Левитов Александр Иванович - Сочинения

сь, голь чиненая? - отрезала властительная Афросинья.- Вот еще барыне доложу, чтобы они приказали управляющему вон вас отсюда турить. А то вы тут только черный народ смущаете...

   - Утерла носы-то ловко! - слышалось из подвалов.- Не посмотрела, что адвокаты. Онамедни самого господина мирового так-то отчитывала. Они видят: баба-дура, сейчас же от ей штрафами отходить принялись. Она им слово, а они на ее штраф, она заплотит и опять в свои глупости пустится, а они ее опять на штраф, словно бы как лихого кобеля на цепь. Смеху что было... Потом уж в такой доклад к бабе вошли: "Ну теперь, сударыня, ежели вы в случае опять что насчет, то есть, ваших глупостев, так не угодно ли, к примеру, в тюремное заключение..." Ну, тут она заревела - и в ноги... Больше потому в ей этот форс, што генеральша ее оченно любит: день и ночь с ней все по божеству, все по божеству... К генеральше-то такие-то ли приезжают... Все из этих...

   408

    

   - Слышите вон,- заговорил снова гладко выбритый барин,- как они своих заступников аттестуют? Хи, хи, хи! Нет, тут заступничеству-то места нет. А тут вы его рубликом, рубликом-то и проберете... И его, как они говорят, обчество-то это самое, рублишком и припугните... Хи, хи, хи! Вот тогда у нас пролетариата-то этого и не будет. И толковать, следовательно, будет не о чем. А то каким-то четвертым сословием страх даже успели нагнать. А тут ларчик-то просто открывается... Хи, хи, хи!

   - Хи, хи, хи! - подсмеивалась змейка.- Рублевым ключиком, ваше-ство!.. Хи, хи, хи!

   Порывом внезапно налетевшей бури сорвало с уходившего слепца его ухарский картуз. Оторопелый, стоял старик посреди двора, между тем как мальчишка вместе с вихрем крутился по дворику, стараясь поймать дяденькину фуражку. Его белые волосенки трепались по ветру, словно бы те молодые пичуги, которые, сидя на гнезде, бесплодно трепыхают крыльями, совершенно еще неспособными к тому, чтобы унесть своих юных обладателей вслед за их высоко взвившимися родителями.

   Полил сильный дождь вместе с какою-то снежною слякотью, от которой музыканты попробовали схорониться под крылечным навесом.

   - Нет, уж это, брат, наше вам почтенье! - отнесся дворник к слепцу.- Пошел, пошел отсюда, проваливай! Вы вот тут фатеры-то повысмотрите, а ночкой с приятелем на чердачок. Нет ли, мол, на чердачке-то бельеца какого? Ха, ха, ха! Знаем мы вас!

   - Нет, брат, он вас, слепых, разузнал довольно хорошо,- кричала с грохотом мастеровая братия, высовывая на холодок из подвальных окон, залитых пламенем горнов, свои потные лица.- Гони, друг, их! Слижут что-нибудь, скажут на нашего брата - мастерового человека.

   - Резонно! - пробурчал кто-то, громыхая форткой.- Нет, тут и без нищих-то тесно пришлось, возьми хоть да живой в землю и закапывайся...

   - Скоты! Подлецы! - слышалось из неведомой выси.

   - Боже! Боже ты мой! - с естественным во всех слепцах трагизмом проговорил старик.- Пойдем, сынок! Веди, голубь!

   - Веди его, белоголовый! - заорал подвал...- Ему тут поблизости... Ха! ха! ха!

   - Ах, черт! Недалечко, говоришь, старику-то?

   409

    

   - Недалечко-с! У ихней тут у полюбовницы в нидальних местах усадьба стоит-с. Лыком шита, небом крыта, колышком подперта. Ха, ха, ха!

   - Ха, ха, ха! Ах ты, идол эдакой! Завсегда какой-нибудь стих отмолотит...

   - А что это, братцы, вдруг этто, то ись, была все жара, жара, и тоже вдруг снежку царь небесный послал. В наших сторонах этого не в примету. Знаменье это, что ли, какое? - задумчиво осведомлялся кто-то у кого-то.

   - Эх, голова! - отвечали на задумчивый вопрос.- Какое там знаменье? Просто, братец, я тебе прямо скажу: это ладоцким льдом по Неве тронуло.

   - Ладоцкий лед! - послышалась глубокая ирония над высказанным объяснением.- По-нашему: эфто к дубу...

   - К дубу?

   - Так точно! Взяли ль в ум?

   - Задал задачу! Ха, ха, ха!

   - Как же это, то ись, к дубу-с,- позвольте узнать-с?

   - Ну уж это сами раскусывайте.

   - А так мы это раскусываем, што вы самый необразованный человек. Говорить с вами не стоит вниманья.

   - Ваш ответ не в текст.

   - Напротив! Очень даже мы понимаем ваши глупости...

   Произошла общая, громкоголосная галда, из которой только и было слышно:

   - Нет, брат, руки коротки!

   - Дух вон вышибу!

   - Братцы! Бойтесь бога... Усмиритесь вы, ради создателя...

   - Не-ет! По нонишним временам, ежели ты так-то своим умом-то будешь шириться... Ум да ум у меня... Подожди! Мы тебя посократим...

