Крестовский Всеволод Владимирович - Деды

нетов, а затем, уже по порядку своих нумеров, красиво следовали стройные взводы. Пред каждым на ретивом коне в лансандах ехал взводный офицер и салютовал палашом, парадируй мимо императора. Трубачи протрубили "поход", или, как называлось тогда, "фанфар", и вслед за ними полковой хор грянул "марш лейб-гвардии Конного полка" на своих валторнах, тромбонах, флейтах и гобоях.

   Это была минута необычайного эффекта. В ответ на салют каждого взводного командира император прикладывался к полю своей треугольной шляпы. Бледные лица безмолвной свиты выражали испуг, беспокойство, недоумение... Все свитские очень ясно слышали роковую команду императора; у многих из них в строю этого самого полка были внуки, сыновья, братья, племянники, друзья и приятели... Надо отдать справедливость конногвардейцам: они прекрасно, спокойно, с великолепным эффектом уходили церемониальным маршем в свою неожиданную сибирскую ссылку.

   Публика на окраинах плаца ещё не знала, в чём дело, и с удовольствием любовалась на красивый шаг конногвардейцев.

   Пропустив мимо себя последний взвод и не проронив ни единого слова, император угрюмо съехал с плаца в одну из аллей и направился домой. Свита, поражённая чуть ли не паническим страхом, в глубочайшей тишине следовала за ним шагом.

   Дежурный фельдъегерь, гремя в пыли своей взмыленной тройкой, нагнал на дороге Конногвардейский полк и подал пакет командиру, тот, не останавливая церемониального марша, вскрыл конверт, между страхом и радостью надеясь, что эта бумага несёт прощение с приказанием возвратиться в казармы, но вместо того затуманившимся взором прочёл он маршрут, которым определялось следование до Новгорода, с пояснением, что дальнейший маршрут до Сибири будет ему выслан своевременно. "Идите весь путь неукоснительно церемониальным маршем", - прибавляла инструкция в заключение.

   - Будет исполнено в самой точности, - промолвил командир, приложив руку к шляпе, и фельдъегерь тою же дорогой помчался обратно.

   Первый ночлег полку назначен был в Тосне - ямской слободе на большой Московской дороге.

  

   На другой день после этого происшествия, в предобеденное время, графиня Елизавета Ильининша сидела в комнате Екатерины Ивановны Нелидовой, обсуждая с нею, в каком наряде следует быть на нынешнем интимном вечере, который предполагался в гатчинском дворце, на половине императрицы, для небольшого, самого отборного общества.

   В это время вошёл ливрейный камер-лакей и подал Лизе письмо на серебряном подносе. Сургуч на конверте был самого скверного достоинства и вместо печати притиснут медной копейкой.

   - Прислано с нарочным, - пояснил лакей, откланиваясь.

   Недоумевая, откуда бы могло быть это послание, Лиза сломала печать и равнодушно принялась за чтение. Но чем более она углублялась в письмо, тем всё тревожнее и взволнованнее становилось выражение её красивого личика.

   "Пишу к вам ночью, с яма Тосны, - читала она, - с самого первого нашего этапа в отдалённое сибирское странствие. Мог ли я ещё ныне утром считать на такой исход дня, прекрасно начавшегося!.. Вам, конечно, уже известно о той злополучной судьбине, коя постигла наш полк, а в том числе и меня, на ученье сего утра. Всё дело в одном великом недоразумении. Мог ли кто-нибудь, не токмо уже целый полк, дерзнуть и в помышлении, чтобы сознательно учинить что-либо супротивное воле его величества! Тем не менее мы все несём кару за ослушание команды, которой вовсе не расслышали. Противный несносный ветер совершенно относил в иную сторону слова команды. Мы видели, как его величество поехал рысью с пункта, достаточно от нас отдалённого, видели, как помчался он карьером, но не дерзнули учинить того же вослед за ним, опасаясь преступить наистрожайшее требование устава, не допускающее ни малейшего движения во фронте, помимо команды ближайших начальников. Ни я, ни кто-либо из нас не осмелились взять сего движения вперёд на свой риск, хотя и чаятельно было, что означает оное вероятную атаку. Но так как мы и без того достаточно в сие учение погрешили, то и не желали новою погрешностию отягчать свои невольные вины, а потому и остались на месте в неподвижности. Но как бы то ни было, теперь уже дело это конченное и непоправимое. Мы идём в Сибирь, чтобы в её хладных степях скончать всю нашу дальнейшую служебную карьеру. О выходе в отставку не может быть и помышления, так как идём мы не своей охотой, а впоследствии грозовой опалы его величества, и потому должны служить, где укажет его величайшая воля, доколе сам он не преложит гнев свой на милость. Мы, однако, пока и в самом мечтании не считаем на пощаду. Знаем только одно, что, куда бы ни кинула нас суровая судьба, мы все до единого пребудем до конца в неколебимой верности и преданности государю и отечеству. Таково наше всеобщее убеждение. Но довольно о сей материи. Простите великодушно, что дерзаю утомлять внимание ваше столь длинным посланием, но смотрите на меня теперь как на человека не от мира сего и как бы умершего. Уповательно, что в сей жизни мы с вами никогда более не встретимся, а потому примите снисходительно и благосклонно сию первую и последнюю мою исповедь. Среди светских утех и рассеяний, среди блистательных поклонников ваших вы, графиня, едва ли примечали то глубокое, нежное чувство, которое молча питал я к вашей особе. Теперь, отходя на вечную разлуку, можно сказать по чести и прямо о том, чего никогда не дерзал я выразить вам в лицо. Причиной сему опять же сие самое моё чувствование, которое я чтил и лелеял слишком свято в своей душе, чтобы осмелиться высказать его наружу... Меня удерживало сумнение, как вы его примете. Теперь - дело инакое, и, кончая сии строки, я прошу вас верить, что там, где-то в глубине снегов сибирских, всегда будет биться для вас преданное сердце, которое до последнего своего содрогания не престанет благоговейно чтить ваш образ. Прощайте навсегда. Василий Черепов".

