Левитов Александр Иванович - Сочинения

того разобьешься...

    - Ну, вот теперича к госпоже Дубовой подступ сделал,- раздавались другие голоса.- С этой что-нибудь беспременно сшибет, потому богомольна... Эка барин какой продувной! Сколько он теперича с этих господ денег сколупывает - беда!

    Страннее всего в эту минуту было то обстоятельство, что слышанные мною голоса часто были перебиваемы возгласами вроде:mon Dieu mon Dieu! Quelle infamine!³

    - Не тоскуй, барыня! - отзывались по временам на эти возгласы другие, невидимые мне люди.- Все тебе же собирает... Дитю!..

    - О, позор-р! Какой позор! - раздавался тот же страдающий и негодующий женский голос.

    Я перевесился через перила балкона с целью увидеть, кто это там страдает; но кроме необыкновенно горластого и безобразного ребенка, валявшегося в куче песку, ничего

    _________________

    ¹ Мосье, вы очень добры! Ей-богу... Впервые! Но, черт возьми! (франц.).

    ² Это будут цветы... цветы! Вы понимаете?.. (франц.).

    ³ Боже мой, боже мой! Какой позор! (франц.).

   390

    

   не увидал. По временам этот ребенок вскакивал с песку и убегал по направлению звавшего его голоса:

    - George, viens ici! Regarde, mon petit, que fait ton papa!.. Oh! Comme vous sommes malheureux!..¹

    - Барыня! Не скорби! Все тебе же принесет,- лились утешающие речи; но речи эти, видимо, не достигали желанного результата, потому что барыня скорбела все больше и больше.

    Между тем некоторые из этих озолоченных последними солнечными лучами колясок снисходительно останавливались перед отрепанным барином. Видно было, как на его почтительные и грациозные поклоны из колясок отвечали тоже грациозными жестами, ясно говорившими: "Что вам угодно, мсье?"

    Затем следовало вынимание портмоне, потом вынимание из портмоне бумажек и вручение их белокурому барину, потом и я, и вся кипевшая страшным многолюдством улица видели, что толстый барин, сидевший в коляске, долго разговаривал что-то с белокурым барином, стоявшим перед ним и державшим шляпу на отлете...

    Вечернее солнце одинаково безобидно освещало и холуйскую спину барина, стоявшего у коляски, и сморщенные губы барина, сидевшего в коляске...

    - Хха, хха, хха! - гремела улица, увеселяясь этой вечерней картиной.

    - Oh, mon Dieu! mon Dieu! George,mon pauvre enfant!..²

    - Бар-рыня! не скор-рби! Пшто ты экк-кую гадину любишь!.. Дуб-бина! В чинах, а побирается... Рази можно так поступать благородному человеку?..

    - Молчи, осел! - негодующими уже нотами зазвучал женский голос.- Как ты можешь говорить так об образованном человеке?.. У меня отец генерал, и у него - генерал...

    - Ха, ха, ха! Оно и видно!.. Приметно по всему...

    - Молчать, скот! Как ты смеешь со мной так разговаривать? Оh, George! Что должна выносить твоя бедная мама?..

    Из-под балкона развалистыми шагами вышла какая-то поддевка, очевидно, спугнутая со скамейки этим окриком барыни. Неторопливо направляясь чрез шоссе к противо-

    ____________

    ¹ Жорж, поди сюда! Посмотри, дитя мое, что делает твой папа! О, как мы несчастны!.. (франц.).

    ² О, боже мой, боже мой! Жорж, бедное дитя мое!.. (франц.).

   391

    

   положному кабаку, поддевка недовольно ворчала в том роде, что "эх вы, господа голые! На грош муниции, а на рупь амбиции! Туда же по-французскому"...

    - Молчи, молчи, гадкое животное! - кричала барыня, выбегая из-под балкона, как бы с целью догнать обидчика и разделаться с ним благородным образом.- Если ты скажешь еще одно слово, сейчас к становому...

    - Видали!..- со смехом огрызнулась поддевка с середины шоссе.- Не стращай!

    В компаниях, сидевших на лавочках, эта сценка произвела веселый хохот; а барыня в крайней ажитации побежала к своему сынку, обняла его и истерически зарыдала, перемешивая свои рыдания с различными французскими жалобами на горькую судьбу, доставшуюся в удел ей и ее ребенку.

    Она была таким маленьким, грустным и бедным созданием, что трудно было представить себе что-нибудь беспомощнее ее, когда она прижимала к груди свое дитя, какими-то стеклянными и равнодушными глазами смотревшее на матерние слезы...

    - Это еще что за новости? - прикрикнул белокурый барин, подходя к описанной группе и гневно топорща усы.- Что день, то новая драма! Когда вы меня перестанете срамить перед этим мужичьем? Марш домой!

    - Оh, Jean! - молитвенно обратилась к нему дама, грациозно поднимаясь с кучи песку...

