Левитов Александр Иванович - Сочинения, Страница 3 - Книги

чтобы заставить ее говорить не стесняясь, я принял на себя роль молодца, служащего в земском суде, с шиком стукнул громадными закаблучьями моих ратницких сапогов и довольно густым басом проговорил:

- Сударыня, за честь почту. Не беспокойтесь!

- Можно вас просить водкой? - спросила она.

- Можно-с,- ответил я,- просите,- и она вытащила из кармана посудину и яйцо и подала мне, предоставляя самому распоряжаться этими продуктами.

- Рюмочки нет ли-с? - спросил я.- Такого количества по болезни употребить не могу-с.

- А я, признаться вам сказать,- улыбаясь, говорила целовальница,- как теперь, примером, в деревне нельзя, значит, никаких удовольствиев найти (потому народ все дикой-с), так от скуки люблю этим заняться.

И она щелкнула пальцем по опорожненному стакану.

- У меня тоже-с портной есть знакомый, вот так же-с охоч-с; а человек образованный и мастер отличный. Нельзя, впрочем, мастеровому человеку и не пить-с, потому участь его такая-с,- глубокомысленно заметил я.

- А за меня, скажу вам, много чиновников сватались, тужу, что не пошла-с, потому как я женщина откровенная и политику знаю, чрез мужа своего очень несчастна. Одно слово: мужик - от сохи взят на время. А тогда барыней бы, может, была.

"Грабьте больше с мужем,- думал я,- а потом откуп возьмите; вот оба тогда господами и будете..."

- И вот об ней, об сестрице, тоже скажу: отбою нет от женихов - и купцы, и чиновники мимо нашего дома в городе (когда жить там случается) так и шмыгают, да не урезонишь никак ее по сердцу себе выбрать. Хлеба (бога покуда не гневим) для ней не жалеем, да по родству жаль, потому по себе знаю: девичье сердце по суженом сохнуть должно. А по-божьему сказать, так тысяч двух на разживу молодым не пожалели бы, если бы человек нашелся хороший и ей по нраву. Ну, и дом тоже за ней отдадим (сот семь, а то и все восемь непременно стоит). Потому, знаю я, брат в него не вступится: для него, при его мастерстве, новый себе выстроить плевка стоит; а нам не нужно: мы с мужем, хоть часть-то наша питейная нынче больно плоха стала,- одначе-с, с божией помощью, как-нибудь себя-то прокормим.

- Напрасно, сударыня, желающих осчастливить не изволите,- отнесся я к девушке, которая привела меня в гости.

Признаться сказать, идеальничанье мое относительно ее стало уже выходить из моей головы потому, что личность сестры ее, ее старанье пустить мне, как говорится, пыли в нос давали мне некоторое право припомнить себе пословицу, что, дескать, яблочко от яблоньки далеко не откатится, и я просто-напросто начинал подумывать о разных, обыкновенных в уездных городах, историях, гласивших о добрых молодцах, которые любили при случае выпить на чужой счет и которые, вследствие этой наклонности, совершенно неожиданно находили себя счастливыми супругами и еще счастливейшими отцами семейства, так сказать, благоприобретенного.

Но в это время я подметил на лице девушки какое-то грустное выражение, вследствие чего мне стало совестно моей пошлой фразы, и потому, не покидая, впрочем, прежнего тона, я сказал ей:

- Женихов, равных вам, в нашем городе, я думаю, найти невозможно, сударыня?.. Я вот в Москву буду, так графчика какого-нибудь свататься за вас оттуда пошлю.

Целовальница поощрительно засмеялась моей остроте и чихнула.

- Правду, должно быть,- ответила целовальница,- сказали они сейчас, тут же вот и чихнула я. Будем теперь графа ждать.

- Напрасно они так говорят,- ответила девушка сестре,- потому, как я теперь рассуждаю, никакой граф свататься за меня не будет; да и их ехать к нам не послушается.

И я видел, как на долгий взгляд мой, просивший у ней прежней ласки и примирения, ответила она мне тою ясной кротостью взора, который так необыкновенно поразил меня при первой встрече с нею.

Сам целовальник вышел в это время из капища своего, заспанный детина такой. На длинном, рябом лице его просвечивалась удаль какая-то, уснувшая, впрочем, теперь, и трудно было определительно сказать, могла ли когда-нибудь пробудиться удаль эта или она уже так заснула, чтобы никогда не просыпаться ей. Редкие волосы его, поседевшие прежде времени, давали право предполагать, что жизнь его прошла не без тревог, если б только можно было отвергнуть то обстоятельство, что русые молодцовские кудри не могут просто-напросто побелеть от раннего и частого купанья их в водочном море...

Не знаю, что заметила в нем целовальница; но улыбающаяся физиономия ее вдруг изменилась.

- На минуту на одну нельзя одного оставить! - затрещала она с азартом.- Хватил уже!

- Молчи! - прошипел целовальник.

- Нечего молчать-то,- кипятилась она.- Ты предо мной молчать должен: знаешь, место-то кому дадено?..

- Мол-лчи,- прохрипел муж, как злая, на короткую цепь привязанная собака. Девушка, как мне показалось, хотела было встать и уйти.- Куда? - заревел целовальник.- Барыня, што ль, ты какая,- на пьяного зятя смотреть не можешь? Морду разобью! Здесь сиди!..

