Вольнов Иван Егорович - Повесть о днях моей жизни

nbsp; Руки трясутся, в горле пересохло. Заикаясь и путаясь, передаем, как было дело, и робко молчим.

   Вспоминаются наставления матери: "Поклонись на все четыре стороны и скажи: православные, простите меня, глупого!" И я опускаюсь на землю, бессвязно бормоча:

   - Православные...

   А старик с опухшими глазами трясет меня за плечо и скрипит противным голосом:

   - Чем уток-то?

   Изо рта у него скверно пахнет, в углах глаз - желтый гной, толстый нос покрыт угрями.

   - Чем вы их?

   - Колотушкой...

   - А? Шибче сказывай! - подставляет большое мясистое ухо, из которого торчат клочья грязных седых волос.

   - Колотушкой. Ею колья забивают... старички!..

   Падаю ему в ноги.

   - По головам небось? Ты погоди, после поклонишься... Слушайте вы, не галдите: они колотушкой их! По головам, говорю, или как?

   - По головам и по другому месту... Простите меня, глупого!..

   Старик дробно смеется, будто чистит ножом сковородку, и кашляет, обдавая гнилым запахом, треплет сухой рукою с шишками на суставах по спине меня и шепелявит:

   - Ишь ты - ловкий какой! Как хлопнешь, так и готова?

   - Да-а...

   - Ловкий, шельмец, ловкий!..

   Нанизанные на тонкую бечевку куски мяса нам обматывают вокруг шеи, пухом и перьями посыпают головы и ведут рядком с одного конца деревни на другой и обратно. Улюлюкая, звонко бьют в старые ведра и заслонки, кричат, забегая к самому лицу: "Утятники! Воры!..", заставляют низко кланяться миру, позорят нас...

   А меня клонит сон: усталые ноги еле передвигаются, голоса толпы, дикой и жадной до зрелищ, звон посуды и брань кажутся чужими, далекими.

   ...Ночью загорелся у старосты сарай. Опять крики, звон и топот. Огонь с сарая перебросился на скирды хлеба, оттуда - на избы и клети. К голосам людским и визгу присоединился набат, рев скотины, плач детей...

   Прижавшись к забору, я смотрю на зарево и тихо плачу...

   Постарел я за этот день.

  

   В марте месяце, перед жаворонками, приехал к нам Созонт Максимович Шавров, скотопромышленник и богатый человек из Мокрых Выселок.

   - Хозяин дома? - постучал он в двери.

   - Дома, дома,- отозвались наши.- Заходите - гостем будете.

   В избу вошел коренастый мужик среднего роста, широкоплечий, с небольшою лысиною, краснобородый.

   Отец, как ужаленный, соскочил с голобца, оправил рубаху и, моргнув сестре, поздоровался с ним за руку. Мать поспешно сдернула столешник со стола, немытые ложки и солоницу, вытерла тряпицей лавку, говоря умильно:

   - Присядь покуда что, присядь, миленочек...

   Мотя побежала за водой на самовар.

   Вздыхая и покашливая, Созонт Максимович неторопливо снял тулуп, оставшись в новом романовском дубленом полушубке с вышивкою на груди и в коломенковой, с махрами, подпояске.

   - Старик, чайку бы гостю-то,- несмело вымолвила мать.

   Отец весело ответил:

   - Девка побежала уж,- и опять незаметно моргнул матери, щелкнув себя под подбородок. Мать схватила из угла стеклянную посудину.

   Гость сказал отцу:

   - Я насчет должку, Лаврентьич... Чисто смерть - расходы одолели, подати, страховка, жеребца вот купил... ты уж как-нибудь похлопочи, пожалуйста, а в случае чего - опять ссужу...

   Отец, глядя в окно на серую в яблоках лошадь, запряженную в легкие козыри, проговорил, вздыхая:

   - Лошадка - важная... Что твой князь теперь ты ездишь, Созонт Максимович.

   Глаза гостя заблестели удовольствием, но сейчас же спрятались под густыми бровями, и он сокрушенно ответил, оправляя бороду:

   - Куда уж нам!.. Намедни князь-то - с колокольчиком и кучер в перьях... Не угнаться нам за ним, за князем-то...

   Созонт Максимович - приблудный сын Максы Шаврова. У него - ветряная мельница, лавка, маслобойня, крупорушка и денег несметное множество. Половина Осташкова, окрестные деревни и своя - Мокрые Выселки - должники его. При старом князе Дуроломе сестра Максы - покойница Мариша Барыня - была господскою любовницей, потом стала любовницей жена его - Федосья Китовна, а муж - бурмистром. Обе получали много милостей от барина, оттого разбогатели так. Князь Осташков, прежний, умер; Мариша Барыня тоже умерла; Макса теперь без ног, с виду желт и лыс, как чахлый гриб; домом управляет старший сын его Созонт вместе с братом Федором, вдовцом, тоже приблудным. Они дают деньги в рост, торгуют шерстью, льном, маслом, имеют много земли и скотины, вообще народ очень хозяйственный, первый в волости. На вид Шаврову сорок пять - сорок семь лет, а на самом деле - много больше. Он - сыт, румян и богомолен, говорит тихим, ласковым голосом, любит пошутить с девками, посмеяться, побалагурить или, как он говорит, "поточить балясины". Он шипит тогда, как селезень, и веселые, колечками, жидкие кудерцы его вьются и подпрыгивают на лоснящемся затылке, а пухлые пальцы в крупных перстнях мягко шевелятся и дрожат.