   Когда Лиза читала последние строки, лицо её сделалось бледно и на глазах показались крупные слёзы. В словах Черепова заключалось для неё открытие такой тайны, о которой она и не подозревала доселе, и это открытие было ей приятно, сладко, утешительно. Почему? Она и сама не могла бы дать себе в том отчёта; но перечитав ещё раз эти строки, почувствовала на сердце какую-то удовлетворённость, нечто тёплое, и хорошее, и благодарное. Это чувство казалось ей похожим на то, как будто она, среди роскошного, но чужестранного города, в котором всё так шумно, пёстро и весело, где ей самой тоже весело, но где она никого не знает и среди чуждой толпы сознаёт себя совершенно одинокой, вдруг неожиданно и негаданно повстречалась с добрым старым знакомым, с которым вот именно теперь, в эту самую минуту, и нужно было встретиться, с которым именно в эту-то минуту и влечёт поделиться всей своей душой... Но увы! - этот "старый знакомый" в действительности уходит теперь далече, на тёмную, безвестную и суровую жизнь, и уже никогда, никогда больше не доведётся с ним встретиться.

   Вот какое смешанное чувство вызвало эти невольные слёзы.

   Нелидова всё время, пока Лиза читала письмо, внимательно взглядывала на неё из-за своего тамбурного вышиванья и, с чисто женским любопытством уловляя все изменчивые оттенки в выражении её лица, старалась по ним разгадать, как содержание письма, так и чувства, волновавшие Лизу.

   - Друг мой! Что это?.. Никак вы плачете? - с полуиспугом и участием воскликнула она, заметя Лизины слёзы. - Зачем? Отчего?.. скажите, Бога ради! Неужели это письмо причиной?.. Если так, то какое же оно противное!

   - Да, это письмо причиной, - подтвердила Лиза, - но оно не противное, - нет! Оно славное, доброе, хорошее письмо!.. Господи! Как бы помочь этому горю!

   - Но, моя милая... в чём дело, если это не нескромно?

   - Читайте сами.

   И Лиза подала ей письмо, которое Екатерина Ивановна стала читать с полным и серьёзным вниманием...

   - Бедные! Несчастные! - воскликнула она со свойственной ей живостью и восприимчивостью, окончив чтение и, словно ртуть, вскакивая с места и принимаясь быстро ходить по комнате. - За что это они так терпят!.. Надо сегодня же сказать государю!.. Я беру это на себя... Ведь вы, конечно, не будете против?

   - О! нет... Спасите, если возможно!.. - кинулась в объятия к ней Лиза.

   - Милая!.. А вы любите?.. Да?.. да? Любите его? - говорила Нелидова, целуя её голову.

   - Я? - в некотором замешательстве подняла на неё Лиза свои взоры. - Я... право, не знаю... мне доселе как-то ни разу не думалось об этом... Но он такой добрый, славный, честный... Я только теперь это поняла. Спасите его, дорогая моя!.. Спасите!.. Вы одна только это можете!

   В эту самую минуту в смежной комнате послышались быстрые и твёрдые, хорошо знакомые им обеим шаги. Нелидова вздрогнула, закусила губу и, как бы остерегая Лизу, быстро и крепко схватила её за руку.

   В этот миг распахнулась тяжёлая портьера и на пороге в появился император. Он мгновенно захватил обеих девушек в их обнявшейся позе, с их одушевлённым выражением лиц и с этими слезами Лизы. Письмо было ещё в руке Екатерины Ивановны.

   - Само небо посылает вас! - воскликнула она, бросаясь к нему навстречу.

   - Что такое? В чём дело? - весело спросил государь, вздёрнув несколько кверху свою голову, что было его привычным движением, в котором выражалось так много царственного, повелительного и великодушного.

   - Дело, государь, несложно. Читайте, и вы всё узнаете.

   И с этим словом она подала императору письмо Черепова.

   - Это письмо к вам? - спросил её Павел Петрович.

   - К ней, ваше величество, - указала Нелидова на смущённую Лизу, у которой на ресницах ещё сверкали красивые слёзы.

   - Что вижу?.. Вы плачете? - обратился к ней император.

   - Читайте, государь, читайте! - затеребила Нелидова.

   - Вы позволяете? - спросил он графиню Елизавету.

   - Прошу о том ваше величество, - ответила та с глубоким почтительным поклоном.

   Император стал читать и с первых же строк сосредоточенно отдал письму всё своё внимание.

