Левитов Александр Иванович - Сочинения

gn="justify">    - Как же вы сюда-то попали, старина? Домик-то этот ваш, что ли?

    - Кой там бес мой? Откуда я его возьму? Из ранца, что ли, прикажешь вытащить. Так ведь я не фокусник, чтобы, то есть, изо рта разноцветные ленты тянуть. А попал я сюда истинно по тому случаю, что от жены бегаю. Вот уж седьмой год пошел, как я от ней себя сокрываю. Люта,- не приведи бог! Теперь вот того и гляжу - сюда привалит. Ну-ка, скажет, старый черт, распоясывайся - отпущай на прокорм супруге третью часть по закону. Поведенья-то она у меня не так чтобы эдакого, то есть исправного,- больше все по приказным шатается; ну, они ей эти самые прошенья на меня и прописывают. И так, сказываю, бумагами своими они меня загоняли,- страсть! Ровно волк я от них утекаю. Однова приютился так-то в Курской губернии у сельского попа на пчельнике (мы к этой пчелиной части сызмальства еще дедушкой-покойником поприучены) и думаю: ну-ка, мол, найди меня здесь! Сам, признаться, радуюсь, потому как можно найти кого-нибудь на пчельнике у попа? Но только радости моей конец скоро пришел. Сижу я так-то однажды - с пчелками разговариваю,- вдруг из волости десятский на пчельник ко мне: "Ты, говорит, солдат, почему так закону не исполняешь? Тебя, говорит, супруга в третьей части обжаловала. Бумага из Питера насчет тебя у нас в правленье получена. Иди!" Ну, значит, и разорила! Вот и теперь, верно знаю, спугнет она меня и с этого гнезда.

    - Как же вы на это гнездо попали?

    - А так! купцу я одному очень полюбился. Вот он мне и говорит: "Чем тебе, говорит, по Питеру слонов продавать да с женой судиться,- поди лучше ко мне в сторожа. Я, объясняет, дачу купил не вдали от шоссе и хочу там ватный завод строить". Ну, я и пошел и засел здесь,- раздолье! По крайности, хоть зыку-то этого бабьего не слыхать.

   335

    

    - Ну, а как же насчет провизии? Ведь тоже пить-есть надо.

    - Уж это как есть! Закупаю больше в городе. На неделю, на две искуплю хлебушка - и сижу. А то недалечко деревенька отсюда,- за лесом укрывается,- так там лавка есть, харчевня,- туда тоже хожу.

    - И скоро будут строить завод?

    - Да вон подрядчик уж здесь с неделю торчит,- указал солдат на мужика, спавшего у сенной копны.- Все места, по хозяйскому приказу, обглядывает: как, что и где. Но только, надо полагать, малость увидит.

    - Что так?

    - Сокрушается очень.

    - Как это сокрушается?

    - Да так! Пьет, ровно леший какой! Видишь вон, как распластался, совсем в бесчувствии. Уж я ныне на него бочки с две воды вылил,- никак не прочухается.

    Удивительнее всех приключений, рассказанных солдатом, было то, что обо всех тычках, которыми так торовато награждала его судьба, он говорил веселым, бойким басом, пересыпая свои излияния вострыми пословицами, загвоздистыми прибаутками и самой безукоризненной иронией, отшлифованными насмешками на свой собственный счет. Очевидно было всякому, что в какую бы трущобу ни запрятали этого старого медведя, он нигде не соскучится с своими тридцатилетними воспоминаниями и рассказами, особенно если у него будет какая-нибудь возможность во время своих дум и разговоров посасывать дымящийся чубучок носогрейки.

    Не менее бесшабашных и веселых свойств оказался и подрядчик, спавший в сене. Разбуженный громким голосом солдата, он приподнял немного голову и закричал:

    - Эй ты, солдатская музыка! Замузычил опять! Эко горло господь старому дураку послал. Целую неделю уснуть как следует не дает.

    Солдат ответил на это раскатистым смехом.

    - Проснулся? Трубочки курнуть не хочешь ли? - потчевал он подрядчика.

    - Провались ты и с трубкой с своей! Осталась, что ли, водка-то? Хоть бы каплю какую... Так это голова балует,- беда! Все кружится у меня в глазах. Ах, лес этот проклятый, как шустро бежит! Корова эта самая за им... Куды? куды? Погоди хвост-от задирать... Ну, брат Пар-фен, пошла писать! И Арабка дралки от меня... Ха, ха, ха!

   336

    

   Неси скорей водку, старый хрен, не то, надо думать, и сам я куда-нибудь убегу. Ха, ха, ха! Тащи скорее.

    С еще более громким хохотом солдат торопился нацедить водки из какого-то глиняного бочонка в большущий стакан, крикливо советуя в то же время подрядчику не бегать с лесом, коровой и Арабкой, ибо крещеному человеку, выходило по солдатским думам, не по дороге со всякой животиной шататься.

    - Подожди вот лучше стаканчика этого,- грохотал солдат.- С ним куда хочешь иди. Ха, ха, ха! Он тебя во всякое место приведет самым благополучным манером. Верно! Приведет и выведет... Ха, ха, ха!

    После стакана, выпитого подрядчиком, он, как бы поднятый какою-нибудь невидимою машиной, вдруг вскочил на ноги, протер глаза рукавом своей рубахи, почерпнул из лужи на лицо себе две-три горсти воды и, взбежавши на крыльцо, подал мне руку, с какою-то ласковою торопливостью пожал мою и заговорил:

    - Откуда, барин, господь бог принес? А мы тут с стариком все пьянствуем. Ты не гляди, что он старик,- к нему и теперь бабы из Константиновки шляются.