   Созонт Максимович безграмотен, но должников знает, хозяйство и лавку ведет - дай бог всякому, никому никогда ни в чем не ошибается и сроки платежей не пропускает.

   - Нынче к шестому тебе, а деньжат собрал пять красных, нуко-ся, подумай! - говорит он ласково отцу.- С тебя там что приходится?

   - Четыре пятишницы,- кряхтит отец.

   - И то никак четыре,- жмурится Шавров.- Четыре, да... Пенечку не измял еще?

   Отец чешет живот и сплевывает в угол.

   - Ишь ты, веник-то в пороге бросили, холерные! - нагибается он у дверей. - Места не найдут получше, так и суют под ногами!..

   - Бабье дело глупое! - смеется гость,- Баба - что овца... Овина два, чай, было или больше? Нынче, слава богу, пенька добрая: зеленая, волнистая, как шелк... Пудиков пятнадцать вышло?

   Отец, вздыхая, лезет в горнушку за табаком и кричит Моте:

   - Скоро, што ли, самовар-то?

   Шавров зевает, крестя рот. Ему надо узнать, цела ль у нас пенька, которая обещана за долг, а отец продал ее, не мявши, еще осенью и отвиливает. Созонт чует это, но - играет. С кутника мне видно, как кривятся его губы под пушистыми усами, маленькие, сверлящие глаза иглами впиваются в спину отца, а когда тот оборачивается, тухнут, становясь невинно добродушными, почти ребяческими.

   - По знакомству я тебе копеечку на пуд надбавлю против базара, а?

   - Оно коне-ешно! - говорит отец и бежит в чулан.- У пас от праздничка селедочка осталась,- ухмыляется он,- мы съедим ее за чаем-то, а то еще протухнет, грешная,- и вопросительно глядит в лицо Шаврова.

   - Мо-ожно,- тянет гость,- отчего-о нельзя? С нее чаю выпьешь больше...- Обернувшись к вошедшей матери, он говорит:- Мы тут с мужиком твоим насчет пенечки толковали... Благодать у вас, Ондреевна, мочить ее в реке!.. Вон у Ведмедевских в копани-то - желтая, кургузая, как жулик, а у вас на подбор - волокно к волокну...

   Мать, поставив на скамейку ногу, подвязывает оборвавшуюся лапотную веревку.

   - Кабы достатки,- говорит она, вытирая нос,- весной бы рубля по три шла, а то по два с четью ухайдакали.

   Отец лезет под лавку за бруском - ножик поточить, а Шавров вздыхает:

   - Ишь ты, уж прода-али?.. Знамо дело - весна цену надбавляет... Жалко, что поторопились, очень жалко...

   - Разве с ними сговоришь? - кричит отец, сидя на корточках.- Прода-ай, старик! Прода-ай, старик!.. Вороны!.. Я им: погодите, бабы, вот Созонт Максимович приедет - разговор у нас с ним был, а они, дубье: по-одати, Христово рождество-о!.. Черти драные!..

   Мать удивленно смотрит на отца, будто собираясь сказать: "Что ж ты брешешь, старый дьявол?" - но молчит; сестра моет чашки, я играю с дымчатым котенком Фролкой.

   - Значит, та-ак,- гладит бороду Шавров,- поторопились малость; я бы много больше дал... Ну, что же делать? Сами виноваты... Ишь ты - котенок-то какой веселый! - оборачивается он ко мне.- Поцарапал, поди, руки-то?

   - Нет, он легонько,- отвечаю я,- он - умный...

   Созонт Максимович оправляет подпояску, пристально разглядывает меня со всех сторон и, потягиваясь, говорит:

   - Слушай-ка, Лаврентьич, у тебя мальчонка-то никак пустопорожний, а? Отдай-ка, братец, в пастушонки, правое слово!.. Денег-то, чай, в доме мало - самому нужны, а я в цене не обижу...

   Отец смотрит на меня и на сестру, которая пыхтит у самовара, стучит пальцами о стол и говорит раздумчиво:

   - Денег, Созонушка, если по правде - совсем нету ни гроша.

   Оглядев всех нас поочередно, он конфузливо смеется.

   - То-то вот и дело,- разводит руками гость.

   За столом, во время чая, Созонт Максимович еще раз осмотрел меня, велел подняться, потом вымолвил:

   - Тринадцать цариков, хозяйские лапти, к троице - новый картуз, служить до покрова, до белых мух...

   Отец вздохнул:

   - Уж, видно, тому делу быть.

   Распили магарыч, помолились богу, ударили по рукам. Созонт Максимович уехал восвояси.

   А через неделю мать уложила мне в мешок две смены рубах, суконные онучи, гребешок и шарф, надела новый крест, дала теплые варежки и, благословив, заплакала.