    - Оh, Jean! - плаксиво передразнил ее барин.- Скажите, какая невинность!.. Вот, возьми,- говорил он, подавая ей скомканную рублевую бумажку,- да у меня не сметь куксить... Домой! И после этого никогда не актерствовать на улице. Ишь каким сокровищем хвастает,- закончил строгий властелин семьи, давая легкого щелчка в лоб своему наследнику.

    

    

    Барыня торопливо укутала голову ребенка полами своего бурнуса, умоляя в то же время мужа не ездить куда-то, не делать чего-то; но муж не обращал на нее ни малейшего внимания. Завидев меня на балконе, он любезно раскланялся со мною, поблагодарил за шляпу и, похвалившись тем, что он ныне порядочно сдернул с вислоухих, с игривым смехом стал меня звать проехаться куда-то весьма неподалеку, где находились будто такие котлетки и такой макончик, что просто пальчики все оближешь...

   392

    

    Глубоко благодарный взгляд кинула на меня несчастная женщина, когда я отказался от этого приглашения, а барин, пробормотавши что-то насчет чьего-то свинства, геройски махнул рукой проезжавшему лихачу, которым с быстротою молнии и был отвезен в страны макончика и котлет...

    Только одно это женское горе и успел я приметить в счастливой местности; но и оно, в общем, было совершенно заглушаемо смешанным гулом на разные лады ликовавшей толпы. По временам из этого гула вырывались вороньи, бабьи речи, касавшиеся до барыни.

    - А черт ей велит жить с этим урлапом! Сама виновата!.. Да я бы на ее месте...

    - Известно, что на ее месте всякая бы... Она еще молодая... Онамедни при мне засылали к ей от одного вдового купца в экономки звать... Не пошла!.. Я, говорит, благородная... А какой фабрикант-то!..

    - Да стала бы я теперича так по нем печаловаться? Убиваться! Да разрази меня на сем месте...

    - Ну да тебе-то не диво - по мужике не убиваться... Видала ты их на своем веку... Кажется, на рот-то кой-кому замчишко бы какой понавесить следовало...

    - А тебя-то давно уж на цепь всю пора посадить... Кто бы другой говорил, а вам бы с мужем-то помолчать нужно...

    - Е-ес-сть перед кем! Это перед тобой-то?..

    - Передо мной!

    - Бабы! Молчать, подлые! - кричал с шоссе пьяный лавочник с бычачьими глазами.- Што вы мне спокою не даете в моем запивойстве? Рази я часто пью? Я не часто пью, а вы мне мешаете! Вот сичас перепишу вас всех в книжник и перестану вам за это в долг отпу-щать - и должны вы тогда все с голода переколеть. Ха, ха, ха!

    - Ха, ха, ха! - отзывались на это ласкающие женские голоса.- Ах! Что же это за чудак Борис Костентиныч? Какие надсмешки дает. Иди, Борис Костентиныч, сюда в нашу компанию,- мы тебе романец сыграем. У нас тут тепло...

    - О! - кричит самодовольный бас лавочника, и затем в надвинувшейся вечерней темноте раздаются бабий визг и хохот, грохотанье приглашенного, протискивающегося в самую середину бабьего общества, и робкий шепот: "И, черт! Ослеп, что ль? Видишь, вон мой из кабака

   393

    

   выбег! Ах! Рубаха-то на нем, на шуте, как вся исполосована!"

    Действительно, шут, выброшенный сейчас кабачною дверью, был весь оборван и окровавлен. Стремительно понесся он вдоль шоссе, вытирая с лица кровь рукавом рубахи. По следам его с невообразимой галдой гналась пьяная приятельская ватага, все опрокидывая на своем пути.

    - Черти! - кричали стаптываемые этой ватагой.- Когда на вас угомон-то будет?

    - Што ж нам? Ай мы не в своей державе?.. Стр-ра-нись! Подавим всего... Ха, ха, ха!

    Как бы прощаясь с буйно проведенным днем, улица, несмотря на то, что делалась все темнее и темнее, буйствовала все больше и больше. Перед каким-то холстинным шатром, украшенным вывеской, говорившей, что здесь "Беспроигрышная староскопическая лытарея", волновалась целые массы народа. Лытарея была освещена лампами, чрез что получалась полная возможность видеть, как внутри ее некоторый бравый детина в красной рубахе и высоких козловых сапогах показывал публике в стереоскоп веселые фотографии, заставлявшие ее покатываться со смеха, и как он с ухарскими прибаутками вручал различным "господам купцам, кавалерам и фрейлинам" выигранные ими вещи. В то же время другой точно такой же детина с отличным успехом разжигал игрецкий задор своих посетителей, погромыхивая им на гармонике мотивчики таких забирательных свойств, что некоторые из предстоявших госпож фрейлин вламывались в амбицию и говорили виртуозу: "Ты, однако, свинья, не очень охальничай..."

    - Пущаю-с теперича, достопочтенная публика, в прахтику вот эфтот самый серебряный самовар,- речитативом покрикивал раздаватель билетов.- Кушали из с-сево самовара три графини... Вот бы вам его, Грунечка, выиграть-с. Ведь вы тоже Графена-с! Возьмите билетик-с на счастье-с.