   - Это ты все с своим умом-то; а я к тебе, напротив, с политикой подошедчи; но ты же, свинья, что со мной сделал? Вместо приятного разговора вон куда маханул...

   - Встряхивай, встряхивай его! Нечего разглядывать-то, не узорчатый... Махай!..

   - Эй вы, сволочь! Загорланили! Лишних два часа проморю на работе,- покрыл всю эту свалку грозный командный баритон, звучавший немецким акцентом.

   410

    

   Баталия смолкла, и после нее на петербургском дворике остался только клочок пасмурно-свинцового неба, которое безустанно обсеивало его какою-то полумерзлой, полуталой слякотью, да дворники, сопровождавшие свои старания сместь эту слякоть энергическими поплевываниями на свои руки и ругательствами вроде следующих:

   - Нет! Надо полагать, ее отсюда - слякоть-то эту гнилую - один черт выметет!.. Откуда только берегся? Шабаш, братцы! Гайда в портерную... Черт ее возьми и с чистотой-то совсем... Кажется бы, на зфдакую мразь и глазам-то обидно глядеть...

    

    

   Ни один из этих петербургских жизненных воплей не мог пробраться в квартиру Ивана Николаевича Померанцева, служившего в одном из присутственных мест столицы. Черная клеенка, которой с наружной стороны была обита дверь Померанцевой квартиры, смотрела на посетителей каким-то мрачным и бесприветным взглядом, как будто говорившим: "Напрасно ты, брат, к нам притащился! Нам и без тебя хорошо!" Колокольчик звякал сердито и хрипло, что весьма походило на ворчанье старого лакея - барского любимца, который, в видах охранения господских интересов, огрызается на всякое, даже самое ласковое слово, сказанное ему посторонними лицами. Оконные рамы никогда не выставлялись, и самые окна, вплотную завешенные белыми сторами, если на них смотрели со двора, представляли собою удивительное сходство с тою не то сердитою, не то страдальческой безжизненностью, которая обыкновенно бывает разлита по лицам слепорожденных.

   Впечатление, которое производит на людей Иван Николаевич собственной особой, было не лучше впечатления, производимого его квартирой. Вообще он имел угловатые, так называемые медвежьи манеры, сутулую спину, угрюмое, обросшее страшной растительностью лицо и черные глаза, с постоянным и крайним недовольством устремленные в землю.

   Разговаривать с добрыми приятелями Иван Николаевич был тоже не особенный охотник. Рассматривая по своему обыкновению персть земную, он на все вопросы отсыпал лаконически: "да! нет! отвяжитесь!"

   411

    

   - Душечка! Померанчик! - подтрунивали над ним его департаментские сослуживцы.- Подари словечком,- я тебя за это в сахарные уста поцелую. Улыбнись, дитятко, покажи зубки. Ну же, показывай - не упрямься! Агу, голубчик, агунюшки!

   - Полно вам потешать вашу дурость,- отрезывал Иван Николаевич.- Советую вам скрыть ее поскорее вот в эти бумаги, а то она слишком глаза мозолит порядочным людям. Право, так-то выгоднее будет для вашей неопытной юности.

   - Припомните ваши слова, господин Померанцев,- стушевывался насмешник.- С вами по-товарищески пошутить хотели, а вы...

   - Отвяжитесь! Я вам вовсе не товарищ,- не повышая и не понижая своего сердитого тягучего голоса, заканчивал Померанцев, и почему-то всегда выходило так, что после этого голоса во всем столе надолго воцарялись те минуты безмолвия и даже как будто какой-то конфузливости, про которые люди говорят, что во время их пролетают тихие ангелы.

   Только после долгого времени в какой-нибудь курительной комнате или в уединенном архиве возобновлялись прерванные подобными минутами разговоры:

   - Чего это ты, братец, спустил этому скоту - Померанцеву? Как он тебя за простую шутку отделал? Струсил... Да я бы его на твоем месте...

   - Да ну его ко всем чертям! Стану я со всяким дикарем связываться. Это дикарь какой-то, а не товарищ. Ни сам никуда не ходит, ни к себе не зовет. Слова по году не дождешься. Подсолить вот ему следует, чтобы он к медведям служить-то из департамента убирался...

   Многоразличный пролетариат, присущий каждому петербургскому дому, в виде дворников и поддворников, приказчиков в мелочных лавочках и их подручных, часовых, стоящих около дома, и их подчасков, старых прачек, отбирающих у давальцев белье, и их молодых помощниц, зараженных неизлечимою страстью часто шататься по одиноким людям с многообещающими улыбками и с вопросами относительно того, "как сударю угодно будет, чтобы груди пущены были - плойкой или в аглицкий трахмал",- весь этот люд, говорю, злился на Ивана Николаевича гораздо более, чем злились на него его департаментские друзья.

   412

    

   К Ивану Николаевичу является рассыльный из квартала и, переминаясь у притолоки, докладывает:

   - К вашему вашескобродию! Одиннадцатого сего месяца пожалуйте к господину надзирателю,- приказали просить.

   - Зачем? - спрашивает Иван Николаевич, не глядя на докладчика.

