвигались в светлую улыбку, когда он смотрел на мальчика.

   - Ну, Васюха, помогать мне скоро будешь? Скоро нужда наша - к волкам в гости!..

   - Я в работники пойду, - лепетал ребенок, - купим светлый самаляй...

   Егор с наслаждением хохотал.

   - Лошадей хороших, чай два раза, казинету на поддевки, так ай нет?

   - Так...

   - Красивую корову с лысинкой, чтобы вымя фунтов в тридцать, новую избу с теплушкой, а?

   - А еще я куплю целый пещер бабок...

   - Легко сказать! - подпрыгивал Егор. - Целый пещер, этакую, можно сказать, махину!.. Берегись, Макса-бурмистр, скоро перебьем твое богатство с Васюхой!..

   После того как мальчик на восьмом году стал бегать в школу, для Егора открылся новый источник гордости и необычайной радости. Вася был понятлив и умен: грамота, над которою большинство детишек проливают столько слез, далась ему легко, и сын чуть ли не самого бедного в деревне мужика шел по ученью первым.

   Зимними вечерами, сидя возле мальчика, Егор волновался и горел, следя за тем, как тот свободно и толково одолевал склады. Старик до того увлекался, что даже в манере сидеть, - приподняв одно плечо вверх и склонив голову на левую руку, - подражал ребенку.

   Мальчик научил отца молиться, и Егор потом дивился этому: прожил он больше полста лет, ходил в церковь, но не знал ни одной молитвы, кроме "богородицы", которую путал, не понимал церковной службы, всегда к концу утомлявшей его; молясь дома, бессознательно твердил какие-то заклинания с упоминанием божьего имени и относился к этому как к тягостному и скучному обязательству перед тремя закоптелыми иконами в углу.

   И вот слабая рука ребенка вдруг легко повернула какой-то заржавевший винтик в голове его и, словно солнцем, осветила и согрела душу. Заклинания оказались осмысленными, полными того живого, что было скрыто в них от стосковавшейся души Егора формою запутанных слов, ближе и доступнее стал седенький мужицкий бог и сын его - Христос распятый.

   Оставаясь один, Егор нередко снимал с крючка сумку с книжечками, брал одну из них, неумело раскрывал и гладил, стыдливо озираясь по сторонам и прислушиваясь к шорохам.

   На тяжелом склоне серых дней жизнь принесла Егору неиспытанную радость в сыне.

   Вася рос, учился, летом помогал в работе.

   - Беспременно надо до делов парнишку довести,- говорил Егор жене. - Пускай добром помянет, когда вырастет. По-нашему жить - смерть.

   Баба молчаливо соглашалась.

   Обессилевшие, дряхлые, согнутые нуждой и каторжной работой, путно не кормившей, они долго-долго просиживали в полутемной избе, разговаривая шепотом, чтоб не потревожить мальчика, и выцветшие глаза их ласково светились, а сухие губы задушевно улыбались друг другу и тем светлым мыслям, что теснились в старых головах.

   Весною, на одиннадцатом году, Вася окончил школу первым.

   Прибежав домой, он закричал с порога:

   - Меня все хвалили!.. Набольший из города гостинец дал!

   - Эк-ка, отличили? - встрепенулся обрадованный отец.

   - Да, молодчина, говорят, разумник!.. А батюшка за тропарь и литургию верных по волосьям гладил.

   - Важно, ишь ты - литургию ему откатал? На-ка вот и от меня. - Егор развязал тряпицу и подал сыну двугривенный - деньги для мальчика невиданные. - Это тебе за труды и литургию, - улыбнулся он и, не говоря больше с домашними ни слова, побежал в училище.

   Экзамены кончились. Инспектор, батюшка, учитель и еще какой-то человек в очках закусывали.

   - Степан Васильевич, к вашей милости, - робко отворил старик двери.

   Все подняли от тарелок головы.

   - Это ты, Егор? - спросил учитель, вытирая платком рот и поднимаясь из-за стола.

   - Я... с докукой к вам... с нуждой... - бормотал мужик, немного оробевший от ясных инспекторских пуговиц, но подвыпивший начальник добродушно улыбался, глядя на лохматого, растерявшегося Егора, и это его приободрило. Широко шагнув к столу, он вымолвил: - Хочу еще сына учить... Есть, чтоб дальше?