    Грунечка фыркает и с негодованием вывертывается из дюжих лап лотерейщика. Предстоящие хохочут,- целые десятки рук протягиваются к стойке с деньгами. Вот зажужжало лотерейное колесо,- публика, взявшая билеты, стихла в ожидании выигрыша серебряного самовара,- и только задние ряды ее галдят по-прежнему, восторгаясь музыкантом, который снова голосисто и бойко грянул на гармонике:

   394

    

   Как н-на эф-тай па Пакрофке

   Мне попались три плутовки,

    Собой нидур-рны-ы!

   У ад-ддыной зат-тылок бритый,

   У др-другой скулы разбиты,

   Ах-х! Оч-чииь хор-роши!

    

    - Хороши! - вторит толпа песеннику.- Это точно, что очень прелестны. Ха, ха, ха! Экой черт! Ведь придумает же...

    - На том стоим-с! - скромно отвечает поэт...

    - Подходите, подходите, молодцы! - раздается речитатив.- Идет в эту самую аллегру персицкой ковер из пуху райских птиц...

    - А веселое тут у вас место,- доносится до меня тихий разговор с лавочки соседнего дома,- только буйства много.

    - Буйства? - защищает кто-то, скрытый ночью.- Какое же это такое вы буянство увидали? Точно что места у нас веселые, но буянства нет... У нас испокон веку так!..

    - Тихо? А это вон в кабаках-то что делают? Везде краулы кричат, песни орут...

    - Да это что же? Это так, мужики, от скуки играют,- бабы теперича, какие ежели запивают, тоже с ними по кабакам и трактирам сидят. Так ведь это что же? Делать дома нечего, вот они и пьют. У нас так испокон веку, милая барыня!..

    - Да чем же вы живете-то? Ведь ты же мне сама сказывала, что мужики у вас ни пахотой, ни торговлей, ни рукомеслами никакими не занимаются; бабы шить не умеют. Чем же вы кормитесь-то?..

    - А мы, барыня,- с поучительной лаской, направленной как будто к беспонятному ребенку, говорил защищавший голос,- мы, сударыня ты моя, кормимся от вашего брата, потому как приезжают к нам господа для вольного воздуха... Опять же город близко; и у нас там, милая ты моя, милостивцы заведены... По шоссе опять много всякого народа и ходит и ездит. Ну, значит, от другого...

    Тут я услышал голос дяди Листара, расхваливший меня кому-то самым лестным образом:

    - Н-не-ет, мил-лый! Я тебе прямо говорю (ты знаешь, врать тебе я ни за что не буду!): у меня жилец не такой! Мой жилец семь офицерских чинов произошел. Я, к примеру, все эти его жалованные граматы сам видел. Он ска-

   395

    

   зал мне: "Дядя Листар! Как я тебя полюбил, то вот читай мои граматы",- и сичас из своих рук стакан рому. Как же? Сосватан в Питере на полковницкой дочери,- кр-раса-вица!..

    "Господи! Что это он? К чему?" - думал я, зная, что, кроме меня, у дяди Листара жильцов ни одного человека нет.

    - Вот бы такого-то господина попросить! - послышался заискивающий голос.- Я ведь, признаться, и не виноват почитай в эфтом деле... Это все вон Киндяковы поделали, потому кондухтор этот, какого они схватили, у меня детей крестил. Сам рассуди: ну стану я такого человека беспокоить?..

    Но нисколько не слушая своего компаньона, дядя Листар, наподобие дикого коня, несся все дальше и дальше с своей импровизированной поэмой про жильца, прошедшего семь офицерских чинов. Пропустив мимо ушей приятельскую просьбу, он продолжал:

    - Сичас эта самая невеста - полковницкая дочь - приехадчи ноне из Питера, доложилась ко мне: "Дядя Листар! Сбереги ты моего жениха, я на тебя надеюсь. В ем,- рассказывает мне,- ума посажено - беда..." И сейчас же мне фунт чаю - и ручку дает целовать. "На, говорит, целуй мою ручку, потому я полковницкая дочь..."

    - Ах! - дрожа от волнения, умолял слушатель дяди Листара.- Вот бы такого-то попросить... Помоли его за меня, дядюшка Листар Максимыч,- я для тебя ничего не пожалею!..

    - Угощай иди! - отрезал дядя Листар.- Н-но н-не р-ру-чаюсь!.. Ах! каково он у меня высокого обхожденья!.. Я уж на что, кажется, с какими знаком, а и то его боюсь... Потому, я тебе прямо говорю, он милослив, но зато, ах, как строг!.. Ежели для беззаконных,- избави боже...

    В противоположном кабачке сейчас же после этого разговора хлопнула дверь, чем поэма эта и закончилась...

