Левитов Александр Иванович - Сочинения

:

    - Ага! так вот вы где пируете-то? А я это вышел на улицу: смотрел, смотрел, куда это, мол, наш Листар задевался? Спасибо уж девчонка Пафнутьихина объяснила: они, говорит, дяденька, с жильцом в мезонинчике пьянствуют. Я сичас и подумал: дай, мол, и я пойду к ним для шутки. Все, мол, оно веселее вместе-то. Ну-ко, дядя Листар, влей мне стакашек. Я еще, признаться, нонишнего числа ни тово... не успел раздрешить. Только, значит, встамши-то, с супругой кофейку попили, да, выходит дело, вчера у меня знакомые господа были (что же не приходил, Листар? Чудесное, братец, угощенье было от тех господ для всей семьи), так от них пирога сдобного этакой кончище остался,- ну, мы, к примеру, и перехватили безделицу.

    - Ну-с, доброго здоровья! - произнес затем новопришедший человек, держа в руке налитый ему дядей Листа-ром стакан. Потом он обратился лично ко мне:

    - Што это, милостивый государь, какое у вас лицо приятное, право! Самое господское лицо! И так надо полагать, что я вас видел где-нибудь? Только вот, дай бог память, не вспомню никак, в каких местах я видел вас? А не иначе, должно думать, что в хороших местах, в господских... Да, может быть, не знакомы ли вы с господином майором Белоконовым? Они мои благодетели. Бываем у них часто, когда ежели в Питере случаемся по своим делам. Завсегда приглашают - и чаем потчуют из своих собственных рук... Известное дело, что любят они нас за наши услуги. Нас так-то, слава богу, многие господа знают.

    И то ли в благодарность за то, что знают их многие господа, то ли благословляя раннюю и даровую выпивку, старичок перекрестился и, наподобие самого удалого молодца, опрокинул в горло стакан, закусил кусочком черного хлеба с солью и, выразив при этом основательную мысль, что "закуска-то у нас не больно гожа", проворно ушел, обещая в непродолжительном времени явиться к нам с закуской более исправной.

   372

    

    - Вот это, брат, так старик,- уверял меня дядя Листар.- Уж можно чести приписать! Мы, друг, с Кузьмичом (его Кузьмичом зовут) с малолетства знакомы. Уж и дирались же мы с ним, когда помоложе были. Мы с ним драками-то этими такие-то куски хлеба себе доставали,- беда! Купцы приезжие или бы, к примеру, господа военные первым удовольствием полагали на кулачки нас с ним стравить. После бою - известное дело: кто рублик, кто трынку, а какие позадористее - и пятерки цельные отваливали,- всяк по силе-мочи. Так-то! Ну, теперича этого нет... Не те времена... Не народ ныне стал, а так, прости господи мое согрешенье, ровно бы вот шиш поганый какой!..

    Такая печальная характеристика нынешнего народа заставила глубоко задуматься дядю Листара. Он грустно уткнул лицо в свои здоровые руки и беспомощно оперся ими об стол.

    - Как это ты, хозяин, выходил биться с таким плюгавым человеком? - спросил я, желая прекратить тяжелую паузу, воцарившуюся между нами.- Ведь ты его на одну ладонь посадишь, а другой раздавишь. Дымок только взовьется.

    - Дымм-мок! Э-эхх ты! - воодушевило дядю Листара мое возражение.- А еще городской, еще ученый. Да Кузьмич меня почитай завсегда побивал, по тому случаю,- в этом месте разговора хозяин наклонился к моему уху и секретным шепотом продолжал: - потому, годов двадцать пять этому, надо думать, прошло, сдружился Кузьмич с каким-то странником - и выучил его тот странник слегка приколдовывать. Выучивши, врезал ему в левую руку разрыв-траву, и, может, он через эту самую травку левым кулаком железные замки разбивал, а не токма чтобы кость человеческую.

    - Но тол-лько,- плутовски грозясь на меня толстым пальцем, рассказывал Листар,- только же мы и сами на счет этих делов не промахи. Тоже сами слегка обучены. И как я, к примеру, дознался (большие деньги человеку одному пропоил, а дознался), что у него в левой вся сила, принялся в боях с ним по правой его колушма-тить... Ну, значит, и кончен бал, потому одной левшой ему меня не задолеть. Правая-то у него и по сие время ровно бы кисть какая висит. Вся отсохла! Вот ка-

   373

    

   кие времена-то в старину были! Ни за што ни про што нашему брату деньга-то валила.

    - А вот, сударь, я к вам еще старичка привел,- перебил наш разговор Кузьмич, входя к нам с каким-то судком.- Гость на гость - хозяину радость,- улыбался он своими желтыми деснами, с видимым торжеством устанавливая на стол принесенный судок. В дверях между тем робко переминался еще старик, совсем седой, беззубый и дряхлый, но с тусклой улыбкой на сморщенном лице и с ребенком на руках.

    Заметивши конфуз старика, Кузьмич живо бросился к нему и, подтаскивая его к столу, торопливо говорил:

    - Входи, входи, Фарафонтьич! Што ты боисси? Ты, может, барина опасаешься? Не опасайся, брат! Барин, я тебе прямо скажу, свой. Не фальшивец какой-нибудь, а из высоких чинов, надо полагать. Сам смотри!

    Старик в самом деле принялся освещать меня своею тусклою улыбкой, а ребенок, которого он держал на руках, усиленно болтал ножонками, стараясь высвободить их из напутанного на них тряпья, смеялся хотя и бессмысленным, но тем не менее необыкновенно серебристым смехом, которым могут смеяться только дети первого возраста, и настойчиво протягивал ко мне свои руки.