   - Слушайся, детенычек, хозяина, не озоруй,- причитала она.- С этаких-то пор в чужие лю-юди!..

   Дом Шавровых самый видный. С середины деревушки, на широкой прямой улице, желтеют новые ворота, узкое крыльцо с лохматым ковылем, красные оконные наличники и просмоленная тесовая крыша. Через дорогу, около сарая,- кирпичная лавка под железом: "Торговлья мелкого и крупного товару", у крыльца - колодец с журавлем, левее - маслобойня.

   В просторных сенях с потолком и деревянным полом нас встретила краснощекая сноха Созонта Максимовита - солдатка Павла. В руках у нее глиняная чашка рыбьего студня, под мышкою - хрен. Скрипя полусапожками на медных подковках, она через плечо сказала, оглядев нас:

   - Подождите на крыльце: мы обедаем.

   - Кто там, Павленька? - спросил из теплушки Созонт Максимович.

   - Не знаю,- дернула баба головою.- Какой-то чужедеревенский мужик с мальчишкой.

   - Это мы, Максимыч, мы-ы,- отозвался отец, снимая в дверях шапку.- Пастуха тебе привез - Ванюшку! - и полез за бабой в избу.- Что ж ты стал, пойдем! - обернулся он ко мне.- Пригладь волосья-то...

   Изба светлая, чистая, в два больших окна, с дерюжными половиками от дверей, по-белому. В задней стене - полустеклянная дверь в горницу, у печки шкафик для посуды, в углу - деревянная кровать под одеялом из разных лоскутков, на косяке в проволочной клетке - пара веселых перепелов, а на шестке, у блюдечка с водою, сизый ручной голубь.

   За широким крашеным столом под образами - сам Созонт Максимович, рядом с ним - брат Федор, по прозванию Тырин, длинношеий щипаный журавль, за Федором - Гавриловна, жена Созонта; на конике - бабушка Федосья Китовна в повойнике, слюнявый полоумный Влас, меньшой хозяйский сын, жена его Варвара и солдатка Павла; на скамейке девка Любка, два работника и нищий.

   - Пастуха-а привел? - поет хозяин, глядя на сноху.- Ла-адио, погляди-им... Садись обедать с нами... Павла, принеси им ложечки.

   У всех веселые лица, хлеб - как пшеничный, соленая рыба с квасом - век бы ел. Большие начали разговаривать о конопляном масле, а я поспешно цеплял квас.

   - Ешь ты, парень, за двоих, до поту,- пошутил Созонт Максимович, следя за мной. - Поглядим, какой будешь работничек.

   Отец незаметно наступил мне на ногу и, конфузливо смеясь, ответил:

   - С первачка-то всегда так... Еда у вас уж очень скусная!

   - Поработавши как следует,- добавил Шавров.

   Мужики расхохотались. Я потупился.

   - Что ты оговариваешь? - сказала Китовна.- Заржали, демоны! Накорми вперед, тогда спроси и работу... Ешь, милый, не гляди на дураков,- обратилась бабушка ко мне и подложила новый ломоть хлеба.- Тебе годов двенадцать будет?

   - Четырнадцатый.

   - Мелкова-ат,- покачала головой старуха.- Ну, да ничего, поправишься, бог даст... Ты ешь получше, не гляди на дураков.

   После обеда Созонт Максимович, подведя меня к дверям в горницу, ткнул пальцем:

   - Видишь?

   В горнице стояли кованые сундуки под ковриками, на окнах, как у попа, кисейные занавески, вдоль стены - в ряд гладко тесанные березовые стулья, на двух маленьких столах - голубые скатерти с разводами, в переднем углу, сплошь заставленном угрюмыми иконами, тяжелые старинные лампадки на медных цепях с неугасимой посредине. Пахло ладаном.

   - Чисто в церкви,- сказал я.

   - Ходить тебе сюда нельзя, понял? - проговорил Шавров.- В чулан тоже не смей,- ткнул он пальцем, где чулан.- И в лавку не смей... Не послушаешься, отстегаю хворостиной и пошлю домой, к отцу. Ступай теперь с Любашкою поить коров.

  

   Пока не стаял снег, я помогал по дому. Утром бегал за водой на самовар, чистил сени и крыльцо, задавал скотине корм, вил поводья к пашне, резал хворост. С первых же дней меня - не знаю почему - невзлюбила Павла. Гладкая, задорная, самолюбивая, она с утра до вечера хохотала на всю улицу со свекром, Созонт Максимычем, или с работниками, а стоило мне ненароком подвернуться, как она сжимала плотно губы, хмурилась и норовила поймать за щеку или за ухо. Сначала я крепился и, хоть больно, но посмеивался. Раз в сарае, убирая с нею сено, в шутку я схватил даже за грудь ее, но солдатка побледнела и, вцепившись в волосы, с силой ударила меня об пол. Перепуганный досмерти, я молчал. Баба тоже не промолвила ни слова, только ноздри ее вздрагивали.

   Вечером Шавров спросил меня наедине:

   - Иванушка-пастушок, тебе воспу прививали аль нет?

   - Как же, прививали,- сказал я,- Еще маленькому...