    - Так вот так-то, милая барыня, мы здесь и живем,- опять возобновилась интересовавшая меня беседа у соседнего дома, заглушённая было громким голосом моего хозяина.- Так вот и живем. От того, говорю, щипнешь, от другого щипнешь. А буйства нет у нас! Потому из чего нам буянить? Мы знаем, что господа нас не минуют,- по-

   396

    

   этому мы совсем без печали... О чем печалиться-то? Печалиться-то сам бог не велел...

    - Аристарх! Аристарх! слушай! - кричал в кабаке буйный женский голос.- Веди меня сичас к твоему барину. Я с ним по-французски... Вот слушай:

    

    Venez,venez,garcons

    Tra-la-la, tra-la-la!¹

    

   Или по-немецки... Я тоже могу. Меня учили... Слушай!

    - Ну а какая от тебя награда за это будет? - осведомлялся Лист ар.

    - Нет, стой! Слушай! Вот я тебе по-немецки:

    

   Du hast Diamanten und Perlen...²

    

    - А я тебя спрашиваю, какая мне за это будет награда? Ты одно возьми в толк: ведь он об семи чинах...

    - Я сама благородная...- пьяным дискантом рекомендовалась женщина...

    - Листар! Что я тебе говорю,- слушай! Кажется, ты меня довольно знаешь,- вмешался в этот разговор еще другой, тоже женский голос.- Как ты, такой благородный мужчина, и с этой несчастной дела имеешь? Ну куда ты ее поведешь? Кажется, ты знаешь, как я образованна: и по складам и по толкам не хуже кого понимаем! Прислушайте, господа! Кто кого образованнее: Я червь-есть-че-слово-твердо-наш-аз - на-глаголь-он - го-он-твердо-цы-аз - ца-добро-он-червь-ерь - чь...

    - Гра, гра, гра! - тряслись от хохота кабачные стены.- Молодец! Сложила. Ну-ка, ты теперича: сыграй по-французскому-то... Мы послушаем...

    - Черти! Туда же насмехаются, мужланы...

    - Коли по полтине серебра жертвуете, доложу,- шумел Листар уже от своей калитки вслед уходящим женщинам.

    - Пошел, старый черт! Мало вас тут, дураков. Есть об чем печалиться...

    Вскорости всю улицу завалило шествие какой-то необыкновенно свирепой и безалаберно горланившей орды. Некоторые из составлявших ее членов орали песни, другие занимались подходящими разговорами.

    - Ваня! Ивашка! Яшутка! Ну, братцы, сторонка тут у вас,- ей-богу!

    ______________

    ¹ Идите, идите, мальчики! Тра-ла-ла, тра-ла-ла! (франц.).

    ² У тебя есть алмазы и жемчуг... (нем.).

   397

    

    - У нас, брат, здесь сторона! Видишь вон трактир-то! Целуй!

    - Стой! Стой! Што толкаешься-то? Сам сдачи дам.

    - Не есть тут у нас ни печалей, ни воздыханий!..

    - Я же тебя, коли ты так стал, я же тебя кол-лону...

    - Краул!

    - Нет! Драться здесь запрещено...

    - Кр-раул!

    - Не рви чуйку! Ты дерись, а чуйку не рви!..

    - Нне-ет, у нас сторона!.. Я тебе прямо скажу: видишь вон трактир-от? Хо! Первый сорт! Целуй!

    - Не р-рви чуйку!

    

    Venez,venez,garcons

    Tra-la-la, tra-la-la!

    

   слышался также в этой свалке голос женщины, хваставшейся перед дядей Листаром своим образованием.

    

   Tra-la-la, tra-la-la! -

    

   с хохотом припевала она, прибавляя к своим мотивам отрывистые изречения вроде следующих:

    - Есть о чем говорить! Что печалиться-то?.. Ха, ха, ха!

    - Не р-рви чуйку!

    - Пусти бороду!..

    - Сам отпусти бороду прежде! Што ты, ополоумел, что ли? Всю бороду вырвал...

    - Н-не-ет, милый! Яшка! целуй! У нас здесь место - рай, одно слово! Видишь вон: это постоялый двор; но все одно што трактир. Ходим! Ахх, места!..

    - А-ха, хха, хха! - словно бы русалка, хохотала чему-то пьяная женщина и голосом, разносившимся на далекое пространство, пела свою затверженную песню:

    

    Venez,venez,garcons

    Tra-la-la, tra-la-la!

  

   1869

    

  

  

    

    

    Зимой еще можно кое-как жить в Петербурге, потому что безобразный гомон многотысячных столичных жизней отлично разбивается об эти тяжелые, двойные оконные рамы, завешенные толстыми сторами, заставленные массивными цветочными горшками изнутри и запушенные инеем снаружи.

    Доносится только в комнаты по петербургским зимам какой-то злобно шипящий, неразборчивый гул, напоминающий собою тот яростный сап, который издают два врага, когда они после ожесточенной свалки валяются по земле и употребляют последние усилия, чтобы хорошенько попридушить друг друга...