- Бесстыдная, бесстыдная рожа твоя! Ты бы хошь при чужих людях-то постыдился! - резонировала целовальница.

- Мол-л-чи, змея! Знаю. Терпенья мне, барин, с ними нет никакого, потому, все равно как змеи какие, поедом съели меня. Вот ужо я вам задам звону! Долго будете помнить! Папироску мне пожалуйте, не курил долго.

Не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы к крыльцу не подбежало в это время двое мужиков. Радостью сияли эти мужики...

- Слухай, малый, статья какая знатная прилучилась,- кричал один из них, обращаясь к целовальнику.- Подавай только таперича,- упоштоваться во как

должны! Слышь, прасолы уманские гурт в Москву гнали. Пьяны, што ль, они нарезались, волк их зарежь! Только скотину-то свою по хлебам и распусти; а мы и нагрянь, да двадцать пять целкачов и слупили с них за потраву. Во как! Подавай теперь на все,- наши сейчас привалят!

Темно уж было. Месяц как будто украдкой смотрел сквозь густые ветви вешек, росших на противоположной стороне большой дороги, и мирно отдыхала земля, охлажденная недавним дождем.

Неприметно юркнула в кабак целовальница, и на улице слышно было, как звонкий голос ее покрывал собою бурные речи мужиков. На крыльце остались только я с девушкой да самовар, все еще продолжавший петь свои непонятные песни.

И видел я, как временный хозяин мой, птицелов, прошмыгнул в кабак, в шляпенке своей, надетой набекрень, по своему обыкновению покряхтывая и поплевывая, за ним юркнула (из травы придорожной как будто бы выросла) личность, смахивающая и на отставного дворового, та самая, которую видели мы в начале главы.

- Скажите: зачем вы с моей сестрой таким толстым голосом говорили? - спросила у меня сестра целовальницы.- Вы давеча, как я вас в первый раз видела, вовсе не так говорили.

- Скажите мне прежде,- ответил я,- вам, полагаю, здесь хорошо жить; а если не хорошо, отчего вы не едете к брату вашему в город?

- Отчего это думала я во все время, как вы здесь сидите, что вы меня об этом спросите? - говорила девушка как бы сама с собою.- Я вам теперича вот что скажу: и отсюда, и от брата из города, если меня туда отвезут к нему, я убежать хочу, потому сил моих нет!

- Отчего же?

- Нет, вы слушайте, что я вам только скажу: я давеча видела вить, как вы в сенях-то спали. Только я и говорю себе: все им расскажу. Может, думаю, не полегче ли мне будет от этого? Видите вы, жисть-то моя какая здесь: за что он кинулся на меня? И сестра опять: вить она на словах только... Нет! Как, бишь, это давеча думала я говорить с вами, забыла совсем,- продолжала девушка с очевидным напряжением высказаться. Затем продолжала она почти шепотом:

- Я вам одно скажу: душа у меня очень болит, потому меня никто не любит здесь, и мне любить некого.

Зять, скажу я вам, часто больной от запоя лежит: пойдешь это к нему, и, кажись, сама бы легла на его место, только он бы встал. Так нет, закричит сейчас: уйди, говорит, вишь ужалела!.. А чего он не верит-то? Разве я ему зла могу пожелать! А то вот еще (только вы не смейтесь надо мной, пожалуста): вы вот в Москву идете, возьмите меня с собой, ради бога, потому (я бы вас любить стала за это) человек там у меня знакомый есть - посмотреть хочется.

К самому уху моему наклонилась она, чтобы прошептать мне последние слова своей просьбы. Голову свою наклонила она на мое плечо и с тихими, но истеричными рыданиями шептала мне: "Возьмите, возьмите меня с собой, я бы хоть на могилу того человека взглянула..."

- Маменька, когда жива была, так мне с ней хорошо было, потому я с ней говорила все, что хотела, и уж большая была я, а она возьмет меня к себе на колени посадит да сказки и сказывает. Ну и хорошо было тогда, а теперь, видите, брат у нас был (уж и хорош же покойник был - высокий, черноволосый такой), обручница у него возьми да умри; а он и запил. Да как запил-то? По целым неделям, бывало, домой глаз не казал; а когда придет, так каменной ровно, обопрется руками об стол да ни одного слова ни с кем во весь божий день и не вымолвит,- тосковал; а как просидится - в трактир или в кабак сейчас опять и уйдет. Не хочу, говорит, непьяными глазами на божий свет смотреть. Ну, однажды на берегу в траве и нашли его: волной, значит, выбросило,- илом это всего занесло. Очень мы с маменькой убивались по нем: только я-то на грех жива осталась, а она после братниной смерти на третий день убралась. Хорошие люди-то богу, как я теперь вижу, завсегда надобны, потому всех их он к себе собирает. Да и как умирала-то? Святая ровно! Плачет, плачет, бывало, да потом вдруг и начнет говорить мне: "Умереть мне, Саша, ох как не хочется! Одну тебя сиротой на этом свете тяжело покидать, а вынесть никак не могу. Прощай, Саша! А ежели,- говорит,- тебе бог горе какое пошлет, так молись ему пристальней!.."

А там, в кабаке, своим чередом своя драма игралась.

