Левитов Александр Иванович - Сочинения

   - О господи! - потихоньку творит молитву сельская дура в своем сонном бодрствовании.- Ничего-то я, грешная, не слышу. Вот они враги-то где сильные! Не то что по селам...

    Наконец оставшийся от хозяев чай прогоняет сон кухарки вместе с ее тревожными мыслями. Только в окне неустанно жужжащие мухи чуть-чуть заметно нарушают ту несмущаемую тишину, которая обыкновенно царствует по купеческим кухням в послеобеденное время. Захары все до одного человека разошлись, как они говорят, по своим обязанностям, а хозяйское семейство непробудно спит в прохладных хоромах.

    "Ничего в городе жизнь-то!" - думает про себя Татьяна, свободно припоминая в этой тишине, что если первый день ее службы принес ей некоторое огорчение, зато он принес ей и наслаждения, которых она никогда не испытывала в своей убогой сельской жизни.

    Вертит баба перед жадными глазами кусок сахару и, любуясь им, с великим удовольствием прощает городскому дню искушения и нападки, которыми на первый раз он так смутил простую сельскую душу.

    "Запужалась я давича некстати с непривычки-то! - развивает Татьяна свою безмолвную думу.- В этом раю не жить, так где же и жить?" И после этого вопроса живо вспоминается ей и завтрак из пшенной каши, варенной на молоке, в котором плавало коровье масло за первый сорт, и жирный обед с ухарскими приговорками Захара, и настоящий чай. "Бывало, поглядишь только на сахар-то, как он, ровно ранний снег, белелся в руках у поповен да у дворовых, когда они чай пьют; а теперича на-кась! Воочию у меня сахар-то. Захочу - сейчас весь

   227

    

   кусок сгрызу, а захочу - понемножечку сосать буду. Что это за сласть такую придумал народ! Толкуют по деревням: из немецкой земли его возят; там его, говорят, из собачьих костей делают. Ну да ничего. Пущай себе из собачьих - окромя как одной сласти, никаких в нем костей я не вижу. Полагать надо, врут все это, потому народ по деревням знамо какой - глупый народ!.."

    Блаженствуя и посмеиваясь тихомолком, делала Татьяна этот первый шаг на поприще забвения своей прежней горемычной жизни, который обыкновенно так же не задумавшись делает всякий сельский человек, когда хоть чуть-чуть смекнет, что и на его до известного случая тощее тело напластываются наслоения жира, и когда почувствует, что и в далеком будущем ему предстоит полная возможность справлять праздники неуклонным зажариванием жирных кулебяк и задиранием вверх носа, одуренно занюхивающегося в такие времена ароматом, который бьет от нового китайчатого кафтана на плечах счастливца и от его скрипучих, смазанных чистым смоленским дегтем, сапог...

    И дальше идет Татьянина дума, в первый раз, может быть, не сдерживаемая ни семейским, ни своим убожеством:

    "Коего шута, прости господи мою душу грешную, давно оттелева я не бежала? - спрашивала баба с сильным ожесточением на свою недогадливость.- Есть тут кому побранить тебя, зато, по крайности, ты знаешь: не мужик тебя серый лает, а хозяин-купец уму-разуму учит. Душа, по крайности, за хлебом-солью у добрых людей отдохнет".

    Таким образом, кусок сахару изгоняет из памяти неблагодарной Татьяны ее голодную сельскую родину. С неутомимым азартом в первый раз обласканного, хотя и без намерения, русского человека во весь остальной вечер отворачивает она тяжелую хозяйскую службу, стараясь отблагодарить за эту ласку.

    После ужина хозяин спросил свою благоверную:

    - Што, баба-то какова? Есть за что хлебом кормить?

    - Баба, сказываю тебе,- золото! Воротит все до страсти: пыль столбом валит, как она тут девствовала,- ответила благоверная.

    - Ну, этто чудесно! - благодушно говорит хозяин, засыпая.

   228

    

    Татьяна между тем за кухонного перегородкой свое толковала.

    - Наработалась я очинно,- говорит,- опять же и пища такая, словно в заговенье, так и валит! Господу богу-то завтра уж, видно, и за спанье и за вставанье поутру враз помолюсь...

    

    

    Тот недолгий период времени, в который Татьяна переделывается из купеческой кухарки в съемщицу комнат снебилью, самый блаженный период во всей ее жизни, ибо в это время она простодушно и благодарно пользуется благами, предоставляемыми ей купеческим домом, по всегдашней пословице, полным как чаша. Не видав никогда ничего изящнее сооруженного на медвежий лад хозяйского дивана под красное дерево и гостиной, обитой красно-лапчатыми обоями, расписанной пузастыми амурами, рогами изобилия, лирами и тому подобными штуками,- Татьяна почитает живущих в этом доме не иначе, как за мощных своих повелителей, могущих с одного маха срубить ей голову и с одного маха же опять приставить ее к плечам. Слишком кислую и вяжущую оскомину набила Татьяне сельская редька с серым квасом, чтобы ей можно было без полного благоговения садиться за воскресный пшеничный пирог, от которого так приятно щекотливо ударяло в нос затомленною в жаркой печи говядиной с яйцами, с рисом, с маслом, с луком - этим приобретающим, вследствие печения, какую-то неимоверно вкусную сладость лучком, который, в компании с мелко-намелко растолченным перцем, составляет окончательное украшение всякой кулебяки, назначаемой для праздничного лакомства верным купецким личардам.

