Вольнов Иван Егорович - Повесть о днях моей жизни

и как зародился в нашей деревне кружок, молодые люди ласково улыбались, барышня прыгала на стуле, громко хлопая в ладоши, Прохору велела передать поклон.

   - Интересно бы повидать его!..

   Потом нас посадили вместе с собою обедать - каждому в особой посуде, потом - чай пить и все уговаривали:

   - А вы кушайте, пожалуйста... Не стесняйтесь!..

   Зашла речь о подложных бумагах. Над ними посмеялись.

   - Вы кто же будете - студенты? - спросил я у барышни.

   - Это ты, Петрович, к делу,- просиял Лопатин.- Об этом надо узнать в первую голову!

   - Нет, я не студентка,- ответила барышня,- я уроки даю, а они вот,- она указала на молодых людей,- студенты.

   Илья Микитич впился в нее глазами.

   - Это верно?

   Барышня рассмеялась.

   - Почему же нет?

   - Нам надобно студентов,- опустив глаза, сказал Лопатин.- Петрович вот говорит, что в городах, только студенты до нас жалостливы, а остальные - хоть бы пропали, и то не беда... Если, к слову, вы не студенты, мы искать обязаны. Говорите по совести, чтобы как перед богом...

   Он покраснел, смутился.

   - Бог е знает... По лицу вы - хорошие, а, между прочим, в чужую душу не залезешь...

   - Честное слово, студенты! - воскликнула барышня.

   - Студенты, студенты! Товарищ говорит правду,- подошел к нему один из молодых людей, тот, что нас встретил.- Эх, вы, Фома неверующий!.. Хотите спросить у хозяйки?

   - Что вы! Бож-же сохрани!.. Ни за какие тыщи!..- испугался Лопатин.- Я вам верю!.. Я - чтоб крепче было!.. Простите меня.

   Когда дело уладилось, я спросил:

   - Расскажите, пожалуйста, что за фальшивые бумаги ходят по народу?

   - Таких бумаг нет,- сказал мне второй парень, постарше. Он все время молчал, приглядываясь к нам через очки. - Это выдумка.

   - Чья?

   - Н-не знаю... Может быть, сами же мужики выдумали.

   Поднявшись с постели, на которой он сидел, парень вышел из комнаты.

   - Сурьезный,- подмигнул Лопатин.

   - Да, фальшивых бумаг нет,- подхватила барышня,- есть дурные газеты...

   - Газеты нам ни к чему... Газет мы можем у мальчишек накупить... Нам надобны бумаги...

   Очкастый - Дмитрий, войдя в комнату, подал нам два продолговатых листика, говоря:

   - Вот прочитайте: сами увидите...

   Усевшись в углу в другой комнате, мы просмотрели с Ильей Микитичем данные бумаги. С первых же строк у нас захватило дух от смелых слов. Каждому хотелось первому прочесть листки, мы вырывали их друг у друга; Лопатин разгорелся, ноздри у него раздувались, как у лошади, стал заикаться, трясти козлиной бородой...

   Выйдя к студентам, мы сказали:

   - Фитки - настоящие... Спасибо, дай вам, господи, здоровья!..

   Илья Микитич обхватил барышню за голову, целуя ее в стриженую макушку, лезет целоваться к студентам. Те целуются, не брезгуют.

   - Давайте таких бумаг много! - заявил Лопатин.- На всю губернию!..

   - Есть еще лучше,- ответила барышня.- Вам, товарищ, понравились? - обратилась она ко мне.

   - Да,- смущенно сказал я.

   Награждая нас листками, она предупредила, что, если мы попадемся с ними полиции, нас посадят в тюрьму, будут судить, хлопот не оберешься. О тройном расстреле, про который говорил нам Осип, умолчала.

   - Не боитесь?

   - Боимся, барышня, как не боимся! Один черт тюрьме рад... Что же делать?.. Будем действовать насколько осторожно...

   Парни научили прятать листки под рубашкой - на голом теле.

   - Если будет надобность, снова приезжайте.

   Илья Микитич, усмехаясь, говорил им:

   - Теперь будем вас сильно тревожить. Рады не рады, а не открутитесь. Будьте здоровехоньки, соколики!..

   - Что-о? - опять тревожно встретил Галкин. - И нынче один адрец привезли?

   Микитич перебил:

   - Пошто человека вводишь в грусть?

   Попросив Настюшку отвернуться, мы вытащили целый ворох листков и книжек.

   - Беги за народом! - завопил Галкин, увидя связки.- Собирай всех подряд: Колоухого, Лексана Богача, еще собирай Петю-шахтера, Рылова... Бумаги, мол, получены...

   - А не лучше сначала самим разобрать? - предложил я.- Узнаем, что привезли, тогда соберем. Времени хватит.

   - Лучше,- сказала Настя.