    - Ха, ха, ха! - басовито радовался солдат.- О, черт! Ведь выдумает же, дьявол эдакой!

    - Выдумает! Чего тут выдумывать-то? Он, барин, трех жен засудил. Теперича утруждает вышнее начальство в том собственно разе, чтобы приказано ему было на четвертой жениться. Уж и зубы себе у доктора-немца на Невском вставил... А пропади ты пропадом эта голова! - вдруг оборвал подрядчик свой разговор.- Все еще кружится. Ну-ка, дедушка Парфен, поставь мне ее на настоящее место, чтоб, значит, она не вертелась: наливай-кось три посудины. Все, может, оно складней пойдут делишки-то. Чайку бы теперь хорошо тоже обладить, со сливочками. Я, пожалуй, корову-то сам подою, покамест молодая хозяйка-то к тебе прикатит.

    - Ступай, ступай, дой корову, ежели умеешь,- радостно отозвался солдат,- а я тем временем к Верке за самоваром сбегаю.

    - Тащи уж и ее для компании,- посоветовал подрядчик.- Все же с бабой веселей будет. Да прихвати там четвертную, что ли! Ведь не псальмы же мне с тобой, старым чертом, распевать здесь. Я без вина, чувствую, совсем с тобой поколею.

    - Да будет тебе, черт,- отрезонивал солдат.- Все

   337

    

   четвертную да четвертную... Когда ты, идол, за дело-то примешься?

    - А ну тебя во все четыре дороги... Бежи-ка скорей, чем раздабырывать-то...

    Любо было смотреть на этих двух людей, когда один из них, голова которого только что сейчас кружилась, как крылья ветряной мельницы, с ловкостью патентованной коровницы подсел с подойником под корову, а другой, несмотря на свои семьдесят лет, стремглав бросился в неведомую даль за каким-то самоваром к какой-то Верке.

    Не успел я как следует всмотреться в столь любимую мною пастораль, являвшуюся мне на этот раз в виде задумчиво и тихо стоявшей коровы в рамке из настоящего соснового леса, физиономию которой, доселе веселую и беззаботную, надвигавшиеся сумерки с каждой секундой гримировали все серьезнее и серьезнее,- не успел я вслушаться в столь любимый мною звук, обыкновенно раздающийся летними вечерами на сельских дворах, когда хозяйки выдаивают в звонкие горшки теплое молоко, как вдали в лесу раздалось шуршание веток, отталкиваемых поспешным человеческим бегом, стук чего-то обо что-то металлическое, и затем уже мой обнеженный безмятежною картиною слух резанул своим смешливым басищем появившийся перед крыльцом солдат.

    - Вот он! - орал старичина, погромыхивая ярко светлевшимся в вечернем сумраке самоваром.- Насилу отпустила его со мною проклятая эта Верка. Говорит: как бы ты его у меня, солдабат проклятый, не пропил. Ха, ха, ха! Я говорю ей: боисся, шельма, солдата,- да с тем взял, стащил самоварину с печки - и ушел.

    - Молодец! - похвалил старика подрядчик из-под коровы.- Што же, она сама-то придет?

    - Да уж это как пить дать! - уверял солдат, накаливая самовар еловыми шишками.- Такая она баба, штобы выпивку у соседев пропустить могла!.. Она, брат, свои дела в тонкости понимает... На то она и вдова... Ха, ха, ха!..

    Вскорости объявилась и неизвестная до сих пор Верка. Она принадлежала к разряду тех женщин, которые так обильно рассыпаны по кабакам больших торговых сел и по проезжим дорогам, где с своими ручными тележонками, нагруженными хлебом, калачами, рубцами и печенками, терпеливо заседают с раннего утра до позд-

   338

    

   него вечера, не стесняясь ни палящим зноем, ни проливными дождями.

    Во всю жизнь свою вращаясь в среде ямщиков, извозчиков и разного рода странствующих торгашей, такие женщины очень скоро приобретают не только развязные манеры этого люда, но даже и совсем делаются мужчинами, с басовитою, ничем не стесняющеюся речью и с кулаками, готовыми во всякое время против любого из дорожных удальцов отстаивать свои гражданственные права.

    Одета была присоединившаяся к нашему обществу женщина в какое-то синее, ватное, с круглым воротником, пальто, крепко подпоясанное пестрым мужицким кушаком. Из-под пальто, немного пониже колен, спускалась ситцевая полинялая юбка, а на ногах красовались здоровенные мужичьи сапоги. Выходя к нам из лесу развалистым шагом извозчика, идущего за неторопливым обозом, она вальяжно поплевывала на все стороны шелухой подсолнечных семян, за которыми то и дело рука ее опускалась в карман ватного пальто. При этих движениях можно было очень хорошо рассмотреть, что руки ее были большие, мускулистые и красные, точь-в-точь как у молодых приказчиков в свечных и масляных лавках, и что на руках этих блестели те характерные, оловянные и медные кольца, которые в таком изобилии получаются и раздаются означенными молодцами "в знак любви".

    - Это што же ты этто, солдатище поганый, какую такую новость еще придумал? - бойким голосом заговорила Вера, угрожающе покручивая головою, завернутою в толстый ковровый платок.- Ты уж на старости лет с ума не сошел ли? Самовары придумал чужие таскать... А?