   - А по делу, ваше вашескобродие, живущей с вами по суседству солдатской вдовы - девки Христиньи Петровой с господином корнетом Сеноваловым.

   - Я ничего не знаю.

   - Па-аммилуйте, ваше васкобродие! - воодушевлялся солдатик.- Аны, то есть господин корнет, пришедчи, например, ночным временем в Христинину спальню, изволили избить там палашом какого-то француза. Ах! фамилию-то я забыл евойную,- дай бог памяти! Но только этот француз сам титулярный советник. Господину корнету так поступать не подобало, потому от эфтого от самого шум вышел - это что же всамделе будет такое? Ведь эфто хоть до кого...

   - Ну, мне, друг, до этого дела нет.

   - Но как нам, вашескобродие, приказ отдан, штобы, то есть, весь дом поголовно... Как же-с! Дознание будет-с... Без эфтого тоже ведь и господам начальникам невозможно-с...

   - Некогда мне, братец! Отправляйся-ка с богом; а надзирателю я напишу.

   - Счастливо оставаться! - откланивался солдат и, вышедши на лестницу, бормотал: - Вот сволочь-то, а еще барин! Хошь пятачок бы когда, хошь бы рюмку какую для смеху... Прямой пымаранец!

   Рои дворников, жужжавшие по высокоторжественным дням свои "проздравления с праздничком, свои желания добрым господам доброго здоровья и всякого благополучия",- рои, сладко заливающиеся на тему на чаек бы с вашей милости-с, без малейшего внимания к их сладкогласности, были распугиваемы сердитой физиономией Ивана Николаевича и его басистою, отрывистою речью.

   - Сколько раз я просил вас, господин старший дворник,-говорил Померанцев,- чтобы вы ко мне ходили не иначе, как первого числа за получением квартирных денег. Вот я перееду из вашего дома и скажу хозяину, что мне от вас покою никакого не было. Ведь вам за это нехорошо будет.

   413

    

   - Ах, ваше высокоблагородие! - защищался дворник с такой умильной улыбкой, которая совершенно обнажала его белые зубы с застрявшей в них вчерашней говядиной.- Ведь какие ноне дни-то-с,- сами изволите знать-с. Другие жильцы насупротив того, сударь... Возьмем теперича из купечества какие, так даже в большую амбицию входят, ежели, так будем говорить, от нашего брата проздравления не получат.

   - Ну, я не обижусь. Я обижаюсь на то, когда меня без толку беспокоят.

   - Просим прощенья, сударь! Не посетуйте, что, к примеру...

   - До свиданья! До свиданья!

   - Ах, бес! Ах, леший! - допевал хор свою песню уже на лестнице.- И для такого праздника... А? Ах! И искушенье нам только с этим дьяволом,- сичас умереть! Весь дом от его в смуту вошел...

   Пятнадцатилетняя прачка Дуняша, над щеками которой, горевшими здоровьем и юностью, так любовно грохотала вся мастеровая и немастеровая молодежь целого дома, была поставлена в крайний тупик тою штукой, которую, по ее словам, удрал с нею энтот приказный - повытчик-то...

   - Визу я, милые мои,- картавя, как ребенок, и мило похлопывая пухлыми губками, рассказывала однажды Дуняша про эту штуку многочисленной публике, собравшейся под воротами,- визу я, сто он ходит скусный такой, один завсегда, и думаю: сто, мол, у всех у господ я бываю, со всеми знакома,- дай, мол, и к нему схозу, посмотлю, сто за человек такой,- и посла сдулу-то. Схватила платки его, какие у насей хозяйки в мытье были,- и плисла. Плисла и спласываю: почем вы, судаль, эти платки покупали?

   - А он - лицемел эдакой - и говолит мне,- продолжала Дуняша, меняя в этом месте рассказа свой шепелявый, щебечущий голосок на грозный бас: - "А вам какое дело до этого,- закличал он на меня.- Как вам, говолит, не стыдно, такой молоденькой девочке, хвосты по всему дому тлепать? Ко мне не тлепите, а то к хозяйке сведу..." Ха, ха, ха! Вот билюк-то!

   - Истинно, бирюк,- подхохатывала Дуняше приворотная компания.- Заместо того, чтобы с молодой барышней обойдтитца учливо, штобы, примером, в эфтаких-то статьях как кавалеру поступать подобает? Нет у тебя ко-

   414

    

   фею, угощай чаем али другим каким ни на есть гостинцем...

   - Ну это, брат, по человеку глядя,- перебил кто-то, вероятно, более знакомый с условиями, по которым как и кого принимать должно,- это, друг, тоже в эфтих разах и на года смотреть надоть...

   - А я к чему? К ему - к подлецу - не какая-нибудь пришла, а девица в соку... Нет, брат, мы знаем... Тут не полштоф... Напротив тово, должон тут гостинец стоять, может, на всех столах. Так-то-ся! А он - подлец - пымаранец эдакой,- право, пымаранец,- эва куда морду-то загнул!..

   Дуняша с громким хохотом лебезила уже перед другой группой.

   - Ха, ха, ха! - заливалась она своим ребячьим смехом.- Я так-то смотлю на него и визу, сто он совсем полоумный... Как есть бесеный... Ха, ха, ха!