    За исключением этого шума, внутренние апартаменты Петербурга совершенно тихи, и если в них временами и разыгрываются какие-либо драмы, то содержанием этих драм бывает непременно мерзость, таящаяся внутри комнат, а никак не залетающая в них снаружи.

    Не то бывает летом.

   399

    

   Самым ранним утром, когда, как говорится, черти на кулачки не бились, жизнь большого города уже в полном разгаре. Валят целые орды разносчиков, криками которых так и давятся эти маленькие, тесные, напоминающие собою гроба, дворики, свойственные одному Петербургу.

   - Сиги морские! Сиги! - глухим и унылым басом голосит рыбник.- Сиг-ги мор-рские!

   - Слат-ткай лукк молодой! - скорыми дискантовыми нотками вторит ему молодая бабенка, изгибаясь под тяжестью большой плетеной корзинки, нагруженной пучками лука.

   - Та-ач-чить ннажи, ножницы! - резко поет мальчишка-точильщик, опираясь на свой станок с грацией, решительно превосходившей ту грацию, с которою в известной песне опирался на свою саблю гусар, глубоко огорченный предстоявшей ему разлукой с милой особой.

   - Сиги...- снова затянул было рыбник, но его возглас окончательно заглушён был другим возгласом, звонко хлестнувшим по маленькому, колодезеобразному дворику:

   - Э-э! Сиги! Я тебе дам этих самых сигов,- кричало одно окно в пятом этаже, показывая в то же время людям, способным быть разбуженными этими криками, как в нем светится толстое разозленное лицо кухарки, стоящей за хозяйские интересы.- Поди-ка, поди-ка сюда! Вздымись к нам на лестницу. Ты какую нам рыбу третьеводня продал? Вот он тебя, барин-то! Вздымись! Вздымись!

   Рыбник, видимо, не предполагал такого приглашения. Несмотря на обременявший его голову лоток с морскими сигами, он стремительно повернул налево кругом, и желание его исчезнуть за воротами большого дома было более чем очевидно.

   - Иван! Иван! Держи рыбника. Барин его беспременно изнять велел,- кричит окно пятого этажа дворнику, старавшемуся навалить на свою спину страшную охапку дров.- Он рыбой вонючей торгует. Лови!

   Иван живо и, очевидно, без малейшего сожаления сбрасывает с плеч своего вековечного утреннего друга - дрова и летит преследовать беглеца, с необыкновенным азартом приглашая к тому же всех встречавшихся по дороге любезных сограждан.

   - Дер-ржи! Дер-ржи! Вот я тебя, расподлец! Вот мы тебя, раз-зтакой! Раз-зутюжим! Раз-зуваж-жим!

   400

    

   Гулко раздалась эта погоня за бежавшим рыбником. К голосу дворника Ивана присоединились другие, яростные, но, видимо, не понимавшие, в чем дело, голоса. Как буря, сплошно и неразборчиво ревели все эти или, несмотря на раннее утро, совсем уже пьяные рожи, или такие, на которых недоверчиво посматривали городовые, вооруженные револьверами.

   - Где? Где? Н-не-ет, брат, у нас так не водится... Где мазурик? Поймали? Сцапцарапали? Ох-х! Я, я бы ему типериччи спросонков-то... Ух-х! И клеванул бы его, дьявола, для праздника...

   Из подвалов выбегали заспанные мастеровые с присущими известным специальностям орудиями; с верхних этажей слетали как бы окрыленные кухарки, лакеи и горничные, обгоняемые господскими собаками, обрадовавшимися случаю выбежать на двор и потолковать на своем собачьем языке с добрыми соседскими благоприятелями. Все эти субъекты, наталкиваясь друг на друга, суетливо менялись сведениями и соображениями вроде следующих:

   - Что? Как! С ножиком приходил? К кому?

   - Н-не-ет! Какое там с ножиком приходил? Это вон у табачника приказчик семь тысяч сдул.

   На дворик выходило множество задних дверей, которые вели в различные магазины. Прислушиваясь к разнообразным разговорам, хозяева этих магазинов заботливо осматривали толстые дверные болты, потрогивали замки, между тем как собаки, выбежавшие на двор, совсем ополоумели от страстного желания уяснить себе историю, взволновавшую людей, чего они старались достигнуть неразумным скаканием и тщательным обнюхиванием каждого сколько-нибудь выдающегося булыжника, каждого сколько-нибудь потаенного уголка.

   Наступает относительная тишь, разрываемая хохотом над ажитированными собаками, выкриками молодой бабенки насчет сладкого луку, протяжным пением грациозного мальчишки-точильщика и унылым речитативом, сообщавшим столичному люду, что в каком-то далеком захолустье "обвалимшись кумпал в приделе Николая-чудотворца".

   По этому последнему случаю публика каким-то необыкновенным смиренным дядей Власом приглашалась пожертвовать на возобновление разрушенного купола от своих трудов праведных "хоша бы лепту какую".

   401

    

   - Динь! Динь! Динь! - серебристо позванивает колокольчиком дядя Влас, грустно посматривая по верхам и сопровождая этот звон своим собственным козелковатым тенорком. - Р-радейте, православные! Потому как молонья обжогши церкву наскрозь... И была же при эфтом, господа хрисьяне любезные, чуда большая...