    - Это он у тебя гостинцу просит,- каким-то замогильным, даже на мгновение испугавшим меня голосом заметил старик.- Он у меня смелый,- ко всем на руки просится,- барыни приучили.

    Говоря это, старик улыбался еще радостнее и тусклее, а Кузьмич сейчас же посоветовал мне пожертвовать ребенку какую-нибудь малость, примерно гривенник, что ли, с лукавым смехом уверяя меня, что у них тут у всех ребята очень смелые.

    - Такие прокураты - беда! Потому завсегда при господах. Он тебе и ручку поцелует, и песню сыграет, спляшет,- ей-богу! Ровно бы цаганенок какой! Ах-х! - с глубоким вздохом, доказывавшим важность родительских обязанностей, договорил Кузьмич.

    - Н-нет-т, барин, как я своих к этой самой политике приучаю,- страсть! У меня сейчас каждое дитя и ручкой-то тебе сделает, и живым манером тебе во всякое место слетает, и в ножки-то поклонится,- па-атеха! Зато уж у меня держись! Как только, примером, мы в своем семействе откушаем, сейчас все ребята идут сперва, как есть как у господ, у супруги ручку целовать, потом у меня:

   374

    

   "мерси, мамашенька! мерси, папашенька!" Вот каковы у нас порядки-то,- не трожь, мужики!.. Не трожь!..

    Дядя Листар одобрительно слушал этот монолог и разливал в то же время водку в надтреснутый стакан, в безногую рюмку и в чайную без ручки чашку. Брови его хмурились все серьезнее и серьезнее, и наконец, когда Кузьмич кончил похвалу туземным обычаям, он, снисходительно обратившись ко мне, безапелляционно закончил:

    - Да, братец! Вот они у нас, порядки-то! Сызмальства приучаем, зато нам господь и подает. Дай ребеночку-то хоть полтину серебром,- не грех будет, потому ребенок эфтот - сирота. О-ох-хо-хо!

    Голос дяди Листара при этом внушении зазвучал опять вчерашними пугающими нотами, и потому я, чтобы мало-мальски утешить бурливость этих нот, поспешил поскорее приласкать ребенка и вручить в его раздвинутые граблями лапки нечто такое, что он навсегда спрятал от моих глаз в своем маленьком ротишке.

    - Вот молодца! вот молодца! - дружным хором поощрила это прятанье вся компания.- Поклонись теперь дяденьке. Сделай барину ручкой! Вот так! Водочки хочешь? - спрашивает дядя Листар, повертывая перед ребенком сиявший на солнце стакан.

    - Страсть как любит вино! - рекомендовал начинающую жизнь пахнувший могилою старик.- Я теперь, когда мне в кабаке поднесет кто, беспременно ему капельку оставляю. Очень смеется, мошенник, по таким временам. Должно, и ему тоже ударяет в голову-то! А?

    - А ты думал как,- смеялся Кузьмич.- Известно, ударяет, да еще у них, у младенцев-то, мозги-то послабее нашего. Мы с тобой, как теперича привыкши к этому греху, да и то, примером, слабеешь; а они-то ведь, сам рассуди, младенцы-то, они ведь безгрешные. Вроде как бы андила...

    Выпивка между тем и сопровождавшие ее рассказы с каждым стаканом делались все интереснее. Прежде всего Кузьмич принялся клятвенно и, как говорится, распинаясь, уверять меня в том, что вот они, эти самые старички, каких я теперь вижу своими глазами, суть первые хозяева во всем околотке.

    - Да это што ж? - угрюмо подтвердил дядя Листар.- Известно, что первые. Кто же тут, окромя нас? Поди-ка поищи! - сердито посылал он меня куда-то поис-

   375

    

   кать кого-то окромя их.- Мы здесь старожилы издавна! У нас, брат, свои дома!

    - Дома! Это как есть! Мы здесь самые заправские старики! - страдательно шептал Фарафонтьич, поматывая поникшей головою и еле-еле смогаясь с ребенком, который цеплялся ему и за бороду, и за седые волосы, как бы наказывая этим дедушкино вранье.

    - С нами, брат, компанью ежели будешь водить,- небойсь! Не замараешься! - выхвалял Кузьмич свое общество, дружески потрепывая меня по плечу.- Не подга-адим, друг, хошь кому! Так-то!

    - С нами замараешься? - уже с большой пассией пристал ко мне дядя Листар.- Мы подгадим? Как так? Д-ды онамедни,- гремел он, вставши со стула и держа полуштоф в руке,- приехадчи к нам гос-спадин Сталбеев (двадцать восемь пудов одного серебра у него!), так и тот, увидавши меня, говорит (у самого лицо стр-ро-гое): "Листар, говорит, ты меня знаешь?" Я сейчас в ответ пущаю ему, с смел-лостью пущаю, потому они смелость любят: "3-знаю, говорю, ваше превосходительство". Они на мой ответ опять мне: "Листар! Ты меня должон знать?" Я тоже, например, с политикой к нему: "Весь век, говорю, должон". Они, прослезимшись, дали мне три серебра и сейчас же отдали приказ: "Н-но, говорят, поминай моих родителей, потому ты около их могилок жительствуешь..." Вот как! А то подга-ад-дим!.. Ну-ка, посылай покуда. Вот Фарафонтьич кстати и сбегает. Фарафонтьич! Слетай-ка покамест. Да ты,- научал он своим сердитым тоном растерявшегося старика,- д-да ты, эхх, бестолочь! брось ребенка-то. Вон посади его в уголочек-то... Ему там спокойно будет. Подгадим! Куда рвешь посудину-то? Дай остатки-то хоша, по крайности, дохлебнуть. Эх-х! Закуска-то больно добра! - закончил он свое урчанье, посылая в рот огромный кусок цыпленка, действительно очень хорошо приготовленного, но уже достаточно утратившего свою первоначальную свежесть.