   - Да из каких он у вас, черт проклятый?..

   - Барышня! Орешков-с?..

   - Слышно, быдто он, окаянный... по чернокнижию, што ли, какому...

   - Поколно благдалю-с... Каленые? Смотлю, смотлю - визу: как есть полесымсись ума... Ха, ха, ха!

   - Эва загнул! По чернокнижию...

   - Сказывали... Нам што?..

   - Нет! Ежели по-настоящему-то скажем,- вмешался в беседу какой-то лохматый старик с огромною седой бородою, нижняя половина которой была обрызгана зеленою краской,- выдет он тогда, ежели дело будем говорить, вон из каких...

   Сказавши это, старик кивнул своей измятой шляпенкой по направлению к Варшавскому вокзалу - и ушел, продолжая покивывать на этот подозреваемый в чем-то пункт уже затылком своей шляпенки.

   - Эге! ге! ге! - раздались вслед за стариком многозначащие междометия.- Тэк! Тэк! Тэк!.. Надо про эфто дело... Так! Так! Так!.. Нужно про эту историю-то... Нет! Эфто, брат, надоть куда следоваить.

   - Ха, ха, ха! Нет, сто же? Я плисла... Глязу, глязу: как есть ведьма какая!.. В глазах полоумштво... Ха, ха, ха!

   - Барышня! Послшс...с...с...- секретно шептал кто-то из расходившегося компанства, стараясь сделать так, чтобы шепот тот кто-нибудь не услышал.

   415

    

   Таким образом, никто ни ногой в квартиру Ивана Николаевича. Кухарка и парни, нанимаемые им для необходимой прислуги, обыкновенно приходили к нему через какую-нибудь неделю и с крайне обиженным выражением в нахмуренных лицах говорили:

   - Пожалуйте, судырь, нам расчет.

   - Что? - спрашивает изумленный сударь.- Зачем же расчет? Разве у меня работы много или пища плоха?

   - Нет, судырь! Про это что говорить? Еды вволю. А только не приходится нам...

   - Отчего не приходится?

   - Да так! То есть, быдто, сударь, тятенька нам из деревни отписамши, што, дескать, быть тебе - сыну моему - на старости лет при мне... Для прокорму, надо полагать, ихнего занадобился.

   - С богом, ежели так...

   Вскорости после такого разговора какой-нибудь Иван стоял уже с своим скудным скарбом под воротами и оживленно рассказывал компанству, что такого идола, как оставленный барин, пройди весь божий свет, не найдешь.

   - А-а, брат! - радовалось компанство.- Ведь мы сначала тебе еще говорили: не ходи! Что, друг, напоролся? Ха, ха, ха! Вон он у нас какой помаранчик-то! Пропек небойсь на порядках.

   - Пр-ризнаюсь! - соглашался Иван с радостью человека, похищенного дружеской рукой из страшной бездны.- То есть такого изверга, такого Иуды-христопродавца... н-ну, брацы! Придет себе из присутствия из своего и, ровно ополумелый какой, так и сидит. Ни ты к нему с разговором, ни ты што... И сам тоже, глядя на него, сидишь в кухне без языка словно. А он, скорфиёнище, механику тебе какую-нибудь ввернет - и ведь все это у него с лаской такою выходит: ты бы, говорит, Иван, погулять пошел. Небойсь знакомые есть. Распалишься тогда на него еще пуще... Д-ды, ч-черрт ты эдакой, думаешь про себя. Д-да, дьявалл!.. Ну, братцы, вот она морда-то где антихристова!..

   - Верно! Верно, друг! Говорили тебе с первого маху... Га-вар-рили!.. По дружбе услуживали...

   - Н-ну, слава богу! Теперича хошь по крайности... Просим прощенья!

   - Будьте здоровы! Всякого благополучия! В случае чего ежели оставьте свой адриц, потому у нас господа часто спрашивают... Хор-рошие господа спрашивают, не та-

   416

    

   кие... Слава богу, довольно даже известны именитым господам...

   У Ивана начиналась тогда выпивка с человеком, известным именитым господам; а Иван Николаевич по-прежнему оставался одиноким в своей одинокой квартире.

    

    

   И вот эта-то молчаливая квартира знала все тайны Ивана Николаевича, которые исковеркали его жизнь и сделали из него мрачного нелюдима. Не раз ее безмолвные стены были свидетелями того, как человек, приюченный ими, во время бессонных ночей подолгу думал о чем-то и, всплескивая судорожно сжатыми руками, вскрикивал:

   - Боже мой! Боже мой! За что же мне все это? Почему?

   Никто не отзывался в пустынной квартире на эти полночные крики, за исключением часового маятника, чикавшего с досадным однообразием, да какой-то птички, трепыхавшей сонными крылышками в клетке, привешенной к потолку.

   В ночной темноте, в которой, как говорится, хоть глаз выколи, Иван Николаевич как на ладони видел свою далекую родину, цветущую роскошными полями, лесами и реками,- и людей, утонувших в безысходной и совершенно невообразимой нищете. Вон они - эти хилые, вонючие избы, наполненные орущими детьми, которых старшие вместо хлеба кормят тукманками, вместо ласк ругают чертенятами, вместо свойственных всему живому стремлений поддерживать и воспитывать молодую жизнь желают ей скорой смерти. Тут же и его собственное детство, хилое, бесхлебное, исполненное ругательств, побой, паршей и всякого рода лихих болестей, при одном воспоминании о которых переворачивается все нутро человека, пережившего их.