    Девичья свежесть хозяйской дочери, неизобразимо неуклюжая толщина водовозного мерина, молчаливая угрюмость самого и крикливо-безалаберная доброта самой - все это, так сказать, с самого дна Татьяниной души выволакивает искренние дани всякого сорта признательностей благодетельной судьбе за свое счастливое положение.

    Веками и психологией освященная поговорка, что человек в сей жизни, даже находясь на самом верху славы и величия, не может быть доволен своим положением, сделалась бы крайне несостоятельною в глазах философа,

   229

    

   который бы хоть мельком взглянул на Татьяну в этот цветущий период ее жизни.

    - Што это, Татьянушка, работищи у тебя какая пропасть! - удивлялась какая-нибудь ее деревенская знакомая, сидя у ней в гостях.- Эдак ты через силу будешь чугуны-то ворочать,- животы, пожалуй, сразу надорвешь.

    - Не работала рази я дома-то? - с сердцем спрашивала Татьяна.- Работала, кормилица, по целым дням, окромя завалящей корки во рту не бывало, а все работала, ровно лошадь двужильная, неустанная. Здесь мне не в тягость жить, потому корм хороший, компания веселая. Все к тебе с добрым словом, не то чтобы за косы да в поволочку.

    Таким образом, несмущаемо довольная своей жирною судьбой, Татьяна с каждым днем толстеет все больше и больше, на удивленье и похвальбу честному купецкому миру. Красноватое, вечно сморщенное лицо, которое носила Татьяна до поступления в кухарки, сделалось теперь мужественно смуглым и довольным, слезливые глаза широко раскрылись, черные зрачки их заблистали каким-то лукавством, сметкой какой-то, говорящей как будто: "Ну, брат, объегорить меня вряд ли удастся тебе. За этим делом, друг ты мой сладкий, приходи к нам в четверг после дождичка!.."

    - Как скоро отъелась эта Татьяна, братцы мои! - толкуют про кухарку ее сожители по кухне, Захары.- Выровнялась баба на удивленье,- глядеть на нее почитай нельзя!..

    А Татьяна слушает эти речи и посмеивается себе втихомолку. Посмеивается всем этим соседним кучерам и проходящим солдатам - Ликсей Ликсеичам, вечно показывающим с господского крыльца свои немецкие сюртуки, и простым рабочим, гармониками и балалайками оживляющим праздничное свободное время, хлещет в глаза своим ситцевым разводистым сарафаном. Смотрит на нее праздничный народ, как она на лавочке у калитки сидит, в пестром шерстяном платке, в белой кисейной рубахе, от которой на белые руки пышные рукава речною волной упадают,- смотрит и сквозь зубы с тяжким вздохом цедит:

    - Н-ну! Эдакая баба хоть кого из нашего брата на чужой стороне сбережет!..

    А Татьяна на все шутки бровью даже черною не ведет.

   230

    

    - Будет тебе, шаромыжник, разговоры-то разговаривать! - обыкновенно отвечала она какому-нибудь зарубившему праздничную муху лихачу, когда он растолковывал ей о прелестях, совершающихся по праздникам в полпивной его будто бы закадычного друга и односельца.- Знаем мы, какой он тебе друг-то! Кабы он тебе друг был, не пустил бы тебя без сапог намедни.

    - Дура! - презрительно отзывался лихач о Татьяне, когда она напоминала ему о несчастном, хотя и действительном случае, когда односелец-полпивщик стянул с него сапоги за некоторые бутылки, превышавшие праздничный бюджет лихача.

    Татьяна не оставалась в долгу у лихача.

    - Сволочь! - отвечала она ему с насмешливым презрением и тут же тонким, заунывным голосом затягивала какую-нибудь песню своей, с каждым днем все больше забываемой, родины.

    Много мужских и женских ретивых сердец, тоже, как и Татьяна, отдыхавших на улице святым праздничным временем, слушая ее мастерскую песню, вспоминают тогда о том, какими теперь разноцветными лентами развеваются по родимым оставленным улицам знакомые хороводы; на чужой сторонушке въявь слышатся им родные голоса, пред глазами медленно хлещут усмиренные предвечернею тишиной волны речные, за ними зеленеется лес, а там расстилаются кормилицы-поля,- и вот из соседних домов один за одним подходит народ к Татьяне как первой песеннице квартала.

    - Не полегче ли душе будет, как песню-другую сыграешь; а то, признаться, так сердце для праздника защемило - страсть! Три года вот уже домой не соберуся никак,- толкуют Татьяне подходящие соседи.

    Слово за слово, песня за песней, и невидимо как приблизился темный вечер, в который еще грустнее делается от этих скорбных ахов и охов нашей народной песни. Слушал, слушал ее с балкона, вплоть закрытого плющом и маркизами, молодой сосед, богатый купец, и не вытерпел, чтобы не вскрикнуть:

    - Будет вам, ребята, душу тянуть из меня! Валяйте-ка лучше плясовую какую-нибудь; я вам сейчас водки и пять целковых пришлю.

