Крестовский Всеволод Владимирович - Деды

вать на скользком уровне, как бы не говоря ему ни да, ни нет, и снова хмурилось, и снова улыбалось. Игра с каждой минутой становилась интереснее, оживлённее и бойчее. Игроки всё более и более одушевлялись и время от времени невольно громким восклицанием и спором сопровождали переменчивые обороты карточного счастья. Один только солидный капитан - тот самый, что вздыхал о халатах и перинах прежней караульной службы, - по праву старшинства в чине и в летах, сдерживал каждый раз чересчур уж громкие взрывы молодёжи, напоминая ей о грозном запрете азартных игр, "по указу его императорского величества". И молодёжь, любящая, в силу своих лет и горячей крови, что называется, поплясать на лезвии ножа, на минуту сдерживала, под давлением его авторитета, слишком громкое проявление своих азартных чувств и начинала говорить чуть не шёпотом, но через некоторое время опять невольно отдавалась волнениям той же горячей крови и влиянию избытка юношеских сил. Каждый очень хорошо сознавал, что теперь уже не прежнее, ещё недавнее, время, когда можно было где угодно и сколь угодно, без запрета и без всякой опаски предаваться своим игроцким и иным пылким страстям юности; но тем-то и интереснее казалась для них игра - этот запретный плод новейших дней, именно потому, что он стал вдруг запретным, что тут приходилось теперь рисковать не одним своим карманом (это бы пустяки!), а всей карьерой, всею судьбой своей жизни.

   Переменчивое счастье, после нескольких оборотов своего колеса, вдруг отвернулось от Черепова самым крутым образом. В несколько карт он спустил весь свой банк, который был сорван счастливым капитаном.

   Молодой адъютант бросил колоду и объявил самым решительным тоном, что на нынешний день не станет более метать.

   - Мечи, кто хочет, ребята! С меня довольно: кошелёк мой впусте.

   - Играй на мелок, - предложил ему кто-то из товарищей.

   - Гм... на мелок... Да мелков-то нет у нас.

   - Ну, на карандаш играй; карандашом записывать станешь!

   - Не хочу! Довольно!

   - Ну, как знаешь. Займи, коли хочешь, и продолжай. Прерывать не следует.

   - Довольно, чёрт возьми! Говорю, довольно! Продолжайте, государи мои, коли в охоту!

   И он поднялся со стула.

   Солидный капитан занял его место и стал метать.

   Черепову было немножко досадно. Хотелось попытать ещё раз счастья - авось-либо вывезет! Но играть на карандаш или одалживаться у других ради игры - ему не хотелось из самолюбия. Он отошёл в сторону, налил себе стакан вина, развалился на канапе и закурил тоненькую, длинную голландскую "пипку". А между тем, глядя на игорный стол, окружённый тесной группой молодёжи, он чувствовал, как сердце его зудит страстным желанием попытать снова свою удачу. В кошельке его оставался только один, и уже последний, "голландчик". Но этот червонец был для него заветным.

   Его покойная мать, ещё ребёнком отправляя своего Васеньку в шляхетный корпус, вручила ему эту монету вместе с благословенным образом и заповедала сберечь его на счастье или на самый крайний чёрный день, потому что этот "голландчик" принадлежал ещё её деду и спокон веку почему-то почитался в семье особенно счастливым. И Черепов до сей минуты свято сохранил у себя дорогой подарок.

   "Рискнуть разве?.. Куда ни шло!.. Ведь он счастливым называется, ведь он заповедный! А коли счастливый, то должен выручить, - думалось ему в то время, как на столе золотые "голландчики" переходили из одной кучки в другую. - А что, если попробовать на её счастье?.. Ведь она и впрямь счастливая... Поставлю-ка я на бубновую даму... Ей-Богу! Куда ни шло!"

   И Черепов поднялся с места.

   "Ну, моя радость, моя любимая, дорогая, желанная, выручай!.. Выручай меня!" - мысленно молил он, обращаясь в уме к светлому образу той девушки, которая с недавнего времени всецело царила в его сердце.

   - Атанде! - сказал он, вмешавшись в среду игроков, окружавших стол, - золотой на бубновую даму.

   - Ого! На девушку? - весело заметил кто-то.

   - Да ещё на какую, кабы вы знали! Уж коли эта не выручит...

   - А вдруг изменит?

   - Что-о?.. Она изменит?.. Мечите, капитан, мечите!

   Вдруг, в эту самую минуту, кто-то внезапно дёрнул с наружной стороны за ручку запертой двери. Игра мгновенно прекратилась, карты исчезли со стола, и на грудки золота офицеры поспешили накинуть несколько салфеток. Заветный "голландчик" остался в кармане Черепова.