   - То-то, ты забыл, должно быть, если маленькому.- И, грозя батогом, прошипел: - Я т-тебе, стервец, привью другую, чтобы к бабам не лез!.. Ишь, пащенок!..

   Павлы и хозяина я стал бояться.

   Жили мы не в доме, где семейство, а в избушке, во дворе, рядом с баней, и ходили туда обедать да ужинать, а по праздникам пить чай.

   На страстной неделе Созонт Максимович привез из Захаровки товарища мне - десятилетнего Петрушу Кривоглазого - сына бедной вдовы Тонкопряхи, с виду заморенного, тщедушного, с цыплячьим личиком и хохолком на голове.

   - Вот тебе помощник,- сказал Шавров.- Ты будешь пастух овечий, а ему - телят со свиньями.

   Мальчик улыбнулся всем, тряхнул кудряшками и, подойдя ко мне, спросил:

   - Тебя как звать?

   - Ваньтя.

   - А меня - Петруша, давай жить приятелями, ладно? - Он обнял меня.- Ты тоже первый раз в работниках?

   Вечерами, после ужина, в избушку приходил слюнявый Влас, хозяйский сын, садился на полати и, боязливо поглядывая в окна, старательно крутил "собачью ножку". В двадцать два года он боялся при отце курить. Говорят, лет семь назад Влас был веселый песенник и гармонист, любил рядиться, ночи напролет таскался по вечеркам, а потом будто ему "попритчилось". А другие говорили, что Созонт, захватив его у выручки, ударил чем-то в темя. Парень ошалел, оглох, отвесил нижнюю губу, стал заикаться. Таким и женили его на Варваре, своей деревенской девушке, из небогатых.

   Старший работник Василий, кучерявый мужик лет под сорок, садился с лаптем у шестка, Пахом, его сподручный, лез на голобец, а мы с Петрушею - на печку, к прусакам.

   - Ну и что же? - начинал всегда Пахом.

   Это был бездомный парень, осенью отбывший призыв, угловатый в движениях, большеротый, как лягушка, со впалыми висками и приплюснутым носом, отчего лицо его казалось плоским днищем, на котором торчали острые скулы, а хрящеватые, нечистоплотные уши, черные прямые волосы, пересыпанные перхотью, и глупая улыбка дополняли общую непривлекательность его облика.

   - Вот тебе и что! - незнамо чему ухмылялся Влас в ответ, картавя, кашляя и заикаясь.

   Жадные, трясущиеся, с красными от напряжения лицами, они до поздней ночи, сидя друг против друга, наперебой рассказывали срамные истории про баб, щеголяя грязными словами, отрывисто хихикали, ругались, смачно сплевывая на стену, и тянули без перерыву вонючий трехкопеечный табак.

   Влас бахвалился, сколько работниц он испортил - то насильно, а то за конфеты или ситец, как они плакали и жаловались "бате". Пахом, слушая, рычал от радости, колотил ногами о помост, опрокидываясь на спину, и расспрашивал, как тот портил их, что говорил им и что они говорили.

   - У Феклушки Глазовой мой мальчуган-то, с места не сойти! - говорил хозяйский сын.- Я как увижу теперь мужа, непременно расспрошу: жив ай нет, скажу, мой парень?.. У Анисьи - тоже мой, у Ховры - тоже мой...

   - А свою не прозеваешь? - спрашивал Пахом.

   - Моя крепкая,- крутил лохматой головою Влас.

   Батрак подзадоривал:

   - Я вот ее... прищемлю когда-нибудь...

   Полоумный Влас таращил желтые глаза, а мы с Петрушей заливались звонким хохотом.

   - Прищеми, прищеми, Пахомушка! - кричали мы.- Покрепче ее, ведьму!

   - Цыц, вы, сволочи! - орал во всю глотку Влас, стуча кулаком по полатям. А потом широко улыбался:- Поди, робята, страшно, как я закричу? Небось думаете: сейчас смерть? - Помямлив, почесав затылок, говорил, обращаясь к Пахому: - А я твою прищемлю, что? Попался, сват? - и подпрыгивал, весело потирая руки.

   Василий, всегда будто не слушавший болтовню, говорил, держа в зубах очинённое лыко:

   - Облом мамин, у него же нету!.. Его жена еще во стаде бегает.

   - А я обожду-у! - заливался Влас.- А я обожду-у!.. Попался, парень? А я обожду-у!.. Ты мою, а я твою!..

   Иногда на этом все кончалось. Влас, чувствуя себя победителем, неистово кричал, махая лапами, а мы четверо катались со смеху над ним. Уверенный, что все поражены его находчивостью, он ржал еще громче, до тех пор, пока его не постращает кто:

   - Старик, кажется, шатается под подворотней.

   Парень бледнел, осекался и тихонько лез в угол.

   Иногда же, взбешенный насмешками, Влас бросался на Пахома с кулаками, а тот, зная, что слюнтяй отцу не жалуется, бил его чем попало по лицу и голове. Влас, рыдая, выбегал на улицу.

   Утром драчуны мирились. После ужина хозяйский сын опять приходил в избушку, и опять шла речь о бабах, неизменно начинаясь:

   - Ну и что же?..