   Шире и шире развертываются воспоминания,- ясность представлений картин прошедшего доходит до осязательности: вот перед ним маленький сутулый ребенок, робкий до содрогания, болезненный до неудержимого желания упасть всей головенкой в колена вон той старушки, которая приютилась в углу комнаты около алебастровой тумбы.

   Видит Иван Николаевич, как морщинистые руки старухи ласково гладят голову ребенка, примечает даже, что

   417

    

   ребенку сделалось лучше от этого, потому что он успокоился и заснул; но руки всё продолжают гладить его,- и руки те, несмотря на непроницаемый комнатный мрак, так и сверкали в глазах Ивана Николаевича своею прозрачною белизною. Они были такие маленькие, высохшие, по их белому фону узорчато проходили синие, напруженные жилки...

   Ребенок этот - он сам, Иван Николаевич Померанцев. Сознавши это, он почему-то засмеялся тихим таким смехом; но тем не менее смех этот довольно звучно прокатился по пустым, одичалым комнаткам. Ему показалось, что комнатки в это время покачали головами, как бы недоумевая, чему это он смеется.

   - Как же мне не смеяться? - старается Иван Николаевич объяснить своему жилью причину смеха.- Ведь этот ребенок - я, а старуха - моя бабушка! Да! Она рассказывала мне о том, как Пугач Пензу брал, как его шайки города Ломов, Наровчат и Чембар разоряли.

   Эта рекомендация и себя, и своей бабки не вывела, однако ж, квартиру из ее недоумения. Она выслушала рассказ с сердито и печально нахмуренными бровями. Иван Николаевич, как бы приметивши это, вдруг вскочил с дивана и скороговоркой проговорил:

   - Нет, это, однако, уже бог знает что! С стенами стал разговаривать. Довольно! Уснем!

   Долго и пристально сквозь шторку всматривался в по-меранцевскую спальню петербургский месяц своим холодным, сосредоточенным взглядом, и вот какая-то туча, вероятно, сжалившись над бессонными людьми, страдавшими от этого безучастного, неподвижного взгляда, закрыла собою месяц - и бессонные люди уснули; но в квартире Ивана Николаевича, к его ужасу, на том месте, где переливались месячные лучи, теперь стал отец его, сверкая воспаленными глазами...

   А вон за дверной драпировкой спряталась его заплаканная мать. Отец кричит что-то насчет какого-то щенка, которого он должен кормить, и потом с скрежетом зубов дает клятву убить и щенка и тех, кто им наделил его...

   С проклятиями отца смешивается старческий голос бабки. Она называет зятя злодеем и кровопийцей и выражает несомненную уверенность в том, что гром небесный рано или поздно непременно поразит его за такие богопротивные слова...

   418

    

   Истерический плач Ивана Николаевича прогнал эту галлюцинацию - и он уснул.

   Во сне очень долгое время перед ним бесилось коростовое стадо разношерстных ребятишек, голодных и потому воровавших у всякого все, что только попадало под руку; беспризорных и потому по-зверски изодравшихся; без хороших, руководящих примеров и, следовательно, в самом детстве уже обреченных на гибель, как почти без исключения погибают все люди, не приспособляемые с ранних лет к правильным пониманиям и отношениям к жизненной действительности... Пронзительный звон колокольчика загонял это стадо в какие-то смрадные стойла, где большею частью ему говорились какие-то ни в одном слое общественной жизни не употребительные слова. Шипенье гибких двухаршинных розог, рев десятка детей, которых в разных стойлах полосовали ими, звон колокольчика и, наконец, ни от чего этого не прерывавшееся внушение тарабарской гибели сливались в один общий, исполненный самого варварского безобразия, гул и заставляли Ивана Николаевича, как одержимого горячкой, метаться на постели и кричать:

   - Боже мой! Боже мой! Что же это за несчастные времена были? Сколько честного и даровитого сгублено ими?..

   Болезненное личико сутулого ребенка опять выглянуло на него из этого омута, в котором, как бы в кипящем котле, безразлично варились плачущие дети, свистящие прутья и какие-то мифологические образины, то протяжно певшие: "Сл-ледующий! Приступим: Marci Tullii Ciceronis orationum caput secundum ¹", то снисходившие до сладострастной скороговорки: "Так, так! Поджарь, поджарь кашку-то lictor!² Хе, хе, хе! Не жалей казенненьких-то!.. Их целый воз в прошлую пятницу на базаре куплено. В такт действуй, подлец! Чик, чик, чок, чок! Зайди с другой стороны, чтобы ровнее шли... Я в-вас!.."

   Пуще всех истязуют сутулого мальчика, потому что он, по меткому выражению одного из преподавателей татаромудрия, в одно и то же время составлял и красу и безобразие стойла. Красой он был потому, что лучше и легче других умел усвоить себе неусвоиваемое; безобразием - потому что в действительности был некрасив, болезнен и

   ^{------------_}

   ¹ Речи Марка Туллия Цицерона, глава вторая (лат.).