    Кузьмич, кажется, только и ждал похвалы пожертвованному им на пользу общую блюду,- так стремительно подхватил он реплику Листаревой рацеи.

    - Да, закусочка точно што - ничего,- заговорил он с плохо скрываемым удовольствием.- Закусочка единственная! Онамедни, признаться, старшая дочка из Питера привезла. Она, это, имининница была: ну, выходит дело, хозяин (майор такой вдовый хозяин у ей, и не

   376

    

   так штобы в преклонных летах...), ну, вот он и поздравил ее: драпу, примером, подарил ей восемь аршин на бурнус (эдакий драп!), синтетюрки на платье и, окромя того, говорит: бери, говорит, с моего господского стола, што только тебе ндравится, для твоих родителев, потому, говорит, мы про твоих стариков, не в пример прочим, наслышаны... Понимаем мы, толкует, по твоему поведению, што они у тебя не какие-нибудь...

    - Д-да! - угрюмо подтвердил дядя Листар, обращаясь ко мне.- Старшая дочь у него... Точно что... Девица первый сорт!..

    - Да как же не первый сорт? - горячо вступился Кузьмич, как будто кто-нибудь из нас с большим азартом оспаривал его мысль.- Весь дом ею одной держится, потому супруга стара стала, другие девчонки молоды очень, а с меня что взять? Я старик... Мне теперича нужно свои кости и-их как спокоить! Мне бы вот водчонки как-нибудь раздобыть, потому я привык к этому. Ни м-маггу! Сапоги там какие-нибудь через господ получить, подарок какой... Так ведь это мне самому нужно, на свое собственное удовольствие, потому я родитель, стар-рик! Так ли я говорю?..

    - А ты думаешь, как про родителев-то? - окрысился на меня дядя Листар, словно бы усмотрел во мне личного противника всем существующим на белом свете родителям.- Нне-нетт! Подожди! Мне господин Сталбеев свою пратекцу дает. Они сами слезки роняют. Я им сказываю онамедни на ихней могилке: у меня, мол, дочка-то, ваше превосходительство, пошла по ученой части - в бабки. Всё теперь по этому случаю, что от матери покойницы какие наряды получила, когда мы ее в горничные отпускали, протранжирила, потому, говорит, все это пустое дело! А они сами изволили, при таких моих словах, горестно зарыдать,- и говорят мне: "Дур-рак! Подлец ты эдакой! У меня у самого две по эфтой самой части ушли... Што ты,- изволили сказать,- меня беспокоишь? Понимаешь, говорит, у меня у самого... Две!.." Тут они даже в грудку себя колотить принялись. А т-то рра-ад-дителей!.. Дай-ка сюда вино-то! - с глубокой скорбью и вместе с тем с ненавистью обратился Листар к возвратившемуся Фара-фонтьичу.- Дай вино! Я разолью! Я хозяин! Р-ро-ди-тели!..

    Фарафонтьич совершенно неожиданно в один миг впал в тон этой задорной речи и, словно бы воскресши из гроба

   377

    

   своей старческой немочи, эпилепсически потрясая головою, скороговоркой заговорил:

    - Известно, родители! А то кто же? Вот дочушка-то любезная, другой год от меня ушодчи, ребенка у меня, у старика, на руках оставила. Почтенья никакого не дает, денег не возит. "Хоть бы на пропитанье-то ты мне, старику, привозила",- спрашиваешь ее так-то иной раз. А она, ровно бы путевая, ответ дает: "Где ж ему взять тебе на пропитанье-то?" А? Ха, ха, ха! - залился старик обыкновенным могильным смехом, обнажая при этом желтые, трясущиеся от хохота десны.- Где взять? Да т-ты, шкура ты барабанная! - с угрозою обратился наконец Фарафонтьич к какому-то неизвестному лицу.- Да зачем же ты связалась с таким-то? Да рази нет господ-то хороших? Богатых-то господ? Рази мало их? С такой-то красотой? Ну-ка, Листаша, влей!

    - Вон какая горесть родителям-то,- с задумчивой энергией урезонивал меня Кузьмич.- Где он на пропитанье любовницыну отцу возьмет? А? Ха, ха, ха!

    - А м-мы им где брали? - заключительно прогремел Листар, тоже, в свою очередь, раскатившись густым и презрительным смехом над людьми, которым на пропитанье взять негде.

    Этот тройной смех людей, возбужденных выпивкой, так сказать, покривил душу мою, вследствие чего она против воли пропела согласно с общим хором:

    - Да, это нехорошо! Родители... Конечно... Почитать нужно...

    Мое согласие, выраженное хотя и несвязно, несколько утишило бурю родительских протестов. Первый смягчился Кузьмич. С пьяненькими слезами на гноящихся и мигающих глазенках он взял левой рукой поднесенный ему Листаром стакан с водкой, а правой принялся благоговейно креститься, самым старательным образом уверяя меня в том, что, "слава богу, дите у него не такое, как у этих разнесчастных стариков".