   - Вот тебе и что!..

   Изредка к нам заглядывали соседи. К срамным разговорам присоединялись ведьмы, колдуны, утопленники, домовые и разная пакость. Мы с Петрушею, тесно прижавшись друг с другу, дрожали, Василий что-нибудь мурлыкал у шестка, а на улице скрипели ветлы, зловеще дул сырой весенний ветер, трещал лед и выли на разные голоса собачьи мартовские свадьбы.

   Старший работник Василий, Вася Батюшка, в разговоры не вступал ни при своих, ни при чужих людях, а при драках отворачивался в сторону. Это был степенный, молчаливый человек, читавший по праздникам святцы. У него была своя избенка в Мокрых Выселках, шестеро золотушных детей, надел земли и трегубая жена на сносях. Каждый вечер, когда на хозяйской половине тушились огни, к нашему окну осторожно пробиралась дочь его Грунька Конопатка и тихо, как собака, скребла в раму. Василий, покряхтывая, накидывал на плечи полушубок. Иногда же, не вставая с места, просто разводил руками - шорох прекращался. Девка прибегала за крупой и солью, которые воровал Василий для домашних.

   Раз я захватил его в амбаре у пшена. Увидав меня, работник поспешно отскочил от сусека и стал копаться на полке с инструментом.

   - Петруш, наверстку не видал тут? - спросил Вася Батюшка, гремя долотами.

   - Это - я, дядя Василий; Петька у колодца,- отозвался я.

   - А-а, это ты?.. Я наверстку никак не найду...- Смущенный, он неумело прятал лицо, становясь ко мне спиною.

   Подойдя к сусеку, я промолвил:

   - Сровнял бы пшено-то, а то ямы... догадается... Ты это для Груньки?

   Вася Батюшка спросил:

   - Скажешь или нет?

   - Если спросят, скажу.

   Он звякнул клещами, которые держал в руках.

   - Дур-рак! - сказал он.

   Бросив в угол клещи, заровнял гусиным крылышком пшено, а сверху потрусил мукой, будто издавна запылилось.

   - Богатому имущество хочешь копить? - спросил работник, опираясь на дверную раму.- Эх ты, червь! - и в досаде сплюнул.

   - Я, дяденька, ничего,- испуганно прошептал я.- Если сам не тяпнется, я не съязычу, дай бог провалиться на этом месте! - и я на все углы начал креститься.

   - Обокрасть богатого не грех,- гневно молвил Вася Батюшка.- Понял? - притопнул лаптем он.

   - Понял, дяденька, понял,- ответил я поспешно.- Все как есть понял: обокрасть богатого не грех!..

   - То-то же... Ты куришь? На вот на цигарку полотборки.

   Работник вышел из амбара.

   Вечером у нас опять была баталия Пахома с Власом, опять скребла Грунька за окном и опять выходил Василий в сени, причем из кармана у него торчало горлышко пивной бутылки с постным маслом. После драки, в этот вечер особенно жестокой, пришел старик Севастьянов, ночной сторож, и рассказал, как в полночь на Казанскую, после того как он, выпив "малость", проводил гостей, нечистый дух загнал его на Каменную Лощину, за шесть верст от деревни, и как он спал там до утра в ручье, а вокруг него плясали черти, мыши, три бурых кобеля, покойница Сычиха Ведьма и Кривой Рогач, дурновский мельник. Рассказывая, старик сплевывал от омерзения, крутил квадратной головою, то и дело взмахивал руками, выл и кашлял, а чтоб крепче верили, божился, как торгаш. Петя, мой подпасок, так заслушался, что чуть не хлопнулся с печки на голобец, а я все время думал над словами батрака Василия: "Обокрасть богатого не грех".

   "Почему не грех? - ломал я голову. - Почему осташковцы, стащив что-нибудь у князя, молчат, а он бахвалится? Почему конокрады и другие воры ходят по ночам и берут скотину незаметно? Потому что они чувствуют, что делают гадкое, нехорошее дело, оттого и ночь им на руку. Года два назад, даже меньше двух, меня самого срамили на все корки середь мира, а поймав с поличным, трепали до исступления и все за то же: за уток, за чужое, за воровство... И вот вдруг в Мокрых Выселках, немудрой деревушке в шестьдесят дворов, оказался человек, кудрявый Вася Батюшка, трегубой жены муж, который походя таскает хозяйское имущество и сам себя за то похваливает, говоря: "Обокрасть богатого не грех". Отец мой и мать воровству меня не учили и, если бы услышали об этом, не признали бы за сына. Я терялся. "Есть что-то неладное в словах Василия, - думал я. - Ведь князь - тоже богач, даже не чета Шаврову, поп - тоже богач и старшина - богач; у них мужики воруют сено, дрова, копны с поля и все, что попадается под руку, однако же я еще ни от кого не слышал, чтобы на людях они оправдывали воровство".

   Когда Севастьянов ушел, я спросил у Пети:

   - Ты, Петруха, любишь воровать?

   - Кого? - спросил товарищ, даже испугавшись.

   - Пшено, масло постное, крупу... Ты воровал когда-нибудь?

   Мальчик удивленными глазами уставился на меня, не понимая.

   - Зачем воровать? - наконец, спросил он.- Это ж грех!.. Мне мама не велела, нам учитель заповедь читал и книжки... Я не согласен, не буду!..- бормотал он, словно подозревая меня в том, что я его сбиваю к воровству.

   - Ты погоди,- придвинулся я ближе и так, чтобы никто не слышал, рассказал ему о Василии, о том, как ходит Грунька Конопатка под окно, о сегодняшнем амбарном происшествии и о поразивших меня словах работника.

   - Не верь ему, Ваня! - горячо воскликнул мой товарищ, выслушав меня.- Неправда это! Он нарочно так сказал, потому испугался!.. Крест господний, он с испугу!..- Петя схватил меня за руку.- Не верь ему, ни за что не верь! - шептал он.

   - Вы там что шушукаетесь, ей, орлы? - спросил Василий.

   - Так, дяденька... Насчет девок разговор у нас,- отозвался я.

   Пахом на мои слова залился хохотом, потом выругал нас; Василий тоже засмеялся.

   - Рановато,- сказал он,- поди-ко, еще не смыслите что к чему?

   Пахом ему ответил:

   - Этот, как его... Кривоглазый-то, пожалуй, впрямь не смыслит, а Ванек - пройдоха!.. Ванек облапошит Любку, вот посмотришь!..

   Вася Батюшка хихикнул:

   - У тебя, парень, у самого зуб на нее горит, я ведь примечаю!..

   Я сказал Петруше: - Слышишь, какой у Василья голос-то веселый!.. И не тужит... Может, вправду, греха нет? Расспросить, что ли?

   - Расспроси,- промолвил Петя, но сейчас же спохватился: - Нет, Ваня, не надо лучше, брось... Мама говорила: грех. Тебе мама говорила? Ты не слушай их,- они плохие. Чуешь, как Пахом ругается? Он злой-презлой, я знаю, а Василий - хитрый... смирен, а хитрый...

   Однако, несмотря на слова Петруши, я наутро спросил работника, почему не грех обокрасть богатого.

   - Ты все с тем же? - нехотя ответил Вася Батюшка, и по лицу его пробежала досадливая гримаса.

   - Мать меня учила, дяденька, не воровать, а ты вот другое говоришь... Я все думаю над этим.

   - И я тебя не учу, - сказал Василий.

   Мы месили лошадям резку. Серый жеребенок наступил работнику на ногу. Вася Батюшка, схватив полено, торчмя под живот стал бить его: от такого битья нет ни звука, ни следов, а боль сильная.

   - Сокрушил бы вас с хозяином! - шипел змеей Василий. - Опостылели вы мне!..

   Я молчал, стоя поодаль.

   - Об хозяине ты думать перестань,- сказал работник, беря из моих рук севалку с отрубями.- Он нас сам жмет так, что аж спина трещит, понял? - Василий покраснел от злости.- А мне что ж-жалеть его, родимца? - крикнул он.- Да пусть он сдохнет, аспид рыжий!

   После я заметил, что добро воруют и Пахом, второй работник, и хозяйский сын, подумал и махнул рукой: делайте, как вам угодно...

  

   Пасху провели со снегом, ветром и дождями. Устроили было релья у ворот, но никто за всю неделю не катался. Прояснилось небо, и земля очистилась на Фоминой: в пять-шесть дней согнало снег из ложбин, высушило дороги, а луга одело мягкою зеленью. От земли пошел крепкий здоровый запах, ракитки и верба унизались восковыми гусачками, зацвела душистая черемуха, как кутья, налились и разбухли березовые почки, а из надсеков в стволах потек светлый сладковатый сок.

   Мокрые Выселки завозились и забегали, как муравьи. Спешно чинились сохи, бороны, телеги; с утра до вечера в кузнице гремел молот, вперемешку со смехом и возгласами.

   Вдоль выгона, задрав трубой хвосты, как сумасшедшие, носились жеребята, а за ними, пьяные от счастья, ребятишки и собаки. С безоблачного голубого неба смотрело весеннее солнце, беспокойно металась скотина во хлевах, а по пашне пеленою стлалось марево.

   Всем семейством с раннего утра мы чистили двор и улицу, готовясь к молебну. Одни скребли вилами навоз, бросая его в тачку; другие убирали бревна и хворост от заборов; бабы подметали, а мы с Петею, садясь попеременно на Мухторчика, возили тачку в огород. На хороших харчах товарищ за две недели порозовел, повеселел и хохотал, как стригунок, прыгая на все лады возле больших, заигрывая с Любкой, со мною и с Варварой. Шавров, глядя на работника, добродушно улыбался:

   - Ишь ты, демон, вьюном крутится!

   На крыльцо из душной хаты выползла Федосья Китовна, сухонькая старушка небольшого роста, очень богомольная, с темными родинками на правой щеке, разговорчивая. По привычке, оставшейся еще от крепостного права, Китовна носила высокую кичку с подзатыльником, китайчатый шугай и нарукавники, а вылинявшие жидкие косицы заплетала над ушами в два крысиных хвостика. Щурясь и блаженно расправляя косточки, бабушка покрикивала:

   - Петрик! Ваня! Подберите вот тут щепочки!

   Мы наперебой летели к ней и с усердием мели и чистили.

   - Бабонька! - кричал Петрушка.- Милая!..- и, не зная, что больше сказать, колесом катился по двору.

   - Ах вы, козлики! - смеялась Китовна.- Всякая-то у вас жилочка ходуном ходит!..- И глядела поверх крыши в голубое небо.- Березовки бы нарвали мне, ребятки!..

   - Нарвем, бабонька, нарвем!.. И березовки, и хмелю, и грибов, и всего, чего твоя душа захочет! - звенел Петя.- Дай ты нам управиться, пожалуйста, всего нарвем.

   День смеялся. Земля пела.

   С колокольным звоном принесли из Кочек образа. На краю деревни, у околицы, где открывалось широкое поле, поставили стол под белой скатертью, на нем - чашу с водой, положили большое кропило, свечи, крест и ризы. Сотский бегал наряжать мужиков на молебен, и на солнце ярко золотились его новые лапти.

   Вскоре выгон запрудился скотиной, цветными платками и разноголосым шумом. Коровы, разгребая копытами мягкую, сочную, как творог, землю, вырывались из рук; овцы растеряли ягнятишек и шарахались, как полоумные; между ними с хворостинами сновала детвора. Серый, как камень-известняк, длиннобородый пастух стоял с кнутом через плечо поодаль, собирая подаяние. Староста привез попа с причтом. Толпа сняла шапки, волной расступаясь перед ним, и под ярким солнцем заблестели, как колена, желтые и розовые плеши стариков, копнами вздымались широкие с прозеленью бороды, сурово сдвинулись на переносье брови, а губы плотно сжались. По синему небу то замысловатыми корабликами, то гордыми лебедями, то тяжелыми ледяными глыбами плыли облака, бросая пятна теней; в перелеске щебетали птицы; выгон волновался и кипел.

   - Миром господу помолимся-а! - первым воскрикнул тучный дьякон, и хриповатый голос его, такой жуткий в деревянной церковке, здесь, на воздухе, среди тысячеголосого гама и рева скотины, показался надтреснутым и слабым.

   Все вздохнули в одну грудь, накренились, будто замерли. От стола поднялся пахучий кадильный дым; замелькали красные увесистые руки, крестясь словно гирями; там и сям в цветнике голов пропадали пятна опускавшихся на колени баб.

   Окруженный толпою зажиточных мужиков, среди которых пестро выделялся Созонт Максимович, радостный священник в золотом, слепившем глаза одеянии пел, поднимая руки к небу:

   - Святителю Флоре и Лавре, молите бога о нас!

   На скорую руку составленный из школьников хор торжественно ему поддакивал, а отец Гавриил, сладко довольный тем, что пение рассыпчато и по-весеннему приятно, голосисто обращался к новому святому:

   - Великомучениче Власе, моли бога о нас!

   Хор опять подхватывал и мягкой пеленою покрывал молящихся.

   За молебном пелось много и других молитв. Слушая их, было празднично на сердце, потому что с людьми пело небо и прозрачный воздух.

   Под конец, троекратно погружая в чашу сверкающий крест, священник, глядя по выгону, возгласил ликующе:

   - Спаси, господи, люди твоя!

   Примолкшие школьники метнули на дьячка глазами. Тот взмахнул рукою,- поле, птицы, дети, солнце и весна подхватили еще радостнее:

   - И благослови-и достоя-ание тво-е!..

   А священник, держа над головою руку, словно сменоцветным жемчугом кропил скотину, и в эту минуту он был похож на щедрого царя, полными пригоршнями разбрасывающего своим подданным несметные богатства и счастливого сознанием, что он всеми любим и всем полезен.

   Громче всех и голосистее заливался в хоре Петя. Белые льняные волосы его шевелил легкий ветер, лицо раскраснелось, и он приподнял его немного вверх, правая рука повисла неподвижно, а тонкие пальцы левой перебирали сборки впереди стоящего чужого парня. Для уха его голос будто голос жаворонка, только громче, душевнее его, или когда слышишь вдали звонкий колокольчик, на заре особенно: луга тогда росисты, лошади по холодку бегут проворно, топот глух, а колокольчик заливается-хохочет, заливается-рыдает, то рассыплется, то вверх взметнется, то замрет, затихнет, словно притаится где-то...

   Окропив скотину, батюшка пошел с Шавровым к нам. Созонт Максимович по случаю молебна нарядился в новую поддевку тонкого сукна, смазные сапоги с глубокими калошами и красную рубаху, по жилетке распустил в два пальца толщины цепочку, кудри припомадил, а затылок выбрил.

   В горнице Петруша снова пел с дьячком, и так усердно и так радостно, что поп, отец Гавриил, не раз оглядывался, одобрительно качая головою. Потом причт и гости сели отдыхать, дьякон вытащил кисет с табаком, Павла загремела у шестка посудой, а мы с Петей побежали снаряжаться в поле.

   - Робятушки, обождите и меня,- засуетилась Китовна.- Постойте малость, вместе выгоним.