   Все насторожились.

   - Чтоб выше,- пояснил он, взмахивая грубыми руками. - Вы учили - хорошо, покорно благодарим, но только я хочу, чтоб Васю еще кто-нибудь учил... На земского!..- неожиданно для самого себя выпалил Егор.- Господские робята учатся до двадцати годов, и я хочу до двадцати... Чем я хуже? Что мужик? Хочу до двадцати!.. На земского!.. А то - на дьякона... Куда годится...

   Присутствующие переглянулись, и по их улыбкам Егор догадался, что сказал что-то неладное. Его сразу бросило в озноб, а по морщинистому лбу мелкими мутными капельками потекла испарина.

   - Работником до гроба буду, помогите! - прохрипел он, опускаясь на колени. - Черви мы... Нужда заела... Пускай выбьется мальчишка. - Старик с тоской глядел в глаза инспектору и батюшке. - Все отдам, что есть, до дела б только довести... Причалу у нас нету в жизни никакого, собаками, которых все пинают в морду, маемся на свете... Так нельзя!..

   Вскочивши на ноги, учитель подхватил его подмышки.

   - Встань же, экий, право!.. Ну зачем это?.. Ты говори, а на колени... Ну, к чему это!.. Отец он Пазухина,- обернулся учитель, красный от смущения, к инспектору.

   - Кланяйся земно господу богу, а не нам грешным, - разглаживая окладистую бороду, сказал священник, протягивая белую руку за рюмкой.

   Сбитый с толку, Егор долго и скучно, жаловался на свою жизнь, божился, что жив только сыном, для которого готов на все; ему тоже что-то говорили и хлопали по плечу, но вынес он одно: нужны деньги, без денег ничего не выйдет.

   Задами, минуя свой двор, Егор отправился к Шаврову, упал и перед ним на колени, прося до осени полста.

   - Пока начальник не уехал, - говорил он, склонив голову. - Пока он тут - сподручней всунуть... Без того не хочет, надо, говорит, прошенье подавать... А на кого мне подавать, на всех? На муку свою, на нужду, на маету?.. Созонт Максимович, ангел, выручи!..

   - Ты старый-то заплатил бы... Тридцать рублей старого, - сказал Шавров. - Шесть лет уж жду, али забыл?

   Клим Ноздрин, сосед Шаврова, первый подхалим в деревне, бывший в лавке, полюбопытствовал:

   - Тебе, к примеру, для чего же этакие суммы - хату, что ли, переправить вздумал?

   - Нет, Платоныч, для Васютки... В школу его надо. В городах есть школы разные, он - дошлый, в город его надо отправлять.

   - Я думал на дело,- усмехнулся Клим, смотря на старика, как на сумасшедшего.- Чертову ты музыку городишь, брыдло!.. - Злобно сплюнув, Ноздрин закричал, краснея: - "В школу его надо", рвань паршивая! "В городе есть школы разные"? Глянул бы хоть на себя-то, да немного постыдился: сед, как пень, в лохмотьях, изба завалилась, издахаешь с голоду, а в башке - дурь непочатая!.. Эх вы - жители-одры! Гони его метлой, Созонт Максимович!..

   Целую неделю Егор, забросивший хозяйство, ездил по уезду, надоедая своими разговорами попам, помещикам, лавочникам и их детям, всем, кто носил городскую одежду и, по его разуму, мог оказать ему помощь. Бледный, худой, истосковавшийся, он трясся по размытым весенним дорогам от деревни к деревне, робко жался на кухнях и порогах барских хором, торопливо сдергивал облупленную шапку, умолял и чуть не плакал, а получив отказ или недоумевающую улыбку, крепко поджимал бескровные губы, садился в телегу и ехал дальше.

   И вот однажды верст за шестьдесят от Мокрых Выселок, у околицы большого однодворского села, по прозванию Городище, ему попалась на дороге нищенка старуха.

   Егор посадил ее в телегу и подробно рассказал про свою беду.

   - Да что ж ты, старый, мечешься? - сказала нищенка, прищурив правый глаз. - Эвона, гляди! - Старуха ткнула рукой влево, за овраг. - Видишь белый дом с зелеными окошками? Ну? Видишь? Это наша школа... Поезжай с Христом; там много всяких учится, там их - как жита в закроме... Кати!..