    Солдат заливался своим обыкновенным, радостным хохотом, ничуть не смущаясь ни обличением Веры, ни злым, наподобие змеиного, шипением самовара, который, зачуяв заступницу-хозяйку, ерепенился все больше и больше и, как бы подлаживаясь к ее недовольному солдатским поведением тону, с храбро подпертыми в бока ручками, тоже покрикивал и погакивал на солдата:

    "А солдат, попался! Ты самовары стал воровать? - с ярко светившейся в вечерней мгле улыбкой звенел самовар.- Не-ет! Подождешь... Не-ет! Мы с хозяйкой хоть и бабы, а обидеть нас вряд ли кому доведется... Так-то!"

    - Уж ты, Вера Павловна,- вмешался подрядчик,- не очень пужай у меня солдата-то. Он и так у меня но-

   339

    

   нишнего числа дюже испуган. Такие напасти па нас с ним,- беда!

    - Што так? - спрашивала Вера.

    - Ну-ну! - сердито забасил сам солдат, мгновенно переставши грохотать.- Выдумывай там! - Голос старика становился, если можно так выразиться, все медвежистее и медвежистее.- Выдумывай, выдумывай! - повторял он, свирепо громыхая чайными чашками.- Небойсь у тебя от выдумок-то голова не заболит.

    На такие, по-видимому, вовсе не смешные речи подрядчик и Вера Павловна отвечали взрывами самого веселого смеха.

    - А-а! - хохотал подрядчик.- Сердиться стал, старый шут. Погоди! Сичас барину расскажу, какие такие напасти на тебя навалились. Барин! Слушайте-кось...

    - Ну, ну, малый, гляди...- бурчал солдат.

    - Да что мне глядеть? Глядеть-то мне на тебя вовсе, так надо полагать, не стоит, потому вы, старичок божий, узорами-то не так чтобы уж очень цветными исписаны. Верушка! Слушай-кось: старички-то наши, ха, ха, ха, Катковы!..

    - Эх т-ты, Амеля! Што в ум взбредет, то и меля,- сердито и укоризненно отгрызался солдат, но подрядчик не слушал его. Продолжая хохотать, он толкал под бока и меня и Верушку и кричал:

    - Не-ет, барин! Вон они - старики-то - ныне какие! С двенадцатого года еще вот этот самый дед Парфен крупой в казну задолжал - и не отдает... А? Ха, ха, ха! Правительствующий синат от его долгу теперича в большом огорченье... Ха, ха, ха!

    - Ха, ха, ха! - вторила подрядчику Вера.

    "Ха, ха, ха! - трезвонил им вслед самовар.- Што, солдат, попался? Они тебя проберут теперь. Небойсь перестанешь ты теперь воровать нашего брата!"

    - Выдумывай, выдумывай! - уже совсем грозно рычал солдат, ворочаясь в какой-то худобе под лавкой. Доселе добродушное лицо его сатанело все больше и больше,- он исподлобья время от времени поглядывал на подрядчика, как бы отыскивая в нем такое местечко, в которое можно было бы за один раз уязвить его насмерть и таким манером отмстить за все насмешки.

    Подрядчик между тем разбалтывался все больше и больше. Шепнувши мне, что старик терпеть не может, когда говорят ему про этот якобы долг правительствую-

   340

    

   щему синату, оба они с Верой принялись тормошить его, всячески усовещивая не убытчить казны.

    - Ни храшо, дедушка, ни храшо долгов не платить. Это тебе довольно стыдно. Нас, молодых, по-настоящему, тебе бы учить следовало.

    - Да кому же и учить, как не старичкам! - вторила Вера Павловна, тоже, в свою очередь, потряхивая солдата, взявши его за грудь.- Теперича, ежели старики от нас, от молодых, откажутся... Ха, ха, ха! Что мы тогда без них поделаем?..

    Солдат молчаливо старался освободиться из рук своих мучителей, неуклюже отвертываясь от них и бормоча по временам: "Ну да будет уж! Не махонькие! Эк видь придумают же!" Но веселая пара не унималась. К убедительным просьбам об уплате казенных круп присоединены были еще убедительнейшие усовещивания насчет того собственно, что нужно же ему, солдату, при близком конце своей жизни вспомнить господа бога и, вспомнивши, сейчас же отправляться к жене и успокоить ее. Все это было выражено такой пронзительно-насмешливой речью и сопровождалось такими плутовскими подмигиваниями, что солдат не вытерпел наконец. Быстрым порывом оттолкнул он от себя подрядчика и Веру, азартно располыхнул на себе рубаху и заорал:

    - Да вы што же это всамделе пристали ко мне, дьяволы? - С этим окриком он схватил лежавший под скамейкой топор и бросился на насмешников. Те прыснули от него в разные стороны - и по полю началась крикливая гоньба, все больше и раздражавшая солдата и смешившая его баловливых противников.

    - Дедушка! - издали умолял запыхавшийся подрядчик.- Дай пардону, пожалуйста,- устал. Пойдем помиримся, водочки выпьем.

    - Я тебе дам пардону,- шипел солдат в ответ подрядчику, бойким налетом обращая его в новое и постыдное бегство.- Я тебе говорил: не дразнись!

    - Дедушка миленький! - кричала, в свою очередь, Вера Павловна, отвлекая солдата, совсем было уже наскакавшего на подрядчика.- Хоть со мной-то, с бабой, замирись на минуту... Сичас умереть, с этого самого дня никогда тебя беспокоить не буду. И самовар бери у меня сколько угодно.

