Главная » Книги

Крестовский Всеволод Владимирович - Деды, Страница 4

Крестовский Всеволод Владимирович - Деды


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13

изе кавалькадой древних рыцарей, ехали пышно убранные дроги, где стоял длинный ящик, обитый драгоценной парчой. В нём были заключены государственные регалии, которые под эскортом кавалергардов перевозились теперь в Петербург для погребальной церемонии. Этих-то самих кавалергардов и испугался в Москве престарелый Измайлов, когда они неожиданно нагрянули к нему в дом чуть ли не целым эскадроном.
   В течение этого путешествия Василий Черепов иногда целые станции ехал в одной карете вместе с графом и Лизой. Когда, бывало, графу станет скучно глядеть по дороге на однообразные, покрытые снегом равнины и перелески, а между тем ни дремать, ни читать не хочется, он останавливал экипаж и приказывал подбегавшему Аникеичу достать обыкновенно дорожную флягу венгерского вина да каких-нибудь лакомств и звать "господина гвардии корнета": "Не угодно ли, мол, позабавиться различными лакомствами от дорожной докуки?"
   Гвардии корнет, зная, что увидит ещё один лишний разок хорошенькие глазки и светлую улыбку "графинюшки", обыкновенно с большой охотой принимал эти приглашения, выскакивал из своего возка и подходил к раскрытому окошку дормеза, благодаря графа за его любезное к нему внимание.
   Здесь он по большей части получал приглашение пересесть, не стесняясь, в графский экипаж, "буде на то есть охота", чтобы поболтать "малую толику" о том о сём пока до станции, и Черепов пересаживался на переднее сиденье, рядом с нянькой Федосеевной. Тут иногда подымался какой-нибудь разговор, граф расспрашивал либо про петербургские порядки прошлого царствования, либо предавался рассуждению разных дорожных слухов о столичных событиях и переменах последних дней, делал различные планы и предположения, что из всего этого может произойти и воспоследовать и какой блеск ожидает в будущем наше счастливое отечество при таком начале царствования нового монарха, либо же наконец переходил к воспоминаниям о своём прошлом времени, о дворце Елизаветы и Петра III, о жизни, о лицах и отношениях того давнего прошедшего времени. Графиня Лиза, эта единственная и потому балованная дочь опального вельможи, часто вмешивалась в разговоры своего отца и тоже строила свои полудетские радужные планы и предположения о его будущности, не раз вызывавшие на устах старика добрую и задумчивую улыбку. Иногда граф, убаюканный мягким качаньем дормеза, начинал дремать, причём обыкновенно ему вторила и старуха Федосеевна; разговор при этом, конечно, прекращался, и молодые люди, оставленные благодаря дремоте стариков как бы наедине и чувствуя каждый такую близость друг к другу, начинали испытывать в душе то приятное, сладкое, хотя и несколько неловкое смущение, которое всегда посещает в подобных обстоятельствах молодые сердца и является как бы предвестником невольно зарождающегося сближения и чувства. Они молчали, притаив дыхание и даже избегая встречи взорами, но глаза их всё-таки встречались порою, и в это мгновение каждый из них мог прочесть во взоре другого какую-то внутреннюю пытливость, обращённую на него и озарённую светлым лучом ожидания и надежды на что-то тёплое и хорошее, что как будто бы ожидает, манит и непременно должно сбыться в их будущем.
   Таким образом, в течение пяти суток дороги старый граф и его дочь настолько успели привыкнуть к Черепову и сблизиться с ним, что стали считать его как бы совсем своим домашним человеком, совсем добрым, старым и хорошим знакомым. Граф Илия, привыкший в течение долгих лет своей опалы к жизни "по простоте" и к совершенно простым, непосредственным отношениям к окружающим его людям, от души полюбил молодого гвардейца и просил не забывать его дом и в Петербурге.
   - Иди, сударь, ко мне за чем ни понадобится; чем богат, тем и рад для тебя буду. Человек ты, вижу, хороший, и мне по нраву пришёл, - сказал он Черепову на последней станции.
   Его дочь ничего не промолвила при этом, но зато взглянула на молодого человека таким хорошим взглядом, что нетрудно было угадать и в её глазах не только желание видеть его почаще, но даже как бы приказание и полную уверенность в том, что он непременно должен и будет бывать у них в доме.
   Едва графский поезд приблизился к заставе, как пред ним опустился полосатый шлагбаум, и дормез поневоле должен был остановиться ввиду этого неожиданного препятствия. Здесь к экипажному окошку подошёл дежурный унтер-офицер в новой форме по прусскому образцу и осведомился об имени и звании проезжающих.
   - Что за остановка? В чём дело? - выпрыгнув из своего возка, крикнул Черепов.
   - Позвольте, ваше благородие, чин, имя и фамилию, - доложил ему дежурный. - Надо знать, кто такие проезжающие.
   - Да зачем тебе это надо?
   - Так приказано. Новый приказ такой вышел, чтобы не пускать ни в Питер, ни из Питера без прописки на заставе. Пожалуйте в караульный дом расписаться в книжке.
   Черепов вошёл в караулку и отметил в шнуровой тетради, что такого-то числа, в три часа пополудни, в столицу въехал по именному государя императора повелению генерал-майор граф Харитонов-Трофимьев с дочерью и в сопровождении курьера такого-то.
   - Подвысь! - крикнул дежурный часовому, стоявшему у заставы, - и полосатый шлагбаум медленно поднялся пред экипажем графа.
   Караул тотчас же выбежал "вон" на платформу и по уставу отдал въезжающему генералу достодолжную воинскую почесть, которую столько уже лет никто нигде не отдавал опальному графу.