   При всей изменчивости своего нрава в первую половину царствования он охотно подчинялся нравственному влиянию Нелидовой. Лица, занимавшие в это время главные места, принадлежали по большей части к прежним гатчинским собеседникам государя: это были друзья или родственники Екатерины Ивановны. Двое братьев Куракиных, граф Буксгевден, Нелидов, Плещеев находились между собой в тесной связи и составляли при дворе особый тесный кружок, центром которого была Нелидова. Все её уважали за её образованный, своеобразный, симпатично-весёлый и колкий ум и не могли не пленяться её беседою, когда она чувствовала себя в добром расположении духа. Правда, подчас капризный характер её становился несносен, выражаясь в ворчливости и в требовательности по отношению к близким ей людям; но всё это легко прощалось и забывалось ей за её тёплое сердце, чуткое и отзывчивое ко всему доброму и хорошему. Влияние её простиралось далеко, и справедливость требует заметить, что она пользовалась им во благо императора и не раз спасала невинных людей от его гнева, причём её никогда не удерживало эгоистическое опасение прогневить своего царственного друга. Ей нередко удавалось отклонять некоторые резкие меры и распоряжения государя и, между прочим, если святой орден св. Георгия Победоносца не был уничтожен, то этим обязаны Нелидовой, которая настойчиво и горячо убедила императора не исполнять задуманного им решения. Словом, в первую половину царствования Павла она была предметом его рыцарского почитания и первым лицом при дворе. Все восхищались её уменьем танцевать, прелестью и миловидною грациею всех её движений, блеском и живостью её остроумия. Она любила зелёный цвет - и в угоду ей придворные певчие получили новые зелёные кафтаны. Она одна говорила императору что ей вздумается, а иногда даже и отказывалась говорить с ним. Всецело принадлежа двору, Екатерина Ивановна находилась в самой тесной близости ко всему императорскому семейству. Она всю свою жизнь была лучшим другом императрицы Марии Фёдоровны. От неё, конечно, зависело бы воспользоваться своим положением, извлечь для себя и для своих близких всякие прибыли, как и делали многие до неё и после неё; но она отличалась образцовым бескорыстием, и ей случалось многократно отвергать или умалять щедрые милости, которыми стремился награждать её император.

   Окончив чтение, государь поднял светлое лицо на Нелидову.

   - Я был неправ, - сказал он, - и от всего сердца благодарствую вам, что подали мне возможность узнать истину и не попустили совершиться несправедливости. Если простому смертному не довлеет быть несправедливым, то кольми паче государю.

   И, взяв со стола бронзовый колокольчик, он позвонил громко и нетерпеливо.

   Тотчас же вошёл дежурный флигель-адъютант, дожидавшийся в коридоре.

   - В сию же минуту дать с фельдъегерем приказание Конному полку "налево кругом!". Возвратиться обратно! - сказал государь - и адъютант исчез, полетев исполнять высочайшее повеление.

   - А молодой-то человек, как видно, любит вас не на шутку, сударыня? - весело заметил император, возвращая Лизе письмо Черепова.

   - Я только что узнала про то, - смущённо пролепетала девушка.

   - Будто ли так?.. И можно ли тому статься?!

   - Уверяю вас, государь...

   - Хм... Так не знали?.. Ну, а я знал... Вот, видите ли, раньше вас знал и давно уже знаю об этом.

   Лиза с выражением вопроса и удивления подняла было него взоры, но государь, круто повернувшись на каблуке, выходил уже из комнаты.

  

   Первая встреча графини Елизаветы с Череповым после его письма произошла как-то вовсе не так, как предполагал и мечтал о ней каждый из них заранее. Оба они были не то что сконфужены, но им вдруг стало несколько неловко, и они ушли вглубь себя и далеко не высказали друг другу того, что хотелось бы высказать. Вместо пламенного, сильного слова разговор между ними вообще не клеился, вертелся около самых обыкновенных и вовсе для них посторонних тем, и оба они, как бы боясь вывести его на настоящую и столь желаемую каждому дорогу, усиленно старались поддерживать его именно на этих посторонних темах. Всё, что заранее было так стройно и хорошо обдумано, вдруг улетучилось, испарилось из мысли и памяти, показалось вовсе некстати, вовсе ненужным, неуместным; о письме ни с той, ни с другой стороны не было сказано ни слова, ни намёка, как будто за эти дни вовсе не произошло ничего особенного ни в судьбе Черепова, ни в их взаимных отношениях, и таким образом эта первая встреча прошла самым обыкновенным образом и, сравнительно с их прежними встречами, даже суше, чем обыкновенно. Но не то было в душе: графиня Елизавета чувствовала, что Черепов стал не чужой её сердцу, и почувствовала это ещё живее и как бы осязательнее именно в ту минуту, когда он удалился после этой первой встречи и когда не сказалось ему того, что хотелось и задумано было высказать. Они продолжали встречаться в свете, но оба боялись и скорее избегали, чем искали встреч между собою. В их взаимных отношениях оставалось что-то незавершённое, недосказанное, и оба они чувствовали, что стоит только сделать первый приступ, сказать всего лишь одно заветное слово, именно то слово, которое нужно сказать, - и всё выскажется, всё довершится, всё станет ясно и хорошо между ними, но это-то слово и не выговаривалось...

   Так прошла осень, и зима, и наступил март месяц 1799 года.