    - Не обидчица! Добудет что в Питере, сичас домой тащит. "Маменька, говорит, пожалуйте ручку. Тятенька, пожалуйте ручку! Вот, говорит, за ваши родительские молитвы господь мне послал". Шлафоров это навезет всяких, жилеток,- примется из них малолетним сестренкам костюмы и всякие платьишки шить. Оборудует их так-то, как есть, как господских детей... А поди-ка, их всех-то обошей! Их вот супруга-то от своего первого брака чет-

   378

    

   верых ко мне привела, да уж вот теперича, выходит дело, в обчем нашем с ней житьи шесть человек народилось. Куча-с!.. Начнем мы ей с супругой говорить: "Ох, Аленушка-дружок, не пора ли замуж тебе? А то кабы ты свою красоту не натрудила?.." А она опять к ручкам... "Я, говорит, из вашей родительской воли не выхожу, только мало еще моя русая коса по белому свету трепалась..." Говорит все по романцам,- все больше норовит тебя по сердцу-то вдарить каким-нибудь стихом жалостным. Учченая!..

    - Зол-лото, не девка! - крикнул дядя Фарафонтьич, давая шлепка ребенку, который, видимо, начинал мешать его удовольствию - пить и разговаривать.- Ты дедушке-то,- урезонивал он его,- как мать, грубиянить хочешь? Нет! Я с тобой-то слажу еще! Я тебя, разбойника, сичас в солдаты!.. Упаду в ноги к начальству и скажу: так и так, мол, кормил, поил злодея, а он вместо того пить принялся... Возьмите, мол, его в царскую службу...

    Ополоумевший от лет и, главное, от выпитой водки, Фарафонтьич говорил это своему таракану-внуку до того сердито и серьезно, что даже свирепый дядя Листар улыбнулся, слушая эти угрозы, а Кузьмич, как натура, обладавшая несравненно большей живостью, так и покатывался, так и трескался со смеха, показывая мне в то же время на ребенка, который, схвативши деда за жидкую бороденку, в ужасе и недоумении слушал его пророчества относительно своей печальной участи.

    - Вот так-то его! Вот так-то его, мошенника! - шутил Кузьмич над дедом.- Зараньше его пробери, а то ведь как в самом-то деле пить примется, с ним, пожалуй, и не совладать тебе.

    - Совладеешь с ними, с озорными, ка-ак же? - продолжал старик, приведенный в память дружескими шутками.- Нет, должно быть, каковая яблонька, таково и яблочко...

    - Про что ж и я говорю? - не унимался Кузьмич.- Я говорю: зараныне, мол, лупи его, мошенника, и в хвост и в гриву.

    Благодаря этому обстоятельству общество настроилось самым благодушным образом. История шла за историей, и притом одна другой для меня любопытнее и назидательнее. Листар и сумасшедший Фарафонтьич дружно поддерживали главного запевалу Кузьмича, который наконец так принялся нахваливать свою дочь, что

   379

    

   у свежего человека от этих похвал могли бы, как говорится, уши завянуть.

    - Девка, я вам доложу-с, для своих делов страсть как счастливая! - докладывал он мне своим картавым тенорком.- Четырем женихам (на двадцатом-то годку-с!) успела кареты показать... Да-с!

    Собираясь рассказать историю четырех карет, Кузьмич плотоядно оскалил свои зубенки, захохотал самыми веселыми нотами и начал:

    - А ведь все к нам! Все к тятеньке с маменькой за советом. Зато ей от меня, от родителя, и почет... Как теперича жених ей по Петербургу объявится, сичас она его к нам. У меня, говорит, милостивый государь, тятенька, маменька, подите им поклонитесь; ох-х, прокурат девка! Ха, ха, ха! И так-то она ловко этих женихов в свою пользу насаживает! Ха, ха, ха!

    - Онамедни-то в последний раз привезла к нам (глаза лопни, не вру!) чиновника какого-то,- все больше и больше смеялся Кузьмич,- совсем господин, в фуражке с кокардой. Приезжает, говорит: "Тятенька и маменька, благословите". Будущий супруг, благородный. Он, не снявши своего пальта, штобы, то есть, получше нам показаться, засел в уголку, облокотился на стол, закурил, по своему благородству, папиросу, смотрит. Я ему сейчас: "Как вы мой таперича сын, ваше благородие, то пожалуйте для такой радости три рубля серебра на имайский ром..." Вынул - дал. Алена ему, по своему господскому образованию, такой ответ дает: "Чем вы меня обеспечите?"

    - Што ж бы ты, барин, думал? - спросил у меня Кузьмич.- Што этот чиновник с нами в этот раз поделал? Сказал этот самый чиновник на Аленушкины слова: "Ах ты, свол-лочь! А ведь я думал, что ты меня всамделе любишь!" Потом, плюнувши, бросил свою папиросу и уходить стал. Палку в руке держит, потому сени у меня темные!.. Сам шумит: "Вы меня, подлецы, обмануть пожелали..." Нно, аа-х, бой-девка Аленушка у меня,- продолжал хвалить беззубый отец свою молодую дочку, глубокомысленно покачивая головою, восхищенною талантами родимого детища.- Принялась она в эфто время около того чиновника кружить и вопить. Вцепилась ему в воротник и вопит: "Гос-спода християне! Смотрите, как этот злодей надо мною, девицею, надругался! То обещался жениться, но теперича, наместо того, прочь идет. За-

   380

    

   свидетельствуйте! Тятенька милый! Братцы родные, заступитесь за невинную!.."