    На долю Татьяны досталось из этих денег три двугривенных. И часто такие случаи выпадали. Деньга валила к Татьяне невидимо; нашила она себе цветных са-

   231

    

   рафанов, тонких кисейных рубах, накупила позолоченных перстней с светлыми каменными глазками - и непрерывно блаженствует, потому что, хотя и по немалом приставании, один из самых заухабистых, самым неотвязным образом ухаживавших за ней Захаров наконец-таки покорил ее долго нечувствительное сердце и с большим парадом водил ее, что называется, вдребезги расфуфыренную, в полпивную по воскресным и праздничным дням.

    - Где ты ворожбе такой научился, что бабу эту лютую к себе присушил? - спрашивали у счастливца его приятели-лихачи, истратившие некогда много пятиалтынных на бесплодное угощенье Татьяны пряниками и орехами.

    - А всей моей ворожбы и было тут только, что красота да удаль наша молодецкая! - хвастливо отвечал Захар.- Теперь с этой самой бабой в жисть мою не расстанусь. Сказывают, отец там женить меня на какой-то сельской дуре собирается. Только он это, надо полагать, затевает напрасно, потому я теперь всякого горя ему за это наделать могу...

    - Был такой слух и у нас на фабрике,- коварно передают Захару завистливые приятели про небывалый слух.

    - И у вас уж знают? - азартно спрашивает Захар.- Значит, старый-то там не шутки шутит. Только вот праздник теперь у нас, братцы, не даст мне тот праздник соврать; а я вам, молодцы, говорю: ничего со мной старик в этот раз не поделает, потому я в солдаты - и она за мной... Так ли я говорю, Татьяна?

    - Милый ты мой, золотой ты мой! Известно, што горе теперича мы сообча мыкать должны. На то и в знакомство вошли...- тихонько говорит Татьяна, стараясь усмирить ласками порывы своего любезного, который неоднократно уже порывался разорвать на себе красную рубаху для того, чтобы видели и верили люди, что он теперь против отцова желанья неудержно пойдет...

    И на этом пути, как видно, Татьяне везло. Сын за свою любушку восстал против своего сердитого отца, завет родителей, учивших его при отпуске из дома - против женской красоты воевать неуклонно,- забыл, на ее красоту глядючи; а теперь при одном слухе только, что отец подыскивает ему разлучницу, по целым дням кипит и горюет своей молодою душой.

    Но недаром играется в песне, что

   232

    

   Сладки яства приедаются,

   Красны платья скоро носятся.

    

    Раздобрела Татьяна до такой степени, что кто бы только ни посмотрел на нее, непременно говорил:

    - Ну, уж с этим телом больше ничего не поделаешь. Раскормить его, чтоб оно было более и толще, никакой пищею невозможно.

    Лишь только увидала себя Татьяна в таком положении, сейчас же тоска на нее напала великая, и принялась она в этой тоске ныть и с хозяевами, как говорится, храпеть, то есть зуб за зуб. Ей кто-нибудь слово скажет, а она на это слово десять своих в ответ, да таких, что каждое из этих слов всякого человека по лбу словно обухом ошарашивало.

    - Что это какая у нас Татьяна брехучая сделалась? - удивляются промеж себя хозяева.- Прежде, бывало, водой не замутит, а теперь слово сказать нельзя. К работе рук не прикладывает. "Я, говорит, в крепость вам еще не продавалась". Уж не прогнать ли ее?

    - Посгоди маленько прогонять-то,- вступился сам.- Рази не видишь, баба с жиру сбесилась... Это со многими на моих глазах бывало; это у нас в Расее - словно болесть какая по рабочему народу ходит. Ты вот погоди, я ей маленько жиру-то поспущу: поутюжу ее безделицу, чтобы не заедалась. Ежели с этого не пройдет, тогда гони, потому самый она тогда пропащий человек выдет...

    А Татьяна между тем свое разговаривает:

    - Что это,- говорит,- господи, долю ты мне какую послал горемычную? Весь век свой все я из-за чужих рук выглядываю. Ни тебе куска в рот по своей воле нельзя положить, ни спокою никогда, как у добрых людей, не бывает!..

    А тут эти разные странницы и салопницы, ожидающие в кухне хозяйского подаяния, еще пуще разжигают горюющую бабу.

    - А ты,- жалостливо толкуют они Татьяне,- смирись. Хошь и трудно тебе с сердцем своим совладеть, а все же смирись, потому господь бог все видит.

    - Милая ты моя! - вскрикивает кухарка, ободренная этою поблажкой,- стараюсь ведь я всячески для них,- ничего не поделаешь! Все пуще меня злость разбирает, глядючи на их безурядье; а ведь они тоже носы-то вон куда задирают, словно господа какие! "Мы, говорят, куп-

   233

    

   цы. Грубить будешь, фартальному подарок пошлем, он тебя в полиции отдерет..." Ведь вон они черти какие!

    - Ох, жалость меня на тебя разбирает, Татьянушка! Сделай-ка ты по моему совету, на-ка тебе вот эту самую травку, и положи ты ее, мать моя, под изголовье к самой,- авось, может, перестанет она на тебя лютовать. Сам-от - ничего, все молчит, а она - ох, какая подхалимая бабенка, опять же и злющая! Третьево дня сижу у ней, а она мне и говорит: "Что мне только с этой змеищей Танькой делать, ума не приложу!.."