  

IX

ПЕТЕРБУРГ ТОГО ВРЕМЕНИ

   Всё великолепие Петербурга в 1796 году сосредоточивалось в очень ограниченном и небольшом пространстве, между Дворцовой набережной, которая известна была под именем "сюрлеке" (sur le quai), Луговой, Миллионной, обеими Морскими и Невским проспектом от Полицейского до Аничкина моста. Центр города составляли окрестности Зимнего дворца, но и в этой лучшей части Петербурга высоких, трёх - и четырёхэтажных каменных домов было очень немного. Почти все каменные дома покрывались черепичными кровлями, строились не выше как в два этажа или в один этаж с подвальным жильём, значительно углублённым в землю. Хотя на Морских и Миллионной да на упомянутом пространстве Невского проспекта деревянных построек почти уже вовсе не существовало или же таковые являлись как редкое исключение, но зато во всех прочих улицах каменные здания составляли едва лишь десятую часть в общем итоге жилых построек; остальные же дома были все деревянные, редко в два этажа, а всё более с мезонинчиком и с палисадником перед окошком.
   В настоящее время[26] на Невском проспекте сохранились в прежнем своём виде дом Васильчикова, где помещается "Английский магазин", уже около столетия существующий на одном и том же месте, дом Коссиковского (что ныне Елисеев) у Полицейского моста, тогда ещё новый и принадлежавший князю Куракину, дом графов Строгановых, известный в те времена под именем палаццо (palazzo), дом католической церкви и Гостиный двор. Все же прочие дома теперь либо уже сломаны, либо надстроены, так что от прежнего в них и следа не осталось. На Итальянской улице, против Михайловской площади, на правой стороне стояли частью каменные, частью деревянные постройки, а по левой, во всю длину улицы, тянулся каменный забор, который ограждал собой "дворцовый огород", принадлежавший к Летнему саду. На Литейной и Владимирской, в Конюшенных, в Троицком переулке, в Моховой и окрест лежащих улицах, равно как в Малой и Средней Мещанских, в Подьяческих, на Вознесенском и Екатерингофском проспектах - каменный дом, принадлежавшей частному лицу, являлся уже редким исключением. Здесь тротуары заменялись деревянными мостками, и мостовые вполне могли назваться убийственными. Части же города, известные и тогда, как теперь, под названием Московской, Рождественской и Коломны, были сплошь обстроены деревянными домами и вовсе не имели мостовой, а Козье болото в Коломне являлось действительно болотом непроходимым, смрадным и покрытым зелёной тиной. Таких болот в тогдашнем Петербурге было несколько: по Лиговке, в Грязной (ныне Николаевская), на Новых местах и за Каретным рядом, где в наши дни возвышается столько громадных и великолепных зданий. Васильевский остров по набережной Большой Невы сохранился и поныне почти в тогдашнем виде; но во всех остальных частях, за исключением Первой и Кадетской линий, он весь напоминал те окраины своих отдалённых линий за Малым проспектом, какие недавно ещё можно было видеть в окрестностях Чекуш и Смоленского кладбища. Что же касается Песков, Петербургской и Выборгской сторон, то их лучшие улицы напоминали самые плохие уездные городишки, а Ямская представлялась настоящей деревней. Каменных церквей в городе было очень немного, и великолепными могли назваться только Александро-Невская лавра да собор Смольного монастыря. Казанский же собор был ещё деревянным низким строением, выкрашенным жёлтой краской, с высокой деревянной колокольней. Собор Исаакиевский, далеко ещё не достроенный, представлял собой какую-то мрачную массу, без всякой архитектуры. Адмиралтейский шпиц со своим корабликом хотя и существовал, но башню его ещё не окружали колонны и статуи, да и само здание Адмиралтейства было низко, неоштукатурено и, не вмещая в себе никакого жилья, служило единственно складочным местом для кораблестроительных материалов. Водяной ров и прямолинейные земляные валы с трёх сторон окружали это здание там, где теперь красуется бульвар Адмиралтейский. На месте нынешнего Инженерного замка стоял ещё окружённый липами Летнего сада деревянный "Летний дворец" императрицы Елизаветы Петровны.[27] Александрийский театр, известный тогда под именем Малого, представлял собой низкое и безобразное здание вроде сарая, без всякой архитектуры, а Большой театр, гораздо ниже нынешнего и не украшенный ещё портиком, тоже походил скорее на складочный казённый магазин, чем на храм искусства.