    - Бросился я это на чиновника и ухватил его за ворот, но он меня палкой в плечо, одначе, не поддавшись ему, хватил я его по виску... Стар-стар, а хватил... Он - кричать... Душут, говорит... Подскочил тут, зачуявши хорошие деньги, извозчик Коленкин,- по соседству живет, подлец; а все же подхватил молодца и увез.

    - Мы после того,- рекомендовал мне Кузьмич,- с дядей Листаром Коленкина этого страсть как в кабаке колотили. То дядя Листар колыхнет его, то я колыхну; а он нам в ответ: "Суседи милые, простите!" Мы его колотим и говорим: "Подлец! Вперед этого не делай! У тебя свои дочери подрастают..."

    - Потеха была! - улыбаясь, заключил Кузьмич первую историю.- Но все же я с барина, окромя того как Аленушке он, в своем прежнем с нею знакомстве, делал большие подарки, стащил три целкача... А после мы подавали на него к мировому, так мировой тоже присудил его, за евойный против невинной девицы соблазн, к штрафу, в дочернину, выходит, пользу. Она нам еще в те поры на этот самый штраф коровку такую пожертвовала - комогорскую. Славная такая коровка,- комолинька немножко, но к молочку, Христос с ей, очень-очень пригодна!..

    - Мы, бывало, признаться, засядем всей семьей молоко от энтой коровы хлебать, так без смеха вспомнить про жениха не можем. Господское, мол, молоко-то! Подоили! Ха, ха, ха!

    Другие истории, рассказанные Кузьмичом, были еще занимательнее. Одна за другой, наподобие знаменитых рассказов "Тысячи одной ночи", шли они, с каждой минутой увеличивая и интерес своих тем, и веселость рассказчика. Родительское чувство, распаленное представлением высоких доблестей Аленушки, живо отражалось на преображенном лице старика. Радостно светились его маленькие глазки в то время, когда усиленно двигавшийся язык коверкал на разные манеры его впалые щеки, по которым, слетевши с бледно-розовых губ, порхали улыбки, отлично расцвеченные блестящими повествованиями про несказанные достоинства героини. В отцовском воображении героиня, эта, увенчанная радугами, стояла на каком-то высоком и незыблемом пьедестале, а у ног ее, ослепленные лучами ее беспримерного ума, лежали в самых карикатурных позах те бесчисленные и разнохарак-

   381

    

   терные личности, которые будто бы сгибли от столкновения с нею. В числе этих поверженных во прах личностей странно сталкивались и те, по выражению Кузьмича, голоштанники с дурацкой фанаберией, которым следовало за претензии на обожание царь-девицы Аленушки порядком накласть по шеям, и те миллионщики-купцы и знатные господа, права и достоинства которых, по мнению опытного человека, были такого великого и святого сорта, что Аленушка непременно должна была приласкать как можно получше таких людей.

    - Потому такие люди нашему брату, маленькому человеку, могут завсегда что-нибудь хорошее сделать. С ними, брат, ссориться нам не годится,- резонно поучал старик кого-то, не существовавшего в нашем обществе, важно вздергивая при этом поучении на самый верх лба свои облезлые брови.

    Снабжены были также эти истории целыми рядами ухаживателей-красавцев, рекомендованных, впрочем, Кузьмичем за самый пустой и ненадежный народ, который "истинно что только одному глупому бабью может глаза отводить. А от него, от народа-то этого, бабам, кроме немочей, ничего не выходит, потому он, по морде по своей, норовит обойтись с женским полом на шаромыжку".

    Тут следовало приведение одного воспоминания из прошлой жизни героини, доказывавшее непреложность высказанного правила.

    - Приятность в лице! - разговаривают бабы,- восклицал Кузьмич.- А что она такая эта приятность? Зм-мей! Только одно искушенье! В первый раз, как Аленушка в Питере жить стала, уж на что умней девки, а и то один такой-то прельстил... Приезжает к нам, отошодши от места, лица нет. Мы с супругой: ах, ах! Но она на другой же день в постелю слегла. Видим: горячка! Жар так и пышет. После того бредить принялась - и все стихом бредит, все песнями. Заведет-заведет так-то (голос звонкий):

    

   А-ах! Коль ты по-ния-ять бы мог то,

   Сск-ко-олль тобой я пленена!

    

    В этом жалостном месте рассказа сиявшее лицо Кузьмича оросилось обильными слезами. Горемычно понурил он голову, припоминая нам тяжелое время дочерниных скорбей.

    - Я, бывало, слушаю,- говорил он, распуская по бороде неряшливые слезы,- как это она, голубушка, уби-

   382

    

   вается, так сичас с горя в харчевню. (Харчевня тут подле нас стояла, так хозяин-то приятель мне был. Он десять годов тому вон в той роще от своего жалостного сердца на дереве удавился.) Сижу, бывало, у него и горюю, и он со мною вместе горюет, потому, как одинокий человек, очень все наше семейство не оставлял... И только по таким временам одна супруга могла меня мало-мальски разговаривать. "Не пей, говорит, дурак. (Дай ей бог за это доброго здоровья!) Не крушись! Это, объясняет, по молодым девкам такие болезни завсегда ходят... Я ее урезоню от этой болезни". И точно: урезонила!..

    Справедливость плачевной истории, а равно и благополучный исход ее были с отличной готовностью засвидетельствованы передо мною, хотя я во все это верил самым искренним образом, и дядей Листаром и Фарафонтьичем, каждым, разумеется, на свой собственный манер.

    Дядя Листар затянул с своею обыкновенного свирепостью:

    - О-о-хо-хо! Детки, детки! Все-то сердце у родителев переболит по вас!