    - Погоди, шкура барабанная! Дай срок, еще я с тобой замирюсь,- грозил солдат, стараясь в то же время

   341

    

   щелкнуть по башке подрядчика, который смеялся над ним, укрывшись за толстым деревом.

    - Не-ет, не укроешься за деревом-то,- совсем как рассерженное дитя лютовал старичина.- Да-астану! Я тебе голову-то расколупаю: не выдумывай!..

    - Ха, ха, ха! - смеялся подрядчик, выглядывая на солдата то с одного бока дерева, то с другого.- Тронь только, солдатище, сичас к твоей жене в Питер отправлюсь... Мне все равно, где ни ночевать... Ха, ха, ха! У тебя ли, у ней ли... Еще у ней-то мне, может, в двадцать пять раз расприятней! Ха, ха, ха!

    Зарычала в это время стариковская грудь до того болезненно и вместе с тем сердито, что шутка, начатая так весело, могла бы окончиться очень плачевно, если бы Вера Павловна, подкравшись сзади к солдату, не засела к нему на плечи верхом. Живо схватила она могуче взмахнувшую топором руку, стиснула она ее так, что топор брякнулся в траву, и потом, не переставая хохотать, она принялась целовать солдата, клятвенно уверяя его, что она ни в кого не была еще так влюблена, как в него, старого дьявола, и что ежели он хочет, так она будет кажинный вечер ходить к нему чай пить.

    - Чем только ты прельстил меня, старый шут? - спрашивала и с недоумением и со смехом Вера Павловна у солдата, сидя у него на плечах, между тем как подрядчик, ухвативши его за обе руки, тихо и осторожно подводил к крыльцу, словно усмиренную лошадь.

    - Нн-ну, дед! Нечего тут упрямиться-то! Лучше нам теперь с тобой смириться надоть. Эко, в самом деле, при старости лет, шутки не распознал, за топор схватился. Эко, правду-то сказать, до чево тебя, старый демон, бесы-то обуяли в одиноком месте.

    Вследствие сильного конфуза, охватившего солдатское лицо при напоминании о схваченном и взмахнутом на веселую, дружескую шутку топоре, по глубоким морщинам этого лица разлились, как полая вода по канавам, печальные тени стыда за свою горячность, желание быть прощенным в такой вине, за которую, по-настоящему, следовало бы закатить обвинителю первейшего сорта плюху... Багровые и синие оттенки, легшие было по впадинам солдатского лба, откликаясь ласкам подрядчика и Веры Павловны, постепенно исчезали. Можно было, несмотря на темный вечер, видеть, что старик ничуть не прочь от компании, лишь бы только представилась мало-мальская воз-

   342

    

   можность поладить с дурацким грохотаньем этой компании над ним, стариком солдатом, и над его питерской молодою женой.

    - Ну, ну,- бурлил солдат перешедшим в мягкий тон голосом.- Не буду, не буду, пристыдили... Ну вас совсем! Эки, черти, надсмешливые какие!

    Говоря это, он потихоньку старался снять с своего загорбка оседлавшую его Веру Павловну,- тихо так старался совершить это, чтобы, избави боже, не полетела женщина с высокой спины и не брякнулась об сырую землю,- исподволь поталкивал подрядчика под локти, чтобы он выпустил его из своих крепких рук, и временами стыдливо усовещивал:

    - Да будет же!.. Ну, ведь пристанут!.. Всегда вот от вас спокою мне нет... Говорил: не приставайте...

    - А, спокаился, старый! - смеялся подрядчик.- Иди теперича водку пить. Барину без нас скучно.

    - Слава богу! - откликнулась Вера Павловна.- Што? Усмирился? - толковала она солдату и при этом, все равно как бы мужу, ворошила ему волосы, осыпая его в то же время несчетным количеством поцелуев.- Будет, будет сражаться-то! Иди-ка вот подноси луччи! Самовар-то небойсь не даром украл у меня, теперича потчевай, а то завтра же бумагу на тебя взбухаю. Так и так, мол, ваше высокоблагородие, солдат, мол, у меня - у бедной вдовы - самовар стащил...

    Скоро после этого общество, рассевшееся было на господский манер за самоваром, решительно ополоумело, подгоняемое подрядчиком пить поскорее как можно, чтобы, как он говорил, души не тосковали. Послышались какие-то совсем неподходящие разговоры:

    - Ты меня как понимаешь, старый черт? - приставала Вера Павловна к солдату.- Ты за што свою супругу не почитаешь? Рази ты можешь понимать женское сердце? А?

    - Стой, Верка, стой! - перекрикивал ее подрядчик, обращаясь ко мне.- Ты, барин, почему по такому не пьешь? Ты, может, теперича брезгаешь нами, што вот мы с тобою в компанью взошли. Как ты теперича полагаешь про нашу с тобою за этот случай расправу? Ведь здесь шоссе... Ведь теперича, правду-то ежели говорить, ночь...

    - Барин! Барин! - перебила подрядчиков нехороший разговор Вера Павловна.- Нет! Слушай: могут они - эфти самые мужичье - понимать как следует женское

   343

    

   сердце? Смолоду, с господами водимшись, они па-ан-ни-мал-ли; ну этим таких понятиев не дадено... Крушишься, крушишься с ними... Ах!.. Кажется бы...

    Восклицая таким манером, Вера Павловна отчаянно всплескивала руками и горько плакала,- я старался успокоить ее. Подрядчик никак не отставал от меня.

    - Почему ты не пьешь? Ты, может, от меня Верку отбить хочешь? Я почем знаю...