   Дворцовую площадь окружали дома частных владельцев, между которыми отличался дом Кушелева, построенный полукругом, на месте нынешнего главного штаба. Арка тогда ещё не существовала. Этот дом являлся для Петербурга своего рода Пале-Роялем, где помещались и лучшие "лавки" (слово "магазин" при Павле было запрещено на вывесках), и лучшие трактиры, и маскарадная зала Фельета[28] и немецкий театр.[29] В Петербурге было тогда несколько театральных трупп: русская, французская, немецкая, итальянская опера и некоторое время даже польская труппа, существовавшая под управлением антрепренёра Кажинского.[30] На русской сцене Малого театра, где давались трагедии, комедии, водевили и оперы, блистали тогда трагик Яковлев и трагическая актриса Екатерина Семёнова, комики Бобров, Рыкалов, Воробьёв, певцы Самойлов[31] и Гуляев, певица Сандунова. В балете отличались Дюпор - европейская знаменитость того времени - и не менее знаменитый Огюст, балетмейстер Дидло и танцовщицы: Колосова, Данилова, Иконина. В итальянской опере приводила в восторг меломанов примадонна Маджолетти, а теноры Пасква и Ронкони, буффо Ненчини и Замбони почитались первыми в Европе. Французский театр тоже процветал в царствование Павла, несмотря на все предубеждения императора против Франции. На французской сцене в особенности отличалась m-me Шевалье (сестра танцовщика Огюста). Она занимала первые амплуа в комических оперетках и блистала своей игрой и пением, а главное, что делало её особенно сильной в различных столичных мирках, это её близость к Кутайсову, который был её безусловным поклонником. К ней прибегали за протекцией, просили о местах и пособии. Муж её сидел в передней и докладывал о посетителях, которых жена принимала как королева. Одно слово её Кутайсову, записочка Кутайсова к генерал-прокурору или другому сановнику - и дело решалось тотчас же. Француз Фельет в громадных своих залах давал публичные маскарады, посещаемые всем высшим сословием и нередко даже членами царской фамилии. За вход в фельетовский маскарад, равно как и за места в театральных партерах, куда ходила вся молодёжь лучших фамилий и всё гвардейское офицерство, взималось тогда по одному рублю медью. В этих маскарадах можно было и поужинать, причём, например, жареный рябчик стоил 25 коп. медью, а бутылка шампанского два рубля, обыкновенное же столовое вино весьма порядочного сорта от 40 коп. до полтины за бутылку. Лавки кушелевского дома были переполнены французскими и английскими товарами, которые тогда продавались необыкновенно дёшево; поэтому "панель" перед петербургским Пале-Роялем служила излюбленным местом прогулок для тогдашних щеголих и модниц, у которых здесь под рукой было всё, что лишь могла представить им самая изысканная мода.
   За исключением набережных и Дворцовой площади, тротуаров в городе не было, а каменные мосты существовали только на Екатерининском канале, в том виде, как и теперь, да на Фонтанке, где они все были подъёмными и наружным видом походили на Чернышёв мост, существующий и до сегодня. Мосты же на Мойке, т. е. Полицейский, Красный, Синий и Поцелуев, были деревянные, и из них два средних получили название от цвета своей окраски. Многие улицы весной и осенью были почти непроходимы, а на других лужи не просыхали в самое жаркое лето. На этих улицах зачастую паслись коровы и расхаживали свиньи вместе со всякой домашней птицей. По ночам стаи бездомных собак бродили около рынков, нарушая покой обывателей своим вытьём и лаем, далеко разносившимся по окрестности. За исключением центра города по всем остальным улицам порой просто не было проходу от оборванных мальчишек, которые устраивали здесь свои игры в городки и в бабки. Эти мальчишки взимали своего рода копеечную контрибуцию с чисто одетых прохожих, которые в противном случае рисковали быть забрызганными грязью. На повороте с Невского проспекта во Владимирскую помещался "Обжорный ряд", где целыми рядами сидели торговки с хлебом, пирогами, жареным и варёным мясом, русаками и рыбой. Весь рабочий люд толпился тут непременно по два раза в сутки, обедая и полдничая на вольном воздухе. У Синего моста тоже постоянно толпились люди обоего пола и различных возрастов вместе с рядчиками, дворецкими и приказчиками. Здесь производились наймы прислуги и рабочих, а также купля и продажа в вечное и потомственное владение. Одним словом, Петербург показной, Петербург, щеголявший европейскими нравами и перенимавший европейские привычки, группировался только в "чистой" части города, т. е. около дворца, на Морских, на Миллионной да на Невском до Аничкова моста; остальной же весь Петербург жил по старинке и деревянной наружностью своей нимало не походил на европейскую столицу.
   С первых же дней воцарения императора Павла весь строй и порядок петербургской жизни быстро и круто изменился.
   В былое время вельможи Екатерининского века, бывшего по преимуществу "веком вельмож", соединяли в себе все утончённости европейских вкусов и привычек, всё величественное изящество манер века Людовика XIV и всю вольность нравов эпохи его преемника, полуазиатскую пышность польских магнатов и всё хлебосольство и щедрость старинных русских бояр с достаточной примесью самого широкого самодурства. Цель жизни заключалась в наслаждении: "наслаждайся сам и давай наслаждаться другим, чтобы вид нищеты и несчастья не отравлял собой полноты твоего наслаждения" - таков был девиз большинства этих магнатов. У них ежедневно накрывались обеденные столы на пятьдесят и более особ, куда могли являться не только званые и незваные, но часто даже и вовсе незнакомые люди, лишь бы только их костюм был мало-мальски приличен. Невские острова и Петергофская дорога в то время представляли собой оживлённые ряды аристократических дач со всевозможными затеями, где, бывало, в каждый праздничный день гремела музыка, сжигались фейерверки и вся незнакомая "публика" была угощаема чаем, фруктами, мороженым. Граф Строганов в своей даче устроил даже большой танцевальный павильон для этой "городской публики" и задавал для неё блистательные празднества. Кроме того, от имени Нарышкина и графа А. С. Строганова ежедневно раздавали пособие нуждающимся и милость убогим деньгами и провизией. Множество бедных семейств получали от них и от целых десятков других бояр ежемесячные пенсионы. Дома этих русских вельмож блистали драгоценными собраниями картин, богатыми библиотеками, горками серебряной и золотой посуды, множеством драгоценных камней и всяких редкостей. Императрица Екатерина, бывало, говаривала в шутку про Нарышкина и Строганова: "Два человека у меня делают всё возможное, чтобы разориться, и никак не могут!" В последние годы её царствования в Петербурге стали всё более и более появляться из присоединённых провинций магнаты польские, которые соперничали в блеске и роскоши с русскими боярами. Тут были князья Четвертинские, Чарторыйские, Любомирские, графы: Иллинский, Северин Потоцкий, Виельгорский, Ржевуский и др. Всё это старалось переблистать друг друга и богатством, и тороватостью, причём открывался достаточный простор и честолюбию, и интриге.