    Но всех больше поджигала Татьяну одна московская солдатка, давнишняя содержательница комнат снебилью. Прошедшая огонь и воду и, кроме того, все тридцать четыре мытарства, бабенка эта познакомилась с Татьяной следующим курьезным образом. Раз как-то несчастная коммерсантка, проюрдонивши деньжонки, полученные вперед от жильцов, шаталась по рынку с кульком и с хлебными крошками в кармане вместо денег. Притыкалась она то к одному, то к другому мяснику, пробовала то одного, то другого лавочника веселою шуткою взять, только время подходило уже к обеду, а коммерсантка, кроме как, по ее словам, одного невежества, ничего к обеду приобресть от торговых людей не могла.

    Тяжелая мысль - быть пробранной за неприготовление обеда голодными жильцами, а паче того отставным поручиком Бжебжицким - сорвиголовой, поселившимся с бою в лучшей комнате, засела в мозг бабы и мучительно сверлит ее.

    "Рази не убечь ли мне нынешний день куда-нибудь? - думает пугливая баба.- Завтра, может, достану где-нибудь деньжонок, так пирогов им напеку, а барину-то, окромя еще, полуштоф поставлю,- вот он и смилуется".

    А Татьяна между тем пылала в это время желанием знакомства с какой-нибудь благородною женщиной, приказницей, что ли, какою, которая бы ходила в чепце и в немецком платье. Коммерсантка в этом случае как раз удовлетворяла своей особой аристократическим Татьяниным стремлениям. Плюгавая и сморщенная по физической природе своей, она тем не менее всегда с особою бойкостью юлила около людей, которых судьба посылала ей в кормильцы и поильцы. Шик, с которым она донашивала старые платья и чепцы, какими снабжали ее различные ветреные, но великодушные Лизетты, постоянно во время какой-нибудь невзгоды наполнявшие ее комнаты сне-

   234

    

   билью, был неподражаем. Этот шик свойствен только тем немногим бедным созданиям обоего пола, которых судьба взяла, как об этом говорится, от сохи на время и поселила в столице. Поселила она их в столице и щедро рассыпала пред их деревенскими и, следовательно, простоватыми глазами всю изящную роскошь цивилизованного города,- и вот смотрит-смотрит на эту роскошь какой-нибудь красивый русский парень, толкнутый барскою рукой в слесаря, и вдруг ни с того ни с сего пропивает свою праздничную поддевку, сшитую дома, и покупает на толкучке какое-нибудь жалкое подобие сюртука, и говорит про себя, любовно оглядываясь в тусклое зеркало вонючей харчевни:

    - Вот когда мы зафрантили-то!.. Сейчас умереть, на деревне меня бы теперь ни единая душа не узнала, потому как есть немцем стал!..

    Трудно вообразить себе что-нибудь жальче такого молодца, когда он в какой-нибудь праздник идет в своем новокупленном наряде с талией, большею частью болтающейся по пяткам, в русских сапогах с длинными голенищами, за которые заткнуты оборваннейшие штанишки. Суконный замасленный жилет с пуговпцами в два ряда, с бортами, лежащими на груди в виде каких-то собачьих ушей, и красный ситцевый галстук, обверченный на шее раза три, окончательно довершают сходство новорожденного немца с коровой в седле. А если немец к этому прибавит еще извалявшуюся шляпенку, а по жилету развесит толстую бронзовую цепочку от томпаковой луковицы, тогда поистине чудеса всего мира не представят вам ничего комичнее этого зрелища.

    Почти одинаковые комедии разыгрываются и бабами, кухарствующими в столицах. Их коленкоровые чепцы с густыми фалбарами, их собственноручно устроенные кринолины приводят в несказанный ужас даже те сердца, которые самым кавалерским образом относятся к человеческому роду.

    - Господи! - восклицает даже и такое сердце при взгляде на сельскую бабу в праздничном немецком платье.- Зришь же ты, боже, неуклюжесть эту слоновую и не метёшь ее с прекрасного лица земли!..

    Ощущая в себе неодолимое желание уважать такие чепцы и такие кринолины, Татьяна долгое время искала себе женщину, которая бы могла ей перестроить ее сарафаны на платья, помогла соорудить кринолин и сшить че-

   235

    

   пец. В этих видах она, встречаясь с коммерсанткой на рынке, всегда приветствовала ее низким поклоном и пожеланием доброго утра. Но коммерсантка долгое время не отдавала должного внимания этим поклонам и пожеланиям, ибо связываться со всякою деревенскою швалью было решительно вне ее цивилизованно-плутоватых нравов.

    Но в описываемое утро, когда коммерсантка приставала с своими просьбами о говядине к невежественным торгашам, когда в ее неоднократно напуганном воображении проносился грозный образ отставного поручика Бжебжицкого с длинным чубуком в красных руках, требовавший от нее обед или жизнь,- в те, говорю, горестные моменты появление на рынке Татьяны, как и всегда смиренно и непрошено раскланивавшейся, сразу усмирило тревожную душу недоступной до сих пор коммерсантки. Маленькая и, так сказать, чепцоватая бабенка, подшпориваемая Бжебжицким, подбежала к Татьяне дружелюбной иноходью и завязала с ней разговор следующего великосветского свойства:

    - Здравствуй, здравствуй, Татьянушка! Что твои идолы-то?

    - Да что, сударыня! - ответила Татьяна с досадой,- про моих идолов и разговора нечего заводить. Поедом они меня съели.