   ² Ликтор (лат.).

   419

    

   робок. Отсюда ироисходило то, что мальчишки насмерть заколачивали его из зависти к его красе, а татарщина терпеть его не могла потому, что была лишена всякой возможности представить вниманию гг. ревизоров стойла более представительного и красивого премьера.

   С глубоким участием следит сонный Иван Николаевич за судьбой несчастного ребенка и даже, забывши, что это не кто другой, как он сам, говорит в бреду:

   - Бедный! Бедный! С ним поступают точно так же, как со мной! Ах, как это похоже одно на другое! Нет! Подождите: я не дам погибнуть ему. Я вырву его из ваших лап!

   И вот видится ему, что стойло, всегда смрадное, возможным образом прибрано: его грязный пол усыпан свежим сеном, промозглые стены выбелены; лохматые ребятишки выстрижены наголо, и прорехи на их рванье кое-как стянуты толстыми, суровыми нитками. В притихшем стойле уныло звучит болезненный голосок сутулого мальчика, не без некоторого самодовольствия рассказывавший, как когда-то какой-то illustrissimus dux¹ наголову расколотил целую тьму каких-то paganissimos².

   С чувством, с толком, с расстановкой и, кроме того, с любовью к изученному делу мальчуган передает в назидание своих сверстников все те симпатии, которые доблестный дееписатель выражает к illustrissimus'у, и равномерно все глубокое отвращение к этой расколоченной ими в пух и прах сволочи - paganissimus'ам.

   - И нас, и нас так же и тому же учили,- восклицает во сне Иван Николаевич, словно бы обрадовавшись тождеству образования в разные времена.- Мальчик! Мальчик! - громко кричит он, как бы окликая кого-то, находящегося от него на большом расстоянии.- Брось эту глупую книжонку, мальчик! Изорви ее. Не слушай их. Не учись восторгаться грабежом и убийством победителей, учись любить и помогать побежденным. Ах, злодеи! Испортят они у меня ребенка. Не слышит меня, бедное дитя...

   И в действительности, ребенок не мог услышать звавшего голоса, потому что все его внимание было окончательно задавлено последними наставлениями, имевшими целью еще более усилить его познания в татаромудрии. Это был последний муштр, которым муштровали мальчика

   ^{_________________}

   ¹ Знаменитейший вождь (лат.).

   ² Деревенский житель; деревенщина (лат.).

   420

    

   в стойле, и когда он окончился, Иван Николаевич видел, как сутулый мальчик из ушата, стоявшего на дворе стойла, умывал лицо, раскровавленное нетерпеливой руководительскою дланию, как он заботливо прятал за пазуху какую-то книжку, как переходил отвратительный мостишко, перекинутый через великолепную реку. Потом мальчик потянул в гору по бесконечно длинной дороге, обсаженной двойным рядом густых ветел и залитой дивным сиянием солнца. Иногда он останавливался, вынимал из-за пазухи книгу и с видимою радостью принимался читать ее заглавный лист, на котором было написано следующее: за благонравие и отличные успехи в науках ученику такого-то стойла... и проч.

   Вот уже виднеется один только картузишко ребенка с разорванным пополам козырьком. Ивану Николаевичу кажется, что картузишко этот плавает на поверхности хлебного моря, как на настоящей реке остается и долго плавает шапка человека, который спрятался на тенистом речном дне вместе с своим смертельным горем...

   Нет более сутулого ребенка! Всего его схоронила эта пустыня, ласковая и величавая.

   - Это он домой пошел на вакацию! - шепчет Иван Николаевич.- Ах! Как там хорошо теперь!..

    

    

   А между тем к двери, обитой черной клеенкой, нет-нет да и толкнется какое-нибудь лицо. Приходила вечно сердитая прачка с тяжелой корзиной на голове и с длинной рыжеватой эспаньолкой, властительно рассевшейся на левой щеке. Позвонивши несколько раз нетерпеливой рукой мастерового человека, дорожащего временем, она находчиво посмотрела в замочную скважину и, когда увидала, что в ней нет ключа, тотчас же принялась спускаться с лестницы, пыхтя под тяжестью своей ноши и бормоча себе под нос, что "ишь-де, с коих пор шуты со двора уносят! Придется ужо из девушек кого-нибудь спосылать к нему. К этому не опасно,- не дозволит заболтаться, медведем лесным глядит..."

   Приходил почтальон в разбитых сапогах и в отрепанном сюртучишке, весь пропитанный первейшим полугарным запахом. Он очень долго звонил с такою энергией, с какою звонят у своих собственных квартир только самые

   421

    

   нетерпеливые хозяева. Ни до чего не дозвонившись, он стремительно сбежал под ворота и спросил у рыжеватого дворника, мирно созерцавшего, под влиянием только что огорошенной на даровщину косушки, бурное течение петербургской жизни:

   - Што у вас нумер тридцать седьмой поколел, што ли?

   - А што?

   - Звонил, звонил...

   Дворник отвернулся от почтальона, не удостоив его ни малейшим ответом.

   - Што же ты, леший, ничего не говоришь? Дома нет, што ли?