   А в то же время весь Петербург вельможный, всяк по своему чину и состоянию, также старался "утопать в роскошах". Не только гвардейские офицеры, но даже нижние чины из дворян редко занимались службой, пренебрегали фронтом и ещё реже носили свои мундиры, а всё больше щеголяли во фраках да в тёплых шубах с меховыми муфтами, шатались целыми партиями по городу, зачастую "чинили уличные буйствы и дебоширствы" насчёт мирных обывателей, разбивали целые трактиры, погребки и "вольные дома", мотали не на живот, а на смерть, "показуя прилежность свою к бильярду и к азартным играм", и вообще вели себя "яко сущие шатуны и повесы" самым невозможным образом. Равно и в среду мелких гражданских чиновников и вообще в средний класс петербургского населения проник "дух фривольных нравов" и пьянство великое. Целые ночи, бывало, раздаются в трактирах, в игорных и иных "партикулярных" домах весёлые звуки музыки и песен, звон стаканов и бутылок, разбиваемых вдребезги, неистовые клики пирующих и вопли побиваемых. Следствием этого бывали еженощные драки, даже целые побоища партиями, нередко смертоубийства и пожары, особенно частые и опасные при тогдашних деревянных постройках. Страсть к "роскошам" и наживе посредством азартной игры, разоряя мелкое чиновничество, поневоле заставляло его взыскивать себе недостающие денежные средства в сугубом взяточничестве и во всяком роде незаконных поборах. Обязанности службы отправлялись кое-как, спустя рукава, дела залёживались по нескольку лет без всякого движения, и присутственные места столицы едва-едва наполнялись похмельными чиновниками только к полудню, а к двум часам были уже пусты, хоть шаром покати. Короче сказать, тогдашняя городская и в особенности столичная Россия, в упоении блеском и громом побед и всяческих торжеств екатерининского царствования, считая себя необъятной и страшной силой на всём земном шаре, в сущности, была-таки порядочно распущена и разнуздана халатным управлением вельмож-сановников, и это в особенности стало заметно для каждого трезвого и нелицеприятного глаза в последние годы царствования доброй и славной монархини, когда её энергия, неутомимость в государственных трудах и непреклонная воля под гнётом лет уже значительно ослабели. Всеми трезвомыслящими и прозорливыми людьми стала наконец чувствоваться настоятельная необходимость подтянуть эту военную, чиновную и чиновничью Россию, слишком уж разнуздавшуюся в тридцатилетнем своём упоении блеском российского могущества, силы и славы, и слишком уже привыкшую удовлетворять своим "роскошам и приятствам" на счёт крестьян и вообще нечиновных производительных классов народа.
   Павел Петрович, будучи ещё наследником престола, как бы позабытый и заслонённый от столичного блеска пышными вельможами и временщиками, очень хорошо видел и понимал, среди своего гатчинского уединения, все расшатавшиеся винты и гайки тогдашнего государственного механизма. В противоположность людям того века он до педантизма был исполнителен, точен и верен своему долгу и обязанностям, прост и неприхотлив в своём домашнем обиходе, спартански скромен во всех требованиях и удобствах своей жизни и очень религиозен. Известно, что в его гатчинском дворце, в том месте, где обыкновенно стаивал он на коленях, погружённый в одинокую молитву и часто обливаясь слезами, паркет был положительно стёрт, а дежурные офицеры нередко слышали из смежной комнаты его глубокие вздохи во время молитвы. Кроме того, следует ещё заметить, что в противоположность эпикурейскому материализму XVIII века этот человек был вполне идеалист, сочувствовал масонству, склонен к высшему романтизму и пламенно любил всё то, что носило на себе рыцарский характер или даже оттенок. Ложь, притворство и криводушие способны были мгновенно выводить его из себя, и тогда он становился беспощаден. Один из самых неприязненных России писателей сознался, однако же, о нём, что "он был справедлив даже в политике". А это уже много для того времени... Что же мудрёного, если, видя общественную расшатанность и понимая её причины, он, со свойственной ему энергией, принялся, что называется, выбивать клин клином и резко впал в противоположную крайность? Так было надобно: состояние общества того требовало.
   Но строгость своих требований он применял прежде всего и более всего к самому себе. Государь обыкновенно вставал очень рано, между четырьмя и пятью часами утра, и, обтеревшись куском льда, тотчас же принимался поспешно одеваться, затем посвящал некоторое время молитве, а затем уже выслушивал донесение о благосостоянии города и отдавал некоторые распоряжения относительно своих домашних дел. В шесть часов утра в его приёмной уже находились в сборе все те министры и начальники отдельных частей и управлений, у которых в тот день была очередь для доклада, а также и те лица, которым ещё накануне велено было почему-либо явиться к его величеству. Первым из числа должностных вельмож обязан был являться генерал-прокурор и первый министр, граф Безбородко. Ровно в шесть часов государь выходил в приёмную и до восьми занимался выслушиванием докладов и донесений, обсуждая некоторые безотлагательные дела и кладя свои резолюции. В восемь часов у его крыльца уже стояли в готовности одиночные санки и осёдланная лошадь. Отпустив своих министров и сенаторов, государь садился либо в санки, либо верхом, в одном сюртуке, невзирая ни на какую погоду, и в сопровождении очень немногих лиц, иногда Кутайсова или Обольянинова, а иногда Ростопчина, отправлялся подышать свежим воздухом и прокатиться по городу, избирая для этих прогулок не только людные, но и самые отдалённые, пустынные улицы и закоулки. Иногда при этом заезжал он неожиданно в казармы того или другого полка, пробовал пищу, осматривал удобства солдатских помещений, цейхгаузы и склады, а к десяти часам уже возвращался во дворец и, обогревшись несколько, выходил на площадку к ожидавшему его гвардейскому разводу. Тут, в сопровождении свиты, посвящал он час воинским экзерцициям и некоторое время на личное принятие челобитен и прошений, в одиннадцать же часов возвращался в свои комнаты, причём к нему свободно могли приходить все бывшие при разводе, не только высшее начальство, но даже простые армейские и гарнизонные офицеры до прапорщичьего чина включительно. Тут они находили уже расставленные столы с закусками, и государь, разговаривая с начальниками и офицерами, приглашал всех без изъятия к водке и закуске и сам закусывал тут же, вместе со всеми. Затем, ровно в полдень, он садился со своим семейством за простой домашний обед, который готовила ему кухарка-немка и к которому он приглашал иногда того или другого из приближённых или дежурных офицеров. Пообедав, император отправлялся в свой кабинет отдохнуть на некоторое время, а в три часа для него опять уже были готовы одиночные санки и верховая лошадь. С пяти же и до семи часов происходил вторичный приём министров с докладами, затем один час посвящался государем своему семейству, а в восемь часов он уже ужинал и ложился спать. В девять часов гауптвахтные караулы высылали рунды с барабанщиками, которые, обходя известный район города, били вечернюю зарю, а с этого времени во всём городе уже не было ни единой горящей свечи. Всякая наружная уличная жизнь тотчас же прекращалась: лавки, ворота и ставни замыкались на болт, и петербургские обыватели волей-неволей обязаны были спать или, по крайней мере, сохранять полнейшую тишину и спокойствие.