   - А как там, - могут довести, как следует? - недоверчиво покосился мужик.

   - Еще бы те! - мотнула пыльной головой попутчица. - Раснервеющее место по губернии... Талька моя допреждя училась... Знаешь Тальку? Она у нас почти барыня.

   В Городище, в образцовой школе, жили два учителя: Николай Захарыч и Сергей Иваныч, оба холостые. Первый - пожилой, с заметной проседью в острой бородке, круглолицый, второй - лет за двадцать, тоже круглолицый, но повыше ростом и потоньше первого. Молодой - из мужиков, а Николай Захарыч - сын священника, не захотевший идти по отцовской линии. Лет пять-шесть назад, приехав откуда-то издалека, Николай Захарыч, после долгих хлопот, поступил в городищенское училище за старшего учителя и завел новый порядок: учеников, окончивших школу, не бросал на божью волю, как повсеместно делали его товарищи учителя, а понуждал учиться дальше, на свои деньги покупал книжки и учил их по вечерам, при лампе, после обычных занятий, а летом - круглый день.

   В первые три года на эти занятия никто не ходил, кроме нищенкиной внучки Тальки, которой все равно делать было нечего, да сына лавочника Фаддея Беспалого, отданного в школу из-за чванства перед мельником, у которого сын полгода жил в Рязани хлебопеком и при спорах говорил всем: "Низвините, это факт, а не действительность".

   Николай Захарыч умолял мужиков на сходке не отнимать у него безо времени детей, бегал по деревне из двора во двор и по-разному старался, но мужики ему отвечали:

   - Миколай Захарыч! Друг! Да разве мы не понимаем, что с грамотою лучше, но только нам не в писаря. "Верую" узнали - с нас и будет... Ты вот говоришь: учеба, подлежачее, рихметики, а мне за сына сулят на барском дворе три синих в лето и хозяйский харч, смекни-ка, в какую учебу его лучше ткнуть - в твою, ай в барскую, вот то-то и оно!.. Рихметики!..

   Но когда через три года прошел по Городищу слух, что Талька нищенкина ездила с Николаем Захарычем в город на "ездаменты" и что там ее, обрядив, как барыню, во все новое, оставили учиться еще дальше, а из сына Беспалова выйдет машинист, недоверие к учебе рухнуло, и отцы сами стали навязывать "маненько подшустрить" своих детишек.

   Егор привязал отощавшую лошадь к палисаднику, пригладил ладонями по голове лохмы, обил с портов пыль, вздохнул, откашлялся.

   - Тут, что ли, пройтить? - спросил он у зобастой бабы в желтом расстегае, несшей на коромысле ведра воды, кивая на решетчатые дверцы.

   - Тут, а где же? - Баба остановилась и, выпятив живот, с любопытством поглядела на приезжего. - Ты, дядь, чей?

   - Дальний, девка, аж из-под Осташкова. - Старик скупо улыбнулся. - С полным тебя встретил: может, бог пошлет удачу.

   Двухэтажная школа помещалась в саду. Цвели яблони. Прямые, ровные дорожки, без одной соринки, усыпаны желтым песком. На тонких палочках, воткнутых в рыхлую землю, привязаны дощечки с надписями, в углу - грядки молодяжника, куртины с высадками, вдоль ограды - ряды распускающегося крыжовника, смородины, малины и акации. Егор, глядя, улыбался.

   - Ишь ты, что натыкал: как у князя... Ах ты, господи, помилуй!..

   Постучав в томно-зеленые, выкрашенные масляного краскою двери, он сиял по привычке шапку, незаметно перекрестился и вытер ноги.

   - Ты не туда ломишься! - закричала та же баба, проходя с пустыми ведрами. - Ступай отсель! - Она, как птица переломанным крылом, неопределенно махнула свободной рукой и скрылась за вишневником.

   Егор, все так же держа шапку в руках, повернул за угол. Навстречу выскочил беловолосый мальчик лет тринадцати, с лопатою в руках.

   - Погоди-ко, эй, шустряк, чего ты так несешься? - закричал Егор.

   - А что? - остановился тот.

   - Вот то-то, что "а что", где тут у вас набольший?

   - Николай Захарыч?

   - Какой тебе Миколай Захарыч, самый набольший?