  

   Блестящие победы молодого генерала Бонапарте на полях Италии в 1796 году и Кампоформийский мир, заключённый в октябре следующего года,[68] сделали Францию грозою для её соседей и дали ей решительный перевес на западе Европы. Французское правительство, увлечённое успехами своей армии, перестало полагать всякие пределы своим политическим притязаниям, и потому-то насильственные меры, принятые Директорией, побудили несколько держав образовать вторичную коалицию против Французской республики. В этой коалиции приняли участие: Англия, постоянно враждовавшая с Францией; Россия, ручавшаяся по Тешинскому трактату за самостоятельность Германии;[69] Австрия, вполне убеждённая в безуспешности Раштадтских переговоров;[70] Турция, оскорблённая самовольным захватом Египта;[71] короли Неаполитанский и Сардинский, опасавшиеся угрозы нападения на свои владения со стороны Франции, и, наконец, некоторые из германских владетельных князей, сопредельных Французской республике. В 1799 году со стороны союзных государств предположено было напрячь все усилия против господства беспокойной Директории. Значительные армии направлены были в Германию и Италию, и в то же время Австрия вместе с Англией обратились к императору Павлу с просьбой о вручении командования союзными войсками в Италии полководцу, никогда ещё не бывшему побеждённым, - Суворову.

   Гениальный старик по смерти императрицы Екатерины почувствовал перемену в началах армейского военного быта, не сошёлся с нововведениями во взглядах на требования нового воинского устава и, подвергнутый опале, удалился в своё село Кончанское. Здесь, играя с деревенскими мальчишками в бабки, звоня на колокольне и читая в церкви Апостол, он в то же время внимательно следил за ходом войны, бывшей следствием Французской революции; составлял, для собственного удовольствия, планы кампаний против французов и, бодрый духом, хотя убелённый сединами, томился в бездействии. Император вызвал его в Петербург и принял с особенным почётом и милостию. Во всей столице только и разговора было о Суворове. Имя его перелетало из уст в уста, повторялось и в богатых гостиных, и в убогих подвалах, и на всех перекрёстках; что ни день, то новый анекдот распространялся о Суворове; им восторгались, его лелеяли, на него возлагали все надежды, - это был герой дня, на которого с гордостью смотрела вся Россия. Одушевление в обществе сделалось необычайное: молодые силы бурлили, искали исхода и порывались к войне с врагами целой Европы. Хотя нам, собственно, мало было дела до Франции и нас она ни в чём не касалась непосредственно, но в тогдашнем русском обществе были ещё сильны и живучи некоторые принципы и основы, и потрясение их в Европе отзывалось негодованием в русских городах и усадьбах. Притом же общество это не утратило ещё живых воспоминаний о грозном блеске и громкой славе русского имени при Екатерине. Долг, честь, слава и доблесть не были для него пустыми звуками, и меркантильные интересы личного эгоизма не смели беззастенчиво возвышать свой мещански-либеральный голос там, где дело шло об общем государственном величии. В этом обществе, при всех его грубых недостатках, была ещё та особенная закваска, которая порой исполняла его бескорыстными порывами широкого великодушия и готовностию на многие жертвы. Наши деды вообще были сильные люди.

  

   На площадке пред дворцом выстроился развёрнутым фронтом гвардейский батальон со знаменем и несколько взводов иных частей войск, назначенных к заступлению караулов. В ожидании развода генералитет и офицерство, не участвующие в строю, толпились большими пёстрыми группами около главного подъезда. Война, французы и Суворов были почти исключительной темой всех разговоров, расспросов и сообщений между офицерством.

   - Господину подполковнику имею честь кланяться! - подошёл к Черепову Поплюев.

   - Ба! господин прапорщик!..

   - Подпоручик-с, - поправил Прохор.

   - Как? уже?! Простите на моей оплошности, не приметил сразу.

   - Н-да-с, уже! Иные сверстники, гляди, в капитаны метнули, а мы своим ходом только до сего ранга подвинулись.

   - Что же так медленно?

   - Линия-с... Ну, и притом же, признаться сказать, по несправедливости однажды обойдён был представлением к чину. Незадача мне...

   - Давно ли в Питере?

   - Только четвёртого дня в двадцативосьмидневный отпуск прибыл, с высочайшего разрешения; да вот всё до сего утра со своими старыми измайловцами путался, а то бы непременно к вам заехал респект отдать.

   К Черепову подошли и поздоровались ещё два-три знакомых измайловца.

   - А наш-то Прошка каков? а? - кивнул один из них на Поплюева. - Как вы думаете, зачем в столицу изволил пожаловать?

   - Пожуировать, конечно.

   - Какое! Ищет перевода в действующую армию.

   - Вот как! - слегка удивился Черепов.

   - А почему ж бы нет? - вступился за себя Прохор. - Я уж давно в себе мечтание питал такое, а время теперь самое подходящее. Чин на мне скромнёхонький, обиды мною ничьей шее быть не может, ну а война авось-либо и вывезет... Я уж думал было абшид брать вчистую, да мундира по офицерскому рангу пока ещё не выслужил, а без мундира что за абшид!.. Это уж не токмо что пред своим братом дворянином, но и пред подлого класса людьми довольно в стыд мне будет.

   - А куда ваш знаменитый майор девался? - спросил Черепов, невольно как-то вспомнив при этом поплюевскую "Усладушку" и инспекторский смотр отца архимандрита.

   - Майор-то? - переспросил Прохор. - Да куда же ему деваться! Всё у меня на хлебах живёт, при вверенной ему команде.