   Но зато перед рассветом, ещё в ночной темноте, между четырьмя и пятью часами, петербургские улицы, прилегавшие к Сенату и иным присутственным местам, наполнялись гражданскими чиновниками, которые вереницами пробирались по дощатым мосткам, поспешая к местам своего служения. Боже избави, если бы кто из них осмелился хотя пятью минутами запоздать против урочного времени! Арест на "съезжей", а не то и выключка из службы тотчас же поражали неаккуратного. В пять часов утра во всех без исключения канцеляриях, департаментах и коллегиях на рабочих столах горели уже сальные свечи, и трезвые чиновники усердно скрипели гусиными перьями. Около этого же часа, проходя по апартаментам Зимнего дворца, государь мог уже видеть полную и блистательную иллюминацию всех окон "вице-канцлерского дома", что стоял на Дворцовой площади, по соседству с кушелевским "Пале-Роялем": там уже ярко пылали все камины, блистали зажжённые люстры, лампы и кенкеты, а благообразные, чистенькие юноши дворянских фамилий - гражданская jeunesse doree[32] того времени - вместе с чиновными старцами, дельцами и дипломатами сидели на своих местах за работой. Генерал-прокурор по окончании доклада у государя тотчас же спешил с высшими сановниками в тот или другой комитет, обыкновенно собиравшийся под председательством наследника-цесаревича. Одним только сенаторам, говоря относительно, дана была маленькая "поблажка": они должны были заседать за красным столом не с шести, а только с восьми часов утра.
   "Ad exemplum regis componitur orbis",[33] - с покорным видом и с подавленным вздохом говорили чиновные сибариты, которым стало куда как тяжко подыматься с постели в ту пору раннего утра, в какую они, бывало, только что ложились после изобильных и роскошных ужинов. Те же самые сибариты в официальных своих разговорах, конечно, восхваляли новый порядок жизни и службы, называя его "ренессансом", эпохой возрождения, а в дружеской беседе, с глазу на глаз, брюзжа на весь мир и вздыхая о прошлом приволье, дарили эту же эпоху "ренессанса" названием "затмения свыше".
   Обстановка присутственных мест тоже изменилась. Ещё так недавно даже в канцелярию Сената неприятно было войти мало-мальски брезгливому человеку, а о прочих второстепенных и третьестепенных местах нечего и говорить. Сальные огарки там были воткнуты в бутылки, чернила наливались в помадные банки, песок насыпался в черепки, в плошки или бумажные коробки; на полах лежала засохшая грязь, которую в редких экстренных случаях не отмывали, а просто должны были соскрёбывать заступами; закоптелые стены пропитаны были какой-то сальной грязью, так что чистоплотному просителю гадко было и прислониться к ним, а между тем в приёмных для посетителей не полагалось не только стульев, но даже и простых скамеек, и целые толпы несчастных ходатаев по собственным и чужим делам должны были по нескольку часов дожидаться на лестницах, в сенях и даже на улице. Чиновники торговались с ними в канцеляриях, как на толкучем рынке. Эта растрёпанная и оборванная чернильная рать просто ужас наводила на посетителей. Случалось иногда, что служители Фемиды и администрации не только без церемонии, но даже без всякого зазрения совести шарили у просителя по карманам и отнимали деньги при весёлом смехе похмельных сотоварищей. Павловская "подтяжка" быстро и резко изменила эти безобразные порядки. Народу дано было право приносить прошения и жалобы лично самому императору. У одного из подъездов Зимнего дворца, в окошке нижнего этажа, постоянно выставлен был ящик для опускания просьб на высочайшее имя, и ключ от него хранился у самого государя, который лично отмыкал крышку и прочитывал эти бумаги, немедленно кладя по ним резолюцию или назначая особые следствия. И сколько взяточников, вымогателей и казнокрадов в первые же дни его царствования было вышвырнуто из службы с опубликованием в "С.-Петербургских ведомостях" имён и поступков "исключаемых"! Дрожь не от стужи, а от страха всё более и более стала пронимать чиновников. С перекраской и очисткой присутственных мест, которым дана была приличная и опрятная обстановка, пришлось и дельцам волей-неволей оставлять старые привычки и нравы, орать "полегоньку", осторожно и с "опаской", а то и вовсе не брать, дела не затягивать, а решать быстро, да и самим понадобилось облекаться в новые форменные шляпы, мундиры и ботфорты со шпорами. Всё это было тяжело, и число недовольных новыми порядками с каждым днём возрастало. Зато простой, неслужащий люд в первые дни царствования Павла Петровича встречал его появление на улицах криками "ура" и изъявлениями своей благодарности за удешевление хлеба, соли и мяса, за назначение умеренных податей, окончание персидской войны и отмену рекрутского набора.