   - Мы об эфтим неизвестны. Мало ль у нас всякого народу живет? Углядишь за ними - как же!

   - Так вот возьми письмо.

   - Ну, это дело не наше - за всякого по три копейки платить.

   "Мы тебя пропекем, пымаранец,- думает дворник после ухода почтальона, по-мышачьи проворно юркнувшего вместе с письмами в ближайший погребок.- Мы тебе дадим письма!"

   - Эй, друг! Послушай-ка! - спрашивает дворника какой-то господин, не сходя с извозчичьих дрожек.- Что, Иван Николаевич Померанцев дома?

   - Толички сичас вышедчи, ваше высокоблагородие! - отвечал дворник, держа на отлете снятую шапку.- Вот толички что перед вашим приездом взяли извозчика и в эфту-то вот самую сторону и натрафили.

   - Мы тебе удружим! - повторял дворник тихомолком, самолично взбираясь к Ивану Николаевичу с огромной вязанкой дров.- Мы тебе покажем коку с соком.

   И на его звонки не отперлась неприветливая дверь, ревниво охранявшая своего хозяина с его думами и видениями.

   - И когда его черти унесли только? - недоумевал дворник, сбрасывая дрова у дверей.- Кажись, все время у ворот сидел, а не видел. Ну да ничего! Подбирай покамест дрова-то, пымаранец! Паг-гади! Мы тебе удружим...

   - Вам кого угодно? - спрашивал он уже на дворе бравого, седого шеврониста, видимо, отыскивавшего чью-то квартиру.

   - Господина чиновника Померанцева,- отвечает ундер.- От господина экзекутора из департамента прислан,

   422

    

   чтобы, то есть, изволили они явиться на место своей службы. Который уж день ни сами не являются, ни репортички не шлют. Это што же будет такое?

   - Да их уж кое место дома нет,- докладывает дворник.- Многие спрашивали - не вы одни. Да ведь где ж их найдешь? Онамедни еще в двух колясках укатили куда-то, надо так полагать, што за город... Барышни, эт-та, при их... товарищи... Што вина с собой понаклали, што всякой всячины,- страсть!..

   - Что же это? Значит, тово?..- осведомляется ундер, знаменательно пощелкивая себя по тугому воротнику.- Бывает сюда-то?

   - Быв-ваит? - удивился дворник.- Да кажинный божий день... То есть такие гулянки, хоть бы графу какому!.. То просители, то мало ли кто... Основой снуют... И сколько нам хлопот с этим господином, б-беда! То и дело в фартал из-за нево... Онамедни, этта, двух девиц р-резь по шшокам!.. Блаородных - не каких-нибудь... Так-тось! Бе-ед-довый, умереть на месте!

   - Гм! - кашлянул ундер.- Так нет дома?

   - Ни б-боже мой...

   - А где тут у вас позабористее? Ходишь-ходишь за ними, сбираешь-сбираешь их, совсем с ног собьешься.

   - Позабористее? Вот насупротив! Добегем на минутную. Я кстати с вами, господин кавалер, за компанию. У меня, признаться, ноне тоже поясница што-то... Поигрывает быдто... А заведеньице у нас, прямо сказать, хоть бы гыспадам афицерам гулять... Не замараются,- верьте слову...

   - Нам все единственно,- сказал ундер, уже на шагу к рекомендованному заведеньицу.- Привыкши ко всяким... В тридцать-то восемь годов... Д-да! Привыкнешь ко всяким, друг!.. Нюхаешь? Сам тер... На березовой золе...

   - Больше трубку... А впрочем, потребляем скуки для ради! Ч-чх-хи! О, да какой лютой, волк его зарежь! Так в слезы и вдарил!

   - Хе, хе, хе! - засмеялся ундер.- Вдарит как есть! Привычных-то вон какие ежели, так и то... Страсть! Крестются иные... Это, говорят, черт, а не табак! Хе, хе, хе!

   Ничего этого не видит и не слышит Иван Николаевич, потому что он снова увидал своего сутулого мальчика, который уже теперь не мальчик, а взрослый юноша, с задумчивым, сосредоточенным взглядом. Как большая часть

   423

    

   юношей, он ведет свой дневник - и Иван Николаевич читает этот дневник с самым пожирающим любопытством.

   Дневник начинался описанием значительного провинциального города, который своими дивами очень подействовал на впечатлительное воображение ребенка, не видавшего ничего грандиознее двухэтажного дома уездного головы. Тут было и ученье губернского батальона с серьезным, но несколько хриповатым подполковником, то и дело встряхивавшиеся плечи которого так и рассыпали от себя золотые искры. Большая Московская улица занимала в дневнике целые десять страниц: золоченые государственные орлы, распростертые над дверями двух губернских аптек, довели до лиризма младенческий слог сутулого мальчика. Всесветная слава русского орла была воспета едва-едва грамотным поэтом с чувством, делавшим отличную честь его патриотическим стремлениям. Быстро пролетавшие кареты помещиков и разных губернских властей заставляли мальчугана с судорожной поспешностью сдергивать с головы шапчонку и почтительно раскланиваться с восседавшими в них, как говорится в "Приключениях английского милорда Георга", знатными обоего пола персонажами.