Место за прилавком было пусто, потому что целовальник закатывал вприсядку под бойкую песню знакомца-

птицелова. Сидит этот злою судьбою гонимый старик на винной бочке и, присвистывая и пристукивая, извещает публику, что

А и нет у нас такого молодца,

Как Андрея да Мироновича!

- Эх-ма,- говорит,- про себя песню играю, потому знаю я, каков я человек есть. Слухай, честная компания: вишь, как есть старичища вить я, а получше целовальника завсегда выходить могим. Держись, длинный,- закричал он целовальнику, и начал старичина прямо с дроби, приговаривая: - Вот так-то мы в старину-то! - Потом, изменив каданс и пляски и поговорки, закатил ту, во ужас сердце приводящую, присядку, за которую всякому удальцу, отличившемуся по этой части, благодарные зрители всегда говорят эти многозначительные слова: "Спасибо, милый ты человек,- разуважил ты нас, черт тебя забери, подлец, до отвалу..."

Целовальница тщетно уговаривала своего мужа перестать безобразничать.

- Ступай спи,- говорила она ему,- любезное дело сделаешь.

- Молчи! Сам знаю,- запальчиво отпихивал он ее и продолжал состязаться с птицеловом, твердо, по-видимому, убежденный в том, что, так сказать, идея, за которую стоял он, требовала от него или блистательной победы, или, по крайней мере, славной смерти.

- Не мешай, мать,- говорили.- Вишь, дока на доку наехала!..

- Вы туда смотрите? - спросила меня Саша.- Вам это в диковинку, а я присмотрелась уж. Сначала, не поверите вы мне, как я жалела об них, инда сердце защемит, бывало, как они это перепьются да образ человеческий потеряют. Что я только делала тогда, дура я эдакая! Смотрю, смотрю я, бывало, на них, в чулан возьму уйду да богу там и молюсь, чтобы он беса от них отогнал... Вы думаете, не бес это в них сидит? Маменька-покойница, я помню, как говорила, что в пьяном человеке завсегда бес сидит. И за что мне жалеть их? Вот они теперича зятя с сестрой в соблазн ввели, так они, может, целую неделю пить будут, потому оба в запое... Часто это случается, так я знаю уж: придут завтра ко мне и в долг станут вина у меня просить - поправиться чтобы... Сколь-

ко уж я зарекалась им вино в долг отпускать, потому не получишь после, и надо мной же смеяться все будут: дура, говорят, ленивый только ее не надует; а не могу, потому душа разрывается, как это с похмелья трясутся они да Христа ради умоляют душу отвесть. Жаль станет их - и отпустишь; а зять проспится, недочет на полках увидит, так еще прибьет наприбавок.

- Ох, умереть бы мне лучше! - сказала она,- потому переносить не могу, как это меня бьют и ругают, когда я же им добро делаю. Тошно делается мне тогда, так волосы на себе все бы и вырвала - и уж тут не только что за них, а за себя, так и то долго богу-то молиться я не могу, потому зло берет...

- А истинно это: помолишься когда, так забудешься ровно, покойнее как-то на душе делается. Да вить что же? Вить на день успокоишься-то, на два так много уж; а вы вон туда посмотрите,- сказала она, указывая в отворенную дверь кабака.- Я вить почитай каждый день пьянство-то вижу: придут это они, напьются тут, ну, все меж собой друзьями и приятелями сделаются. Долго смотрю я на них иной раз и вижу: без хитростей говорят они тогда меж собой,- всякую злобу друг на друга забывают. Вот и я так хочу, потому, может, и мои думы рюмка разгонит...

- Про такое дело-то я вам вот что скажу: когда мы еще в городе жили, так у нашего соседа чиновник один на фатере стоял (из Москвы аль из Питера прислан был в наш город - не могу сказать), только, господи, как он это запивал здорово! "Как это вы,- спросила я у него однажды,- умный такой человек и завсегда запиваете?" - "Другому бы не сказал, но тебе скажу, потому вижу: умная девка ты. (Ей-богу, он только да мать в целую жизнь одни меня умной считали.) Вот отчего запиваю: счастья,- говорит,- в жизни ни разу я не видал, а посмотреть, что это за птица такая, очень хотел бы. Удачи,- говорит,- нет ни в чем,- понимаешь? Вот теперича родных у меня, где бы я корни свои попросторнее мог распустить, ни одного нет; а из чужих-то по сердцу себе никого не нашел да, должно быть, и не найду. Так вот мы теперь,- говорил он,- барышня-сударышня, корни-то эти, простора-то какие просят (понимаешь?),- мы их штукой вот этой - водой-то живой - и подсекаем". Сам он мне это говорит и смеется, рукой своей шею мне обнял. "И тебе,- говорит,- при случае это пригодиться мо-

жет; а мы,- говорит,- рады доброго человека завсегда на ум-разум наставить..."

- Вот и мне также корней-то своих, как этот чиновник, не подсечь ли? Видите, живой воды-то сколько? Не занимать стать,- говорила она, улыбаясь, и странно мне было видеть и слышать, как в это время вместе с выражением лица ее изменился у ней и самый образ выражения мыслей. В грустной позе ее видел я глубоко оскорбленное чувство прекрасной природы, а в тоскливых жалобах ее слышались мне жалобы души на нищету да на бедность земную.