  

X

У ГОСУДАРЯ

   - А что, граф Харитонов-Трофимьев не приехал ещё? - спросил государь при утреннем докладе у петербургского коменданта.
   - Никак нет, ваше величество!
   - Жду его с нетерпением. Как только приедет, доложить мне тотчас же.
   - Слушаюсь и не премину исполнить, - почтительно поклонился комендант.
   Это было сказано накануне того дня, в который граф Илия со своим деревенским караваном въехал в северную столицу.
   Караульный офицер ещё на заставе сообщил Черепову высочайшую волю, о которой комендант, сейчас же по получении царского приказания, оповестил караул царской рогатки.
   Граф Илия ещё с Москвы, по рекомендации старика Измайлова, решил "пристать" в Петербурге на первое время в Демутовой гостинице, куда и был препровождён Череповым, который, не теряя лишней минуты, помчался в ордонанс с "репортом" о прибытии графа. Это было в исходе третьего часа. В гостинице Демута, почитавшейся в то время лучшей в Петербурге, граф Харитонов-Трофимьев занял несколько лучших нумеров "под себя и свою услугу". Ещё далеко не успели перетаскать в его помещение чемоданов, вмещавших в себе наиболее нужные вещи, как вошедший Черепов доложил о приезде петербургского коменданта.
   - Не далее как вчера государь император изволил интересоваться вашего сиятельства приездом, - начал гость после взаимной рекомендации и первых приветствий, которые со стороны графа Илии сопровождались извинениями, что, не успев переодеться, принимает его в чём есть, т. е. в дорожном длиннополом сюртуке, вроде шлафрока. - Н-да, - продолжал генерал тягуче-размеренным и несколько гнусливым голосом, - его величество повелело мне тотчас же, как приедете, известить его, и я несказанно счастлив, что благодаря вашему немедленному приезду могу столь скоро удовлетворить воле моего государя. Конечно, император пожелает, чтобы вы ему представились в самом непродолжительном времени, быть может, даже завтрашнего дня утром, но... извините, откровенный вопрос: имеете ли вы соответственную форму?
   При этом комендант указал жестом на воротники и лацканы своего генерал-майорского мундира.
   - Я имею только ту форму, с коей был уволен от службы, - сообщил ему граф Харитонов-Трофимьев.
   - Н-да, но я обязан предупредить вашего сиятельства, что приказом, отданным на сих днях, при пароле, вы уже зачислены на действительную его величества службу, в состав генералитета, а потому имеете представиться в установленной форме одеяния.
   - Но как же, если сие, как вы говорите, может воспоследовать завтра? - возразил Харитонов.
   - О, это ничего не значит! - поспешил заверить генерал. - Я тотчас же пришлю к вам образцового закройщика из лейб-гвардии преображенской швальни, и наши портные наутро оденут ваше сиятельство как нельзя лучше. Тем более, - продолжал он, - что государь император, отечески входя во все нужды и экономию военнослужащих, а наипаче преследуя вредные излишества всяких роскошеств, соизволил повелеть, чтобы господа военные, от генерал-аншефа и до прапорщика, имели токмо один форменный мундир, каковой завсегда и носили бы, а дабы то было отнюдь не обременительно, то вместо прежних богатых мундиров повелел строить оные из недорогого тёмно-зелёного сукна, подбитые стамедом,[34] с белыми пуговицами, и столь недорогие, что мундир не стоит более двадцати двух рублей.
   Затем комендант стал рассказывать о некоторых переменах и новых порядках, о том, как ныне даже генерал-поручики и генерал-аншефы, украшенные георгиевскими звёздами, не исключая и самого графа Николая Васильевича Репнина, генерал-фельдмаршала и лейб-гвардии Измайловского полка батальонного командира, обязаны каждое утро ходить в манеж, учиться там маршировать, равняться, салютовать эспонтоном и изучать новый строевой устав, плутонги, эшелоны, пуань-де-вю, пуань-д'аппюи и прочее.
   - Но к чему же всё сие потребно генерал-аншефам и фельдмаршалам? - в некотором недоумении неосторожно спросил граф Харитонов.
   - О, не судите так, ваше сиятельство, не судите! - возразил ему комендант с некоторым жаром неподдельного, по-видимому, увлечения. - В основании сего лежит идея сообщить в распущенные войска свежую силу, научить всех без изъятия тому, что каждому воину знать надлежит, научить их прежде всего слепо повиноваться и стройно действовать массами, и тогда недреманная бдительность и грозная взыскательность обратятся у нас в натуральную привычку, то это заранее приуготовит наши войска к победе и послужит к наивящей славе отечества! Таково моё искреннее и глубочайшее убеждение, - заключил он, подымаясь с места и берясь за шляпу.
   - Куда же вы так скоро! - любезно остановил его граф.
   - Не могу и не смею долее: служба, - неуклюже поклонился петербургский комендант, слегка пожимая протянутую ему руку. - Спешу к моему государю исполнить его священную волю и доложить о приезде вашего сиятельства, - пояснил он в заключение и тотчас же откланялся.
   - Папушка, что это за урод был у тебя? - спросила у графа вошедшая Лиза, которая из смежной комнаты успела в дверную щель высмотреть гостя в ту минуту, когда он уже удалился.