    - Нне-ет! Он не отобьет! - с глубоким убеждением говорил солдат, энергично постукивая по столу чайником.- Н-не-ет! Это ты вре-ешь! Он не из таковских! Он ко мне пришел, не к тебе. Ты да-а-кажи прежде всего...

    - А ежели ты барин,- приставал ко мне подрядчик,- посылай за господским вином. Мы тебя своим мужицким угощали, угости нас своим господским. Я господские вины очень люблю... Теперича: мушкатель, а либо это, как его, беса?..

    - Взять-то где, друг? - спрашивал я, проникнувшись глубоким сознанием в справедливости подрядчиковых слов, что я темною ночью и захожим, одиноким человеком сижу на шоссе в незнакомом домике с незнакомыми и здорово выпившими людьми.- Ты вот, чем поталкивать-то меня, давно бы уж сказал, где и как этим господским вином раздобыться, я сичас и угостил бы... Рази мы за этим стоим?

    - Целуй! - заорал подрядчик.- Люблю молодца! Думал, што ты через это в обиду взойдешь. Я бы тогда тебя разутюжил... Целуй!

    Начались крепкие и общие всего случайного сборища целования.

    - Целуйси, барин, со мной! - не то плакала, не то в азарте приказывала мне Вера Павловна.- Я давно не целовалась с такими-то. Они - эти дьяволы-то - разве што понимают...

    - Нет, ты вот с солдатом-то похристосывайса, милый человек! Солдат-то, он, может, всякого за тыщу верст разглядит: кто, как, што такое, чем занимаетца! Ха, ха! ха! У нас тру-удно! Мы всякое знаем. Подрядчик! Наливай нам с барином, потому против меня ты своими годами моложе, а с барином не можешь чинами тягаться...

    Отдавался старик всем этим соображениям уже не как прежде - весело и снисходительно похохатывая в полной готовности оказать милому человеку всякую услугу, добродушно перенесть от него всякую штуку; напротив,

   344

    

   теперь он вальяжно развалился на скамейке, протянул длинные ноги и по-фельдфебельски насурьезил свое лицо. Против всякого ожидания, подрядчик, недавно еще так деспотически распоряжавшийся солдатом, в это время, повинуясь его слову, сейчас же принялся с поклонами угощать всех нас вином, купленным на его же деньги, и чем дальше шло опьянение, тем солдат делался все требовательнее и повелительнее, а подрядчик уступчивее и исполнительнее.

    - Мы теперича его бережем,- шепнул мне подрядчик, несмотря на то, что был сильно пьян.- Старик ведь, сами посудите - много ли ему надо? И кроме того, жисть это у него самая вот какая, што собаке дорожной не захочешь. Ну и спускаем... По эфтому по самому... Жалеючи... Мы его любим...

    - Ну, ну, наливай мне! - покрикивал солдат.- Што там шепчешься? Опять, может, надо мной надсмеиваешься?

    - Кушай, кушай, дедушка! - смиренно и печально потчевала деда Вера Павловна, стоя перед ним с здоровым стаканищем.- Какие там еще надсмешки придумал? Пошутили малость, ну и будет... Смирись-ка!

    - Вот это я люблю, потому зачем нам друг на друга обижаться? А ежели бы я, то есть, этого послушанья от вас не увидал, я бы вас всех расшиб. Вот и барина тоже заодно вместе с вами расшиб бы. Вы думаете: я не вижу? Вы думаете небойсь: пьян напился старик? Не-ет, паас-стой, шал-лишь!

    Выпивка с каждой минутой крепчала все больше и больше. Подрядчик бегал куда-то за господским вином, которое он скоро и притащил в большом рогожном кульке в таких размерах, про какие с ужасом говорится: батюшки! Да тут несть числа... Вскорости на нашем столе гордо выстроилась батарея бутылок, аляповато разукрашенных золочеными бумажками, рекомендовавшими, что в одних бутылках заключался - херес самый выщей, в других смиренно янтарился - ром имайской фторова сорту; но смиренство этой печатной падписи было отличным образом выкуплено каким-то, очевидно, презиравшим всякую каллиграфию, карандашом, который бойко прописал на печатной этикетке свое следующее личное мнение о роме второго сорта: но на скус ах как приятен! На большинстве принесенных подрядчиком бутылок тот же карандаш просто-напросто, без церемонии, похеривал француз-

   345

    

   ские названия, именовавшие вино, и вместо всего этого властительно подписывал: Эфто па ашипке. Здесь жульент пыпалам с ввещей мадеро! Здесь донская с розами - сорт не Так штоба но крепастъ всибе имеит балшую пытаму шипка отдаетъ самым нежным пымаранчикам и т. д. и т. д.

    Подрядчик был в восторге от всех этих прелестей. Угощая, он убедительнейше просил всех выкушивать и не жалеть вина, потому оно - этот самый херес - хоша, признаться, и не дешев, только нам все это пустяки!.. Мы, слава богу, на своем веку много всякого видывали...