    Между тем как Фарафонтьич прямо уверял меня, что во всем этом неправды ни на вот сколько нет. Все как сказано, так и было...

    Мне не знаю почему-то вдруг стало противно от этих неожиданных уверений. Потому ли, что они нарушили мое внимание, с которым я слушал и смотрел Кузьмичов плач, или потому, что маленький внучек Фарафонтьича по-прежнему во все свои синие глазки осматривал нашу компанию и неутомимо держался за бороду деда, как бы с целью показать всем нам, что история, только что растрогавшая нас, может быть исполнена такой же старой и отрепанной неправды, как стара и отрепана мочалка, находившаяся в его руках.

    Во второй раз этот бессловесный мальчик натолкнул меня на мысль, бог знает отчего мелькнувшую в моей голове, что уж не комедию ли какую ломают передо мной эти старцы; но Кузьмичу, как говорится, не было никакого удержу. Его речи лились рекою и не давали мне никакой возможности остановиться на моей мысли, пораздумать над нею и определить ту фальшь, которая звучит во всех этих рассказах и обеспокоивает меня.

    - И от всякого-то она,- заливался Кузьмич,- возьмет деньгу самым, то есть, деликатным манером. Красав-

   383

    

   ца-то мы, о каком я тебе говорил, страсть как пролупили! Все сюртуки у него сукциону пошли в один год! Эдакие горы одежищи! И ведь ты не подумай, что она на наряды себе собирает либо на транжирство какое-нибудь, н-не-ет! Все родителям, все родителям! Истинно, семейство мое без нее давно околело бы. Да вот недалеко сказать, как она даром что девица, а не хуже самого заправского молодца всю свою фамилию облагодетельствовала: приехала из города с старичком одним - с отставным чиновником. В мою пору этот чиновник, но только гораздо меня слабее, потому господа не в пример скорее ослабевают, чем наш брат, простой мужик. Приезжает и говорит: "Тятенька! маменька! Вот я вам жильца привезла, из благородных, в отставке". Старик, смотрим, молчит и только все это шевелит усами на манер таракана, ровно бы что-нибудь сказать собирается. Только это чуть-чуть доносит к нам от его: "Полуштоф! полуштоф!" Тут Аленушка засмеялась и шепчет: "Это, говорит, он за водкой приказывает сходить. В нем, говорит, только всего теперича и осталось, что любит он водку пить да на баб молодых глядеть. Вы,- советует нам,- подражайте ему в этих разах". Мы засмеялись и стали тому старику подражать. В иной день рюмочку ему оборудуешь, в иной - две, а он, сидя себе на лавочке, так-то в барынь глазами впивается и губами подчмокивает! Бедовый! Хе, хе, хе! Н-но сам-мые большие комедии представлял старик, когда Аленушка к нам из города приезжала. Наденет сюртук, на грудь медалев навешает и все это руками-то ловит, ловит ее... Куда она, туда и он за ней плетется,- смех!.. Умер недавно, так отказал триста серебра, халат на волчьем меху, так, вроде бы шубы халатик - исправный, да три курочки с петушком, самый первый сорт, кахетицкие какие-то. Большая нам от тех курочек польза и утеха выходит... Яички-то ныне кусаются; мы девять десяточков в одну неделю по четвертачку продали. Аленушка и теперь говорит: как бы, говорит, не запрещал синат таким старикам жениться, я бы беспременно за моего благодетеля замуж пошла, потому после него пенсион и благородство. Но мы с супругой ее от этого отговариваем, потому как на стариково наследство изладили мы флигаречик об трех окнах, с мезонинчиком, и, может, с эттим флигаречком возьмет ее за себя какой-нибудь офицер. Известно, что не из самых благородных, но все же офицер. Так-то вот, я тебе говорю, кто родителей-то уважает, тому...

   384

    

    Тирада, дяди Кузьмича не была закончена. Ее на самом моральном месте перебил некоторый высокорослый блондин, вошедший в комнату теми развязными, танцевальными шагами, которыми так недавно еще обязаны были входить в гостиную люди хорошего тона. Рыжие, строго обвислые усы обличали в блондине человека, не незнакомого с прелестями военной жизни, хотя в то же время истасканный костюм его, обрюзглое и багровые от пьянства щеки и даже, наконец, желвак под левым глазом ясно свидетельствовали, что воин обратился в смиренного гражданина.

    Переставши танцевать и шаркать, он устремил в меня тот пристальный и серьезный взгляд, которым пьяные люди хотят доказать трезвым людям, что они не пьяны, и с величественною светскостью на французском языке произнес:

    - Мосье! можно войти?

    - Да ведь вы уж вошли,- отвечал я и, по своему обыкновению, засуетился, представляя те трудности, которые всегда мне приходится преодолевать, примиряя моих гостей джентльменов с моими гостями неджентльменами.

    Мою отповедь блондин залил целым каскадом французских слов и французских удивлений.

    - Вот брякнул, так брякнул! Ххаха, хха-а,- раскатывался он этим трескучим полутенором и полубаритоном, столь свойственным нашим отставным и пропившимся всадникам.- Да ведь вы уже вошли! Что за наивность? - И,- преснисходительно вылупляя на меня свои стеклянные бельма, французил блондин,- и пррит-том как-кая наивность! Хха, хха, хха!