   - А вы не распустили её?

   - Помилуйте, зачем распускать! Аль хлеба у меня не хватает? Пусть живут себе с Богом!

   - А знаешь, брат, что? - шутя обратился к Поплюеву один из его измайловских приятелей. - Ты бы вместо себя-то майора на войну послал.

   - Зачем так?

   - Да понадёжнее будет.

   - То есть в каком разуме надлежит понимать сие?

   - Да весьма просто. Во-первых, для чего тебе твой благородный лоб под пули подставлять, а во-вторых, ведь и струсишь-то, пожалуй, француза...

   - Кто?.. Я?!.. - подпрыгнул Поплюев.

   - Ты, сударь.

   - Я?.. Француза?.. Государь мой, вы меня плохо разумеете! Не токмо что француза, я, коли захочу, то и самого чёрта не струшу.

   - Зачем чёрта! До чёрта далеко, - продолжал подтрунивать приятель, - а вот и сего почтенного старца, - кивнул он на стоявшего впереди пузатенького генералика, - стоит лишь оглянуться ему на тебя, так и того-то струсишь.

   - На каких резонах изволишь полагать обо мне такое? - всё более и более подфыркивал Прохор. - Я, коли захочу, то и доказать могу, что не струшу.

   - Ну и докажи.

   - И докажу!

   - Поди и дёрни его за тупей, тогда поверю.

   - За косицу-то?.. его?.. Вот ещё! Стоит труда! Нашёл доказательство!

   - Да уж каково ни есть, а не дёрнешь.

   - Ан дёрну!

   - Ан врёшь!

   - Я?! Не дразни, брат, лучше! Эй, не дразни!.. Меня стоит только раздразнить, так я бедовый!

   - Бедовый-то бедовый, а за косицу всё-таки не дёрнешь.

   - Да не токмо что старца, а... понимаешь ли, кого? И то дёрну!

   - Ну, брат Прошка, никак ты во хмелю!.. - засмеялись приятели. - Много ли чефрасу хватил сегодня? С утра уж благословился. Закуси-ка лучше гвоздичкой, а то дух будет.

   - Гвоздичкой-то я закушу, а дёрнуть всё-таки дёрну, коли мне такое расположение блеснёт.

   - Пари, что не дёрнешь! - продолжал потешавшийся приятель.

   - Идёт! - расхорохорился Поплюев. - Идёт, коли на то пошло! На что угодно?

   - Да что тебя много разорять-то! На десяток устерсов у Юге, с аглицким пивом. Вот я на твой счёт и позавтракаю. Господа, будьте свидетелями - разнимите!

   - Смирно-о-о! - раздался вдруг громкий голос штаб-офицера, командовавшего разводом.

   Мгновенно всё смолкло; генералы вытянулись в одну шеренгу против фронта, за ними во вторую шеренгу стали все штаб - и обер-офицеры, а третья образовалась из юнкеров и унтер-офицеров, не участвовавших в строю.

   Пять минут спустя раздалась новая команда: фронт взял "на краул", барабаны грянули встречу, эспонтоны и знамя отдали салют, и всё живое на площадке замерло в напряжённом ожидании.

   С крыльца сходил император.

   Начался вахтпарад. Штаб-офицер сначала заставил фронт проделать все ружейные приёмы по флигельману, потом скомандовал "батальон, шаржируй", то есть стреляй, - и фронт, не производя огня, проделал примерное заряжание, прицеливание и вновь заряжание. Затем была подана команда барабанщикам: "Бей сбор". Те вышли и стали боком ко фронту - и вновь грянули барабаны, после чего на середину вышел плац-майор и скомандовал: "Слушай, на плечо! Подвысь! Гауптвахт направо, гренадеры налево!". Во время исполнения данного движения фронтовые офицеры, взяв эспонтоны вверх, в правую руку, и выйдя вперёд, стали по старшинству чинов пред середину парада, а за ними в две шеренги вытянулись унтер-офицеры. Здесь плац-адъютант разделил их всех по постам, и тогда по команде: "Господа обер - и унтер-офицеры, на свои места! Марш!" - все разом разошлись по рядам направо и налево. Затем: "Повзводно направо заходи! Марш!" - и весь парад под звуки флейт и барабанов шёл церемониалом мимо императора.

   Государь остался вообще доволен парадом и по окончании развода, собрав вокруг себя тесную толпу офицеров, стал передавать начальствующим лицам парольный приказ и разные замечания. Черепову случайно довелось стоять как раз за спиною государя. Вдруг видит он, что рядом с его локтем протягивается вперёд чья-то рука - и хвать за чёрную ленту косицы!

   У Черепова захолонуло сердце и на мгновение в глазах помутилось. Он понял, что это такое и чем может грозить подобная проделка. Государь в то же мгновение обернулся, и вопросительно-строгий взгляд его в упор остановился прямо на Черепове.

   "Погиб!" - как молния мелькнуло в уме последнего. Надо было выручать уже не Поплюева, а самого себя, и как можно скорее.

   - Простите, ваше величество! - почтительно и тихо проговорил он, стараясь казаться как можно спокойнее. - Тупей лежал не по форме... Чтобы молодые офицеры не заметили...