    Горожанина с самым тонким образованием изображал из себя подрядчик в то время, когда обращался с бутылками. Он то с важным видом знатока рассматривал их на свет, приставая к нам с вопросами: "Эдакого не пить? Таккова-то штобы не употреблять? Ды я голову на отсеченье!", то вскользь подсмеивался надо мною собственно, утверждая, что "на такое-то винцо и у господ-то у иных, примерно, губы-то сами по себе оттопыриваются, только не всякий господин может изнять эфдакую бутылку своим капиталом..." Поднося солдату стакан с каким-нибудь сокровищем, он сатирически осведомлялся у него: часто ли их в походах угощали таким-то?.. Солдат весело грохотал на такие запросы и, смакуя вино, без всякой амбиции говорил:

    - Нет, брат, не так чтобы очень часто, ей-богу! Ха, ха, ха! Подлей-ка вон еще энтого-то мне в стакан - желтого-то... Я опробую малость!.. Ух! хорошо жить этим богачам - шельминым детям!.. Н-ну, напитки!

    Только одна Вера Павловна,- и то косвенно, в разговоре со мной,- выражала подрядчику некоторую оппозицию, рассказывая, что нет ничего хуже на свете рабочих мужиков, которые по дорогам с своими инструментами шляются.

    - Вот хошь бы этот демон! - указывала она мне на подрядчика.- Шляется, шляется так-то по целым дням, в иное время с голоду околевает, штобы это скопить, то есть, побольше денег и разом форсу на них задать. А кто в его форсе нуждается? Его же всякий человек просмеет... Лучше бы жене в деревню послал. Небойсь ребятишки там с голоду все перемерли.

    - Вера Павловна! - как бы глубоко удивляясь несправедливости этой речи, восклицал подрядчик.- А-ахх, Вера Паллна! - укорял он ее, внушительно покачивая

   346

    

   головою.- С-стыдна, матушка, вам так рассуждать про гыс-спод кавалеров! С-стыдна! Кавалер, што нонишнего числа ежели пропил, завтришнего числа, будем говорить, примером, он в тыщу раз того больше достанет... Не ожидали мы от вас...

    Пошли тут у новопожалованного кавалера с Верой Павловной по различным жизненным пунктам страшные препирательства. Все больше и больше входя в роль городского франта, в совершенстве знающего, что и как делается на белом свете, кавалер, несмотря на то, что Вера Павловна обзывала его бахвалом и дураком, с какою-то исполненной особой учтивости манерой, очевидно, доставлявшей самому ему громадное удовольствие, уверял ее, что этому поверить образованный человек ни под каким видом не в состоянии.

    - Нет, в состоянии! - спорила Вера Павловна, впадая тоже, в свою очередь, в тон светской дамы, расположенная к тому и выпивкой, и роскошными принадлежностями, ее обставлявшими.

    - То есть, ни боже мой, не поверит! - настаивал подрядчик, уставив красное лицо в лицо Веры Павловны и, как настоящий кавалер, заложив руки за спину...

    - Што ты дурак-то? Этому не поверят? Ха, ха, ха! - раскатывалась со смеху Вера Навловна.- Тут и верить-то нечему, на лбу прописано: бахвал ты был,- я тебя, слава богу, не один год знаю,- бахвалом на целый свой век и останешься...

    Стоя перед карательной Верой Павловной, подрядчик хотя и конфузился, но видимо было, что за этот конфуз он был в такой степени награждаем сознанием своего учтивого терпения, что мало тяготился этим перевесом, который возымела над ним простая, немного выпившая и, главное, ни бельмеса в кавалерских делах не смыслившая женщина.

    Даже возглас солдата, вдруг забурлившего: "Эй ты, подрядчик, подходи ко мне, молокосос т-ты эд-дакой, ба-аххвал, я тебя за вихры оттреплю, потому я старик..." - ничуть не рассердил уверенного в себе подрядчика. Он только отошел от Веры, с сожалением махнул рукой на старика и молча подсел ко мне, красноречивой жестикуляцией стараясь объяснить захожему барину: вот, дескать, в какие несообразные компании затаскивает иногда судьба нашего брата - образованного человека!

   347

    

    Занявшись исключительно общением со мною, он осушил несколько стаканов с самою деликатною смесью и, в пику Вере, принялся сочинять мне великолепную эпопею о том, как у них поживают в родной Костроме, причем сия губерния, про которую во всех географиях согласно написано не более того, что Кострома - похабная сторона, была описана такими блестящими красками, от которых бы нисколько не побледнели красоты Италии.

    Смесь, выпитая подрядчиком в ужасающем количестве, разгорячивши его воображение до последней степени, в то же время сковала язык, страстно желавший как можно лучше рассказать сложившуюся в пьяной голове сказку про родину,- и выходило из этого то, что и должно было выйти, то есть несвязное бурленье, вызывавшее со стороны Веры Павловны все большие и большие насмешки, а со стороны солдата яростно-повелительные приказания - подойти к нему, старику, и подставить ему свой овин, чтобы таким образом старик получил возможность поучить уму-разуму бахвала и дурака.

    - У нас, я вам прямо скажу,- притворяясь не пьяным, лепетал подрядчик,- у нас мужики иные по сту тыщ "на стороне" наживали... Теперича они купцы...

    - Да ведь не ты нажил-то, бахвал! - подстрекала Вера Павловна.- Вот подожди, совсем скоро прогоришь...

    - Про-огоришь и есть! - уверенно соглашался солдат, и как бы в предупреждение этого прогорания он своим обычным тоном в сотый раз повелевал подрядчику:- Подходи, што ли? я тебя поуччу. Эй, малый! Поскорей подходи, не введи меня в сердце... Верушка! Ну-ка, наливай! Выпьем мы с тобой одни... Ну его к бесам - этого дурака! Сидит тут цельную неделю - пьянствует; а приедет хозяин, кто за него в ответе? Я! Ты, хозяин скажет, што за ним, за дураком, не смотрел, старик? Так-то! Кушай-ка, Верушка!..