    Щеки таинственного незнакомца так и подпрыгивали при этом смехе; я почему-то не то чтоб конфузился, а был в таком положении, как будто стоял не на своем месте. Кузьмич и Фарафонтьич заботливо отыскивали свои шапки, торопливо и униженно кланяясь блондину и улыбаясь перед ним в то время, когда с меня он переносил на них свой стеклянный взгляд. Даже дядя Листар очень тихо встал со стула и выразил намерение отправиться домой самыми мягкими стопами, несмотря на то, что его громадные ноги были обуты в большие, шумно громыхавшие ступанцы.

    - Что вы тут делаете с этими скотами? Охота вам поить этих старых дураков! Вы бы их в шею! Вот так!

    Говоря это, барин в одно и то же время шутливо и

   385

    

   строго потряхивал и подергивал то одного, то другого старика.

    - Што, они вам все штуки свои показали? - осведомлялся блондин у меня.- Довольны вы?

    Я, натурально, отвечал, что мне никто никаких штук не показывал. Старики заметались в это время еще тревожнее, и только дядя Листар, сохранивший кое-какое присутствие духа, сердито отгрызался, точь-в-точь бульдог, на которого надели намордник:

    - Ну уж вы мне, ваше благородие! Вам бы всё штуки, по вашему приказу, для каждого господина даром показывать... Напрасно вы так-то с нами...

    - А-а, скотина, заговорил! - с каким-то особенно громким и развязным хохотом затараторил барин, схватывая дядю Листара за ворот рубашки и тем предупреждая его намерение предаться бегству.- Сейчас чтобы нам обо всем обстоятельно доложил. Говори: какими манерами ты приобрел себе этот дом?

    - А какими? - угрюмо каялся дядя Листар.- Известно, через свою собственную женитьбу... От особы получил... От почтенного лица...

    - Ха, ха, ха! От почтенного лица? Ну а за что же?

    - Известно, за что! За супругины услуги!.. По вдовству по ихнему присмотр за ними большой требовался... Што же? Мы люди маленькие! Нам без услуг нельзя...

    - А? Нельзя? - передразнил барин, закатываясь непрерывавшимся смехом.- Так и запишем. П-шол вон, буйвол, чудовище ты эдакое! Смотрите: рожа-то какая!..

    - Што ж рожа? - протяжно и конфузливо отрезонивал Листар.- Известно, узоров нет; а рожа самая христианская! Тоже веруем - слава богу! Пущай мужики, а себя завсегда соблюдаем. Р-рожа! - прорычал он окончательно, стараясь как можно скорее улизнуть за дверь.

    Другие старики без малейшей оппозиции повиновались повелительному барину. Фарафонтьич смиренно постаивал у порожка с своим внуком на руках и слезливо помаргивал, а дядя Кузьмич из заносчивого политикана живо и с полной готовностью преобразился в одного из тех шутников, над которыми помирают со смеху кабачные компанства, покупая их прибаутки стаканами пива или водки. Он стоял перед блондином в смешной позиции старичка, желающего показаться молодцом перед господами. Его правая нога, не без грации выставленная наотлет, и приятная, с полной надеждой ожидающая всяких мило-

   386

    

   стей улыбка, которую, впрочем, он весьма часто вытирал своей татарской шляпенкой, показывала в нем человека, твердо решившегося делать перед господами всякую штуку и всякую послугу.

    - Ну ты, облизьян! - приветствовал его барин.- Ведь ты - облизьян?

    - Так точно-с! Эфто даже очень верно, судырь! - решительно отвечал Кузьмич, причем, с манерой паяца, вместо правой ноги, выкинул наотлет левую.

    - Хорошо! - одобрил барин.- А чем ты занимаешься?

    - Кормлюсь-с воровством-с! От своих собственных рук-с.

    - Чудесно! Была добыча давно?

    - Третьеводни с младченькой дочкой-с оборудовал у пьяного курятника четыре цыпленка, но избили. Дочка-с, малый ребенок как, потому теперь от этих побоев лежит в постели-с... Вся в примочках-с... Господин аптекарь отпущают нам арнику-с безденежно-с...

    - А где твоя старшая дочь?

    - Состоят с недавних времен при господах-с в услужении... В Санкт-Питербурхе...

    - Ну, полно врать...

    - Смею заверить, что безоблыжно докладываем-с...

    - А отчего у ней на правой ноге пятки нет? А! ха! ха! ха!

    - Порешимшись пятки!.. Это точно-с! Грехов таить не могу-с...- ответил Кузьмич с предварительным вздохом и несколько сконфузившись.

    - Отчего же это она порешилась? А? ха! ха! ха!

    - Потому вдарило им в пятку-с...

    - Что?

    - Нехорошей болестью вдарило...

    - Ха, ха, ха! Слышите! А от-чче-ево она?..

    Но вместо ответа на последовавший за этим вопрос Кузьмич совсем сконфузился. Он стыдливо мял в руках свою шляпенку и говорил:

    - Не могу-с, ваше высокоблагородие, вам никакого ответа дать на сей раз. Сколько вами ни облагодетельствован... Но только никак не могу-с... Как вам угодно-с... Да вы вот лучше извольте, ваше высокоблагородие, у Фарафонтьича спросить про ихнего сынка-с... Распотешить могут ихние похождения не хуже моей дочки-с...

    - Што тебе мой сынок! - вдруг окрысился Фарафонтьич.- Сынок, сынок! А што такое мой сынок? Небойсь

   387

    

   мой сынок-то не такая паскуда, как твоя дочь! Мы благородных господ не обкрадываем. У тебя онамедни самая маленькая-то, так и то сетку с капитанши украла, с богомольщицы.

    - Ка-акк? М-моя доч-чка! Мл-лад-денец-то! Украла! Рази она смеет без моей родительской руки? Ты знаешь, кто ей отец?