   Государь молча продолжал смотреть ему прямо в лицо тем же сурово блестящим взглядом, и Черепову показалось вдруг, будто он тоже понимает, в чём дело, и даёт ему чувствовать это. С полминуты, по крайней мере, продолжал государь держать его под этим магнетически действующим взглядом, и какое-то смутное чувство говорило Черепову, что если он оробеет и смутится, то пропал безвозвратно и навеки. Но он чувствовал себя правым, совесть его была спокойна.

   - Благодарю, полковник! - громко сказал государь и отвернулся, продолжая прерванную речь с генералом.[72]

   Черепов оглянулся назад - за ним, ни жив ни мёртв и весь бледный как полотно, стоял и трясся, как в лихорадке, Прохор Поплюев.

   После развода Черепов по пути заехал к Юге позавтракать. Несколько минут спустя появился там и Поплюев со своей компанией.

   - Благодетель мой!.. Спаситель! - плаксиво, смущённо и вместе с тем радостно кинулся к нему Прошка. - Сколь виноват я пред вами!.. Нет слов и меры моей вине и моей благодарности!..

   - Зато вы пари выиграли, - равнодушно улыбнулся Черепов.

   - Что пари!.. В Сибири места мало мне за это... Я растерялся, но я думал... Клянусь вам, думал, что если на вас обрушится беда, то - была не была! - выступлю вперёд и брякну: так и так, мол, я это сделал!

   - Напрасно не вышел - полковником был бы, - подтрунил измайловский приятель.

   - Эх, братец ты мой! пустой ты, как вижу я, человек! Что полковник!.. Не полковник, а ум нужен, находчивость, смётка - вот что нужно! А Прошка - дурак, и ничего больше!.. Но нет, - продолжал Поплюев, с чувством обращаясь к Черепову, - вы великодушны... вы доказали то... Ну, и, значит, вы меня простите!.. А я вам за сие всю жизнь, как собака... понимаете ли, как собака буду вам предан! Издыхать у ног ваших стану!.. Выпьем!

   - Так-то, брат Пронька! - хлопнул его по плечу приятель. - Хоть пари я и проиграл тебе, а всё же ты не в барышах! Уж чего бы, кажется, вернее награды, как нынче, ан глядишь - и тут тебя обошли-таки чином!

   - Что делать, братец мой! - пожал плечами Поплюев. - Незадача мне!.. Выпьем!

  

   В тот же день вечером к Черепову явился вестовой и объявил, что граф Харитонов-Трофимьев просит его немедленно же пожаловать к себе по высочайшему повелению.

   Черепов оделся по форме и поехал.

   Он застал графа одного в его обширном, слабо освещённом кабинете. Старик сумрачно ходил по комнате и казался чем-то озабоченным.

   - Государь император, - сказал он Черепову, - поручил мне, как бывшему вашему шефу, передать вам, чтобы вы отправлялись в действующую армию к графу Суворову. Вот вам пакет: в оном найдёте вы маршрут, подорожную, прогоны и приказ о своём назначении. Вы отправляетесь в распоряжение фельдмаршала, и государь надеется, что на поле чести потщитесь вы найти более достойное применение избытку ваших сил и смелости.

   - Как скоро должен я выехать? - почтительно спросил Черепов.

   - Немедленно же. Чтобы к утру вас уже не было в городе.

   - Воля его величества будет исполнена, - проговорил Черепов и уже хотел было откланяться, как граф с участием взял его за руку.

   - Пожалуй, дружок, скажи на милость, - заговорил старик, меняя свой официальный тон на дружескую и душевную ноту, - что это за несчастная блажь пришла тебе в голову дёргать за тупей?

   - Граф! Неужели вы думаете, что я мог дерзнуть на что-либо подобное? - открыто и с чувством достоинства поднял Черепов голову.

   - Как так?! - изумился Харитонов. - Стало быть, дёрнул не ты?

   - Не я, клянусь на том честью!

   - Так кто же?

   - Я знаю кто; но прошу вас, не невольте меня называть его имени. Он уже достаточно наказан своей совестью, и я ни в коем случае не назову его.

   Старик задумчиво прошёлся по комнате.

   - Молодой человек, - с чувством заговорил он, снова взяв за руку Черепова, - это с вашей стороны благородно!.. Не сумневаюсь, что вы говорите мне правду; и верь, друг мой, при случае я доведу о сём похвальном поступке до государя, а теперь прощай, Господь с тобой!.. Поезжай с Богом и постарайся возвратиться, как подобает храброму!

   И с этими словами он поцеловал Черепова и отпустил его из кабинета.

   Миновав смежную комнату и проходя через большую неосвещённую залу, Черепов вдруг заметил, что мимо него мелькнуло женское платье.

   - Это вы, графиня? - тихо спросил он голосом, упавшим вдруг от неожиданного волнения. Сердце его дрогнуло и забилось тревожно и сладко.

   - Я... постойте на минуту, - шёпотом лепетала Лиза, - я знаю всё... давеча отец мне сказывал... Вы едете?

   - Сею же ночью... Прощайте, быть может, не увидимся.

   - Нет, нет, не говорите так... не надо! - порывисто и как-то жутко заговорила она, схватив его руку. - Не надо... не надо так говорить! Вы вернётесь... Вы должны вернуться... Я верю... я буду молиться... Постойте... Вот вам.

   И, быстро сняв с себя золотой крестик на золотой цепочке, она поцеловала его, перекрестила им Черепова и надела на шею.