    Концом этого разговора был заем в рубль серебром, который коммерсантка мимоходом как бы перехватила у Татьяны на самое короткое время. Конечно, рублевый заем не такая великая вещь, чтоб о нем нужно было очень много распространяться; но с него начинается эпоха стремлений Татьяны к кофе внакладку, начинаются ее знакомства с различными барышнями, жилицами коммерсантки, рекомендовавшими себя гувернантками без мест, сиротами полковника или даже генерала и в крайнем только случае вдовами разорившихся, но некогда первогильдейских купцов.

    - Как мы с тятенькой в Орле жили, так это даже страсти! - говорит генеральская сирота, перекраивая Татьянин сарафан на платье. - Был тятенька мой, Татьянушка, первым лицом в городе. Все господа в гости к нам ездили, и мы ко всем ездили.

    - Торговали мы, милая Татьяна Лексеевна,- в другое время растолковывает ей вдова разорившегося миллионера,- красным товаром. Было, может, его, красного-

   236

    

   то товару, в наших лавках на несколько миллионов... вот как! А теперя, сама видишь, какое горе терплю, и все мне господь помогает за мою, должно быть, простоту прежнюю.

    Одним словом, все эти чужеядные растения наперебой кинулись перешивать сарафаны Татьяны, поить ее чаем, кофием и занимать у ней часика на два, на три по рублю.

    Слушает Татьяна барские, по ее мнению, рассказы с благоговейно выпученными глазами, искренними и тяжелыми вздохами, сочувствует несчастиям некогда столь вельможных барышень, терпеливо жжется их горячим кофе, не задумываясь оделяет их рублями, зажитыми в долгой и трудной службе идолам-купцам, и, наконец, дошла до того, что однажды сама рассказала захожей богомолке, когда никого в хозяйской кухне не было, что она - офицерская жена, что ей по-настоящему барыней быть следует - и была барыней, долгое время была, и именно до тех самых пор, пока не запил ее муж-офицер и не пропал без вести.

    - Толкуют,- закончила Татьяна удивленной и соболезновавшей о ее горе богомолке,- в больших теперь чинах муж. Сам, говорят, главный начальник за его усердную службу (в недавнем времени слухи были об эфтом) тремя рублями из своих енаральских рук наградил.

    Что именно заставило Татьяну соврать таким образом, до сих пор неизвестно. Известно только то, что вольная жизнь комнат снебилью, которой Татьяна насмотрелась у коммерсантки, до того показалась ей привлекательной, что жизнь купецкой кухни ей опротивела, как говорится, вдосталь.

    Не стерпевши наконец постоянно нахмуренного мурла своей кухарки, сам однажды сказал Татьяне:

    - Ты што же это, Татьяна Лексеевна, рыло-то воротишь, словно медведь? Али много жира с хозяйских хлебов завела?

    - С твоих-то хлебов и заведешь жира! - басовито пробормотала Татьяна, предусмотрительно пробираясь в кухню.

    - Стой-ка, стой, мать! - не совсем еще прогневавшись, останавливал ее сам.- Што ты в самом деле не свое на себя берешь! Уж не поутюжить ли мне тебя, барыня? Не поумнеешь ли авось хошь с моей-то легкой руки?

    Говорит это сам, благодушно и тихо посмеиваясь и бороду разглаживая, потому знал Татьяну за хорошую

   237

    

   бабу и серьезно обижать ее не хотел. Думал, что от одних добрых слов очувствуется.

    - Ученого учить - что портить! - возговорила Татьяна на ласковые речи хозяйские.- Своих дураков полны горницы,- их бы перва-наперва поучил.

    Тут хозяин не стерпел и дал Татьяне тумака, сначала в затылок, а потом в бок. Татьяна во все свое звонкое горло закричала караул и стремглав бросилась в фартал.

    Особенно уголовного дела по случаю Татьяниной жалобы не затеялось. Наутро только квартальный пришел к самому с визитом, потолковал с ним немного, получил от купца про свои домашние обиходишки десять рублишков и посоветовал прогнать со двора кляузницу-кухарку.

    На всю улицу орала Татьяна, когда сам прогнал ее; гвалт, с которым Захары толкали ее, по хозяйскому приказу, в три шеи, собрал к купеческому дому много народа; а вскоре после этого на воротах одного разваливающегося и мрачного деревянного дома на Сивцевом Вражке запестрелся билет, гласивший следующее:

    "Сдес адаюца комнаты састылом и снебилью вхот, палева фперваю лесницу".

    Эти комнаты снебилью оборудовала Татьяне опытная в делах подобного рода коммерсантка.

    Спасайтесь от них, бедные люди!

    

    

    Этот дом, в котором расположилась Татьяна, битком набитый чумазыми сапожниками, кривоногими портными, обсыпанными с ног до головы сажей гигантами-кузнецами, синими, зелеными и даже иногда желтоватыми и ярко-красными красильщиками,- этот дом, говорю, загудел и заорал еще громче и безалабернее, чем гудел и орал он до водворения в нем съемщицы комнат снебилью. Маленькие мастеровые ребятенки, прежде мелькавшие в кабак и в мелочную лавочку примерно по десяти раз в день, теперь бегали в означенные места непременно раз по пятнадцати; ибо прапорщик Бжебжицкий, день и ночь лупившийся в штосе с своими закадыками, в то время, когда тихая и тайная полночь укладывала на убогий одр Лукерью (Татьянину кухарку), часто выкидывал следую-

   238

    

   щие фокусы. Отворивши окно своей квартиры, он зычно обращался к ребятенкам-ученикам, которые, как известно, осень и лето спят по разным дыркам, в дровах, в холодных чуланах, на сеновалах с хозяйским кучером и проч. и проч.