    - Кто ей отец? - свирепо приставал отличавшийся своею смиренностью Фарафонтьич.- Ай сам не знаешь? Ведь мы с тобой ровесники... Еще ты на крестины-то ее занимал у меня три двугривенника...

    - Хха, хха, хха! Как есть из "Оленьего парка",- интимничал со мною белокурый барин.- Вот посмотрите, как я их сейчас стравлю. Слушай-ка, Кузьмич, мне дед Фарафонтьев вчера в лавке рассказывал, будто твоя дочь монахиней по вечерам наряжается и тем тебя, старого дурака, прокармливает...

    - М-моя доч-чь! Гл-лаз-за лопни! - воскликнул в глубочайшем удивлении Кузьмич.- Да, ваше высокоблагородие, што вы этому старому черту, прости господи мою душу грешную, верите?.. Это сын его, от церковных ворот кружку отбивши, купил себе на место этого томпаковые часы на серебряной цепочке и с ними по посаду рази он может ходить? Жилетку тоже себе ситцевую купил, совсем как на манер шерстяной. Вся в цветах... Рази его можно за это одобрять?

    В ответ всем этим препирательствам слышалось одно только барское: "хха, ха, ха!"

    - Кру-ужку? От святой церкви мой сын кружку отбил? - растрещенился Фарафонтьич, зверски оскаливая при этом свои гнилые зубенки.- Ахх ты, стар-рый! Да когда это было?

    - Когда? - меланхолически и вместе с тем утвердительно откликнулся Кузьмич. - А вот когда: сарай-то этот тесовый, какой у тебя под гусарскими конюшнями ходит, на какие деньги построен? Што? Обжегся! Вот когда.

    - А твоя жена на какие деньги себе к прошлой святой бурдусовое платье сшила? - как гиена злился Фарафонтьич.- Все же от офицерского денщика получены...

    - А твой-то сын што с полоумной барышней сделал?... Х-хе!.. Ну-ка, расскажи.

    - Вон! - грянул в этом месте обыденного романа полубаритон и полубас бывшего военного человека.- Ах,

   388

    

   скоты! Забылись совсем! Вы господ-то, должно быть, совсем знать не хотите...

    Тихо вышли из моей комнаты потешные, по отзыву барина, старички, кланяясь и благодаря до того униженно и благодарно, словно бы их выпустили из тяжкого вавилонского плена.

    Внучек Фарафонтьича любопытно посматривал из-за дедова плеча на крикливого господина; а крикливый господин, вздохнувши как бы с глубокой устали, сказал мне:

    - Устанешь с этими животными! Я вот с ними лет десять живу, так, ей-богу, необыкновенно устал, потому что, надеюсь, вы видите во мне человека с образованием... Ну а такому человеку жить с ними почти невозможно. Видишь их дурость вседневно - и никакой изобретательности,- ужасно надоедает. Говорят, что кормиться нечем: земли нет, говорят - угодьев тоже никаких нет, мастерствов (и вы поймите эту квинтэссенцию русского языка: мастерствов!) никаких не умеют. Что же, спрашивают, нам, судырь, ваше благородие, делать? Учишь, учишь!.. пользы, как от козла - ни шерсти, ни молока!.. Мы, говорят, по-барскому не умеем...

    Судя по тону, с каким барин произносил эти слова, видно было, что ему в действительности очень жаль своих, как старинные учебные заведения отмечали ученические аттестаты, неспособных и недобропорядочных учеников. Он задумался на некоторое время, грызя ногти и выпивая рюмку за рюмкой. Мое положение было таково, чтобы дознаться с большей или меньшей достоверностью, о чем именно он так глубоко думает, и потом предохранить его от вредоносных результатов этой думы.

    - Вот что! - крякнул барин после долгой паузы.- Я вот вчера видел на вас хорошую шляпу. Собственно затем и пришел. Тут вот скоро поедут фрейлины, так мне чтобы к коляске, знаете, поприличнее подойти... Антр ну:¹ для семейства,- скороговоркой и крепко сжимая мне руку толковал он.- Что делать? Я сам генеральский сын... Но, как говорилось в старинных романсах: испытал судьбы премену!.. Так можно насчет шляпы-то?

    - Вот, вот! сделайте одолжение,- подал я ему шляпу, в полной уверенности, что она должна быть спасительницей и белокурого человека, и его многочисленного семейства.

   ___________

   ¹ Между нами (от франц. entre nous).

   389

    

    Барин в это время искривился до высочайшей степени неудобства, затанцевал, зашаркал и захлопотал:

    -Monseur,vous Йtes bien bon! Parbleu... Pour la premiХre fois! Mais diable!¹ Н-ну, если мне удастся схватить что-нибудь, то первый наш шаг... Общий шаг!.. Се sera des flyers... des fleurs!// Mais vous comprenz?² Ха, х-ха, х-ха!

    И затем барин, выпивши еще безделицу, удалился, величественно помахивая высокою белою шляпою и строго осматривая проносившиеся мимо него по шоссе экипажи.

    

    

    С балкончика, на котором я сидел, видно было, как мой новый знакомый раскланивался с различными проезжавшими господами и госпожами. Под балконом между тем на длинной скамейке сидела какая-то туземная компания, пощелкивая орехи и подсолнечные зерна. По разговорам этой компании я мог заключить, что она с большим интересом следит за прогулкой белокурого господина.

    - Гляди, гляди! - слышалось из-под балкона.- К князю Тугову приступает. Ну, н-нет, барин, шалишь! Об эф