   Мальчик прыснул.

   - Это же и есть Николай Захарыч, эвона, - он указал лопатой за кусты сирени, - в парниках. Ты что, аль сына хочешь к нам приладить?

   - Да, Васютку, - обрадовался Егор. - Ты тоже учишься?

   - А как же... Я - талызинский, на фершала хочу.

   - Это-то мне и нужно! - просиял мужик. - Слава тебе, господи, добрался!..

   Осенью, после воздвиженья, Егор привез сына в Городище, пристроил его у своей новой приятельницы - нищенки, и Вася четыре года учился у Николая Захарыча разным наукам. Через каждые шесть недель Егор запрягал Гнедка Рупь-Пять, клал в телегу муку, картофель, полбутылки масла или кусок сала, мать завертывала в тряпицу пару сдобных лепешек и десяток яиц, укладывала чистые рубахи, и старик, перекрестясь, трогался в путь. В селе Верхососенье, на полпути от Городища, Егор забегал в бакалейную за нюхательным табаком для приятельницы: если были лишние деньги, прикупал на пятачок коробку "народного" чая, а приехав, здоровался с побирушкой и спрашивал:

   - Ну, как твоя?

   - Талька-то? - Старуха морщилась, поднимала кверху голову и, приставив кривой палец к бородавке на губе, важно отвечала:

   - Талька, шельма, теперь свое дело знает, парень... Талька - ее, брат, теперь не схватишь, вот что я тебе скажу.

   Егор кивал головою.

   - Еще много?

   - Скоро... одну зиму... А тогда и учительша. Егорушка, подумай-ка, эх, ми-и-лай!.. "Я, грит, тебя, бабонька, возьму к себе на воспитание... Будет, грит, таскаться-то с мешком: пора отдых знать..." - Старуха хныкала от радости и вытирала красно-бурый нос, похожий на лесную грушу, полой кацавейки. - "Будет, грит, помаялась..."

   Прибежал Васютка.

   - Вот он - сокол, - улыбалась нищенка. - На коленках не стоял?

   - У нас не ставят, - скороговоркою отвечал он, целуя отца. - Поесть нечего?

   - Ну, так розгами, если не на коленях, - поддерживал Егор.

   Мальчик искоса глядел на него и нехотя, как с человеком, ничего не понимающим, отвечал:

   - Что у нас церковная, что ли? Это дьякон своих чистит, как облупленных, а наша министерская. - Он задорился, и в голосе его проскальзывала гордость. - У церковников за каждую провинность бьют, а мы в игры не пускаем, кто проштрафится.

   - Ты бы насчет игров-то обождал, - говорил старик, разглядывая сына.- Нам с тобой учиться во все жилы надо, до делов скорее добиваться, а потом уж...

   - Игры нужны для физического тела, - возражал Васютка, - так нам Николай Захарыч говорит, он первый затирала.

   Сбитый с толку непонятными словами, Егор умолкал, а побирушка блаженно посмеивалась:

   - Ох, уж этот Миколай Захарыч, супостат, ну, прямо - андел божий, язык отсохни!..

   Вася доставал из печки вареные картошки, побирушка грела воду в чугуне, и друзья усаживались вокруг большой деревянной чашки чаевать. Утром Егор уезжал, опять наказывая сыну не лениться.

   Когда на шестнадцатом году Василий с двумя товарищами поехал сдавать экзамен в город и слуху не подавал полторы недели, Егор исчах, пожелтел. С утра до ночи он толокся в волостном правлении, поджидая земскую почту, вздыхал, потел, надоедал начальству. Наконец, на двенадцатый день пришла открытка, в которой сын писал, что принят на казенный счет, просил родительского благословенья, чистых рубах и немного денег. Егор бросил пашню, заложил Шаврову женины холсты и шубу, благо было бабье лето, и в ту же ночь, не поужинавши, укатил на станцию, оттуда - к Васе. В городе прожил четыре дня и воротился молод-молодешенек.

   Первые слова его, какие он сказал старухе, перешагнув порог своей избы, были следующие:

   - Ну, и штука, Анна, сам не чаял!..