   И как будто снова уснул на зорьке большой столичный дом, редко когда действительно засыпающий. Многим тревожно грезившим уже снилось, как где-то в какой-то необыкновенной дали, над каким-то селом, разразилась гневная, темно-синяя туча. С неба бежит такой стремительный дождь, который никогда не падал на петербургские мостовые,- молнии так и блещут над этими приниженными непогодой избами,- над этими полями, как будто испуганными разразившеюся над ними грозою.

   Между тем толпа, убежавшая было по следам нечестивого рыбника, снова прилетела на двор и загудела еще громче и смешаннее.

   - Нет! Это што ж? - уныло басил сцапанный наконец рыбник.- У тебя на это глаза есть,- продолжал он голосом, очевидно, просившим о помиловании.- Ты должна, примером, глядеть, что покупаешь. Тебе за это господа жалованье платят. К праздникам опять тебе подарки идут от господ-то. Нам ведь об этом довольно известно...

   - Да ты, каналья, о пустяках-то не разговаривай! - отсоветовал рыбнику объясняться в нравящемся ему тоне какой-то барин в халате и туфлях.- Ты лучше вот что скажи: на сколько у тебя этой тухлятины моя кухарка купила?

   - Да што ж? Известно, она у вас, сударь, жадная. Я ее, может, с коих пор знаю. Она всегда такая была... Уж на что скупа старуха майорша, которая вон в суседском дому живет, а и та кухарку-то вашу, сударь, прогнала от себя, потому она ее со всеми торговцами перемутила. С ими, сударь, на Сенной никто изо всех торговцев одного слова разговаривать не хотел, не токма продавать...

   - Не верьте, барин, не верьте! - протестовала кухарка против этого обвинения.- Эфто он к вам с подвохом... Штобы, то есть, как-нибудь меня против вас в сумление ввесть.

   - А так, барин, весь мой совет вам,- вмешался кто-то из окруживших лоток рыбника с своим замечанием,- отпустить его - этого самого бездельника. Насовать ему

   402

    

   морду-то рыбой и отпустить, потому что с им иначе ничего не поделаешь! Не токма рыба у него дохлая, а и сам-то дохлый совсем... Вы сами видите, потому будь он ежели не дохлый-то, рази бы он попался?.. Право, насуйте,- и с господом, чем канитель-то тянуть...

   Рыбы, выглядывавшие из лотка своими тусклыми глазами, очевидно, не разделяли подобного мнения. В глубоком недоумении они посматривали на окружавшую их публику и как будто говорили:

   "Что же это такое? Разве нас для того привезли сюда, чтобы нами по мордам тыкать? Н-не-ет! Ты нас, брат, ешь! Вот что!"

   Барин в халате тоже не послушал советчика, разрешавшего сначала понатыкать рыбника в морду, а потом отпустить его. Поигрывая кисточками халатного пояса, он распорядился послать за околоточным, с которым тут же, на дворе, и составили протокол о торговле попорченной рыбой, производимой крестьянином Фомой Веденеевым в ущерб здоровья столичных жителей, который Фома Веденеев в сем промысле и был уличен титулярным советником Энгелем и кухаркой оного Аграфеной Зотовой, жительствующими и т. д. и т. д.

   Смотря на процесс составления протокола, торгующий попорченной рыбой Веденеев глубоко конфузился, что он с достаточным успехом выражал неопределенным пучением глаз на какие-то, кроме его, никому не видимые предметы и такого рода непонятным бормотаньем:

   - Ну штош! Эва! Ну и прописывай! Нне-ет! Но-оне, брат, обглядись перва-наперва прописывать-то. Так-тось!.. Ныне, брат, не всяко лыко в строку пиши...

   Длинная фигура Фомы стояла на дворе такой одинокою, такою печальною, что еще незнакомые с его историей люди останавливались и жалобно друг у друга спрашивали:

   - Это что же детинка-то здесь стоит?

   - Судють!.. Четырнадцать тысяч у купца - у немца - украл. Артельщиком был у его - и украл. Сказывают: теперь пареньку-то капут, потому он в азартности в своей весь рот немцу-то паполы разорвал. Ну, теперь вот напишут бумагу, и к мировому. По-старому: его бы надо было прямо в острог; но по-нонишнему: без мирового ничего поделать нельзя...

   Глуше и глуше становилась домовая буря. Все дальше куда-то улетала она, сердито, но сдержанно ропща и не-

   403

    

   годуя на что-то. Наконец двое городовых совсем усмирили ее тем, что сначала предложили кое-кому из особенно раззевавшихся очистить дворик, а потом уже и сами ушли вместе с длинным рыбником, поддерживая его под обе мышки, чем, вероятно, они хотели выразить ему свое глубокое сочувствие к постигшему его бедствию.