   Даже старуха вставила слово:

   - Чего ты, шустрый, сразу! Надо толком... Потише-то будто пригляднее выйдет.

   Подойдя к столу, она стала щупать корявыми пальцами тоненькие книжечки в цветных обложках, открывала их, внимательно разглядывая, крутила седой головой в замызганном повойнике.

   - Вы, робятушки, не бросайте, которые негодные, отдайте мне стены облепить.

   Мы покатились со смеху.

   Вчетвером - Лопатин, Прохор, Настя, я - мы читали без перерыва весь вечер и всю ночь. Галкин, слушая, выл, стучал по лавке костылями, приговаривал:

   - Все - истинная правда!.. Все, как в аптеке!..

   Настюня слушала молча, а Лопатин счастливо улыбался, изредка вставляя:

   - Вот утэти вот слова похожи на Исаю: "Народ мой..." Хороший, видать, составитель, дай ему, господи, здоровья!.. А утэто вот - будто Амос-пророк писал: "Слушайте, вы!.. Придут и на вас дни!.."

   Старуха сначала тоже прислушивалась, вздыхала, хлипала, потом отошла к печке, прикурнула на шестке и захрапела, разинув рот.

   - Что ж ты, мать, уснула? - обидчиво окликнул ее Прохор.

   - А?.. А?.. Что ты, сынок?..

   - Уснула, мол, чего? Разве можно от таких слов спать?

   - Умаялась я за день, миленький... Спину ломит.

   Солдат с досадою махнул рукой.

   - Прямо до ужасти удивительно! - с искренним изумлением воскликнул он, указывая на старуху. - Считается: люди, а? Ну, что тут скажешь?

   Он посидел, помолчал, задумался. Встрепенувшись, опять сердито посмотрел на шесток:

   - Мать, да встань же, ради создателя, чего ты меня из себя выводишь?.. Ма-ать!.. Слушай!.. Это я не тебе говорю?.. А?.. Ну, крест господний, велю стащить за ноги!.. Ну, крест господний! Мать, да неужто мне с тобой баталиться?..

   - Ах ты, бож-же милостивый,- заохала старуха.- Что ты от меня желаешь?.. Пристал и пристал недуром!.. Ну, что тебе?.. Глядеться в меня?..

   - Садись к столу слушать писание.

   - Да оно мне не надобно, твое писание!.. Разве я смыслю?

   - Сиди смирно, слушай.

   Жмурясь от света, старуха покорно села на лавку. Склонив на руки голову, таращила некоторое время больные, выплаканные глаза и снова уснула сидя.

   Настя увела ее, как маленькую, на лежанку, прикрыла дерюгой, под голову бросила подушку.

   Занималась заря. Пропели третьи петухи. Стала трещать и меркнуть выгоревшая лампа. Посерели, осунулись лица...

  

   На второй день было собрание. Внимательно выслушав наше донесение о второй поездке, мужики пожелали посмотреть привезенное добро своими глазами.

   Как и старуха, сперва ощупали книжечки, перелистали, осмотрели обложки и заглавия, подивились красным печатям:

   - Все в порядке... печати... полная форма!..

   Три дня читали. Малограмотные и которые совсем не умели читать приходили ко мне с Галкиным, другие разбирались сами.

   Шахтер рычал, читая книжки, выгнал всех домашних из избы, побил ни за что мокровыселскую дурочку нищую Наталью Ивановну Рассохину, в мелкие клочки изорвал на себе новую сатиновую рубаху. В тот же вечер повалил у попа ограду, в колодец бросил дохлую собаку.

   Вздумал я прочитать листик отцу. Он внимательно выслушал, в упор поглядел мне в глаза.

   - Что ж ты молчишь? - спросил я.- Скажешь: тут неправда?

   - Н-не знаю. Есть еще?

   - Есть.

   - Прочитай.

   Я прочитал ему еще несколько листков.

   - Ну, как?

   Отец задумался, нахмурив брови.

   - Где ты их берешь?

   - Это тебе все равно! Говори: верно написано?

   - Глупости,- сказал он,- какой-нибудь дурак писал.

   - Что ты сказал? - вскричал я.- Вырази еще раз!

   Отец с удивлением обернулся.

   - Такой же, мол, дурак, как ты, писал!.. За это можно пострадать, понял, откуда звон?.. Советую, брось... С жиру им, сволочам, нечего делать, вот и строят чертову склыку! - с бешенством крикнул он, хлопая дверью.

   Поздно вечером, отложив и спрятав то, что нам самим было надобно, мы разбросали прокламации и книжки по деревням. Клали на крыльца, завалинки, просовывали через трещины в сени, прилепляли жеваным хлебом на заборах, воротах, перекрестных столбах, церковной паперти, на дверях волостного правления. Одну Рылов ухитрился приладить уряднику на окно. Утром ждали с нетерпением, что будет.