   "Но барыни,- сказано было в дневнике,- смеялись надо мной и вслух с громким смехом говорили: ах, какой смешной мальчишка! А я перенял это у нашего священника и у тятеньки, и потому мне было очень обидно, что надо мною смеются. Священник и тятенька поклонятся, бывало, всякому тарантасу, какой по селу проедет. Случалось, что тарантас бывал задернут кожей, но они все-таки кланялись. Я однажды сказал тятеньке: "Ведь барин-то спит, зачем же ты кланяешься?" - "Как зачем? - удивлялся тятенька.- А ежели в случае барин-то проснется да у кучера спросит: што, скажет, кланялись мне в таком-то селе?"

   Глубоко, так сказать, трепетавшими штрихами ребенок описывает тот экзамен, которому подвергли его в губернском городе.

   "Мой тятенька,- летописал ребенок,- все время крестился и плакал, стоя у растворенных классных дверей. С ним вместе стояло много священников, дьяконов и дьячков. Все они вытирали заплаканные лица красными ситцевыми платками и тоже, как и отец мой, глубоко вздыхали и крестились. Я писал рассуждение на латин-

   424

    

   ском языке: serva ordinem et ordo servabit te ¹ но не мог хорошо писать, потому что от страха мне хотелось спать... Отец в это время потихоньку взглядывал на меня из-за дверной притолоки и грозился пальцем, чтобы, то есть, я старался... Я от этого еще пуще пугался...

   Подле меня сидел мальчик с большими синими глазами. Он как будто ничего не боялся, а все засматривал в мою тетрадь и все спрашивал у меня, как будет perfectum ² такого-то глагола, как supinum³. Я ему подсказывал, что знал...

   Потом мы с ним разговорились шепотом, не глядя друг на друга, чтобы нас не заметили, и он сказал мне: "Напиши мне рассуждение, amice!⁴ Я тебе арбуз ужотка куплю". Я ему стал писать, а меня вызвали на середку.

   И как я на билеты был очень счастлив, то меня спросили про Китай. Я очень хорошо знал про Китай и стал отвечать, а преосвященный стал смотреть в меня (седой весь!), и глаза у него в это время то смыкались, то открывались, словно бы и ему спать хотелось. Я не мог смотреть ему в глаза и сам от страха зажмурился. Так и отвечал, а сам все думал: как бы меня не спросили из физической географии или из Российской империи. Из них я не понял, как земля совершает двоякое движение - около себя и около своей оси; а из России, кроме как наизусть выучил все губернские и уездные города, ничего не знал,- особенно реки, кроме Волги, ни об одной понятия не имел... Этого я очень опасался...

   Однако бог спас. Спрашивали еще из Ост-Индии, и это ответил отлично. Преосвященный изволил благословить меня и сказать: "Хорошо, дитя! Старайся!"

   Не помню, как я выбежал к отцу в коридор. Он и дядя стали целовать меня и говорить: "Молодец! Вот так отрезал!" Приметил я, что от них от обоих пахнет водкой. Какие тут стояли другие духовные, все хвалили меня, гладили по голове, а один какой-то благочинный с наперсным крестом и в полинялой бархатной камилавке, во все время ходивший поодаль от других и важно гладивший бороду, подошел к нам, дал мне гривенник и, благословивши, сказал: "Преуспевай, остроумец! Я на тебя наде-

   ^{------------__}

   ¹ Сохраняй порядок, и порядок сохранит тебя (лат.).

   ² Перфект (лат.).

   ³ Супин (лат.).

   ⁴ Друг (лат.).

   425

    

   юсь!" От него и ото всех пахло водкой. Все друг над другом по этому случаю тихомолком подшучивали.

   - Што, отец дьякон,- спрашивал мой дядя у входившего в коридор дьякона в зеленой рясе, который торопливо дожевывал крендель,- пропустил малую толику?

   - Истинно для смелости, ваше благородие! - отвечал дьякон дяде (а дядя служил столоначальником в консистории),- потому тут как раз можно живота решиться от страху. Скоро теперь моего сынишку вызовут, и вот не стерпел - выпил на шесть копеек. Беда, ежели из арифметики спросят, шабаш! Придется домой назад тащить, потому слаб у меня сын из этой науки. Да что? И смотритель-то ихний сам онамедни мне сознавался: знаю, говорит, только одни именованные числа. Напившись, этта, пьян, со слезами мне толковать принялся: "Где мне все, старику, помнить, дьякон? Представь, говорит, брат; на трех женах женат был... Тут, брат, дьякон, забудешь..." Очень дурашлив в пьяном образе этот смотритель.

   Дядя сказал мне, чтобы я скорее дописывал задачу, а потом приходил бы к нему обедать. Я пошел за парту, а там уже не было ни моей задачи, почти уже конченной, ни соседа моего - мальчика с большими синими глазами. Он спешно писал что-то на задней парте и сам посматривал на меня исподлобья. Не нашедши задачи, я принялся плакать, потому что старший уже начал собирать сочинения, и мне нельзя будет успеть написать другое. Приметивши, что я плачу, старший подошел ко мне и спросил: о чем я плачу? Я сказал ему: "Перевод мой пропал, когда я экзаменовался".- "Ничего,- сказал старший.- Ты помнишь наизусть все, что