   - Он сохранит вас... молитесь и... не забывайте меня... вашу... Лизу.

   И с этим словом в голосе девушки прорвались сдержанные слёзы.

   Схватив её дрожащую руку, Черепов с благоговейным чувством восторженно покрыл её своими влюблёнными поцелуями, и вдруг в душе его стало так ясно, тепло, светло и отрадно, и вся будущность озарилась чудным, радужным блеском.

   Заветное, желанное слово, которое не выговаривалось так долго, наконец-то было сказано.

  

   Черепов нагнал Суворова уже около Вены и тотчас представился фельдмаршалу, вручив ему высочайший приказ о своём назначении в его распоряжение.

   - Крестика, чай, хочешь? Затем и поехал? - с некоторым неудовольствием спросил Суворов, прочтя бумагу.

   - Совсем напротив тому, ваше сиятельство! - с чувством внутреннего достоинства возразил Черепов. - Я здесь совсем случайно и даже самому себе неожиданно.

   И он, зная, что старик не любит терять много времени на лишние разговоры, вкратце, но с толком рассказал ему причины своего внезапного отправления в действующую армию.

   - Помилуй Бог! Какой молодец! - весело вскричал фельдмаршал. - Из-за тупея!.. Ха-ха!.. И товарища не выдал! Похвально!.. Ну, будем служить с Божьей помощью! При мне оставайся.

   И он милостиво отпустил от себя Черепова.

  

   Суворов прибыл в Вену 15 марта и был встречен приветливыми кликами всего населения. Император Франц II принял его ласково и с почётом. В Шенбрунне старик впервые после долгой разлуки увидел русские войска и радостно приветствовал их.

   - Здравствуйте, чудо-богатыри, любезнейшие друзья мои! Опять я с вами! Здравствуйте!

   И на восторженных лицах героев Кинбурна, Фокшан, Рымника, Измаила и Праги[73] показались слёзы...

   Вкратце и на словах объяснив императору Францу все свои стратегические предположения, Суворов спешил уехать в Италию, где с нетерпением ожидал его русский вспомогательный корпус генерала Розенберга.

   Но барон Тугут, первый министр австрийского кабинета, мелкая личность, взобравшаяся на высоту из ничтожества, всячески домогался, чтобы русский фельдмаршал, представил венскому гофкригсрату[74] точный и подробный план будущих военных действий и, не видя этого плана, под разными предлогами задерживал Суворова в Вене. Эти домогательства не повели, однако, ни к чему. Суворов очень хорошо понимал, что такое гофкригсрат, знал за ним "неискоренимую привычку битым быть", называл членов его унтеркунфтами, бештимтзагерами, мерсенерами[75] и вообще не располагал доверять своих планов Тугуту, секретарь которого служил некогда секретарём при Мирабо и поэтому самому казался Суворову подозрительным и продажным. Да и сам Тугут далеко не был симпатичной личностью. Эгоистически и ревниво заботясь только о своём собственном влиянии при дворе, он не допускал никого действовать самостоятельно, вмешивался во всё и, вовсе не будучи военным человеком, связывал по рукам австрийских генералов, не смевших шагу ступить без категорического предписания из Вены. Подобная система, конечно, не могла нравиться Суворову, который хотел сражаться независимо от методических соображений гофкригсрата. Старик не согласился даже запросто побывать у Тугута для объяснений хотя бы словесных, на что не раз намекал ему граф Разумовский, русский посланник в Вене.

   - Андрей Кириллович! - отвечал обыкновенно на эти намёки Суворов, - ведь я не дипломат, а солдат... русский... Куда мне с ним говорить? Да и зачем? Он моего дела не знает, а я его дела не ведаю!.. Знаете ли вы, Андрей Кирилллович, первый псалом? "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых"!

   Кончилось тем, что на все приставания Тугута Суворов вручил ему кипу белой бумаги и показал чистый лист с бланком императора Павла со словами: "Вот мои планы!"

   Эта суворовская шутка окончательно взбесила Тугута и была зерном той затаённой неприязни австрийских властей к русскому главнокомандующему, следствием которой были и бесплодность лавров, обильно пожатых Суворовым в Италии и, ещё более, бесплодность неимоверных подвигов, им же совершённых в Швейцарии.

   2 (14) апреля он прибыл в Верону. Жители со свойственной им итальянской живостью и пылкостью сделали ему много шумных оваций: они выпрягли из кареты лошадей и повезли её сами до дворца, отведённого фельдмаршалу.

   Здесь Суворов принял под своё начало австрийских и русских генералов. Представление последних происходило отдельно и как бы домашним образом, сопровождаясь разными оригинальностями. Пока Розенберг называл чин и фамилию представляемого, Суворов стоял навытяжку, с закрытыми веками, и при каждой неизвестной ему фамилии быстро открывал глаза, говоря с поклоном:

   - Помилуй Бог!.. Не слыхал! Не слыхал!.. Познакомимся.

   Дошла очередь до генерала Милорадовича.

   - А! это Миша?! Михайло?! - вскричал Суворов.

   - Я, ваше сиятельство! - поклонился статный двадцативосьмилетний красавец в генеральском мундире.

   - Я знавал вас вот таким! - продолжал старик, показывая рукою на аршин от полу. - Я едал у вашего батюшки Андрея пироги. О! да какие были сладкие! Как теперь помню... Помню и вас, Михайло Андреевич! Вы хорошо тогда ездили верхом на палочке! О, да и как же вы тогда рубили деревянной саблей! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!