   Большинство мужиков, прочитав прокламации, сейчас же жгли их, некоторые отнесли в волость, более услужливые - уряднику, который, никогда не видев прокламаций и не зная вообще об их существовании, принимал листки неохотно.

   - На кой они мне черт? Мне бы узнать, какой сукин сын у меня окошко выдавил... Я бы ему показал Москву с колоколами!

   К обеду по деревне пошли слухи, что в Осташкове приехали "стюденты" с подметными письмами: будут наводить новые порядки. Первым делом расстригут попа, а на его место поставят своего, потом перепись: у кого сколько скотины, хлеба. Лишнее заберут, а что надо - оставят на пропитание.

   - Сообрази-ка: восемь сотен! - таинственно шептала мне соседка, прибежавшая к нам поделиться новостью. - Во-семь сотен!.. Этакая махина!..

   - Неужто, Аксинья, восемь сотен? - с ужасом спрашивал я.

   - Восемь со-тен!.. Прям, как стадо ходят, ажио жутко!

   - Где же они живут?

   - А я уж и сама не знаю, - разводила она руками, - по овинам, поди, в ометах, в старых ригах...

   Слухи о студентах испугали урядника. Захватив листки, он поскакал в город и возвратился оттуда с приставом. В Осташкове начался переполох. По улице забегали простоволосые бабы; завизжали дети, старухи забивались в погреба. Человек двенадцать потащили на допрос. Они отвечали, что "письма" подбрасывают студенты.

   - Какие студенты?

   - Бог их знает, трудно углядеть: все до одного оборотни!

   Наш успех был невелик, но мы все-таки были довольны и тем, что люди заговорили. Сойдутся ли, бывало, у колодца, или на крыльце где-нибудь, сторожко оглянутся, спросят о скотине, цене на хлеб, еще о чем-нибудь, потопчутся и таинственно зашепчут:

   - Читал?

   - Чего?

   - А "это"?

   - Как же, в одну завалященькую поглядел.

   Начнут рассуждать: отчего, почему?..

   Трофим Бычок, мужик с похабным прозвищем, прочитавший несколько раз библию, пустил было слух, что в городе Вязьме, - а какой это губернии, он не знал, - родился от блудливой девки Макриды антихрист, который "почал орудовать". Но оттого, что он не мог сказать, какой Вязьма губернии, ему не поверили и к похабному прозвищу приклепали новое: "Блудливая ведомость".

   Когда волнение улеглось и становой уехал, мы повторили посев.

   - Ого! - говорили на следующий день. - "Они", змеи, настойчивы! Чево-ка нынче накакрячили?..

   - В Захаровке-то тоже! - кричал, стоя средь улицы, дядя Левон Кила-с-горшок, бывший сотский. - Сейчас зять у меня был: словно, бат, их черт ломает - по всей улице метелью!.. Народ-то, бат, аж диву дался!.. Бросили работы!..

   - Ведь не в одной Захаровне, - отвечал ему с гумна Прокоп Ленивцев, - по всей округе прет!

   - Что, робятушки, ангили с небушка сеять золотом на наши деревянные головы!.. - кричал во все горло Прохор, выползши на середину дороги, - Что за слова, убей меня бог, ентаревые!.. И ни на макову росинку хвалыни!.. Читайте, православные, набирайтесь ума-разума!..

   В полдень его вызвал урядник: он теперь уже уразумел, что за листки летают по Осташкову.

   - Ты это чего надумал, хромой дьявол?

   - Про что вы рассуждаете, Данил Акимыч?

   - Говорят: ты письма разбрасываешь!

   Прохор, насколько мог, вылупил глаза, притворившись овцой.

   - Данил Акимыч, ягодка, скажите мне, Христа ради, кто это мутит: я пойду ему в бесстыжие бельма наплюю!.. Не таите, сделайте милость!..

   - Не могу сказать, лучше не спрашивай, - крутил головой урядник: - "Читай, православные!" Раз заставляешь читать, ты и подбросил... А за это - Сибирь!..

   Тогда Галкин показал на костыли, печально говоря:

   - Я ведь, Данил Акимыч, без ног: мне несподручно...

   Урядник поглядел на его ноги, потер лоб, всполошился:

   - Это ты верно!.. Без ног ты не можешь по всей волости!.. Это какая-нибудь стерва другая!..

   - И потом, глядите, Данил Акимыч, - поддакивал маньчжурец, - "оно" ведь день ото дня все больше, тут не один, а шайка... - Спохватившись, куда он прет, до пота испугавшись этого, Галкин повернул оглобли. - Причем я ведь, Данила Акимыч, не какой-нибудь: я - Егорьевский, на сражениях участвовал, дважды принимал присягу... Чудаки вы!

   - Ну, скакай домой, что уж там язык ломать, - махнул рукой урядник. - Черт бы их побрал, безживотных, мотаются с листками, а ты через них ночи не спи.