Тоном драматической артистки, глубоко изучившей роль свою, тихо и задумчиво говорила она:

- Правду, должно быть, барин-то говорил! Все равно теперича я что дерево какое-нибудь. Какое бы оно выросло большое да зеленое, ежели бы на него в пору солнцем светило да в пору дождем поливало! А то нет вить: лес это дремучий окружит его со всех сторон, деревья сучьями своими прикроют его отовсюду, так его ни дождь не пробьет, ни солнышко не увидит - и хилеет оно до тех пор, пока не сгниет совсем.

- Только вить то дерево бесчувственное. Сердце-то у него не болит вить, как у живого человека болит оно, когда он видит, что смерть прийти-то пришла к нему, а счастья-то он своего еще не видал и не знает совсем, что это за птица такая,- продолжала она, копируя слова своего знакомого чиновника, которые, как заметно было, произвели на нее сильное впечатление.- Не знаю только сама, что говорю я, потому разве можно человека с деревом равнять? Разве дерево, когда ломаться начнет, будет у кого-нибудь спрашивать: зачем же, дескать, росло-то я здесь? Никто вить в лесу-то дремучем ни разу и не взглянул на меня. А я-то думаю об этом завсегда почти, душа-то у меня за каждый день об своем горе тоскует, потому добрых слов от добрых людей ни разу, почитай, не слыхала!.. А вы видели добрых людей? - вдруг спросила она у меня.

- Видел.

- А слова добрые от них слышали? Такие слова, какие бы (как бы это сказать-то вам?), ровно солнце, душу вашу согрели, счастье на целый день принесли бы вам.

Вспомнил я в это время тот добрый и вполне человеческий круг, в котором суждена мне была высокая честь вращаться некоторое время,- людей этих пылких, смот-

ревших прямо в глаза каждому, вспомнил я и, одушевленный прекрасным представлением, ответил ей:

- Слышал. Знаю людей я,- говорил я ей,- которые горю другого сочувствовали и помогали, как своему горю; слова от них такие я слышал; когда я вспоминаю об них, душа моя как будто бы видит их, и если со мной в это время несчастье какое бывает, так при воспоминании об них я его забываю...

- А я-то, я-то когда ж увижу того человека, на какого смотрела бы я и обо всем забывала? - воплем страшно болезненным, из самой глубины души как будто бы вылетевшим, ответила она на слова мои и зарыдала...

- Выдь, выдь на свободный воздух-то, выходи поскореича, а то там тебя пуще духом-то винным в голову бьет,- говорил мужик, вытаскивая из кабака кума, находившегося в решительном сумасшествии.

- Эх ты! Уж и хорошо же только, братцы мои! - дискантом каким-то завывал несчастный, махая руками и неестественно выдвигая вперед грудь; а потом лицом в траву, опушавшую вешку, упал он и смеется,- рад, что до чертиков напился...

- Слышите: вишь, вон гуляет. Хорошо, говорит, ему. А чем хорошо-то? Вить я знаю: семья-то у него теперь на одном мякинном хлебе сидит. Забылся он,- вот ему и кажется хорошо. И мне бы так забыться, хошь бы один день в жизни без муки прошел.

- Да што ж это говорю-то я? - продолжала она, как будто пораженная внезапною мыслью.- Забыться-то мне никак невозможно, потому вещь не такая... (Не хотела было, право, рассказывать вам,- стыдилась все, а теперь расскажу, потому вытерпеть не могу...) У дьякона нашего в городе сын был, в губернии он там в семинарии учился,- умный такой! О Рождестве, сказываю вам, брат - портной-то - вечеринку и вздумай сделать - и вить чливый такой он у нас, так всех это приказных к себе и созвал: хочет, значит, штобы с одними господами знакомство водить; потому, говорит, сам я в коротком платье хожу... А на Рождество-то семинаристы все домой приезжают, так он и их притащил - и сын-то дьяконов тоже пришел. Только вижу я: все это кавалеры такие смелые, смеются, с барышнями заигрывают и водку пьют то и дело; а он сидит себе и в разговор ни с кем не вступает. Подруги подходили к нему сами на метелицу

звать, так он пуще их закраснел,- сконфузился и не пошел: не умею, говорит...

- Приказные вслух смеяться над ним зачали: кутейник, говорят, обращенья никакого политичного не знает,- а товарищи его выручать, надо быть, хотели: гитару ему братнину дали - сыграй, говорят. Долго он тут на гитаре-то играл, и таково хорошо играл - в жисть мою никогда не забуду!..

- А тут в фанты и начни мы играть. Ему и досталось исповедником быть. В особенную комнату отвели его, свечи там загасили и стали ходить к нему исповедоваться поодиночке - и кавалеры и барышни.

- Вот мне очередь идти к нему и приди - и не знаю сама, отчего это мне стало страшно тогда... Вхожу к нему, а он стоит у печки и папироску курит. Спрашивать ему надобно было, в чем грешна я; а он бросил на пол папироску, стоит повесивши голову да молчит... Господи! Вот уж до сих пор узнать не могу, что меня толкнуло к нему: на шею упала я к нему, заплакала и говорю: любить меня будете? А он мне и шепчет: я давно, говорит, вас люблю, никому не говорил только...

- Как же мне забыть его? - говорила она, наклонившись к плечу моему.- Три раза тем годом виделись мы с ним - к отцу гостить приезжал. Уж и как же только ласкал он меня - ввек не забыть! Цветком все звал,- подожди, говорил все, курс окончу, так женюсь на тебе,- всего один год остается!