    - Эй вы, чертенята! - орал Бжебжицкий.- Куда вы застряли там, бесовы детки? Ежели кто из вас достанет мне сию минуту штоф водки, пять селедок и луку, тот получит от меня пятачок. Жива-а!

    В тот же момент бездушная, но громадная масса дров, сложенная под окнами прапорщика, обнаруживала некоторую жизнь. В этой полночной тишине, которая даже подчиняет себе немолчный шум столиц и больших городов вообще, глухо затренькало что-то, зашуршало,- и вот пред усатым лицом отставного военного предстал всех и всегда слушающийся дух в виде некоторого маловозрастного халатника, с белокурыми шаршавыми волосами, с молодым личиком, отчетливо изрисованным приобретенною в городе плутоватостью и неудержимой охотой приобретать от тороватого столичного населения пятачки и гривеннички, которые так обильно вознаграждают скупердяйство и даже в некотором смысле суету хозяйских обедов и ужинов.

    Предстал этот дух и, канальски улыбаясь и рабски переминаясь на месте босыми ногами, доложил прапорщику:

    - Я эфто дело-с, ваше высокоблагородие, вам в точности оборудую, потому как я служу-с вашим благородьям верно-с... Лавочник Митрий-с сказал мне-с: "В полночь ко мне стучись,- обижен не будешь".

    Смеется мальчишка и, говоря эти слова, как-то знаменательно топчется.

    - Молодец-парнек! - похвалили его из-за карт юнкера и прапорщики и вообще все те московские полночные совы, которые проявляют свою деятельность по разным закоулкам преимущественно в ночное время, потому что днем она слишком ярко и ослепительно бросалась бы в глаза остальному обществу.

    - Я вам, ваше высокоблагородие, все могу-с... Теперича у нас в мастерской хоша и есть большие ребята, но они того не могут сделать, что я могу, потому я все равно как взрослый какой! Водку я тоже могу...

    - Неужели и водку можешь? - осведомилась у ребенка пьяная компания.

   239

    

    - Сейчас издохнуть, могу! Что ж такое? Мне это все нипочем. У нас, ваше высокоблагородие, весь род такой: три брата здесь на мастерстве пропали, отец пропал, двое дядей, материн племянник, так все тут до единого лоском и легли. Наши сельские говорят: это они от большого ума запились...

    После такой семейной характеристики прапорщик еще усиленнее принялся хвалить доблестного парнишку; но тем не менее, когда парнишка раздобыл штоф, селедок и луку, заслуга его была награждена вовсе не пятачком, а просто-напросто шутливою трепкой, потому что как сам Бжебжицкий, так и его компания давно уже метали и понтировали на счет его сиятельства графа Шереметева, то есть: "Я вот, любезный друг, сотру тебе два миллиона шестьсот семьдесят четыре тысячи, а ты посылай за свечкой - и тогда опять залупливай во всю ночь!" А любезный друг отвечает: "Нет уж, посылай за свечкой сам, а запись я тебе в непродолжительном времени сполна уплачу".

    На другую ночь прапорщик тщетно оглашал предутреннюю тишину спавшего дома, призывая какого-нибудь субъекта, годного к приобретению водки в незаконные часы. Ночь отвечала ему одним только лаем пугливой и крайне, впрочем, задорной оболонки, принадлежавшей одной из бесчисленных полковничьих дочерей, которая поселилась у Татьяны вдвоем с некоторой несчастною девицей, отошедшей, как она говорила, от отличного места собственно как за свою честь и за холуйское обхождение с нею хозяйского сына, восемнадцатилетнего гимназиста. Так один только лай оболонки отвечал на возгласы Бжебжицкого, да изредка перешептывались между собою конурки, образовавшиеся в дровах,- конурки подлестничные, закоулки в извилинах галереи, опоясавшей весь дом и верхушки конюшен.

    - Это вчерашний барин-то покрикивает? - слышался шепот с чердака одноэтажной красильни.

    - Спи, молчи, покуда он тебя не поднял. Бедовый! - говорит другой шепчущий голос с сеновала, но говорит так тихо, что можно было подумать, что это зашуршало сено под легкими ногами испуганной полночного силой кошки.

    - А, бесы! - гремит проигравшийся на несколько миллионов воин с третьего этажа.- Да дозовусь ли я какую-нибудь шельму? - спрашивает он наконец, грузно

   240

    

   сходя с деревянной скрипящей лестницы.- Где вы тут, ракальи? - и при этом он быстро запускает руку в подлестничную конурку и вытаскивает оттуда некоторого заспанного и малолетнего артиста по сапожной части.

    - Ты что же это, канальчонок, так крепко дрыхнешь? Не слыхал разве, как я тебя звал, шельменыш ты эдакой?

    - Я думал, барин, что вы это не меня кличете...

    - Цыц! Тебя или другого - все равно. Сейчас должен бежать, как только заслышишь мой голос. Марш в кабак! Штоф очищенной и дюжину баварского! Да не забудь смотри: фрицовской фабрикации спрашивай.

    - Это, сударь, Ванюшка на эфти дела ходок, а не я. У него вся родня такая!.. Вся она у него на эфтих делах без остатку сгасла,- говорил испуганный мальчик.- Вон, вон он убежать хочет от вас из дров. Заслышал, что про него вам сказываю, и убежал.