   - А вы спите, Данил Акимыч, - советовал Прохор. - Из-за плевого дела терпите беспокойство!..

   - Я начальник над вами, как же я буду спать?.. Сознайся, ведь читал "их"?

   - Господи, ну как же не читать? Читал, Данил Акимыч, читал! - с готовностью ответил Прохор. - Она у меня и сейчас в кармане, грешная! - Маньчжурец подал листок уряднику. - Сгоряча даже хотел на память заучить, ан опосля гляжу: белиберда! И так, извините, обидно стало!.. Эх, думаю, сучьего сына, убил бы я тебя!..

   - Правда, что ли, что студенты-то приехали? - выпытывал урядник.

   Галкин развел руками.

   - А чума их знает! Бабы по деревне вякают, что правда.

   В это время дверь с шумом растворилась, в комнату, как полоумная, влетела Прохорова мать.

   - Ваше благородье!.. Кормилец!.. Ангел божий!.. Он не виноват!.. Может, это кто другие!.. Пожалейте мою старость!..

   Прохор затрясся, побледнел.

   "Выдаст... Пропало дело!"

   Но, пересиливая волнение, беззаботно сказал:

   - Чего ты испугалась, деревня? Разве господин урядник не понимает, что я присяжный человек? Пойдем скорей к себе в хату.

   - Ваше благородье!.. Провались я на этом месте - не он!.. Чтоб мне света белого не видеть!.. - пуще выла старуха.

   - Э-э, какая ты несговорчивая, - насильно тащил ее маньчжурец, - я ж тебе говорю, пойдем скореича!..

   На улице, впившись пальцами в ее руку, так, что женщина застонала от боли, он бешено прохрипел:

   - Зар-режу, дьявол старый!.. Только сделай еще раз!..

   Старуха зарыдала.

   - Уходи! - оттолкнул ее солдат. - Скройся с глаз долой, сердобольная ворона!..

  

   На пестрой неделе, за три дня до мясного заговенья, в округе произошли великие события, а в Осташкове опять заговорили о студентах.

   Перед событиями к нам приезжала стриженая барышня. Чужие люди у нас диво, городские - два. Барышня оделась в голубое шелковое платье, пальто на меху - настоящая дворянка. На станции спросила Лопатина, ее послали в Захаровку, а Лопатин в этот день ушел с книжками в Мытищи, приказав жене молчать... Больше часа барышня стояла перед бабой, спрашивая, где Илья Микитич, а та резала корове бураки и молчала, даже не поздоровалась с приезжей. Барышня решила, что баба немая, пошла искать Лопатина по деревне, за ней набрался человек в двадцать пять хвост любопытных, никто не знал, где Илья Микитич. Было холодно, в тонких ботинках барышня промокла, посинела, чуть не плачет, а захаровцы, особенно бабы, пристают к ней с расспросами: по какому случаю ей понадобился Илья Микитич?

   - Ведь он у нас разновер, Ильюшка-то.

   - Поп-от его страсть как не любит, чихотку!

   - Может, тебе позвать Васютку Прокуду, лавопшика: у него всякий товар, какой душа желает...

   Барышня спросила меня.

   - Не знаем, - сказали ей,- у нас таких нету. Поспрошай в Свирепине.

   Человек пятнадцать вызвалось проводить ее: благо недалеко - три версты. Она отказалась от провожатых, захватив с собой лишь одного мальчугана, уверявшего, что он меня хорошо знает, что я действительно живу в Свирепине. Но остальные тоже пошли провожать: мальчишка-то дуроломный, еще не в ту деревню заведет, не того мужика укажет!.. Барышня сказала, что она меня хорошо знает, не ошибется.

   - Ну, тогда провожать нечего, - согласились захаровцы и пошли не вместе с нею, а поодаль, шагах в сорока, только чтобы не терять ее из вида. А когда сравнялись с рощей, которую дорога огибала полукругом, двинули напрямки через сугробы, прибежав в Свирепино раньше барышни.

   - А мы уж тут, - добродушно улыбаясь, встретили они ее у свирепинской околицы. - Видать, что не привычны ходить пешечком... Пока присядьте, ребята побежали искать Ивана... Присядьте...

   В Свирепине меня не нашли. Старуха Прасковья Шитикова, прибежавшая последнею, печально сказала барышне:

   - Был он у меня, деточка, на прошлой неделе, а сейчас нету!.. Может, опять когда приедет, бог его знает... Вы с им на Украине, что ли, виделись?

   - Да, - сказала барышня.

   Свирепинцы переглянулись с захаровцами.

   - Полюбовница... Разыскивает!..

   В избе у нас сидела Настя, Аксинья-соседка, Мотя с мальчиком. Говорили, конечно, о подметных письмах и студентах.

   Мать, любительница святости, несмотря на язвительный смех отца, как и Трофим Бычок, утверждала, что "народился антихрист".