- Вот вить правду, должно быть, люди-то говорят: против судьбы не пойдешь. У бога, надо быть, в книге записано, чтобы счастья мне с ним не видать. Кончил он в губернии ученье-то свое; а начальство в Москву его доучиваться и пошли, а он там два года пожил да умер... Бог его к себе взял, чтобы счастья мне с ним не знавать!..

- Куды, куды к морде-то лезешь? Сами сдачи дадим! - неистово ревел птицелов в кабаке.

- Раз-з-зобью! - гремел, в свою очередь, целовальник.- Жены моей поносить не смей.

- Вишь, важная штука жена у него. Не утаишь шила в мешке, завсегда оно вон вылезет. Не знаем, думаешь, зачем Евграф Иваныч к тебе ездит? Вишь, управляющий с ним знакомство свел,- с свояченой он твоей знаком-то, по чьей милости ты на месте-то держишься!..

- Не верьте, не верьте,- с страшным раздражением

шептала мне девушка.- Это врут они. Они человека ни за што завсегда опорочат.

- Не смей девку трогать,- в пррах расшибу!

- Налети - счастья попробуй. В землю сразу вобью. Даром, что ты осина такая длинная уродилась, а в землю вколотить тебя с одного кулака завсегда возьмусь. Небось и сестра твоя распутная с Евграф Иванычем своим не найдут тебя там...

- Господи! Умереть бы мне!..

- Богу молитесь! Помните, как мать-то ваша вам говорила.

- Буду, буду молиться; только не верьте вы им, ради бога! - и она быстро убежала от меня в сенной чулан.

К квартире своей пошел я. Месячным светом залита была деревенская улица, и полночная тишина невозмутимо царила над ней.

Боже! В души больные моих страдающих братьев тишь бы такую ты насылал...

1861

СТЕПНАЯ ДОРОГА НОЧЬЮ

Пора была самая глухая: сено скошено, рожь сжата, а до уборки проса, овсов и гречихи было еще далеко. К тому же был какой-то большой праздник, чуть ли не успеньев день; следовательно, народу на проезжей дороге совсем не было.

В воздухе ощутительно распространялись прохлада и тишина наступающего вечера. Маленькие птички, не видные во время зноя, теперь замелькали по степи, тогда как самая степь постепенно облекалась в какую-то необъяснимую, мрачную тайну, обыкновенно примечаемую в природе, когда, утружденная жизнью дня, она отходит к ночному покою.

Таким образом поля, и дороги, и вешки - все это глубоко задумалось в своей обычной вечерней думе, между тем как и с высоты неба, и из самой глубины непроницаемой дали веяло на вас каким-то едва слышным шорохом, сыпалось и неприметно вливалось к вам в душу что-то в высшей степени сладостное и томительное - и виделось вам, что все это будто бы закрывает собою природу, сооб-

щая ей то особенное выражение, какого не увидите вы в ней никогда, кроме вечера.

На левой стороне дороги, по которой шел я, протекал Дон. Бесчисленными огнями сверкало в его волнах догоравшее зарево; а за ним так привольно расстилалась луговая, низменная сторона, зеленея раздольными покосами и пестреясь неоглядными запашками. Изредка даже и ко мне на большую дорогу заносило оттуда ветром тонкий звон колокольчиков, привязанных к жеребятам, и крики сельских ребят, которые их сторожили.

Пугаясь этого мрачного, молчаливого пространства, особенно тоскливо ныла душа моя и желала встречи с живым человеком; но как ни напряженно смотрели глаза, ни человека на дороге, ни крыш деревенских изб вдали не показывалось.

Совсем свечерело. Заблагоухали травы и деревья, покрытые обильною росой, загорелись звезды на совершенно безоблачном небе; а на всем видимом протяжении Дона клубилось какое-то седое, неопределенное облако, ярко освещенное молодым месяцем. На востоке постоянно один и тот же угол неба резала, как обыкновенно называют ее в селах, сухая молния.

Ничто в этот раз не нарушало молчания ночи, только что разве сонного грача шагом своим испугаешь, так он каркнет, с одной вешки на другую перелетит, да там на целую ночь совсем уж и останется.

Вдруг позади меня раздался едва слышный скрип колеса. Я обернулся и начал присматриваться. Не далее как в четверти версты от меня спускалась с горы телега, в которую была запряжена слон-лошадь, так называемая купецкая. Грузно ступала она по туго убитой дороге, побрякивая медными бляхами своей наборной сбруи.

Рядом с телегой шли кто-то двое. До меня доносились их голоса; но я не мог ни расслушать того, что говорилось, ни ясно рассмотреть самих говоривших. Я закурил папироску и сел ожидать их.

- И у этого, милый ты мой, римского папы все цари ненашенские под началом находятся,- с расстановкой говорил один из подъезжавших ко мне.- И этот папа, как таперича об нем в книгах написано, не то штоб стар, не то штобы молод, а годов ему, свет ты мой ясный, ни мало, ни много - всего-то две тыщи. Месяц взойдет молодой - и папа молод, месяц к концу - и папа стареется, и так

(сказывают вон, историю-то кто читал) до самого конца мира и смерти ему не будет. Вот што!..

- О, господи! - послышалось в ответ на историю о римском папе.