    Я чувствовал, что мне время было улепетывать из компании, потому что подрядчик в свой интимный разговор со мною начал вклеивать сердитые вводные предложения, характеризовавшие и Верушку и солдата с очень-очень нехорошей стороны.

    - Так-то, барин! Теперича хошь меня взять: я и плотник, я и в лавке могу сидеть, я и в лошадях толк знаю... Ишь ведь, стерва, до сих пор не унимается! - шепотом ответил всезнающий человек замечанию Веры Павловны, перебившей его похвальбу обращением к деду-солдату.

   348

    

    - Дедушка! Ха, ха, ха! Слушай-кось, про что сокровище-то наше толкует: мы, говорит, и в кабаках первые, мы и в трактирах первые, и в трынку завсегда можем сразиться... Одну только правду во весь вечер сказал. Как только его от эфтой правды не разорвало!..

    - Верно! - поддакнул совсем опьяневший солдат.- Подходи, подлец, проучу, не то пропадешь без меня.

    - Вот ты и угощай таких-то стервецов! Истинно, што не в коня корм пошел. Нашел тоже и я, кого дорогим вином угощать, дурачина. Право, ей-богу, дурачина...

    

    

    И между тем как подрядчик, уткнувши в ладони недовольную голову, бурлил что-то про тварей, не понимающих хорошего обхожденья, я потихоньку спустился с трехступенчатого крыльца форменного домика, оглядываясь, дошел до леска и по его тихой, обрызганной вечерней росою опушке выбрался на шоссе.

    Оглянувшись по направлению к только что покинутому мною домику, я увидел сквозь ветви пройденного мною леса беспокойное и порывистое миганье свечи, стоявшей на резном крылечке вместе с самоваром. Это миганье, то очень ясно вспыхивая, то как будто совсем угасая, представлялось мне бегущим за мною и тревожно молящим:

    "Да куда же ты? Ради Христа, царя небесного,- воротись! Ведь у нас тут буйство пошло! Насмерть раздерутся, пожалуй. Поди дай им хошь какого-нибудь уйму..."

    Признаться, я не послушал этой просьбы. Я, напротив, удирал от нее во все лопатки. За мною по следам стремительно бежал пронзительный крик азартно бушевавшей драки.

    - Кр-раулл! - почти из-за целой версты доносила до меня вечерняя тихая заря звонкий голос Веры Павловны.- Душегубец! Батюшки! Задушил совсем, помогите!

    Вслед за этим выкриком по уснувшему лесу бурей пронесся хриплый бас старика-солдата, тоже кричавший:

    - Кр-р-раулл! Н-не-ет-т! Па-ас-стой, бр-р-ра-ат!

    Затем мое сторожкое ухо заслышало глухой и пугающий шум ожесточенной свалки... Хотелось бы поскорее встретить человечков двух-трех, побежать с ними к домику и прекратить эту свалку; но, вместо человечков, из-за леса, огибавшего в этом месте шоссе крутым полу-

   349

    

   кружием, навстречу мне вдруг выдвинулась громадная пришоссейная харчевня, с необыкновенной насмешкой смотревшая своими бесчисленными, ярко освещенными окнами на многое множество возов, обставлявших ее, на сонных и бессмысленно понуривших свои головы лошадей, впряженных в эти воза, на самое шоссе, на деревья, обставлявшие его, и, наконец, на грандиозные, но не жилые дачи, которые гордо облокотились своими верхними этажами на аллейные чащи, не пускавшие в их зеркальные окна ни дорожной пыли, ни зазвонистых песен ездового шоссейного человечества...

    На крыльце харчевни неопределенно рисовались покрытые густым ночным мраком фигуры извозчиков. Словно волчьи глаза светились папироски, которые они курили. Слышен был здоровый грохот.

    - А ведь это непременно опять солдат с кем-нибудь сцепился! Экой здоровый какой этот солдат на драку.

    - Да што же ему больше делать-то?

    - Веселая там у них компания собралась. Верка, это - баба - убить да уехать. Онамедни шалопут какой-то из приказных по шоссе на богомолье шел,- возьми да зашути с нею, так она ему нос откусила. Так это хрящик-то и сцарапала весь - право, ей-богу!

    - Ха, ха, ха! - приветствовался этот анекдотик дружным хохотом.- Што же, ничего ей за это не было?

    - Да што же с нее возьмешь? У ей, может, и имущества-то только всего и есть, што...

    - Гра-а, гра, гра! - раскатились новые волны буйного смеха и заставили вздрогнуть тихую и о чем-то глубоко печальном думавшую ночь.

    Подошедши к крыльцу, видно было, что на нем стоят и сидят с десяток ломовых извозчиков, с полами, заткнутыми за кушак, с ременными кнутами, с трубками, вальяжно и непостижимо как придерживаемыми углами губ; несколько мастеровых с ближних фабрик с вонючими папиросками и, наконец, сам хозяин - лысый апатический старик, в ситцевой рубахе, с расстегнутым воротником, в широких синих штанах и босой. Вытянув на коленях свои длинные руки, он решительно не обращал никакого внимания на те многочисленные шутливые замечания, которые сыпались со стороны общества по случаю криков, долетавших порой до самой харчевни из солдатского домика.

   350

    

    - Кто кого - хорошо бы узнать,- интересовался молодой фабричный в немецком сюртуке и в опорках, обутых на босую ногу.