   - Ваньтя, Ваньтя, - с треском влетел в избу Климка Щукин, пасынок Аксиньи. - Беги скорей на улицу: к тебе приехала крымская полюбовница!.. Ей-богу!.. В дипломате!.. В мужиковской шапке!..; Хвостом-то так и мельтешит по снегу... Богатая!.. Беги!..

   Не успел Климка закончить своей захлебывающейся речи, в двери, как лиса, просунула коргастую голову Чиказенчиха, смутьянка, помешавшаяся на сплетнях.

   - А к вам гости, - сладенько пропела она, пряча блудливую улыбку. - Тебя, Иван, ищет!.. Прямо с машины... С Совастопали!..

   Я в недоумении поглядел на мать, на отца, на Мотю. У них вытянулись лица. Настя густо, виновато покраснела.

   - Ее свирепинские парни провожают!.. - продолжал, прыская, Климка. - Которые свистят во след-от, глаза лопни!."

   Толпа захаровцев, свирепинцев, осташковцев подошла, гудя, к нашей избе.

   - Хоз-зява!.. Дома ай нет?

   В раму застучали палки, кулаки, к стеклу прилипли расплющенные рожи.

   Вместе с домашними я выскочил на крыльцо, столкнувшись на пороге с барышней.

   - Наконец-то! - чуть не со слезами воскликнула она, протягивая ко мне руки.

   И по тому, как измученная поисками и любопытными расспросами барышня обрадовалась мне, как бросилась навстречу и как крепко сжала мои руки, все окончательно уверились в том, что приехавшая - моя крымская полюбовница.

   - Не с брюхом ли?.. Петре Лаврентьичу внучка!.. - фыркали из сеней.

   - Он, поди, как змей теперь шипит!.. Мужик сурьезный, взбаломошный, горячий...

   - К вечеру беспременно произойдет сраженье!..

   - Ваньтя-то! - моталась в толпе Чиказенчиха. - Услыхал, что прикатила, в лице переменился, побледнел, глазами туды-суды, сам не знает куды!.. Пришпилила молодчика!..

   - Шахтер, - увидал я Петю, - разгони их, сволочей!.. Что они, как собаки, лезут?

   - Да я, Вань, не могу, - смущенно замялся Петя. - Их дьяволов, полна улица... Чего ты, скажут, задаешься? Свою ждешь? - Он осклабился.

   - Это же городская барышня!.. Осел!.. "Свою ждешь"!

   - Как? - разинул шахтер рот. - Это которая бумаги составляет? - Лицо его побагровело, ноздри раздулись. - На какую, право, беду без соображенья можно напороться... Ведь это даже удивительно!..

   Схватив дубовый пест, он зверем выпрыгнул из сеней в середину толпы.

   - Марш!..

   Полетели пинки, затрещины, поднялся визг; через минуту под окнами на измятом снегу валялась только кем-то оброненная сандального цвета однопалая варежка.

   - Скажи Прохору, что приехала стриженая барышня, - шепнул я Насте. - Беги одним духом... Это неправда, что полюбовница!..

   Когда барышня сняла шапку и все увидали, что она по-солдатски стрижена, мать горько заплакала.

   - Ваня!.. Милый!.. Что же ты наделал?.. Стыдобушка моя!..

   - Отстань, мать! - досадливо закричал я. - Что ты в наших делах смыслишь?.. Чайку бы вот надо... Отец, ты не сходишь за водой?

   - Нет, не схожу, - с глубоким презрением глядя на барышню, ответил он. - У меня для вас чаю не наготовлено. Да, - стукнул отец по лавке кулаком, - не наготовлено! Богат - в трактир веди свою дворянку, а в моем доме не имеешь правов распоряжаться!.. Наш-шел курву!.. - Сжимая кулаки, он шагнул вперед. - Вон из моей хаты!.. Я х-хозяин!..

   Если бы не Прохор с Настей, с шумом влетевшие в этот момент в избу, у нас бы действительно загорелось такое сражение, что от отцовской хаты не осталось бы и щепок.

   - Поглядим, какую ты правду говоришь! - по-детски захлебываясь, еще из сеней визжал Прохор. - Ежели ты, кляча крученая, обманула, косу оторву! Где она тут, мошенница?.. Ваня, жив-здоров? Где барышня?.. Ах ты, мать чесная, отец праведный!..

   Перебравшись через порог, маньчжурец столкнулся нос к носу с барышней.

   - Так и есть, - промолвил он, роняя костыли. - Как же это?..

   Смущенный, посеревший, он прижался в дверях к Пете.

   - Ты уж, Петруш, здесь? Успел? Какой ты хитрый!.. Здравствуйте, барышня!.. Проведать нас приехали? Все ли живы-здоровы?..

   Глядя на шахтера, на меня, на Настю, он счастливо хихикал, морща испитое лицо свое.