   - Какой урод, мой друг! - с некоторым укором возразил ей отец. - Это здешний комендант, господин Аракчеев, лицо очень близкое к императору.
   - Пусть так, но всё-таки он препротивный, - утверждала девушка. - Ужасно мне не понравился, хотя я и одну лишь минуту одним глазком его видела: такое злое и неприятное лицо, и если бы ты знал, как он мне не по сердцу!
   - Очень умный и, кажись, весьма обходительный человек, - возразил граф, на которого в глубине души тоже не совсем-то приятное впечатление сделала своеобразная фигура Алексея Андреевича.
   Аракчеев сам по себе никогда не был исключительным человеком относительно вельмож и тузов своего времени, даже в начале своей карьеры. Но визит к графу Илие был сделан им "в том рассуждении", что неравно государь при докладе спросит, виделся ли он уже с графом и каково нашёл его. Выслушав донесение Черепова о благополучном прибытии графа Харитонова-Трофимьева, Алексей Андреевич сообразил, что государь в данную минуту находится ещё где-нибудь на верховой прогулке, и нашёл, что его комендантское достоинство не пострадает нимало, если он предварительно доклада воспользуется временем этой прогулки, чтобы заехать на несколько минут в "Демутов трактир" - "оказать честь и решпект" новоприбывшему "почтенному старцу" - давнишнему любимцу государя. "Таковое с моей стороны внимание, вероятно, будет приятно и его величеству, в угождение коему всю жизнь и всё существо моё посвящаю", - заключил своё размышление Аракчеев, отправляясь к графу Харитонову.
   Через час по отъезде его из "Демутова трактира" приехал туда в придворной карете дежурный флигель-адъютант и объявил, что государю императору угодно немедленно же принять графа, и потому пускай граф едет, не стесняясь, в чём есть, т. е. в кафтане или в прежнем своём мундире.
   Граф Илия спешно оделся, навесил на грудь ордена, жалованные ему ещё Елизаветой и Петром III, прицепил шпагу и поехал во дворец вместе с флигель-адъютантом.
   Вечерний приём докладов ещё не кончился у государя, когда граф Илия был введён в приёмную, примыкавшую к кабинету его величества. Здесь с портфелями и папками под мышкой дожидались несколько приближённых лиц, министров и статс-секретарей, которые шёпотом разговаривали между собой, обращая порой боязливые взгляды на запертую дверь кабинета. Из старых знакомцев своих граф Илия заметил здесь гр. Н. И. Салтыкова, гр. Александра Строганова и Льва Нарышкина. Первые два раскланялись с ним молча, но очень вежливо, и по этому поклону можно было заметить, что обоим им несколько неловко в душе за свою прежнюю холодность к опальному приятелю их молодости, который теперь вдруг подымается на высоту милостью монарха и, быть может, будет играть очень видную и сильную роль в государственной и придворной жизни. Зато открытый и добродушный Нарышкин сразу же подошёл к нему на цыпочках с выражением самой искренней радости и удовольствия.
   - Сколько лет, граф!.. сколько лет не видались! - взволнованно и шёпотом говорил он по-французски, горячо пожимая руку Харитонова. - Да, граф! Достойное поведение и честный образ мыслей (верный или неверный - это всё равно, лишь бы честный!), судя по вашему примеру, не всегда пропадают на земле втуне и бесследно!.. Вы снова в нашей среде, после тридцати лет забвения и немилости, и снова такой же, как и были, каким вынуждены были покинуть нас... Вы здесь нужны, граф, а главное - пример ваш нужен, - нужен именно теперь, когда и "время переходчиво", как говорится по-русски, и "люди переменчивы...". Вы один из немногих, которые не переменились.
   Граф Илия слушал его с равнодушно-спокойной и грустно-приветливой улыбкой.
   - Нет, Лев Александрович, моя песня, кажись, уже спета: стар стал, да и отстал от всего в своей медвежьей берлоге за тридцать лет...
   - Что за старость ещё! Полноте! - махнув рукой, перебил его Нарышкин. - Поглядите: Салтыков, Строганов, да и мало ли других, пожалуй, постарше вас будут, а и не думают о старости.
   - Большим кораблям большое и плавание, - сказал по-русски граф Харитонов.
   - Ну, вы тоже не из мелких судёнышек.
   - Молодёжи пора место уступать... Вон сколько здесь молодых... Скажите, пожалуйста, кто такие?
   - Новые люди, новые силы, граф, - ещё тише заговорил Нарышкин. - Это вот, у самой двери в его кабинет стоит, Иван Павлович Кутайсов.
   - Как?.. Кто такой? - наставив ухо, переспросил Харитонов.
   - Кутайсов... Он турецкого происхождения; доселе брил государю бороду, а теперь, если захочет, то так отбреет нашего брата, что ай-ай!.. Сила, большая сила! В аристократы метнул...
   - Какими судьбами?
   - Не судьбами, а высочайшей волей... Государь изволил прямо высказать, что в России нет аристократии, что здесь только тот аристократ, с кем он говорит, и до тех только пор, пока он говорит с ним.
   - Абсолютный монарх был вправе это высказать, - сдержанно заметил Харитонов. - А эти кто такие? - спросил он, указав глазами на группу из трёх-четырёх человек, стоявших в нише у окна.
   - Это наша деловая "молодёжь", то есть, конечно, молодёжь относительная. Это вот - статс-секретарь Нелединский-Мелецкий, известный стихотворец, это - граф Ростопчин, а подле него Обольянинов и Плещеев.
   Вдруг растворилась дверь из кабинета - все невольно вздрогнули, вытянулись и замолкли. На пороге, опираясь на трость, появился император, за спиной которого виднелась фигура Аракчеева.