    - Што же тут узназать-то? Ежели теперича Верка за солдата заступится,- подрядчик не выстоит... Ну а без эстого солдат - пас!.. Туго придется ему,- надо прям говорить.

    - Господа! Побежим к солдату,- предложил я, подошедши к крыльцу.- Разнимем их, разведем.

    - Ишь ловкой какой! - отвечали мне.- Их теперича сам черт не растащит! Собак вон, какие ежели, примером, дюже сгрызутся, можно водой хоть разлить; ну а нашего брата нельзя.

    - Да я тебе, барин милый, и то скажу,- унылым голосом помилосердовал над моей неопытностью какой-то фабричный,- што ежели ты всех это людей, какие по шасе ходят, разнимать будешь,- а и-их какую работку на шею себе навалишь! А за работку-то за эту тебе же по шапице накладут, пожалуй,- не посмотрят, што барин. У нас тут по этим местам, милый человек, темно насчет этого,- плохо разбираем... Опять же и по безграмотству простой народ часто не разглядывает: вместе с шапкой-то иной раз, по грехам, и голова прочь отлетит... О, о-хо-хо!

    Веселая шутка, выраженная так уныло, встретила единодушное одобрение.

    - Эка черт - тихоня какой! - хохотали извозчики.- Сидит-сидит, да уж и высидит. Говоришь: по грехам прочь тут у нас головы-то отлетают! Ха, ха, ха!

    - Да ведь, боже мой! - еще унылее и сокрушеннее воззвал мой советчик.- Ды гыс-спада!.. Сами посудите, рази на всяк час уберегешься?.. Размахнешься так-то иной раз, шутки для ради, ан глядишь: душа-то эта самая во-она уж где, матушка! - растягивал мастеровой, указывая на небо...- Ведь ее оттуда не снимешь, как курицу с насести... Ведь он, грех-то, невидимо с искушеньем-то к нашему брату подходит... Знамо, как бы он приходил... Конечно што... О, о-охо-хо!..

    - Ха, ха, ха! Нев-видим-мо? - спрашивали извозчики.- Ах! И идол же, братцы мои, этот тихоня! Как это онамедни он под Степкиным кабаком господина одного пьяного оборудовал,- не приведи бог! Ха, ха, ха!

    - Ну уж это, кажись, не вам бы говорить, не нам бы слушать,- своим обыкновенным, звучащим уныньем и пе-

   351

    

   чалью голосом отрезонил тихоня, сходя с харчевенного крыльца.- Помолчали бы лучше, право; я бы, хоть побожусь, денег бы с вас за это ни копейки не взял.

    Затем, обратившись лично ко мне, он тягуче и деликатно сказал:

    - Ваше высокоблагородие! Благоволите, пожалуйста, на полштофа мне с ребятишками. Мы вот тут на фабрике бумажной жительствуем,- мимо пойдете, увидите... А что в случае насчет разниманья, как вы изволили говорить давича, то эфто напрасно, потому тут, я вам доложу-с, караулы эти кажинную секунду провозглашают-с...

    - Покойной ночи, господа,- раскланялся тихоня с извозчиками, стоявшими на крыльце, и со мной,- просим прощенья, сударь! Извините, что обеспокоил вашу милость...

    И лишь только это мое приятное знакомство скрылось, как поется в одной песне, в темноте ночной, как многознаменательные слова его относительно нередкости караулов в ихних темных местах блистательно оправдались. Из харчевни, в которой до сих пор разухабистые русские песни целиком, так сказать, проглатывали монотонное голошенье чухон, заглушивши и русских и чухонских певцов, пересиливши визг скрипки и бумканье и треньканье бубна, разнесся громкий и протяжный караул, явственно повторенный мрачными деревьями чуть-чуть видневшегося вдали леса.

    - Вот извольте прислушать-с! - сказал мне тихоня, еще недалеко отошедший от меня.- Каждую секунду так-то, можно сказать. Вот подите-ка разнимите. Просим прощенья.

    - О, черрти! - забурчал босой старик с расстегнутым воротом, поднимаясь с лавки так же апатично, как апатично сидел.- Когда на вас, на дьяволов, угомон будет. Ну уж и задам же всклочку какому лешему,- благо с места подняли...

    - Покрепче, дедушка, поприжми, как можно покрепче! Што, в самом деле, за буянство такое, в кабаке ровно,- советовали дружным хором извозчики, как будто они сами стояли вне всякой возможности произвести в дедушкином трактире драку, смертельнейшую в пятьдесят раз только что начавшейся драки.

    - Кр-раул-л! - продолжала выкрикивать многооконная харчевня, сопровождая свой крик звоном разбиваемой посуды, треском и грохотом опрокинутой мебели,

   352

    

   человеческим яростным кряхтеньем, вместе с которым обыкновенно рассыпаются молодцовские, сразу укладывающие в гроб удары, и т. д., и т. д...

    

    

    Всю ночь эту я прошагал по шоссе, околдованный его могучим ночным движением. С каждым шагом все более и более входил я во вкус шоссейной трагикомедии, беспрерывно, в продолжение всей ночи, разыгрывавшейся на тему караул,- трагикомедии, обставленной мрачною ночью, мрачными деревьями, угрюмыми домами, заревом настоящих пожаров и налетавшим изредка на мой правый бок шаловливым, но сильным ветром, который временами отпускал порезвиться на шоссе спокойный в ту пору Финский залив...

    Все вокруг меня, исключая человека, было могущественно спокойно и подавляюще гордо!..

    Сзади себя я долго слышал беспокойный и неразборчивый гул оставленного г