   - Пойдем, Галкин, к тебе в избу, - сказал я, одеваясь. - На наших черт насел, чтоб им лопнуть!.. Барышня, захватите свой дипломатик!..

   А по деревне звонили:

   - Петрушке-то Володимерову счастье: деньги, поди, приперла - несусветную силу!

   - Где он ее, шельму, подцепил? Вот тебе и Ваньтя!

   - Нет, та-то дура: на мужика полестилась!.. Привередница!..

  

   До глубокой полночи барышня беседовала с нами... Устала, охрипла, язык не ворочается, бесперечь пила воду, а мы все приставали:

   - Еще немного, барышня, еще чуть-чуть.

   - Не зовите меня барышней, - просила она, - зовите товарищем.

   Мы поправлялись:

   - Ну-к, еще про что-нибудь, товарищ-барышня!

   - Какие вы все странные, - смеялась она.

   И мы смеялись.

   - Главная статья: нет привычки... Барышня - это постоянно, кого ни встретишь в дипломате, а товарищ... Мужик мужика, конечно... это дело десятое!..

   - Мужик мужика променял на быка, - передразнивал Галкин. - Нет привычки, надобно стараться!

   Он всеми силами старался помочь барышне, в особо интересных местах рассказа гладил ее по голове, заставил сесть на подушку, чтобы было мягче, как ребенок, смеялся, когда она улыбалась чему-нибудь, шипел на всех.

   Было поздно. Сквозь забитые одеждой окна мягко гудел колокол: церковный сторож отбивал часы; скрипел снег под ногами колотушечника. Лица товарищей возбужденно счастливы.

  

   Через день-два после отъезда барышни по Осташкову разнеслась весть, что в смежном с нами уезде "началось".

   С отрядами казаков и стражников по деревням ездил губернатор, драл мужиков розгами. В одной деревне наводил суд и расправу, а "это", как головня, перебрасывалось в соседнюю: там и тут зловеще вспыхивали зарева. Ульяныч, мещанин-щетинник, рассказывая, только крутил головою от изумления.

   - Теперь никогда не поеду торговать туда, а то и мне достанется.

   - Там уж тебя ждут! - смеялись над ним.

   В Пилатовке по поводу событий говорили:

   - "Они" смикитили, что из середки уезда начинать - никто не делат. Приехал набольший, собрал их у нас в Роговике...

   - Кого?

   - Дыть стюдентов, кого же!.. Ваньтя тоже был, шахтеришко. Собрал в Роговике на сход... Ну, как?.. Как прикажете!.. Давайте перебросимся на вьюжный край, а оттелева - холстом... А ты, Ваньть, тут буторажь!.. "Они"- хитрые, жабы!..

   Сладкодеревенцы, горлопяты, бахвалились:

   - Скоро нас соборовать начнут, дай вот только губернатор приедет, он нам привьет воспу!..

   Шахтер самолично созвал группу, предлагая "подтереть слюни и - за дело"... Того же мнения были Штундист, Богач, маньчжурец и Рылов, а Лопатин, я, Максим Колоухий и другие растерялись: может быть, еще не время?..

   Первый раз наше собрание носило бурный характер; все переругались, как враги, а разошлись ни с чем.

   На следующий день написали в город письмо, а пока решили разбросать "литературу".

   - Сигнал! - кричали осташковцы, бегая с листками по деревне.

   Но пришла другая весть: у князя казаки. Наиболее жидкие под разными предлогами разбежались, куда глаза глядят. Остальные даже днем держали двери на запирке.

   Вызванный из города товарищ приехал ночью. Как и барышня, не зная расположения деревни, он долго плутал, отыскивая избу Галкина. Счастливый случай помог ему постучаться к дяде Саше Астатую. Тот, трясущийся, привел его ко мне.

   Товарищ Лыко, - он нам лыки продавал на вокзале, - собрав компанию, сказал:

   - Делать ничего не надо, вы попусту спешите... Дожидайтесь от нас знака. Зачем сейчас губить себя?..

   - А если не сгубим? - зло выкрикнул шахтер. - Ты тоже с библией приехал?

   Опершись, локтем на стол, покусывая русый ус, Лыко несколько минут внимательно разглядывал Петрушу. Тот, выпятив грудь, стоял посередь избы, не опуская глаз. Горожанин улыбнулся.

   - Ничего не боитесь?

   - Нет! - Петя даже надул щеки. - Еще не родился, кто меня напугает!

   - Ого!..

   - А все-таки начинать не надо, - твердо сказал Лыко.

   - Мы с вами, Нилушко, в один голос, - расцвел Лопатин, - только разве с ими сговоришь!..

   Хрустя пальцами, шахтер с презрением следил за ним.

   Лыко привез с собою снадобьев, научил печатать на гектографе.

   Уезжая, Лыко набросал несколько черновиков, но мы после его отъезда переделали черновики по-своему, более понятно, выбросив все "литературы" и "гектографы", мужицкому уху чужие.

   Много спорили о том, как подписаться. Прохор, первый затирала в сварах, настаивал на том, чтобы подписались: "Беспощадный Осташковский Комитет из мужиков".

   - Ты, служба, в уме или выжил? - урезонивал его Илья Микитич. - Чего ты городишь? Разве можно на себя идти с доносом?

   - Так подпишитесь, что, мол, кому надо, узнает, кто составляет бумаги, - вяло отозвался из кутника Максим Колоухий. - Что, мол, мы бы свои фамилии проставили, но почему - опасно: могут забрать...

   Большинством голосов решено было подписаться: "студенты".

   Работа кипела. Каждую ночь дороги и улицы пестрели синими листками. Становой переехал на житье в Осташкове; в домах - то там, то здесь - производились обыски. Тщетно искали главарей: ни один ничего не знал или как бык глядел в землю.

   Расширялась и внутренняя работа: главный кружок пополнился, и от него пошли отростки, товарищества и братства.

   - Вчера сметану воровали из чужих погребов, а нынче урядник нехорош, - гнусавили старики.

  

   В субботу на масленой зять с Мотей пришли к нам в гости. После обеда я запряг лошадь и, усадив сестру с Ильюшей в сани, повез их кататься в соседнюю деревню, где был базар.

   С разноцветными лентами на дугах, в светло вычищенной упряжи по улице разъезжали "молодые". Женщины, одетые по-праздничному, пели песни, вдоль дороги, по обеим ее сторонам, шеренгою стояли любопытные, глядя на катающихся, делились замечаниями о лошадях, сбруе. Под ногами, как котята, с счастливыми рожицами, шмыгали ребятишки; длинные карманы их сибирок набиты сластями. В крепких зубах трещат орехи, семечки, у трактира задорно пиликает ливенка, пляшут, присвистывая. Заезжий шарманщик с полудохлой морской свинкой гадает девкам на "билетиках".

   Сделав пять-шесть кругов, мы заехали в трактир погреться и выпить чаю.

   - Хорошо, Ильюша, на базаре?

   - Да.

   Ему - четвертый год. В новом полушубочке и белых валенках, в круглой барашковой шапке, из-под которой выбиваются колечки светлых волос, чистенький, с розовым румянцем на щеках, он широкими глазами рассматривает трактирную обстановку, поминутно дергая мать за рукав:

   - Мама, это кто? А вон этот - с бородой?

   - Мама, а самовара у них нету? У нас дома есть... Да, мама?

   Мотя смеется.

   К столу подошел Федька Почтик, мой приятель, и Калиныч; оба - новые члены главной организации.

   Федька рассказал, что вчера захаровская баба, стиравшая на казаков белье, была опозорена ими и полумертвою брошена в овраге. Подняли ехавшие на базар торгаши. Сейчас еле жива.

   - Кабы чего нынче не было,- шепчет Федька на ухо,- ребята рвут и мечут... Увези сестру с ребенком... кто знает!..

   Допив чай, мы с сестрой поехали домой.

   - Ваня, почему вы секретничаете от меня? - спросила Мотя дорогою.- Неужто вы, глупые, думаете, что я пойду на вас с ябедой?

   Я придержал лошадь.

   - Секретничаем, Мотя, потому, что надо секретничать. Ты - женщина...

   - Стюня - тоже девушка.

   - У тебя ребенок, хозяйство... Для только любопытства об этом не говорят.

   - А ну-ка, я не из любопытства?

   - Тоже не следует мешаться: ты - женщина, у тебя ребенок, хозяйство...

   - Перестань об этом! - досадливо воскликнула она: - Ребенок, хозяйство... Почему не следует мешаться?

   - Так, вообще...

   - Напрасно, брат!.. - Мотя нахмурилась, прикрыв глаза длинными ресницами.

   Минут двадцать ехали, не говоря ни слова.

   - Знаешь, что? - встрепенулась сестра.- Ты все-таки дай мне книжек-то... Ладно?.. В жизни что-то новое, а я не смыслю... Почему только вы, мужики, должны знать?.. Хотите себе лучшего, а бабу - опять под лапоть?..

   Дорога - вереница непрерывных ухабов - шла о бок с фруктовым садом князя Осташкова-Корытова, отделенная от него рвом, обсаженным по гребню сплошными рядами акаций, сирени, жимолости. Над деревьями кружились стаи галок; в теплом, золотистом навозе копались грачи. Перемежающееся небо то ярко по-весеннему голубело, то подергивалось серыми лохмами туч, белокудрявых по краям; оттого снег казался то искристо розовым, мягким, то, как сахар, бледно-синим, крупичатым.

   - Гляди-ка, мама: робята! - Ильюша весело засмеялся, хлопая в ладоши.

   Навстречу из-за садовой караулки вышло человек семь казаков. Здоровые, сильные, с залихватскими, закрученными усами, в высоких бараньих шапках - они раскатисто хохотали.

   Один, поровнявшись с нами, отдал честь, вычурно расставив ноги, другие засмеялись над Мотей.

   "Кабы чего не случилось нынче",- вспомнились слова Почтика.- Прав он, рано еще...

   Но другой голос, злой и настойчивый, шептал иное.

   Отец и Сорочинский лежали на полу, обнявшись. Мать пугливо жалась в кутнике.

   - Стащить бы куда-нибудь эту стерву,- брезгливо вымолвила Мотя, глядя на мужа.

   - Не трогай, деточка, пускай дрыхнут! - отчаянно замахала мать руками.- Весь вечер баталились, хуже стюдентов!.. Я уж топоры от греха спрятала... Ты у нас ночуй, а то, боюсь, опять раздерутся!..

   Прикрывшись с головой сибиркой, мать ткнулась на лавку, Я принес из сарая "Липочку-поповну". Загородив от пьяных свет, мы стали читать с сестрой.

   Тихо. Жидкий свет прыгает по стенам и столу, по мелко набранным страницам книги и платку низко склонившейся сестры. Сонно трещат сверчки. Изредка раздается чавканье и придушенный храп пьяных; часто, срывами дышит мать; раскидавшись, розовенький, с закинутыми за голову руками, спит Илыоша. Мотя плачет. Тени медленно качаются и тают на лице ее.

   Слабо вскрикнув, мать поднимает голову, долго, бессмысленно смотрит на лампу,

   - С нами бог... с нами бог... Прасковея-пятница, Сергий преподобный.- Устало зевает, крестится.- Довольно бы, сынок, над книжкой: карасин береги...

   - Сейчас, мама, кончим.

   Щуря дикие глаза, отец привстал на локоть. Запустил пятерню в всклокоченные патлы, попросил напиться.

   - Вы еще...- громко откашлялся, сплевывая, засопел,- не спите?

   - Нет, не спим.

   Охая, мать поднялась с постели, зачерпнула воды.

   - Что ты, дьявол, в морду суешь! - крикнул на нее отец.

   - Еще не угодишь, родимцам,- заворчала мать.- Нахватаются пьянее грязи да куражатся, паршивцы!.. Сам бы в таком разе брал!..

   Отец швырнул в мать кружкой, ругаясь скверными словами, стал шарить около себя, чтобы еще чем-нибудь ударить ее.

   Завозился Ильюша.

   - Тять, потише, пожалуйста: мальчика разбудишь,- попросила Мотя.

   - А ты что? "Мальчика разбудишь"! Сахарный у нее мальчик!.. Енерала выплеснула?.. "Мальчика"?.. Я в своей избе, учить меня нечего!.. Не глянется, лети ко всем чертям! "Мальчика разбудишь", свинья грязная!..

   Мотя виновато посмотрела на меня и опустила голову.

   - Пошла теперь музыка на всю ночь!.. Эх ты, старый, бессовестный кобылятник!..- заплакала мать.- В кои-то веки пришла дочь в гости, и то ты ее гонишь со двора долой, пьяный дурак!

   - Вот я тебе сейчас покажу дурака! - затрясся отец.- Я т-те-бя украшу!..

   Я не вытерпел.

   - Ты когда же, негодяй, бросишь нас мучить? - сквозь слезы закричал я, вскакивая из-за стола.

   - Это отца-то? - изумленно спросил он, тараща красные глаза. - К примеру, жили вместе, я тебя растил, оберегал, заботился, а к чему пошло - негодяем?.. Родного отца?..

   Голос его понизился, захрипел, шея вытянулась, веревками на ней вздулись жилы.

   - Отца родного негодяем?

   Со сжатыми кулаками, ополоумевший, он бросился к столу, чтобы ударить меня, но с лавки вскочила Мотя и, схватив его за руки, припала к ним.

   - Тятя, не нужно!.. Родимый, не бей!..

   Мальчик поднялся с постели и заплакал; Мишка, забиваясь под лавку, ругался матерщиной; стоя у шестка, мать верещала во весь голос.

   - Отпусти! - мотая сестру из стороны в сторону, кричал отец.- Брось, а то расшибу!..

   - Уйди с глаз долой, детенычек,- умоляла мать, махая на меня руками.- Уйди, Христа ради, пожалей меня!..

   Я вышел из хаты.

   - Ваня, где твои бумаги? - выскочила па крыльцо сестра, хватая меня за руки.- Он собирается пойти к уряднику... Скорее прибери!..

   Отыскав в сенях топор, я отворил в избу двери. Отец сидел, обуваясь, на кутнике. Увидев топор, мать ахнула, завопила не своим голосом, броса