- Да! Вот ты с ним, с таким-то, и совладай поди!.. А вот войну прошлую, помяни ты мое слово великое, по его науке французы с нами затеяли, потому он России не любит - веры она не его. Истинно!..

- А Бел-Арап? - спрашивал встревоженный голос.

- Бел-Арап што? Ты Бел-Арапа не бойся. Воевать он на нас пойдет, это я тебе верно сказываю,- да когда? Ты вот о чем посуди. При последних концах он пойдет воевать - вот когда, с антихристом вместе! Так и в Писании сказано: лицом черны и зверообразны, аки мурины эфиопстии...

- Говорят, уж народился антихрист-то?

- Это точно. Тридцать годов уж прошло, как народился, и держат его за двенадцатью дверьми и за двенадцатью замками, а держат его те замки и те двери, потому как млад он очень таперича есть; а как возмужает, так двери и замки он сразу расторгнет, расторгнумши, уж и на народ бросится; а дожить нам, грешным, до той поры лютой не приведи господи.

Наконец говорившие подъехали ко мне. Один из них был еще молодой парень, весь обсыпанный мукою, а другой - старик. По его широкому синему халату и по старой пуховой шляпенке я принял его за духовного. Действительно, как оказалось, это был сельский дьячок.

- Бог в помощь, земляки! - приветствовал я моих новых спутников.

Они подозрительно осмотрели меня с головы до ног. Короткий сюртук мой, очевидно, привел их в большое недоумение относительно законности моего пребывания на степной дороге в такую позднюю пору.

- Откуда бог несет? - спросил меня старик.

- Да вот из Данкова иду. Тяжело на жаре стало идти,- ночью-то, думаю, не полегче ли будет?

- Знамо, полегше ночью-то будет,- подтвердил мои слова белый парень.- Што это у тебя в зубах-то, любезный?

- Курево такое - папироской зовут.

- Дай попробовать, брат, што-то хитро она сделана-то.

- Поди, с табаком она? - спрашивал старик.- Не

приучайся к этому, голубчик. Грешней табаку, я тебе скажу, ничего на всем свете нет.

- Какой же тут грех? - полюбопытствовал я.

- Што ж это вы в городском сюртуке ходите, а грамоте, надо думать, не знаете?

- Нет, благословил бог, грамоту знаю.

- Ну, так книг божественных не читаете. А в книгах прямо говорится, кто табак-то посеял. Черт его, для людского соблазна, на блудницыной могиле посеял. Вот кто!

Между тем белый парень долго и сомнительно повертывал папироску между пальцами, улыбался чему-то, глядя на нее, курнул, наконец, и возвратил мне.

- Что? Ай не духовито? - спросил я.

- Духовито оно, духовито, да не забористо,- объяснил парень.

- А по-моему, чревобесие это выходит одно...- заключил старик.

Наконец белый парень вспомнил будто что-то и торопливо стал нас приглашать садиться к нему в телегу.

- Пошагистей поедем холодком-то,- говорил он.- Хошь бы улицу для праздника застать,- разошлись, поди.

- Да хошь и не застанешь, еще тебе лучше: соблазна не будет,- заметил старик.

- Хорошо это тебе говорить,- вспыльчиво возразил белый парень.- Неделю-то целую работаешь, рук не покладываешь, а тут еще и улицы не застань. Оно, пожалуй што, куда складно слова-то у стариков выходят, когда они об соблазне толковать начнут; а сами небось тоже в старину-то не очень на соблазн-то глядели.

- Это ты верно про стариков говоришь; но плоть свою усмирять тоже должен, дабы власти над собою врагу не давать,- продолжал резонировать старик.

- Нечего ее усмирять-то! И так она у нас небось не очень-то разыгрывается. Я вот, двое-то суток на мельнице бымши, может, двумя фунтами одного сухого хлеба продовольствовался,- так уж какая тут плоть будет?..

- Сам виноват! Отчего больше хлеба с собой не взял?

- Отчего? На полдня всего ехал-то, а мельник (провалиться ему!) двое суток меня продержал. В сердцах они с хозяином моим, так вот он меня и продержал. На-ка, дескать, посмотри, какую я над твоим хозяином власть большую имею.

- За што ж они в сердцах-то?