   - Граф Илия Дмитриевич!.. Пожалуйте, приблизьтесь... Душевно радуюсь видеть вас! - громким голосом и со светлой улыбкой сказал государь, выходя на середину приёмной комнаты и протянув по направлению к графу свою правую руку.
   Харитонов-Трофимьев, отдав глубокий поклон, почтительно выступил на три шага вперёд и, прежде чем принять поданную ему руку, хотел было, сообразно этикету того времени, преклонить перед монархом колено, но государь не допустил его до этого и быстрым движением предупредил склонявшегося старика.
   - Нет, нет! Не так, граф! - быстро заговорил он. - Старые друзья не так встречаются... Обнимите меня.
   И государь сам обнял и поцеловал графа Илию, глубоко потрясённого и растроганного таким неожиданным проявлением царской милости и внимания.
   - Пойдёмте в мой кабинет, мы давно не видались, а мне есть о чём поговорить и посоветоваться с вами, - сказал император, приглашая Харитонова следовать за собой.
   Кабинетная дверь наглухо затворилась за ними.
   Аракчеев остался в приёмной и, подозвав к себе дежурного флигель-адъютанта, пошептал ему что-то на ухо с тем деловым видом, с каким обыкновенно передаются приказания свыше. Флигель-адъютант выслушал его с вниманием и озабоченно поспешил удалиться куда-то.
   Встреча государя с опальным вельможей и приём, ему оказанный, произвели заметное впечатление на всех присутствующих.
   - Однако! - с многозначительным видом исподтишка мигнул соседу один из сановников с портфелем, видимо, озадаченный происшедшей сценой.
   - Н-да!.. - сквозь зубы и шёпотом процедил тот в ответ, раздумчиво закусив нижнюю губу. - Но только в каком же разуме надлежит понимать это?
   - Да так и понимать, что сила, большая сила.
   - И замечайте, даже его превосходительство Алексея Андреича не пригласил за собой...
   - Поистине примечательно!
   - И ведь никого ещё из самых приближённых не удостоивал публично такового приёма! Даже вопреки этикету. Н-да... А за какие заслуги, любопытен бы я знать, за какие подвиги? Что сделал? Чем ознаменовал себя?.. Вот и служи после этого.
   - Тсс... осторожней: нас могут слышать.
   - А пускай! Мне-то что! - с независимым видом слегка мотнул головой сановник. - Однако как бы узнать, где он пристал и когда принимает? - с некоторой озабоченностью заметил он после минуты раздумья.
   - То есть кто это? - переспросил сосед.
   - Да всё он же, граф Харитонов-Трофимьев.
   - Хм... Во дворце, чай, знают; надо справиться. А почто вам?
   - Н-н... да так... Всё же надо будет некоторый респект оказать ему, визит сделать, - пояснил чиновник, напуская на себя тон маленькой небрежности.
   - Да, это не мешает, - согласился сосед, думавший в душе то же самое, - а тем паче в рассуждении сего приёма, - продолжал он. - Как знать, что может быть и как ещё обернётся фортуна!
   Придворные более или менее разделяли всяк про себя и мнение, и ревнивое чувство двух этих сановников. Чем долее оставалась замкнутой дверь кабинета, тем более вырастало в их глазах значение графа Харитонова и тем настоятельнее сознавалась необходимому в предупредительном оказании ему всяческого "респекта". О чём беседовал с ним государь - это осталось обоюдной тайной, но беседа в замкнутом кабинете длилась более получаса, и когда наконец дверь растворилась снова, император вышел в приёмную, ласково положив свою руку на плечо графа.
   - Готово? - мимоходом вскинул он вопросительный взгляд на Аракчеева.
   Тот предупредительно метнулся в сторону и жестом пропустил мимо себя двух камер-лакеев, которые приблизились к государю, держа перед собой массивное серебряное блюдо. На этом блюде, сверкая алмазами, красовались орденские знаки.
   - Поздравляю тебя кавалером ордена святыя Анны 1-го класса, - милостиво сказал государь графу Илие и собственноручно возложил на него звезду, а потом ленту.
   - Я слыхал, у тебя есть дочь; ты, конечно, привёз её с собой? - спросил он после того, как Харитонов принёс ему благодарность за новый знак высокой милости. - Она должна быть представлена императрице, - продолжал государь, - и я укажу, когда сие должно будет исполнить.
   - Благодарю, ваше величество, но заранее прошу для неё милостивого снисхождения, - заметил граф с глубоким поклоном. - Она у меня родилась и возросла в деревне одиноко, и для того опасаюсь, что обычаи большого света весьма мало ей знакомы.
   - Это ничего; я поручу её такой особе, которая живо сообщит ей надлежащий лоск. А благополучно ли вы доехали, не спросил я ещё тебя? - продолжал государь.
   - Как не надо лучше и спокойнее, ваше величество.
   - А что, ординарец, которого я послал к тебе в провожатые, хорошо ли он исполнил свою обязанность?
   - Офицер самый достойный и вполне расторопный, - похвалил граф Черепова.
   - И ты, стало быть, остался им доволен?
   - Как нельзя более, государь!
   - В таком разе, коли угодно, можешь взять его к себе в личные адъютанты.
   И вслед за тем государь милостиво отпустил от себя графа. Очередной статс-секретарь отправился в кабинет с докладом, а остальные из присутствовавших, знакомые и незнакомые, обступили Харитонова и кланялись, и рекомендовались, и знакомились, и пожимали руки, и, сияя улыбками, по-видимому, от всей души поздравляли его "с толикими милостями монарха".
   Граф Илия, выйдя из приёмной комнаты, прежде всего пожелал поклониться праху усопшей императрицы. Один из камер-лакеев почтительно повёл его по дворцовым коридорам и залам. Весь двор был в глубоком

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 418 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа