Вольнов Иван Егорович - Повесть о днях моей жизни

спричинен, то занапрасно не дадим, либо всех в острог тащите... Так, ребята, или не так?

   - Верно!.. Так!..

   Офицер мялся, просил не упрямиться, грозил применить силу, а староста отвечал неизменно:

   - Я вам доложил, ваше благородие: Лукьян Шершов в отлучке.

   - В какой отлучке?

   - А бог его знает. С пятницы ушел куда-то и как ключ в воду!..

   - Как твоя фамилия?

   - Макар Мосеич Ящиков, сельский староста.

   - Вот прикажу арестовать тебя!.. Это безобразие!.. Все вооружены!..

   - Меня, ваше благородье, арестовать никак нельзя: я должностное лицо... А оружья у нас нету, это вы вон с пиками примчались...

   Калиныч с офицером препирались долго. Офицер настаивал, чтобы мужики сложили в кучи косы, топоры, вилы, а староста предлагал сделать то же казакам; а на концах этих двух шеренг - казацкой и мужицкой - тоже шел разговор.

   На правой крыле мужики спрашивали казаков:

   - Вы что же, земляки, действительные или запасные?

   - Все запасные, - отвечали казаки.

   - Пора бы уж в отпуск... Чего-нибудь дают, жалованьишко-то?

   - Какое жалованье - безделица...

   - Дальние?

   - Из Донской области.

   А на левом крыле насмешливо улыбавшимся казакам зазубринцы кричали:

   - Как с епонцем не могете, а как нас бить - могете?..

   - Кислый квас! - равнодушно говорил крикуну пожилой казак.

   - За громом семь верст гнались!

   - Расстрелители!.. В Гремучем Колодце божьей матери глаза прострелили!..

   - Брехня, это пехотные. Нас тогда не было в Колодце...

   Совсем молоденький, краснощекий казак стал на стремена.

   - Нагаек хотите? - погрозился он толпе.

   - А топоры лизали? - поддразнивали зазубринцы.

   - А пули?

   Казаки уже стали сердиться, но послышалась офицерская команда: казаки подобрали поводья и мелкой рысью выехали за околицу.

   Как по сигналу, зазубринцы бьют в косы, церковный стороне, наблюдавший с колокольни, трезвонит в колокола. Казаки изредка оборачиваясь, чтобы погрозить нагайкой, скрываются на повороте. Калиныча до хаты толпа с песнями и присвистом несет на руках. Спокойный, принимая почет как должное, он жмурится на солнце, оправляет сбившуюся набок шапку, просит не уронить его. У избы он берет меня с Галкиным за руки и скромно-лукаво, как умеют это делать только умные мужики, улыбается.

   - Ну как?

   - Дай-ка я тебя, мошенника, поцелую, - говорит Прохор.

   - Можно.

   Друзья троекратно лобызаются. Увидев это, зазубринцы тоже лезут целоваться со старостой.

   - Будет, ну вас! - кричит им Лукьян. - Вас тут четыреста, всю бороду мне вытрете...

   - Чего там, терпи, Лукаш, ты нас вызволил!..

   - "Я, грит, Ящичков Макар Мосеев"...

   - "А Лукьяна, грит, Шершова нету, весь в отлучке!"

   Вставая на цыпочки, к самому носу Калиныча тянется тщедушный, с заплаканными от смеха глазами горбун Карпушка, цепляет его за петельки, трясет изо всей мочи.

   - Лукьян, а Лукьян!.. Лукаха!.. Как ты это, холера, выдумал, а? "Ящичков!" Кто это тебя учил так, а?

   Приукрашенное известие пришло в Осташково. Про Калиныча звонил и стар и мал.

   - Лукьян Калиныч-то? Это голова - об двух мозгах!.. Начальники-то - ажно в ужас вдались, хлопают себя руками по ляжкам: "И где вы только выкопали такого? Нам с им не сдюжить в разговорах!.. Переходи, говорят, Лукьян Калинов, на нашу сторону, большие деньги возымеешь". А он: "Я, говорит, низвините, по гроб жизни мир не брошу, не мутите, господа начальники, моей груди белой, а то осерчаю..."

   Забыли, что два дня назад метались полоумными, не знали, в какую дыру ткнуться, каким богам служить акафисты; теперь ходят, подняв кверху голову, волокут из ометов спрятанное, друг над другом зубоскалят... Приходит еще известие. В Каменку, в девяти верстах от Осташкова, приехали стражники, чтобы арестовать учителя. Шли занятия. Дети завизжали с перепугу, стали прыгать в окна, порезались. Окровавленные, с криком: "Учителя режут!" - ударились по домам. Со всех концов села к школе сбежались вооруженные мужики. В дверях, с ружьями наперевес, их встретили стражники. Каменцы оторопели, но выискался храбрец - беззубый, пожелтевший от старости солдат, кривой на правый глаз Аноха, Карс брал приступом.

   - Ну-ко, малец, набирайся храбрости: суй мне в брюхо! - прошамкал он, хватая одного из стражников за штык; из-за спины его кто-то допялился до второго штыка, в один миг обезоружили и ворвались в учительскую.

   - Детей наших увечишь, ж-жаба!

   Из учительской комнаты до наружных дверей в два порядка выстроившиеся мужики, как чурбан, выкатили ногами пристава на улицу, а там на него напали бабы. Без шапки, в порванной шинели пристав вскочил в сани, но у лошадей перерезали гужи...

   Без колокольного звона, без наряда все Осташково высыпало на площадь, с хохотом передавая друг другу раздутое известие. Двух десятских отрядили звать меня, шахтера, Галкина.

   - Что ты, Иван, сидишь, пальцы считаешь, старики велят тебе идти на сходку, на совет... Погляди-ка, что там делается!

   Нас встретили шутками.

   - Когда не надо, кричите: "Выходи на сходку!" - а то прячетесь?.. Слыхали, что на Каменке-то вышло?

   - Это очень даже хорошо, ребятушки, что так ловко, - отвечал радостный маньчжурец. - Ну-ка, кто помоложе, тащите мне кубаретку, я речь вам выскажу. Мне надо рассказать вам, отчего мы все стали такие непочетники начальству, в этом есть большая причина.

   - Стало быть, не без того!..

   - Я, бывало, в Харбине, в лазарете этом самом, лежу-лежу... А-а, мать его курицу! Какал наша жизнь, никогда у нас не будет по-хорошему!..

   - Ан - ошибся!

   - Не туда сошник надел!..

   - Здорово дал маху! - крутил головой Галкин.

   - Дыть что же - не святой, наперед угадать только святые в силе, - успокаивали его.

   - Потом приехал домой, гляжу: день и ночь около меня Ванюшка Володимеров крутится, чего-то ему хочется спросить у меня, надоел даже, признаться...

   - День-деньской, это на кого ни доведись - надоест...

   - Выпытал его, узнал, что за перепел. "Давай, мол, Ванюха, дело делать..." - "Давай, говорит, Проша... Я, говорит, тебе на весь век помощник!.." А я ему: "Ни черта, браток, у нас с тобой не выйдет, глянь-ка - серь какая!.."

   - Вот и тут ошибся!..

   - Два раза: в Харбине и в Осташкове ошибся!..

   - Не выйдет да не выйдет, только, бывало, и думки в голове. Ну что же, принесли кубаретку?.. Я сейчас вам выскажу речь...

   - Погодь, Прохор! - раздался сзади густой бас. - Что это, ей-богу, право, где ни соткнемся, все, например, либо Ванюшка, либо разновер захаровский, либо ты слова говорите, а нас, например, много, каждому хочется... Ну ко-сь> я маленько покартавлю!..

   К Галкину протискался пилатовский старик Софонтий.

   - Куда его, черта лысого, суют! - закричала молодежь, но на нее зашикали. Под оглушительный смех Софонтий взобрался на табурет и несколько времени, во весь рот улыбаясь, подмаргивая, на насмешки отвечая бранью, глядел по сторонам.

   - Вот, например, Свирепино,- начал он, прищурившись. Постоял, сделал паузу, неожиданно подбросил вверх руками, щелкнул, затряс головою.- Хорошо ай плохо?

   Толпа схватилась за животы.

   - Оч-чень хорошо!

   Софонтий с тавлинкою в руках ждал, когда шум уляжется.

   - Вот, например, был на свете крючок... - Старик опять сделал паузу, набрал из тавлинки полную щепоть табаку. - Середнего роста!.. При звезде!.. - Опять прищурился. - И вот например, Каменка, село такая... - Сразу втянув в ноздрю табак, сквозь чиханье и рев толпы тоненько взвизгнул: - Учителя хотели закрючить!.. Хорошо?..

   - Гы-гы-гы!..

   - Учителя хотели закрючить!.. Ивана Ларивонова... Раскрыл огромный рот, поросший буйно дымчатыми космами, зашевелил бровями. Толпа фыркнула, заржала, захлипала, залаяла. С облепленных ребятишками заборов поднялся свист и улюлюкание.

   - Замолчите же, говорят вам! - рассердился Софонтий.

   - А ты говори, не привередничай, валух старый! - кричали на него.

   - Вот, чтобы, первым делом, человек на колокольне день и ночь, например, сидел, поняли? - загудел Софонтий. - На какой случай, например, сичас бы звон во все колокола... Так... Прошу меня назначить... Будет, например, не хуже свирепинских!..

   - Послужи, Софонтьюшка, для мира!..

   - Другим делом хорошего старика выбрать, как приедут стражники, чтобы любово за штык мог схватить...

   - Зачем приедут?

   - Учителя забирать.

   - Не бреши, чего не знаешь, а то стащим к чертям с кубаретки!

   - Да не дурите же, ребята!.. Слухай еще одну притчу...

   Мужики на минуту примолкли.

   - Вот этим... - он указал на нас троих: на маньчжурца, Петю и меня.- Они, например, больше всех хлопочут... Ваньтин отец вон ропчет: от работы, например, отбился парень... Солдатишка тоже всю кровь пролил на Маньчжурию... Им надо, например, поставить жалованье от опчества...

   - Ну теперь, дядь, слезай!.. Уж будет!.. - потянул его за фалды Прохор. - Довольно с тебя!..

   С шутками толпа стала расходиться. Вечер был тихий, морозный. Приветливо мигали в избах огоньки. На безоблачном небе широким блещущим холстом разостлался Млечный Путь.

  

  

   Приехали ночью, когда все спали, в сопровождении стражника Демида Сергачева и брата его - Кирика, участника погрома.

   Солдаты и стражники были пьяны, командовали ими высокий, сухой, с беспокойно злыми глазами офицер и помощник исправника.

   Приехали на мужицких подводах, окружили церковь, волость; взводами, блестя щетиной штыков, побежали по "концам", заняли переулки, мосты, отрезали дороги...

   Согнанных к волости осташковцев поставили в снегу на колени...

   Кирик и Демид с начальством сидели в присутствии. Кирик был пьян и жаловался офицеру на глупую голову, толкнувшую его идти вместе со всеми на имение князя Осташкова. Офицер морщился; Демид, стражник, одергивал Кирика за тулуп.

   По списку, составленному со слов братьев, в волость втаскивали за ворот наиболее усердствовавших при погроме. Искали меня, шахтера, Мотю, грозили отцу, лежащему в сенях связанным...

   Высекли среди площади Настю, замучили маньчжурца, Богача, Софонтия-оратора, Илью Барского, Максима Колоухого.

   В клочья иссекли дядю Сашу Астатуя Лебастарного, Рылова, Пашу Штундиста, Сорочинского...

   Перед вечером того же дня, связанного по рукам и ногам полотенцами, с накинутым на голову веретьем, шахтер с Мотею мчали меня куда-то на лопатинских лошадях.

   Я помню: визжали полозья, этот визг рвал мне мозг, я бился в санях, кричал и... плакал...

  

   Старик лет семидесяти, босой, в зимнем полушубке нараспашку, бросил у коновязи лошадь и побежал на платформу. В одной руке он держал кнут, а в другой солдатский картуз с синим околышем. Ветер будоражил его дыбом вставшие волосы, они были седы и грязны. Несколько раз старик торопливо и как бы с испугом взглядывал на солнце. За стариком, роняя пенистую слюну, гналась собака. Старик злобно оглядывался, грозя ей кнутом. Собака приседала нерешительно и льстиво. Но когда старик бросался вперед, собака веселой опрометью догоняла его.

   На станции было безлюдно и тихо. На полдень и на восток, как море, расстилались хлеба, бескрайние и мерно зыбкие, в синем цветне. Бестолково озираясь, старик обежал платформу, и на песке платформы слабо отпечатывались ступни его задубеневших ног.

   Из-за куста застручившейся акации вышел сторож с топором в руках.

   Старик, как мальчик, метнулся к нему.

   - Василий!.. - Он говорил, волнуясь, перекладывая из руки в руку картуз с кнутом: - Понимаешь, Василий, запоздал. Давно прошла машина?

   Сторож поздоровался с ним за руку, старик радостно не отпускал его.

   - Понимаешь, вскочил до свету, а вот гляди, что сделал! - с укоризной глядя на сторожа, воскликнул он.

   Старик бросил на колышек палисадника картуз, вытер полушубком струившийся с лица пот и опять взглянул на сторожа беспомощно и виновато.

   - Закурить есть? - неожиданно спросил он.

   - Есть, - сказал сторож.

   Старик протянул руку за кисетом и отдернул ее, будто прикоснулся к горячему железу.

   - Постой, Василий!

   Взлохмаченный, высокий, костистый, длиннорукий, он нелепо дрыгал ногами, подбегая к полотну дороги, и сторож усмехнулся, глядя на него.

   Стоя на горячих рельсах, старик долго глядел вперед, в марево расцветшего утра, вдоль двух сходившихся впереди струн, до рези в глазах блестевших на солнце.

   - Закуривай, деда, - сказал сторож. - Иди, закуривай, не пришел еще поезд-то...

   И в мгновенной улыбке, озарившей лицо старика, сторож уловил страх.

   - Не пришел еще? - прошептал он.

   - Пока не пришел, - ответил сторож, глядя, как черные губы старика обметываются корочкой сухого жара, как у горячечных.

   Они сели на корточки у изгороди и закурили. Сторож - приземистый и сбитый, в кольцах синей цыганской бороды, старик - как сломанный бурей сухостой. Торопливо затягиваясь, старик жег свои пальцы. В махорке попадалась шелуха конопли, цыгарка трещала, и нельзя было понять, откуда шел едкий запах гари - от шелухи, обжигаемых пальцев или от искр, обильно сыпавшихся на овчину. Сторож бросил окурок и хотел примять его сапогом, но старик торопливо отстранил его ногу.

   - Что ж ты по скольку бросаешь? Тут еще задышки на четыре хватит... - И жадно дотянул окурок.

   Старику очень хотелось, чтобы сторож спросил, зачем он приехал на станцию, почему волнуется, поджидая машину, и он часто и нетерпеливо взглядывал на сторожа. Но тот молчал. Тогда старик начал издали. Будто от холода подбирая под полушубок ноги, он равнодушно спросил:

   - Как у вас, старосту переменили?

   Сторож удивленно покосился на него.

   - Их же всех до пасхи сменили, - сказал он,- а у вас разве старый ходит?

   - Не старый, а толку мало, - подумав, ответил старик. - Ну, да скоро другие порядки наступят, помяни мое слово, - торопливо и многозначительно добавил он.

   Сторож молча кивнул головой. Потом, глядя в сторону, как бы мимоходом он спросил:

   - Годов восемь аль больше?

   - Одиннадцатый, - бессильно прошептал старик.

   Сторож покачал головой.

   - Как ключ в воду. Ни письма, ни весточки, - шептал старик. - А вчера телеграмм пришел...

   - Да, это бывает...

   Они слабо улыбнулись друг другу.

   - Я хорошо помню его, - вставая, сказал сторож.

   - Знамо, все помнят, - твердо ответил старик. - А я разве забыл? - Он с минуту держал в горсти теплый песок, струившийся меж пальцев. - Поглядел бы ты, что сейчас в деревне орудуют.

   - Орудуют?

   - Не приведи бог! - испуганно воскликнул старик.

   И они долго молчали, глядя в землю.

   - Я пойду взгляну на лошадь, - будто не в силах превозмочь себя, сказал старик.

   - Ступай, - ответил сторож, - еще часа три.

   - Ого, пол-осминника можно спахать? - воскликнул старик. - А я, брат, испугался, - поверишь?

  

   Высунув кровавый язык, собака забилась под телегу. Старик, склонив на бок голову и раскорячившись, насмешливо глядел на нее.

   - Жарко в полушубке-то? - спрашивал он, осторожно тыкая собаку кнутовищем в бок. - Ничего, терпи, вот хозяин приедет, другую песню запоешь... Гостинцев тебе привезет... - И несуразная мысль о гостинцах для собаки, неожиданно сорвавшаяся с языка его, показалась старику столь забавной, что он весело расхохотался и пнул собаку ногой. - Правда? - хлипая, спрашивал он. - Изюму, бубликов, селедок!..

   Собака вяло поднялась. Деревянный в грязи тележный подлисок уперся ей в спину. Старик схватился за полы полушубка и присел, не в силах справиться с душившим его смехом. Кричал, раскидывая черные ладони:

   - Не знаешь, куда деться? Завязла? А еще называешься Дамка. Рыжуха, - обратился он к лошади: - Рыжуха, погляди на дуру: залезла под телегу, а вылезти не может. Ты пригнись, омёла!..

   Проходившая мимо дробненькая баба с удивлением поглядела на старика, и лицо его стало сразу суровым. Выпрямившись, он строго спросил бабу:

   - Машина из самого большого города скоро?

   Баба торопливо обошла телегу.

   - Я кого спрашиваю? - прикрикнул старик.

   Серые лупастые глаза бабы скользнули по взъерошенным волосам старика и насупленному взгляду его.

   - Я из чужой деревни, не знаю, - ответила она.

   - Так бы сразу и говорила, - наставительно проворчал старик. - Вас тут, может быть, тысячи шляются...

   И старик сам удивился, как он строго и ладно обошелся с этой ветреной бабенкой, которая даже не поклонилась ему. Он деловито подошел к кобыле, поправил пеньковую шлею на ней, перевозжал, сунул ладонь под потник хомута, крепко щелкнул по впившемуся в грудь ее оводу, тронул дугу. "Запряжка слаба, торопился", - подумал он. И он принялся перепрягать лошадь, изредка поглядывая на солнце и на полотно дороги в желтом песке. И с каждой секундой движения его становились торопливее и беспомощней. Он уже раскаивался, что затеял эту перепряжку: он мог опоздать с ней. Он кое-как перетянул гужи, вправил дугу, даже не заметив того, что она легла кольцом назад, трясущимися руками продел чересседельник. Ему послышался отдаленный гул поезда, и движения его стали порывистее.

   "Нашел работу, дернуло!" - со злостью и отчаянием думал он, хватаясь за супонь. И он почувствовал, что не в силах поднять ноги, чтобы упереться в клещу хомута, так дрожали его руки и колени. Прижавшись плечом ко клеще, он с натугой стал тянуть руками жирную, в гудроне, супонь. Ладони беспомощно скользили. А гул, казалось, нарастал. В отчаянии он схватился за супонь зубами и долго, с резкой болью в деснах, тянул ее, пока супонь не захлестнулась за металлическую бородку хомута. Он чувствовал, что сейчас упадет, и совсем не замечал слез, струившихся из глаз.

   Отдышавшись, он снова побежал на рельсы. Поле было пустынно, в цветне. В молодых елках чувыкали пичуги. Знойный день примял траву и цветы. Расставив ноги, темный и нескладный, он до ломоты в бровях глядел вперед по рельсам. Рельсы были жарки и немы.

   "Значит, не приедет", - решил он. И он снова побежал на станцию.

   Он сидел в телеграфной, курил папиросы. Ему дали их штук пять. Он никогда не курил папирос и удивлялся, как можно курить их: от них даже настоящей горечи не было во рту.

   - Баловство, с жиру, только бы на люд не быть похожими,- думал он.

   Люд - это те тысячи, с которыми прожил он жизнь, которые горько трудились над землей, питая своей кровью всех, а эти, что курят смешной табак, как мох, это белоручки, дворовые; он не любил их и боялся.

   Но сегодня он был возбужден и храбр, ведь он сам вошел в телеграфную и будто невзначай сказал, что приехал за сыном.

   При этом он достал из кармана телеграмму и издали показал всем. Его не выгнали. Посадили на лавку с решетчатой спинкой. Потом он попросил покурить. Ему дали. И все охотно разговаривали с ним. Старик говорил, что сын его "за землями". И он многозначительно и строго глядел на слушателей.

   - Мы знаем, - отвечали ему и снова предлагали папиросы, похожие на огарки пятаковых свеч.

  

   Столб рыжей пыли меж хлебов старик первый заметил из окна телеграфной. Он беспокойно вскочил и побежал на платформу. Да, это ехал дозорный, в руке его болтался красный флажок. Лошадь прыгала мелким напряженным галопом, как бегают крестьянские клячи. В такт прыжкам ее дрыгали голые локти седока. Старик и верховой стали издали махать друг другу: старик картузом с синим околышем, дозорный красным флагом. Наконец, старик не вытерпел и дико закричал, подняв руки:

   - Чего тебя несет, лешего, без пути?

   Верховой согласно мотнул головой и подхлестнул лошадь.

   - А? Что ты сказал? - спросил он, осаживая кобыленку.

   Он был в поту, без шапки, с бороденкой набок, возбужденно радостный. Сунув флажок подмышку, он стал вытирать подолом рубахи лицо. Лошадь билась от оводов, жадно впившихся в мокрые бока ее.

   - Ты чего примчался? - строго спросил старик и топнул пяткой.- Неймется? Начальник сказал: через три часа. - Он ткнул пальцем в солнце; палец был черен и тверд, как древесный корень. - Я курил с ним в горнице, - добавил старик.

   Мужик даже не обратил внимания на окрик или не понял его. Соскочил с лошади, юркнул в рожь и присел.

   - Ну, как, - через минуту спросил он оттуда, - машина скоро будет? Держи лошадь-то, а то убежит, враг. Вот, сволочь, до каких пор не едут с машиной... А овода в яровине - земля не держит...

   Красный флажок из кумачового лоскута он воткнул в землю напротив себя.

   - Дурак, - раздраженно ответил старик. - Потерпеть не можешь? Неуч...

   Взрыв паровозного свистка заставил подскочить их. К станции подходил товарный. Бросив лошадь, наискось, по хлебам, путаясь ногами в колосьях, падая, матерясь, они стремительно помчались к станции. Старик кричал, что мужику надо скорее ехать обратно. Мужик, поддерживая обеими руками расстегнутые штаны, посылал старика в омут, он только издали глянет на него и зараз махнет в обратную, у него не лошадь, а чертова зверюга, он на такой лошади царя обгонит.

   В глазах обоих рябила вереница медленно плывших вагонов.

   Старик подбежал к поезду первый.

   - Что, нету? - спросил он, задыхаясь, кондуктора, стоявшего на тормозной площадке.

   Тот удивленно поглядел на его возбужденное лицо, на космы седых волос дыбом, на другого мужика, суетливо гнавшегося за ним по ржи.

   - Проходи, проходи, дед, нету.

   - Нет, брешешь, есть, - азартно воскликнул старик, взмахивая кнутом, и побежал вдоль вагонов, заглядывая на площадки. Он был жалок. А за ним, не выпуская штанов из рук, гнался мужик с бородкой набок. Они добежали до паровоза. Струя холостого пара так напугала их, что старик на миг онемел.

   - Тут он, у вас? - умоляюще протягивая руки, спросил он, робко подвигаясь к подножке паровоза.

   Два чумазых парня высунулись сверху и спросили, что ему надо.

   - Малый мой...

   - Что? Кричи громче...

   - Ваньтя наш... тут?

   Парни переглянулись, и один помоложе, молокососишка, ответил:

   - Нету, весь вышел. Тебе, дед, не холодно в полушубке?

   Мужичонка, вероятно, видал виды, он начал во весь голос лаяться с машинистами, а под конец, разжав руки, показал им такую козу, что чумазые озорники аж взвизгнули. А старик очумело метался по другой стороне поезда.

   Он успокоился и затих лишь после того, когда самый главный начальник станции - он был в красном картузе и светлых пуговицах - сказал ему, что в этой машине люди не ездят, что он приедет с другой машиной, лучше, наряднее, та будет с окошками, как в хате, и что эта машина придет через полчаса. И начальник при этом поглядел не на солнце, как все, а на белую круглую хреновину, которую достал из кармана и которая сама открылась.

  

  

   Человек вышел из вагона и постоял на площадка. В руках его был небольшой чемодан. На миг человек растерянно поглядел на маленькую в зелени акаций и молодых осин станцию, такую маленькую и тихую, что у него аж сердце заныло, и он крепче сжал ручку чемодана. Потом он медленно стал сходить на платформу. И когда он сошел и стал оглядываться вокруг, люди, бывшие на платформе, въелись в него взглядами и стали следить за каждым движением его.

   Человек был брит, в шляпе и городском белье. Из-под шляпы, над ушами, выбивались пряди светлых волос. Человек был в коричневом легком пальто, перетянутом по талии поясом, и перчатках. Человек пошел в станцию, и все напряженно глядели в спину его. Тогда, будто повинуясь их воле, человек не вошел в станцию, а свернул вправо, под колокол, наклонился и поставил чемодан у стенки. И все сразу же заметили, что на ручке его чемодана болталась какая-то четырехугольная штучка с бумажкой посредине и что оба конца чемодана облеплены бумажками - серыми, красными, розовыми, больше розовыми.

   Человек порылся в кармане, вынул платок. Все продолжали напряженно глядеть на него, каждый на своем месте, и всем показалось, что руки его дрожат. Человек вытер лицо и тоже оглядел всех по очереди. Улыбнулся бабе, изнемогавшей в любопытстве. В коленях бабы торчал мальчик лет пяти с выгоревшей головкой.

   Ушедший поезд был еле слышим.

   Человек направился к начальнику станции. Сторож, стрелочник, телеграфист, телеграфистка, баба отступили. Начальник отставил вперед левую ногу, а руку заложил за борт белого кителя. Человек подошел к начальнику, приподнял шляпу и спросил, может ли он получить багаж.

   - Да, конечно, - ответил начальник. - Издалека изволили прибыть?

   Начальник на весь участок славился деликатностью и уменьем поговорить с образованными людьми.

   Человек порылся в карманах и подал начальнику багажную квитанцию.

   - Я из Петербурга, - сказал он.

   - Член Думы Бубликов? - догадливо спросил начальник.

   - Нет, нет, не член, - сказал человек.

   Начальник бережно принял квитанцию и побежал к кладовой. Но его опередил сторож.

   - Сейчас принесут, - сказал начальник, возвращаясь.- Ну, как там в Петрограде?.. Кстати, как теперь надо говорить: Петроград или Петербург?.. Простите, если я утомил вас разговором.

   - Я думаю, все равно: Петербург, Петроград. В конце концов это не важно, - проговорил человек.

   - Конечно, конечно! - с жаром согласился начальник. - Ну, как там у вас, в Петербурге, кончилась революция?

   Человек улыбнулся.

   - Мне думается, нет, рано, - сказал он.

   - Да неужели? - воскликнул начальник и засмеялся, потому что думал, что человек шутит. - А у нас, знаете, кончилась, у нас лягушек за три версты слышно.

   Сторож в это время нес из кладовой еще чемодан, облепленный бумажками, нес и покряхтывал от удовольствия.

   - Василий, - сказал ему начальник, - чем дурака-то валять, возьми да сбегай на деревню за подводой. Домчись, пожалуйста.

   Человеку:

   - Наверное, не привыкли ездить на наших телегах? Глушь, бедность... А рессорные экипажи теперь, сами знаете...

   Лицо начальника приняло скорбное выражение, будто он был виноват в том, что рессорные экипажи теперь стали не в моде.

   Человек улыбнулся.

   - Нет, я привык, ездил... Тут, видите ли, за мной должна быть подвода, я телеграфировал.

   И не успел человек сказать это, все смятенно отступили от него.

   - Вы из Осташкова? Иван Петрович? - воскликнул начальник станции, всплескивая руками.

   Человек смущенно ответил:

   - Да, я из Осташкова.

   - Ах, боже мой, Иван Петрович, дорогой! Ведь мы заждались... Позвольте представиться: местный начальник станции Пятов. - Начальник обеими ладонями крепко сжил руку человека. - Вот счастье, вот радость... заграница, Африка, Мадагаскар... - Он с невыразимою любовью оглядывал багаж человека.

   За начальником к человеку бросились телеграфист, сторож, стрелочник, после всех баба.

   - Ваньть, это ты? - спросила она, заливаясь слезами. - Одежа-то на тебе какая хорошая!

   Все крепко пожимали руку его, возбужденно говоря, что любого из них зарежь на месте, никто не мог бы признать его сразу.

   - Мне помстилось, - кричал сторож - он больше всех был огорчен, что не признал человека сразу; - мне помстилось: сошел человек и человек бытто знакомый - лицо, волосья, как полагается... ге, думаю, тут что-то неладно, тут надо подумать...

   - Я сам так-то, - дергал его стрелочник. - Человек, да черт с ним, что человек, разве мало их таскается... Гляжу, а это наш, осташковский...

   Только телеграфист небрежно шепнул телеграфистке:

   - Я сразу его узнал, но неудобно было подойти: мы же до сих пор были незнакомы.

   - Ну, держись теперь Осташково, свой царь приехал! - подбрасывая шапку, воскликнул сторож. - Всем царям царь.

   Человек изумленно обернулся на него.

   - А что, неправда, что ли? - накинулся на него сторож. - Стало быть, ты теперь нашим царем будешь, вот и весь сказ. Помнишь, как мучился? Помнишь, как тебя казаки терзали? Забыл? Память плохая? Вот то-то и оно... Ну, так и молчи... Помнишь, ты у меня единожды на печке в крови валялся, а полиция две тыщи рублей сулила, помнишь? Я бы теперь лавкой торговал на всю волость...- На минуту сторож стал центром внимания всех. - Полиция, понимаешь, когтями землю скребет: где малый? Нет, думаю, сучьего сына, за две тыщи не купите!..

   Сторож наклонился к уху начальника и прошептал:

   - У него, Андрей Филиппыч, бок был простреленный, во дырища, рукавица пролезала. - Сторож развел руками, показывая, какая была дыра в боку человека: в эту дыру свободно могла пролезть собака. - А то ладит: в цари не гожусь, в цари не гожусь! - возмущенно проворчал он. - Годишься, как заставим. Цела еще метка-то на боку? В цари не гожусь... То-то у нас был хороший царь - Гришка Распутин.

   Человек улыбнулся.

   - Про Гришку теперь не поминай, то время прошло, - наставительно сказал стрелочник.

   Вдруг сторож подскочил, как укушенный, и бросился за станцию, крича не своим голосом:

   - Деда Петро! Деда Петро, приехал!.. Ведь за тобой с утра папаша тут, - обернулся сторож к человеку. - Деда Петро, куда тебя нечистая сила загнала?

   И все тотчас же загалдели, изумляясь, куда девался старик: приехал встречать гостя, целый день томился сам не свой, а то запропал, как иголка.

   Сторож был у телеги, обежал вокруг станции, заглянул в телеграфную, даже в квартиру начальника, - старик исчез.

   - Прямо чудно, то бегал, как козел, нудился, а то вот на тебе. До ветру, что ли, вышел?

   И все вопросительно глядели друг на друга.

   - Да вот он! - со смехом воскликнула баба. - Он в кусты залез.

   Жалкими, молящими глазами старик глядел из кустов акации на подошедших людей. Он крепко держал руками картуз свой, будто боялся, что его выдернут, и пятился. Потом он будто попытался что-то сказать, у него задвигались желваки на скулах и затряслась борода. У человека похолодела спина, таким несчастным, беспомощным и старым показался ему отец. Он шагнул в заросли акации:

   - Отец!

   Старик взметнулся:

   - Сейчас, сейчас, сынок, лошадь, того... лошадь готова!.. - Он побежал к коновязи, на бегу болтались полы смрадной шубенки его; по щиколкам хлопали дерюжные порты. "Когда их стирали, стирали ли?" - мелькнуло в голове сына. Старик трясущимися руками отвязывал повод, тпрукал, бил босыми ногами лошадь по коленям. Сын подошел сзади и хотел обнять его.

   - Сейчас, сейчас, сынок, - бормотал старик, качаясь, - готово. - И побежал к телеге, хватаясь за вожжи.

   Сын только почувствовал, как тяжело, запально дышал старик.

  

  

   Кругом, насколько хватал глаз, тянулось ровное сине-зеленое море хлебов. Рожь была по пояс, местами выше и гуще. Иногда по верху ее пробегал слабый ветер, рожь колыхалась мертвой зыбью, то чернея, то отливаясь матовой рябью. Тогда над колосьями почти непроницаемой завесой подымался цветень, будто тучи серебряно-багрового дыма вырывались из земных недр, и на время тускнело солнце. Трава, цветы, земля казались плесневелыми. Потом опять душным гнетом налегала тишина, волны выравнивались и с безоблачного неба бесшумными потоками лился палящий зной.

   Старик, сидевший по-татарски в передке телеги, ни разу не обернулся, хотя они проехали уже версты три. Изредка он чмокал и шевелил вожжой. Рои злобных оводов гнались за телегой, острыми шильями кололи кожу лошади, впивались в вымя ее, грудь, бока, и под шлеей ее уже пятнами проступила кровь. Измученное животное беспрерывно мотало головой и фыркало, и то бросалось в галоп, - тогда старик отчаянно натягивал вожжи, перекидываясь на спину, - то падало на колени, пытаясь лечь - старик тоже вскакивал на колени и бил ее кнутом. Иной раз старик бросал вожжи и хлестал лошадь картузом по вымени и животу, и с каждым взмахом картуз его становился краснее. Лошадь благодарно оглядывалась. И каждый раз украдкою старик присматривался к сыну. Но тот будто не замечал его возни. Глядел на ниву, синеватое небо, далекие и редкие ракитки большака. Или наклонялся и набирал горсть теплых колосьев, но не рвал их. И лицо у него было такое, как будто человек вспоминал сон и не мог вспомнить его. Один раз, когда старик снова стал возиться с лошадью, сын вылез из телеги и пошел по тропинке вперед, прихрамывая.

   "Пересидел ногу", - подумал старик, ухмыляясь.

   Только теперь, осторожно трухая сзади, он разглядел одежду сына, обувь. А когда сын наклонился и сорвал что-то, он уткнул голову в вязок и счастливо засмеялся, шепча:

   - Как был левша, так и остался, без перемены...

   И слова эти, произнесенные не голосом, а только слабым движением обметавшихся губ, показались ему столь забавными, что он опять уткнул голову в колени и беззвучно захлипал, прижимаясь ртом к овчине.

   Сын вспомнился ему маленьким, босоногим и длинноволосым, с тонкой шейкой и синим от голода и грязи лицом. На лице тлели испуганные, молящие о чем-то серые глаза. Порою взгляд их доводил старика до бешенства своею беспомощностью. Вспомнил нелюдимость его и болезненность, - будто белый, вялый картофельный росток, вытянувшийся без солнца. "В кого он?" - часто думал отец. Вспомнил свою безмерную любовь и жалость к нему, слабому, чужому, единственному. В любви своей и исступленной жалости, безответно перегоравших в груди, был одинок...

   Старик бешено завозился на телеге и стал рвать удилами рот лошади. Обогнал сына, дико глянул в лицо его из-под лохматых клочьев бровей, остановился, присел под животом лошади на карачки, злобно давил ладонью оводов с брюшками цвета красной смородины.

   И опять глядел в спину сына, медленно шагавшего обочь дороги.

   Вспомнил неизъяснимую гордость свою, когда этот забитый, запуганный, кричавший ночами мальчик вот таким же слепым оводом впился на восьмом году в книгу и ослеп для окружающего. Вспомнил, как он, старик, темный и непонимающий, сразу же поверил ему, поверил тому, что мальчику книга нужна больше хлеба, что он пропадет без школы. И перед ним как бы открылась тайна жизни.

   Старик приподнялся на телеге, впиваясь мятущимся взглядом в фигуру сына, словно хотел крепко обнять его, будто прижимался своим горько горевшим лицом к лицу сына. Не верил, что человек, задумчиво шагавший впереди его, человек в странном костюме горожанина, в каком-то белом ошейнике и пестрой тряпочке на груди, с бледными нерабочими руками и бритым лицом, человек этот - сын его, мотавший силу по тюрьмам, а теперь вот воскресший.

   - Стало быть он, сын... Ваньтя...- шептал старик, как бы уверяя себя в этом. - Вместе пахали... косу ему прилаживал...

   И старик опять вспомнил, как они действительно вместе пахали. Сыну было четыре года, не больше. Старик взял его в поле. Сеяли рожь. И он не заметил, как мальчик отошел от загона. Крутился около телеги, мурлыкал что-то под нос, а когда старик хватился, мальчика не было. Поглядел в телеге - не спрятался ли? Нет. Позвал его. Не ответил. Закричал громче. Не ответил. Беспокойно заметался, бегал на взгорье, по оврагу, лежавшему ниже. Нигде не было видно. И на кой черт он брал его? Выпряг лошадь из сохи, кружился по полю, потный, злой, с безумно бившимся от страха сердцем, спрашивая: не видел ли кто мальчишки? Никто не видел. Съездил домой. И там не было. В кровь избил жену. Воротился в поле. Уже заходило солнце. Кричал полем, как под ножом, потому что обрывалась жизнь его... Разбитый, с порванным голосом, без шапки, возвращался к телеге. И первой мыслью его, когда он издали увидел телегу, было: "Сейчас убью лошадь, а сам удавлюсь на тележном крюку..." Мальчик спал в меже, шагах в двухстах от него. Лицо его было заплакано, рубашонка, руки и ноги в тине.

   - Где ж ты пропадал, чертенок? - завыл отец, соскакивая с лошади и хватая его на руки.

   Мальчик испуганно взметнул ресницы, заплакал, прижался к груди отца,- он водил поить лошадь, а потом никого нет, и он искал телегу, в телеге тоже никого нет, он пошел домой и дома нет.

   - Какую лошадь? - оторопело спрашивал отец.

   - Вот лошадь.- Мальчик разжал ладонь и показал ему большого зеленого задушенного кузнечика.- Лошадь пила, а я увяз и соху потерял,- сказал он.

   И сколько ж раз потом старик с хохотом рассказывал всем об этом: "Вот стервенок!" - как часто, сидя за столом, он спрашивал сына: "Ваньтя, а лошадь напоил?" - и, когда сын неизменно отвечал: "Она уж издохла",- ржал, ласково хлопая мальчика по острым лопаткам.

   Это был первый случай, когда между ними протянулась слабая паутинка.

  

---