    - Веди меня к нему, куда он убежал! Я ему покажу. Ах, шельмы! Ах, канальи! Проливай после этого за них свою кровь! - шутил Бжебжицкий, и компания, смотревшая из окон на его экспедицию, вторила его шуткам громким смехом, пронзительно скандализировавшим ночную тишину.

    И тут же, в довершение эффекта, раздается звонкий крик вчерашнего шаршавого мальчишки, которого феодальный прапорщик насильно протискивает в кабак.

    - Не пойду, не пойду! - кричит ребенок.- Что я вам буду ходить-то? Колотить-то меня и без вас раз сто в день колотят.

    - А вот тебе, ракалия, сто первый! Вот тебе сто первый! Пойдешь?

    - Не пойду. Бейте: я ведь терпелив. Меня эфтим небойсь не изнимете.

    - Врешь, пойдешь! Врре-ешь, пойдешь! Ну, говори, пойдешь теперь?

    - Пойду, пойду, барин! Сейчас лётом полечу, пустите только...

    - Что? Не стерпел? А туда же толкует, что его ничем не изнимешь. Ну, бежи же, да смотри: у меня не зевать!

    В это время, словно из какого подземелья, послышалось сначала визжание дверного блока, а потом голос дворника:

    - У нас, ваше благородие, не такой дом, чтобы в нем буянить! Буянство в нем тоже не дозволяют...

   241

    

    - Ш-што? - спросил прапорщик.- Выплыви, каналья, на свежую воду, я на тебя погляжу...

    Дворник моментально скрылся после такого столь законного желания, выраженного непобедимым воином; а шаршавый паренек, род которого без остатка угас в московском мастерстве, благополучно прошмыгнул в калитку.

    - Я тебе в первый и в последний раз говорю,- протяжно толковал на дворе Бжебжицкий оставившему поле битвы дворнику,- у меня, брат, руки по швам. Я, брат, не люблю. Я, любезный друг, прямо тебе скажу: никакие мордасы мне сопротивляться не в силах. Вот что!

    И все, что было живого в доме, навсегда запамятовало эти заключительные слова бравого солдата, как сам себя называл прапорщик, так что после этого изречения не находилось ему ни спорника, ни поборника в целом квартале и даже в близлежащих окрестностях. Пошло, следовательно, дело таким образом, что не только приказания самого прапорщика беспрекословно исполнялись мастеровым населением дома, но даже и приказания протежируемых им полковничьих дочерей, безместных гувернанток, несчастных девиц и разорившихся миллионерок-купчих, которые неудержимыми волнами влились в Татьянины комнаты снебилью.

    В окнах швейной и цветочных мастерских, помещавшихся на том же дворе, показались толстые коленкоровые шторы; но когда эти шторы оказались бессильными сдерживать натиски Бжебжицкого и компании, квартировавшей у Татьяны, окна были закрыты почти наглухо частыми проволочными решетками. Но изобретательность Татьяниных жильцов проникла и сквозь эти решетки, так что в прежде веселые воскресные вечера, когда шумными играми этих красильщиков и портных, кузнецов и цветочниц, швей и сапожников до краев зачерпывался тесный двор многотрудящегося дома,- в эти вечера, сделавшиеся после Татьяниных комнат какими-то грустно-тихими, очень нередко разыгрывались те едва приметные в оглушительно шумящем кипятке столичной жизни драмы, которые ложно направленные общества с плутовато-снисходительными улыбками называют обыкновенными, но от которых тем не менее мучительно скорбит всякое новое сердце.

    - Лукерья! - говорил кухарке один бородатый юноша,- подай свечи, да ежели Дуняша из цветочной прибежит, скажи ей, что меня дома нет. Тетенька, мол, к

   242

    

   нему с машины неожиданно приехала. Ни под каким видом не пускай. Понимаешь?

    - Проказник вы, Петр Лукич! - улыбается Лукерья, медленно покачивая головой.

    - Что? - в свою очередь, осведомляется Бжебжицкий, промывая горячим чаем длинный черешневый чубук.- Верно: цвели, цвели цветики, да поблекли?

    - Комиссия! - отвечает борода.- Не знаю, как отвязаться. Плачет, как река льется. По чем? - сего никто понять не в состоянии.

    - А вы ее, за слезы-то, взяли бы за белы руки да за длинный хвост - да на лестницу. А то не знает, как отвязаться! - поучительно наставляет Бжебжицкий юную бороду.- А позвольте узнать чин, имя, фамилию и состояние особы, находящейся у вас в настоящее мгновение.

    - Тише! - шепчет юный.- Это такая история, такая странная история! Вот смотрите: дала сейчас двадцать пять серебром и приказала за ужином посылать.

    - Отцы мои! - ужаснулся Бжебжицкий. - Ну-ка, покажите деньги-то. Так, так: депозитка наяву. Так я, друг мой, в момент распоряжусь ужином. Только вот одежонку накину.

    - Смотрите только,- трепещет юноша,- не просадите в биллиардной. Осрамите меня.

    - Полно, пожалуйста. Что я за дурак такой! Этими странными, как вы их называете, историями нужно пользоваться да пользоваться. Тут протекция может быть. Тут,- чем черт не шутит! - городничество чудесное можно с одного выстрела зацепить. Таких чудес-то иные люди во всю жизнь стараются достичь, да не достигают. Вот что! Так я живо сооружу трапезу. У меня тоже, как у онамеднишнего мальчишки, весь род на этом мастерстве угас.