- Поди разбери их! Первое дело: мельник у нашего дочь за сына сватал. Не отдал наш-то: я, говорит, дочь свою за мужика отдать не намерен; а отдам либо, говорит, за попа, либо за приказного,- потому из вольноотпущенных он у нас и живет как есть на барскую стать. А другое дело: вздумали у нас церкву строить; а хозяин-то мой с мельником первые, стало быть, насчет деньгов обыватели во всем приходе. Вот мироеды и доложились к мельнику прежде: "Сколько, говорят, ты на божий храм жертвуешь?" А он им и говорит: "Весь кирпич на свой счет берусь изготовить, ежели вы церкву на имя Петра и Павла состроите" (а его Петром зовут, а сына-то Павлом,- вон метил куды!). Мироеды и согласились, да к нашему-то и толкнись. И так-то наш мироедов этих самых по шеям со двора гнал, так-то он их ругал ругательски,- услыхал потому, как они к мельнику первому за советом ходили... Видят мироеды - не изнять им без нашего церкви, всем сходом просить его стали, штобы, значит, смиловался. "Стройте, говорит, во имя Миколая-чу-дотворца",- и его-то, к примеру, Миколаем зовут... Тут на сходке-то до драки чуть не дошло с мельником. Один говорит: Петру и Павлу, другой - Миколаю. Наш-то чудак такой - усовещивать стал было мельника: "Куды ты, говорит, в храмостроители собираешься, а грамоте не знаешь?" - "Да оно,- мельник-то ему,- грамоте-то хошь я и не знаю, одначе холопом несчастным никогда не бывал, так ты нас грамотой не кори",- обиделся, значит. Наш опять тоже не уступил: "Эх ты, говорит, прямой шут! Я тебе настоящее дело, по доброте души, сказал, а ты лаешься. Истинно, говорит, сказываю вам, братцы, не его ума эта вещь..." Кто из миру-то поверил нашему, кто мельнику, только с этого времени весь приход надвое раскололся: одни микольскими назвались, другие петровскими - и годов с пять уж прошло, тягаются все меж собой. Драки какие насчет этого самого дела ежечасно бывают - сказать невозможно; а материал, на церкву-то какой сгоряча навезли, кое растащили - лесок-то да железцо, а кое - кирпич там, што ли, али известку - все это дождем да снегами размыло... И уж каких штук ни подпускал хозяин-то мой, штоб по его сделалось. Соберет, бывало, мужиков со всего прихода, выставит им пеннику ведра два и почнет рассказывать, как это к нему во сне аки бы каждую ночь почитай Миколай-угодник является и как он наказывает ему, штоб церкву-то, значит,

на его имя поставил. "Ничего, говорит, ты, раб, не жалей только, говорит, волю мою исполняй,- спасенье души от этого дела получишь",- угодник-то будто ему растолковывает. "Вот,- наш-то говорит,- сами вы видите, православные, што я для вас ничего не жалею", а сам вином-то все стариков и накачивает. Сначала и поверил народ, и многие из петровских на нашу сторону перешли, а потом и верить перестали, потому больно уж часто, угодник являться ему почал, и ходили к нам мужики больше как выпивки и смеха одного ради. И допекли же его этими явлениями. Как только услыхал мельник про такие дела, на зубок его сейчас взял: "Станет, говорит, святой угодник холопу несчастному такую милость оказывать,- я вот становому про него объявлю, что народ он только смущает",- и объявил. Тут сперва-наперво становой такую-то хозяину вещь сказал, таково-то тазал его, что он народу святым себя объявляет,- долго он с этого случаю повесимши нос ходил. А там и мужичонки, кто поазартней-то, захочет выпить, к нашему и идет: угости, говорит. Ну, уж наш-то и знает, что ежели не угостить, так слушать придется, как он начнет тебя по всему поселку срамотить. Так и теперь еще не забыли этого дела и всё опивают за него хозяина-то,- прост больно!.. Вот мельник и меня таперича за хозяина на мельнице проморил. Доведу, дескать, парня до вечера - пусть праздник промаячит в дороге. Ну, шагай, што ль, верблюд проклятый, - обратился белый парень к лошади и вытянул ее ременным кнутом.

- Вот они, вражьи-то плевелы - по всему приходу разрослись,- уныло промолвил старик.- Цепки лапы-то у проклятого - всех он их к себе перетаскает. О-о-хо! Велики, велики, братцы мои, грехи-то наши!

- А вы куда ездили? - спросил я старика.

- Благочинный по селам с бумагами посылал. Бумаги такие из консистории присланы: внушение духовенству о приложении вящего прилежания относительно распространения в черном народе грамотности и нравственных чувств... Очень уж донимают нашего брата этими дежурствами. Разносишь, разносишь эти бумаги-то, а, как я теперича понимаю, все это одни грехи, потому чувства у всякого человека и так есть, а грамоте кто захочет, сам выучится... Вот хоть бы теперь: двадцать два села выходил - таково разломило, а покормить нигде порядком не покормили,- не то штобы кашки али убоинки стари-

ку, а и щей-то чрез великую силу вольют. Скупищие эти сельские попадьи - страсть какие скупищие; всего-то у них, по их сказам, нет, всего-то им мало!.. Да кстати, ходимши по селам, к лекарке одной заходил, в дворне тут у одного барина живет, ловкая старуха, рассказывают. Сынины волосы к ней носил, рассказывали, потому, искусница великая она напущенные болезни лечить. Вот они, волосы-то,- добавил старик, вытаскивая из-за пазухи прядь черных волос.

- А разве на сына вашего напустил кто-нибудь? - спросил я.