   Милорадович, растроганный до слёз, говорил, что постарается оправдать мнение о нём фельдмаршала.

   Наконец Розенберг назвал генерал-майора князя Багратиона.

   При этом имени Суворов встрепенулся, открыл глаза, вытянувшись, откинулся назад и спросил:

   - Князь Пётр? Это ты, Пётр?.. Помнишь ли ты... под Очаковым! с турками! в Польше! - И, подвинувшись к Багратиону, он его обнял и стал целовать в глаза, в лоб, в губы, приговаривая:

   - Господь Бог с тобою, князь Пётр!.. Помнишь ли?.. А?.. помнишь ли походы?

   - Нельзя не помнить, ваше сиятельство, - отвечал Багратион со слезами на глазах, - не забыл и не забуду...

   По окончании представления Суворов быстро повернулся, заходил широкими шагами, потом, вдруг остановясь, вытянулся и с закрытыми глазами начал произносить скороговоркою, не относясь ни к кому именно:

   - Субординация! Экзерциция! военный шаг - аршин; в захождении - полтора. Голова хвоста не ожидает. Внезапно, как снег на голову! Пуля бьёт полчеловека; стреляй редко, да метко; штыком коли крепко. Трое наскочат: одного заколи, другого застрели, а третьему карачун! Пуля дура, а штык молодец! Пуля обмишулится, а штык не обмишулится! Береги пулю на три дня, а иногда и на целую кампанию. Мы пришли бить безбожных, ветреных, сумасбродных французишек; они воюют колоннами - и мы их будем бить колоннами!.. Жителей не обижай! Просящего пощады милуй!

   Проговорив эту инструкцию, Суворов умолк и, как бы утомясь, склонил голову, наморщил брови, углубился в себя... Но чрез несколько секунд вдруг встрепенулся, приподнялся на носки, живо повернулся к Розенбергу и сказал:

   - Ваше высокопревосходительство! Пожалуйте мне два полчка пехоты и два полчка казачков.

   И следствием этого "пожалуйте" было немедленное выступление авангарда под начальством князя Багратиона.

   В Вероне издано было воззвание Суворова к итальянцам: "Из далёких стран севера пришли мы защищать веру, восстановить престолы, избавить вас от притеснителей. Наказание непокорным; свобода, мир и защита тем, кто не забудет долга своего - сражаться со злодеями!"

   Русский корпус в Италии состоял из верных сподвижников Суворова в войнах турецкой и польской. Каждый солдат знал своего "батюшку". Утомлённые продолжительным и быстрым походом, войска авангарда немедленно начали ряд славных подвигов.

   Первое дело русских с французами произошло при Палаццоло. Когда Суворову были представлены пленные французы, взятые в этом сражении, он отпустил их немедленно во Францию со словами: "Идите домой и скажите землякам вашим, что Суворов здесь". 9 апреля Багратион и Край[76] взяли укреплённую Бресчио; 14 - Моро, разбитый при Лекко и Треццо, бежал за реку Адду, а Серрюрье, настигнутый при Вердерио, положил оружие. Возвращая шпагу пленному Серрюрье, Суворов произнёс стихи Ломоносова:

   Великодушный лев злодея низвергает,

   Но хищный волк его лежащего терзает, -

   велел перевести эти стихи французскому генералу и вышел из комнаты.

   "Quel homme![77]" - воскликнул удивлённый Серрюрье.

   Император Павел, получив известие об этих победах, велел дьякону возгласить в конце благодарственного молебна: "Высокоповелительному фельдмаршалу графу Суворову-Рымникскому многия лета" - и, посылая победителю портрет свой в перстне, осыпанном брильянтами, писал в рескрипте: "Примите его в свидетели знаменитых дел ваших и носите на руке, поражающей врага благоденствия всемирного". Сын Суворова тогда же был сделан из камер-юнкеров генерал-адъютантом и отправлен к отцу, причём государь сказал ему: "Поезжай и учись у него; лучше примера тебе дать и в лучшие руки отдать не могу".

   Стояли дни Страстной недели. На бивуаках разбивалась палатка походной церкви, и кто хотел, тот шёл молиться. Суворов вместе со всем штабом, питавшийся в эти дни исключительно постной пищей, несмотря ни на какую усталость, постоянно присутствовал при богослужении и всё время службы был в величайших хлопотах: пел на клиросе с дьячками и досадовал на них, когда несогласно с ним пели, читал Апостол "с великим напряжением голоса", беспрестанно перебегал с клироса на клирос, то в алтарь, то молился перед местными образами и клал положенное число земных поклонов, наблюдая в это время из-под руки, все ли усердно молятся. "Религии предан, но пустосвятов не люблю", - говорил он и уподоблял их вазам, которые звенят, потому что внутри пусты. Когда были присланы первые австрийские и русские ордена для его подчинённых, он приказал священнику окропить эти знаки отличия святой водой в алтаре, а после молебна, при выносе их на блюде, каждый удостоенный монаршей милости становился на колени; тогда Суворов, с поцелуем и приличным приветствием, возлагал на него орден. И сам престарелый австрийский генерал Мелас, которого он называл "папой Меласом", должен был с коленопреклонением принять от него крест Марии-