   - Ну что хорошего! - наставительно басили городовые рыбнику.- Ну вот, что тут хорошего: рыбой это он вонючей торгует, господ обижает. Вот теперь на свидетельство... К самому господину мировому судье... Ах-х! И строги же они насчет вас, господа торговцы...

   - Ну и што ж? Ну и што ж? - с полной и бессознательной апатией шептал рыбник.- Ну и веди! Веди! Нне-ет, брат, я знаю... Нич-чево!.. Мы, брат, тоже сами... Нас, брат...

   Кроме этого бурленья ничего не тревожит спящих в большом доме, за исключением разве попки, принадлежавшего одной очень красивой девице, который, в качестве птицы проснувшись очень рано, то злобно кричал, что "попка дурак, попка подлец", то с какою-то болезненной нежностью жаловался кому-то, что у попиньки головка болит - "бол-лен попка, умр-рет попка!.."

   - М-маш-ша! - отчеканивал попугай на весь двор.- М-ма-ша! Умр-ру! Дай попиньке папир-ро-с! Дай попинь-ке сахарцу!

   Солнце, несогласное с мыслями попиньки относительно возможности такой смерти, восходило между тем все выше и выше. И восходом своим оно будило других, иначе живущих людей и вызывало другие голоса и другие жизненные процессы.

   - Детей бы уж теперь время гулять вести,- говорят седые сердитые бакенбарды, шаркая по паркету свистящими туфлями.

   - Я сейчас сама пойду с ними,- отвечает виднеющаяся в окне русая головка, к затылку которой был привешен громадный и неимоверно кокетливый шиньон.- Вот только выпью кофе, оденусь и пойду.

   - Да можно бы и с Агафьей послать,- гневно шаркают сердитые туфли.- Кажется, это было бы все равно.

   - Для вас все равно, а для меня нет! - отвечает русая головка, напряженно стараясь не выпустить из злобно и энергично сжатых губ более колкого ответа.

   Растворенные окна другой квартиры дозволяют знать, что в настоящую минуту уже десять часов утра, потому

   404

    

   что у фортепиано стоит какой-то молодой человек во фраке, необыкновенно гладко причесанный, в перчатках, подле него девушка, улыбающееся лицо которой ясно показывает, что она долго и страстно ждала кого-то... Оба они садятся за фортепиано, и начинаются гаммы - эти столь мучительные для соседей гаммы, продолжающиеся целый полуторарублевый час.

   Всякий видит и слышит из своего окна, как фортепиано мерно звучит:

   - Тра-ра-ра! Тра-ра-ра!

   Всякий видит и слышит, как учитель говорит, касаясь тонких и беленьких пальчиков:

   - Не так! Не так! Это неверно! Это нужно брать вот как...- И затем учитель устанавливает на клавишах тонкие беленькие пальчики, ударяет ими по поющей слоновой кости и говорит: "раз, два, три"; а потом он уже без всякого счета принимается целовать неумелую ручку; а владетельница этой ручки смотрит на него с такой ласковой, с такой нежной улыбкой...

   И все это видно в открытое окно, чего зимой, разумеется, не увидишь.

   А попка продолжает кричать:

   - Дур-рак попка! У попиньки головка болит... Попинька сахару хочет... М-ма-аша! Дай попиньке сахарку...

   Всеми разнообразно жизненными тонами, которыми люди выражают и горе и радости, кричит маленький дворик большого столичного дома. Больше и больше разрастается светлое сияние весеннего дня, вместе с которым все больше и больше разрастается жизненное движение, пригретое им.

   Оркестр странствующих музыкантов, которые, невзирая на свои отрепанные сюртуки и избитые в ближайшем погребке лица, стараются изобразить из себя артистов, меланхолически закатывает: "Ты умерла, ты умерла".

   Дурацки визгливо растолковывают артисты про какую-то умершую, видимо, ничуть не умея своими, отчасти от голода, отчасти от пьянства трясущимися руками воспроизводить мысли тех людей, которые имеют способность ловить своими руками неуловимо-зигзагические реяния звуков, слышимых в природе, и составлять из них стройные хоры, в высокой степени услаждающие людские сердца, даже и тогда, когда хоры эти поют про бесконечную жизненную горечь...

   405

    

   Глухо падают на мостовую дворика пятаки, имеющие вознаградить труд музыкантов...

   Страшный жар разлился по нашему дворику, и солнечные лучи, отражаясь на его высоких белых стенах, так и слепили глаза. В окнах постоянно вырисовывались красные, пыхтящие физиономии, обмахивавшиеся белыми платками.

   - Ну, жара! - говорили эти физиономии.- И откуда только эта пыль лезет? Ах! дождичка бы теперь господь послал пыль бы эту прибить.

   И действительно, с чисто-начисто выметенного дворика вместе с лучевыми столбами врывалась в комнаты какая-то седая, едкая пыль, которая толстыми слоями ложилась на оконные цветы, на мебель, залезала в уши и рты и, наконец, тем досаднее и гуще распудривала лица, чем чаще и старательнее ее смывали с них.