   Разостлав в воротах шерстяной пояс, а нам в руки сунув по веточке освященной вербы, бабушка с молитвой отворила двери в хлев.

   - Бяшки! Шурки! Милые!.. Идите со Христом, идите прогуляться!..

   Ягнята запрыгали, как мячики, овцы пугливо насторожились, блестя в темноте зелеными глазами и, склубившись, плотною стеною вышли на улицу, за ними - свиньи и коровы. Большой круторогий баран-поводырь подошел к Федосье Китовне за хлебом.

   - Нету, Вася, иди так,- махнула на него старуха хворостиной.- Иди в поле, там цветочки выросли!

   Баран недовольно мотнул головою и нахмурился. Выждав, когда Китовна стала спиной к нему, толкнул ее сзади.

   - Экий демон! - выругалась бабушка, падая на четвереньки. - Подожди, кобель, ужо я тебе всыплю, как придешь!..

   Баран топнул на нее ногою, словно говоря: молчать, убогая,- задрал голову и важно, как Созонт Максимович, зашагал к воротам.

   Становилось жарко. Петя с длинною клюкою и сумочкой за плечами шел впереди. Хватая на бегу травинки, за ним толклись овцы.

   - Ваня, благодать-то! - обернулся мальчик, когда вышли за околицу.

   Небо было голубое-голубое. Белей снега ползли маленькие облака, а под ними упоительно звенели жаворонки. Воздух, слушая, дрожал и колыхался, как живой. Широкая ровная степь, обласканная солнцем, золотилась и млела.

   - Эх ты, матушка! - воскликнул Петя, высоко подбрасывая шапку. - Милая моя!.. - и, глядя с восторгом на поля, залился, запел лучше жаворонка:

  

  

   Оборвав, упал на землю и, катаясь по лужку, хохотал, как колокольчик.

  

  

   запел он, глядя на меня:

  

  

   Хитро подмигнув, вскочил, пускаясь в пляс, тормоша меня и приговаривая:

  

  

   В полупрозрачной синеве там и сям стоят телеги с яровым. По черной, как деготь, и блестящей пашне бегают жеребята, в бороздах копаются грачи, высоко в небе крушит одинокий копчик, пряно дышит теплая земля.

   Петрушка целый день мне не давал покоя. Как разыгравшийся котенок, он метался по лугу, пел на разные голоса хорошие песни, которых знал множество, служил обедню, передразнивал собак, ворон и жеребят, а больше бегал, бегал без конца. То тут, то там между скотины мелькала его белая рубаха с красными ластовицами, румяное личико и кудрявая голова. К обеду, глядя на него, даже баран развеселился и стал прыгать и кружиться, задрав нос. Петя, глянув, закатился со смеху.

   - Ах ты старый хрен! - воскликнул он и, разбежавшись, ловко перепрыгнул через Ваську.

   Тот оторопел от неожиданности. Заинтересованные овцы с любопытством подняли головы. Круто повернувшись, баран погнался за Петрушей, чтоб поддать ему, как Китовне, но товарищ, выждав, когда Васька подскочил на два-три аршина, разбежался навстречу и с криком: "Вот тебе и чехарда!" - перемахнул через его голову. Баран даже закашлялся со злости, а Петруша растянулся тут же рядом, притворившись мертвым. С налитыми кровью глазами Васька покружился, словно ястреб, над приятелем, понюхал ноги, поглядел победоносно на овец и, торжествующий, потрогал Петю за рубаху копытом.

   - Ты что делаешь, разбойник? - закричал товарищ, вскакивая на ноги.

   Насмерть перепуганный, баран шарахнулся в сторону, сбил ягненка, сам споткнулся, упершись лбом в бок коровы. Та пырнула его, баран бросился в лощину за свиньей и, стоя там, фыркал и сердито отдувался, с ненавистью глядя на Петрушу, а мы катались по траве как сумасшедшие.

   - Теперь он мне житья не даст, - захлебывался Петя.

   - Да, теперь держись, парняга, - вторил я.

   Когда смех улегся, приятель посмотрел на солнце:

   - Время есть. Измаялся я с ним вчистую...

   У ручья мы разломали на кусочки затвердевший хлеб и, обмакивая его в ледяную воду, принялись обедать. Между делом Петя мастерил себе тростниковые дудки.

   - Сейчас все овцы в пляс пойдут, - засмеялся он.

   С косогора по глинистой пашне в синей нараспашку рубахе и синих портках, с соломенным рыжим лукошком через плечо, к нам спускался худощавый низкорослый мужичонка.

   - Робята, спички у вас нету? - стоя против солнца и глядя на нас из-под руки, кричал он тоненьким бабьим голосом.

   - Есть, как нету, - отозвался я. - Пастухи - и чтоб без спичек?

   Мужик сполз к ручью, бросил на траву лукошко, вытер подолом рубахи потное лицо в красных угрях,

   - Чьи вы? - спросил он, щурясь.

   - Боговы, - сказал Петруша.

   Мужик ухмыльнулся.

   - Видно, богатеевы: скотина-то его...

   Опустившись на колени и захватывая полные пригоршни прозрачной, как стекло, воды, он начал шумно, с наслаждением,