- Бог его знает! Он у меня с самого малолетства чудной какой-то был. Все бы ему углем да мелом стены чертить; а потом в семинарии с живописцами знакомство свел, рисовать от них научился. С этого самого и сталось ему, как я понимаю, потому учиться совсем бросил, и хошь из одного класса в другой его и перетаскивали,- певчим он, видишь ли, был,- однако все в третьем разряде держали, и всегда я думал, что не кормилец он мне, ибо из третьего разряда только священниковы дети, и то при больших хлопотах и расходах, достигают священства, а дьячковы никаких прав не имеют,- все одно что пастух, даром что лет двенадцать там он - и сам лямку-то трет, и родитель-то, при бедности при своей великой, содержит его в губернии. А там ведь расход-то - о-ох какой! Все животы свои, бывало, туда перевозишь,- сам-то хошь без хлеба сиди... И никак таперича не могу я понять, сколь бы долго ни придумывал, отчего это ему такая блажь в голову зашла?.. И добро бы еще божественные картинки писал либо, что всего лучше и спасительное, образа святые, а то бог знает что изображает. Была тут у нас в селе девица одна дворовая,- правду надо сказать, что ни есть прекрасная девица, истинно ангельской красоты, только очень уж вольным нравом и, следственно, зазорным поведением обладала,- так он ее листах на тридцати написал: то она у него на картинке за водой идет, то корову гонит, то на яблоню по лестнице лезет. Дивом дивился я, откуда у него такое мастерство взялось: живая совсем на его листах выходила эта девица - стоит и смеется... Полтора года прошло, как он совсем курс окончил, и не то чтобы отцу при старости лет помогать, он сам же на моих хлебах живет. А у меня какие хлебы-то? Известно, что двадцатая дьячковская часть - один-то рот иной раз куды тяжело продовольствовать. Пробовал я ему

говорить: што ты, мол, Петруша, места себе не ищешь? Молчит, и ведь не то чтоб он молчал тогда только, когда его упрекать почнешь,- нет! Как от молчальника какого, никогда почитай слова-то не добьешься, и так, я тебе сказываю, скучен он у меня, так-то скучен, что и мое-то сердце все изболело да исстрадалось по нем. Сначала, как пришел он ко мне из губернии, господа наши узнали как-то, что он рисует хорошо, к себе его стали звать,- ну и ходил он к ним, и припасы они мне всякие, ради его, присылали. Только однажды старый барин и говорит мне: хорош у тебя, Степаныч, сынок; артистом даже может быть по живописной части, только, говорит, горд, почтенья никакого благородным лицам не отдает, посократи-ка, говорит, его немного. Ну, я было в эту силу увещевать его стал: помни, мол, Петруша, кто у тебя родитель такой! Дьячок у тебя родитель, последние мы с тобой спицы в колеснице суть,- так не должен ли ты, говорю, сугубое почтение дворянину и благодетелю отдавать? С этого-то разу, как я теперича вспомню, он и помешался-то больше, ровно он на господ озлился через это, никогда к ним после такого случая уже и не ходил; а присылали они за ним частенько-таки, и приказы от старого барина строгие выходили, чтобы беспременно дьячков сын явился на барскую усадьбу картинки писать... Вот, сударь ты мой, что, думаю, делать? Не слушает мой малый барских указов; едят меня за него и господа, и поп, и дворовые - все едят. А тем временем сынок к барину с Кавказа и приезжай, молодой еще, лютый такой - все у него по-военному пошло. Вот и приезжает он однажды к обедне, и мой у обедни-то был. Только примечаю я с клироса, что барский сын так-то пристально в моего вглядывается и с матерью потихоньку что-то пошептывает. Пред концом обедни выношу я барыне просвиру, а он мне и говорит: "Это твой сын, что ли?" - "Мой, говорю, ваше благородие!" - "Вот, говорит, посмотри, как я его учить буду. Их, говорит, в семинариях учат воду толочь, а я теперь почтению его поучу..." - "Ваша, мол, власть, ваше высокоблагородие! Што хотите над нами, то и делайте". Отошла обедня, вышли в ограду мужики, и барский сын вышел, а мой-то впереди идет. Как зыкнет на него барский сын: "Ты отчего, говорит, каналья, не кланяешься мне?" А мой-то (подумать-то страсть берет!) покраснел даже весь, дрожит так-то и говорит ему: "А ты, говорит, мне отчего не кланяешь-

ся?.." Вон оно - слышь? Барину-то и ляпнул: "А ты, говорит, мне отчего не кланяешься?" - и сам тоже канальей его обозвал... Так и обомлел народ-то!.. Так даже пополовел барич-то весь, как осиновый лист затрясся - и ни слова, только, значит, стоит перед моим да глазами его меряет, ровно он его съесть в это время хотел. И сын тоже стоит перед ним и словно даже как будто улыбается ему. Только вдруг, глазом моргнуть, кажется, не успеешь, лицо барич сыну-то и искровяни,- и какая тут страсть была, что народ-то весь попрятался даже, потому случай-то этот очень уж грозен был, как это сын-то барича схватит за грудь да об земь его грянет, так даже стон пошел... Таково тут горько барыня стонала да охала, таково грозно сам старый барии на сына моего наступал и мужикам своим приказывал бить его, что сердце у меня замерло словно; одначе мужики не послушались - испужались, надо полагать, потому как сын церковную скамеечку схватил и до смерти убить богом божился, кто подступит к нему... Ну, засадили тут его в сумасшедший дом,- очень уж барин хлопотал об этом... Больше же, дивлюсь я даже, насчет там судов или инова чего - ничего не сделали. За это им надо благодарность отдать - помиловали. Целый год в сумасшедшем доме держали сына, а теперь тоже опять у меня живет. Много колдунов смотрели его у меня - испорчен, говорят,- и вылечить его нет средств, потому, первое дело, как узнает он, что я колдуна какого позвал лечить его, сейчас его вон гонит и становому жаловаться, грозит; а второе: бес-то в него, говорят, очень уж лют и силен посажен - трудно его из тела-то выжить...

- Что ж вам сказала лекарка, к которой вы заходили?

- Ничего почти внове-то не сказала. Посмотрела только на волосы