   Под влиянием этого жара приуныла как будто даже неугомонная жизнь дома. Девицын попугай уже не ругался и не жаловался, а только изредка покряхтывал что-то неразборчивое, страдальчески раскрывая свой изогнутый клюв, из которого виднелся красный дрожащий язычок.

   Многое множество людей торопливо проходило по дворику, стараясь поскорее укрыться от жара в холодке своих апартаментов. Ничуть не обращая на себя внимания проходящих лиц, на дворике торчит только совершенно одинокою группа, состоящая из долговязого слепого человека в синем мещанском сюртуке, в опорках, показывавших красные ноги с синими, напряженными жилами, и маленького босого мальчика в серой свитенке, который, видимо, был руководителем слепца в его странствованиях по извилистым и шумным стогнам Петербурга.

   - Дяденька! Играй песню шибче! - по временам шептал мальчишка, потрогивая слепого за сюртук и устремляя на него свое весноватое тупое лицо. - Барыня вон на нас из окошечка поглядывает. Забирай покрепше! Чево ты боисси? Вишь, вон все на тебя как грохочут... Страсть как!..

   При этом внушении слепой молодцевато встряхивал своей нечесаной головою, от чего рваный ваточный картуз его ухарски завалился набок. Взбрасывал тогда слепец к небу свои тусклые, безжизненные глаза, обводил в воздухе широкую звенящую дугу увешанным гремучими

   406

    

   позвонками бубном и отчаянно-болезненным голосом принимался выкрикивать развеселую:

    

   Вдоль да по речке,

   Ах, вдоль да по Казанке,

   Серый селезень плывет.

    

   Мальчишка, в свою очередь, всем своим гнусавым контральто старался показать публике и речку Казанку, и плывшего по ней серого селезня; но должно быть, что ни пареньку по его малолетству, ни патрону его по случаю слепоты ни разу не удавалось видеть ни одного действующего лица из распеваемой ими истории, а потому певчие, в качестве недостаточно ясных историков, всем двориком единодушно были засыпаны вместо трешников самыми ядовитыми насмешками.

   - Дядюшка! Побегем, золотой! - посоветовал наконец слепому его малолетний вожатый.- Вот какая-то куфарка в нас с тобой горшком понацеливает.

   - А, калеки убогие, разнесчастные! - в действительности морализировала куфарка, седая такая, толсто-серьезная, в белом чепце. - Нет чтобы, калеки, вам об убожестве-то об своем к господу богу припасть... Танцыю вздумали представлять... Подожди... В такие времена - и ты, слепень ты эдакой, раскуражился как? А? Скажите, люди добрые, што он, в уме ли? Да еще и малого ребенка в грех ввел...

   Раздался звон разбитой посуды, черепки которой, словно осколки разорвавшейся бомбы, полетели в певцов.

   Общественное мнение дворика, ввиду обрушившегося над слепцом факта, разделилось на две категории: один, гладко выбритый, солидный господин, сидевший в окне, осененном белоснежными драпри, внушительно вдалбливал кому-то:

   - Я давно говорю, mon cher¹, всех бы их на ответственность сельских обществ. Ка-ак же? Подавал проект. Говорю: освободите нас от этих бродяг. Примерно: взял его и сейчас по этапу в общество. Оно должно уже уплачивать пересылочные предметы за своего несостоятельного члена. Нормально? Иначе: не пускай или, отпустивши, ручайся всем миром... Нор-рмально?..

   - Без сомнения, ваше-ство! - ответил изнутри комнаты какой-то заискивающий шипящий голос, весьма,

   ^------------

   ¹ Дорогой мой (франц.).

   407

    

   должно быть, похожий на то шипенье змея-искусителя, с которым он подкатывался к нашей общей прародительнице.

   - Но поймите,- продолжал прожектер.- Что за времена? Не приняли - и вот теперь сиди и слушай всякую чушь. Понимаете: я плачу - я хочу быть спокоен. Говорят: подати там, заработки какие-то? Я плачу больше их. С меня, понимаете, косвенные налоги всякие,- я оплачиваю их, никуда не шатаясь, не клянчу, нервы дурацкими песнями никому не расстраиваю...

   - Без сомнения, ваш...- снова раздалось змеиное шипенье.

   - Это что тут за моралистка такая появилась? - забасил кто-то невидимый из какой-то неопределенной выси, словно бы с облаков.- Эй ты, сволочь! - кричал невидимый, очевидно, впрочем, адресуя свое воззвание к куфарке, старавшейся обратить слепцов к более благой деятельности посредством разбития об их головы ненужного в хозяйстве горшка.- Ты как смеешь, анафема, горшки на двор бросать? Да еще в людей? Вот я тебя к мировому стащу.

   - В самом деле,- отозвался на это кто-то другой.- Што ты, Афросинья, над всем домом свою власть показываешь - думаешь, при генеральше служишь, так на тебя и управы нет никакой? Эка ухитрило ее: в слепенького старичка - бац горшком!..

   - Вас не спросила