   После того целую неделю, праздничный и гордый, рассказывал всему околотку, что он видел в большом городе, какое у Васи высокое начальство, дорогая обувь-одежа, на радости плакал и шутил, а старуха, слушая, крестилась на иконы и шептала:

   - Ты, мужик, не сглазь, пожалуйста, к добру бы твои речи... Матушка царица, есть-то им дают чего-нибудь?

   Егор прищелкивал:

   - С таре-е-лочек, лупи их кожу-мясо!

   Успех Васи окрылил Егора. Сразу и навсегда замерли в душе тяжелые сомнения, растравляемые в течение четырех лет насмешками соседей: родилась уверенность, что все заботы не пропали даром.

   Этот же успех заткнул глотку пустословам: куда-то спрятались ехидные улыбочки, презрительное фырканье и лицемерные сожаления о том, что старик губит сына, отрывая его от крестьянского дела, замолкли и пророчества о том, что Вася избалуется, привыкнет к легкой жизни, сладкой пище и прогулкам, а старого отца с матерью забудет; наоборот, все стали завидовать Егору и всячески выхвалять сына, вспоминая, как он еще в детстве был смышлен и ласков, никогда ни с кем не дрался, отцу помогал исправно, матерщины не любил, а праздники сидел за книгой.

   На Ивана Богослова Егор зашел как-то в лавку за керосином. Шавров поздоровался с ним за руку, чего сроду не было, расправил огненную бороду и, кивая на самовар, сказал:

   - Чайку чашечку не хочешь?

   В лавке толкалось много мужиков. Все вздохнули и почтительно посторонились, услыхав, как потчуют Егора, а Созонт Максимович крикнул:

   - Власик, принеси кубареточку Егору Митричу! - и, наливая стакан рыжего, спитого чая, умильно спросил:

   - От Васютки слушку нет?

   Егор расплылся в радостную улыбку, тряхнул лохмотами, на которые теперь не обращал внимания, и с готовностью ответил:

   - Как не быть, намедни получил письмишко.

   Вытащив искомканный, просаленный конверт, он бережно подал его Шаврову, а тот зачем-то нацепил на нос очки, сделал лицо строгим и торжественным, поглядел по сторонам, прокашлялся и вымолвил:

   - Ну, слушайте. Читай, Демид.

   Голубоглазый мужик в поярковой шляпе, оттопырив чапельником губы, взял в руки письмо, остальные грудью налегли на стойку, послышались вздохи и шепот одобрения:

   - Ай да малый!

   В письме Василий перечислял все науки, которым обучался в семинарии, и книги, какие читает. Мужики улыбались от непонятных слов и галдели:

   - Магарыч бы с тебя, Митрич; этакое, можно сказать, счастье!

   - Ну-ко, сообрази: по девяти книжкам, собака, шарит, ведь это с ума надо сойти, глаза полопайся.

   - Вот тебе мужицкий сын!.. Ты куда же его теперь, Егорушка, денешь-то, а? Ить наша пропасшая деревня ему теперь покажется овином, а?

   - Ах ты, брат ты мой!

   - Он, поди, теперь как барин ходит... Слышь, Егор, как барин, мол, разгуливат?

   - Да, теперь он на мужика не похож,- отвечал Егор, обращаясь то в ту, то в другую сторону.- Теперь он как поповский сын, Вильямин Гаврилович.

   - А у тебя, ну-ко-ся, хата по-черному, чума ее возьми, а? Вот наказанье-то!..

   Шавров, играя перстнями, задумался.

   - В случае чего можно ко мне в горницу,- сказал он ласково,- пускай прохлаждается, сколько душе угодно, у нас - тихо...

   Мужики раскрывали рот от изумления. Кто-то, затаив дыхание, прошептал:

   - А ведь пра-авда!..

   - Господи, ну, как не правда! - в один голос подхватили все.- Больше некуда, как только к вам, Созонт Максимович, ей-богу, право!.. Уж вы потеснитесь как-нибудь, пожалуйста!..

   Шавров ответил:

   - Да ведь она у меня слободная, горница-то: мне даже и тесниться незачем.

   Клим Ноздрин, сосед Шаврова, тот, что больше всех ругал Васю за ученье, буркнул, ковыряя ногтем стойку:

   - Из курной да - в горницу... это я понимаю.

   - Что же, он не стоит, по-твоему, ай что? - загалдели мужики.- Знамо дело, ему теперь нужон чистый воздух!