    - Лукерьюшка! дома Петр Лукич? - спрашивает цветочница Дуняша про бородатого счастливца.- Насилу-то я к вам урвалась от хозяйки. Дай, мол, пойду вечерок скоротаю.

    - Ох, девушка, девушка! - грустно сказала Лукерья,- чуть ли не пришел конец вечерки-то тебе у нас коротать. Не велел ведь твой дома сказываться. "Скажи, говорит, ей, что ко мне тетка приехала". А какая она, черт, тетка? Расфуфырена, точно, до страсти, аки барыня какая большая! В третий раз уж гостит у него.

   243

    

    - Что же, она и теперича у него сидит? - торопливо выпытывает Дуняша, побелевши всем своим румяным шестнадцатилетним личиком.

    - И теперь сидит. Барина-то того прощалыжного за ужином в ресторацию услали. Он тоже, барин-то этот, любит на чужбинку-то. У него губа-то, я тебе скажу, ровно бы у заправского господина на барские-то кушанья оттопырена.

    Но Дуняшу уже не занимал кухаркин рассказ про прапорщичью, оттопыренную на майорский манер, губу. Не сморгнув, смотрит она на кухарку и как бы ждет от нее чего-нибудь более интересного; но кухарка, закончивши губой свои разговоры, принялась загадывать на засаленных картах про некоего разбойничка-солдатика, который ушел куда-то в далекий поход, занявши у ней предварительно на самый короткий срок красную бумагу в десять рублев ценностью.

    - Черт его, прости господи мою душу грешную, знает! - шептала Лукерья, пристально рассматривая карты.- Вот ведь и дорога ему лежит в бубновый дом; вот ведь, кубысть, и антирес для бубновой крали вышел; а все не несет его нечистая сила! Черти эти люди-то, грабители! Так-тось! - закончила она и благодушно перекрестила сладко зевнувший рот.

    - Так что же, Лукерьюшка? Как он тебе сказал-то? - снова начала Дуняша.- Так и приказал: что, дескать, не пускай ее,- меня, мол, дома нет?

    - Так и сказал, друг сердечный! Только ты не убивайся. Что убиваться-то по этим мужикам? Обманщики они, ироды! У меня вот тоже Максим, ундер из депа, брал красную-то бумагу, дюже божился, все говорил: "Глаза лопни, через неделю сполна принесу!" Теперь вот третий год уж пошел, как он носит деньги-то. Только, ты думаешь, не лопнут у него за это бельмы-то его собачьи? Лопнут. Утроба-то ненасытная, и то, может, лопнет. О, чтоб их всех порастрескало, проклятых этих мужиков! Умеют они нашу сестру объегоривать.

    - А она, это ты правду говоришь, все еще у него сидит? - еще раз переспросила Дуняша.

    - Что ж я тебе, дура, врать, что ли, стану? - с досадой ответила Лукерья.- Что я его, кобеля борзого, укрывать-то нанялась, что ли?

    - Ах я разнесчастная, разнесчастная! - вдруг вскрикнула Дуняша, вцепившись руками в свои волосы.-

   244

    

   Дай-ка же я брошусь на нее, на разлучницу мою лютую! Дай же я ей ясные ее глаза своими когтями выковырну!..- и с этими словами она бросилась к запертой двери и ударила в нее и обоими кулаками, и головой, и крепкою грудью.

    - Что ты, что ты, беспутница, делаешь? - закричала Лукерья, бросившись вслед за обезумевшею девушкой.

    - Куды те, полоумную, шуты несут? - кричала на Дуняшу Татьяна, тоже бросаясь на нее из своей каморки.

    - Что тут такое? Что тут такое? - пугливо осведомлялась красивая полная барыня из-за чуть растворенной комнаты своего любезного бородача, сверкая золотою часовой цепочкой, развешенною на груди в виде адъютантских аксельбантов.

    - Это ничего, сударыня! Это у нас больная есть,- говорила Татьяна, понявшая уже, что жильцам надобно делать всякое удовольствие и послугу.

    - Же лонер, мадам! Милль пардон, мадам! - расшаркивался воротившийся из трактира Бжебжицкий и достаточно уже хвативший для смелости.- Это моя сестра! Маляд, бедное дитя! Она в горячке! - плакал услужливый воин и могуче оттаскивал девушку от двери.- Друг мой! Бедный друг мой! - говорил он.- Поди ляг в постель, голубенок! Успокойся.

    - Подите к черту! - простилась Дуняша с компанией, быстро сбегая с лестницы.

    - Комедчики! Право, комедчики! - разрешила всю эту историю хладнокровно Татьяна.- Только и дура же эта Авдотья! Поди-ка что выдумала - к господам драться полезла! Молода еще больно, фарталы-то, должно быть, и во сне еще ей не снились...

    - Что, Авдотья Елисеевна, али с господами-то - не с нашим братом? - встретил Дуняшу на дворе молодой мастеровой, некогда отвергнутый ею.- Хорошо, верно, господа привечают, да хорошо и вон провожают...- с насмешливою тоской говорил он девушке, дрожавшей всем телом от злости на человека, так нахально обругавшего ее первую, молодую любовь.

&n