   Ошеломленный Егор сидел с выпученными от непривычки глазами, а кругом кричали, как на сходке, спорили и переругивались, чуть не хватая друг друга за воротки. Привлеченные шумом, с улицы заходили новые посетители и, узнав в чем дело и прочитав письмо, так же горячо и с тою же заботливостью принимались рассуждать о том, как и где Васю устроить.

   - Захочет ли еще он у нас теперь жить-то,- сказал печально косорукий, отставной пастух Игнашка Смерд,- поглядит на нашу бедность, скажет: "Ну вас!" - да укатит к себе в большой город.

   Всех сразу передернуло, на Игнашку злобно зашипели и замахали руками, а Егора будто исподтишка толкнули с кручи в ледяную воду, так и заныло и замерло его сердце. Ни с кем не попрощавшись и не поблагодарив за чай-сахар, он торопливо выскочил из лавки, направляясь к своему приятелю солдату, который писал ему письма к Васе, и слезно, своими заботами о нем, своею нуждой и горем умолял сына не забывать деревни, не отказываться от родительского крова и не брезговать черным углом, в котором он вырос. Отослав письмо, старик с нетерпением и болью ждал ответа, а получив, сразу успокоился и повеселел: Вася писал, что по деревне и родителям скучает и никак не дождется весны, когда их распустят по домам.

   - И чудак этот пастух, трясло б его осиной,- говорил Егор жене.- Скажет тоже, чего не следует: уедет, бат, в город. Вот, ей-богу, какой бестолковый народ пошел на свете - словно овцы!..

   Василия ждали на девятую пятницу. Станция от Мокрых Выселок рукой подать, машина ходит в поздний завтрак, а Егор всю ночь сидел на конике, боясь проспать, и уехал, когда еще только чуть-чуть забрезжило в окнах. Эту неделю скотину стерег один Петя, а я с бабами окучивал картофель.

   - Нынче Васька-дворянин приедет,- отряхивая с подола землю, вымолвила Любка.- То-то расфуфырится, мамочки мои!

   - С медалью будто ходит, как поповы дети, а избенка курная, умора! - подхватила Павла и, весело засмеявшись, неожиданно спросила у меня:

   - А ты в дворянины почему не учишься?

   Я сказал:

   -Не всем такое счастье, я в работниках служу.

   - Оно и лучше! - воскликнула баба.- Эка невидаль - медаль на шапке! У нас урядник-то с медалью каждый праздник чай пьет.

   Когда мы приехали домой, старуха Пазухина, мать Васютки, разметала перед хатой улицу. На крыльце, добродушно посмеиваясь, стоял принарядившийся Созонт Максимович, около сновали бабы и детишки. У нас тоже мыли горницу к приезду. Дочери Егора, Пелагея с Домной, то и дело бегали на задворки взглянуть - не едут ли.

   - Кабы у нас лапша-то не перепрела! - кричала старуха Анна.- Полечка, милая, ткнись в печку - лапша-то, мол, кабы не перепрела! - Она то смеялась, то, бросив метлу, садилась на дороге и с радости вопила в полный голос, а соседки ее уговаривали. Одни за другим к Созонту Максимовичу подходили мужики, побросавшие работу, спрашивая:

   - Ну, что, скоро, али нет еще?

   - Одиннадцатый час, пора,- говорил Шавров, вертя в руках серебряные, с бублик величиною, часы.

   За деревней запылило.

   - Едут! - завизжали ребятишки, бросаясь навстречу. Большие вытянули шеи, суетливо оправляя рубахи; разговор примолк, и чем ближе подъезжала телега, тем сильнее росло нетерпение. Анна помчалась в амбар за новым сарафаном. Ей кричали:

   - Не ходи уж, после принарядишься, гляди-ко: близко!

   Она остановилась, развела руками, поглядела на грязный подол и снова побежала:

   - Как же это, господи, Васютка едет, а я пугалом одета; я успею...

   Несколько человек, потеряв терпение, замахали руками. Лошаденка затрусила. Клубы желтоватой пыли, как пургой, обволокли телегу, скрыв ее от глаз, а когда она остановилась, оттуда высунулась бритая улыбающаяся рожа мещанина, щетинника Ульяныча.

   - Здравствуйте вам,- проговорил он, чихая от пыли.- Аль кто умер? Продать нечего?