   Один из игроков отомкнул задвижку и отворил. На пороге появился ресторанный слуга, а за ним выглядывала фигура гвардейского пехотного солдата.

   - Что вы, черти, беспокоите!.. Чего вам надо?

   - А вот кавалер про корнета Черепова пытают, - почтительно объяснил лакей, - не здесь ли, мол, спрашивают, потому как они, сказывают, были у них на дому и дома им сказали, что господин корнет здеся находятся, то я им и говорю, что они точно здеся, и проводил сюда.

   - От кого ты, любезный? Что тебе? - с неудовольствием спросил солдата Черепов.

   - От их сиятельства графа Харитонова-Трофимьева очередной вестовой, - отвечал гвардеец. - К вашему благородию записка, - прибавил он, доставая из кармана сложенную и запечатанную облаткой бумажку.

   Черепов развернул записку и взглянул на почерк. Очевидно, почерк был женский.

   "Господи! неужели... неужели она? Что же это значит?" - тревожно ёкнуло его сердце, и он с нетерпеливым чувством жадно стал пробегать глазами наскоро начертанные французские строки.

   "Батюшке очень нужно зачем-то вас видеть, - писано было в этой записке, - и так как я иногда по своей охоте разыгрываю, как вам известно, роль его секретаря, то и спешу вас уведомить, согласно его желанию, чтобы вы приезжали к нам как можно скорее. Кстати, если хотите похвалить или покритиковать мой придворный сарафан, в котором я должна буду присутствовать на коронации и который только что привезён мне для окончательной примерки г-жою Ксавье, то поторопитесь вашим приездом".

   "Голубка моя! Дорогая!" - чуть было не вслух подумал обрадованный Черепов и, сунув кое-как записку в карман камзола, как ошалелый поспешно выбежал вон из ресторана.

   - Черепов!.. Вася!.. Друг! Куда ты? Что с тобою? - раздавались вслед ему голоса товарищей, изумлённых этим поспешным и каким-то встревоженным бегством.

   Корнет не оборачиваясь махнул им рукой и поспешил далее.

   - Экой малый!.. Вот служака-то! Как спохватился вдруг! - пожимал плечами солидный капитан. - Ба! а ведь шпагу-то свою второпях и позабыл, - промолвил он, кинув случайный взгляд в угол, где стоял тяжелокавалерийский палаш Черепова. - Эй! Сударь! Шпагу захватите! Шпагу! - кричал он ему вслед; но молодой адъютант, скрывшись за дверью, уже не слыхал этих восклицаний.

   - Вестовой! Подожди-ка, брат, на минутку, захвати шпагу корнета да беги за ним как наискорее! - распорядился один из офицеров, вручая гвардейскому солдату оружие Черепова.

   Тот принял палаш и пустился вдогонку за адъютантом.

   Как назло, ни одного извозчика не было у подъезда ресторации. Черепов, проклиная и этот случай, и всех "Ванек" на свете, спешно пустился шагать вдоль по Мойке, а вестовой что есть мочи нагонял его со шпагой и был уже в десяти шагах от своего офицера, как вдруг сзади обоих ясно и громко раздался чей-то повелительный и гневный голос:

   - Солдат, стой!.. Господин офицер, стойте!

   Оба остановились, и в то же мгновение оба обернулись назад и замерли, окаменев в невольном испуге.

   К ним, ухватив кучера за кушак и приподнявшись в одиночных лёгких санях, подъехал император.

   - Чью несёшь ты шпагу? - спросил государь вестового.

   - Их благородия, - смущённо отвечал перепуганный гвардеец, указывая глазами на Черепова.

   - Их благородия? - повторил государь, принимая удивлённый вид. - О?! Неужели? Стало быть, надо думать, что их благородию слишком тяжело носить свою шпагу, и она им, видимо, наскучила. Пожалуй-ка сюда, господин офицер, приблизьтесь! - строго позвал он Черепова.

   Тот подошёл, не предвидя ничего доброго.

   - Ага, так это вы?! - гневно воскликнул узнавший его император. - Так это вы, сударь!.. Весьма сожалею!.. Жалуя вас в офицеры моей гвардии, не чаял я, сударь, что вы окажетесь столь небрежливы к своему сану и притом столь нежны, что даже шпагу будете считать себе отягощением.

   Черепов, не постигая до сей минуты, в чём дело и за что такой гнев, торопливо ощупал свой левый бок и только тут с ужасом заметил, что он без шпаги.

   - Ну, любезный, - продолжал государь, обращаясь к вестовому, - так как сему офицеру шпага его тяжела, то надень-ка ты её на себя, а ему отдай штык свой с портупеей: это оружие будет для него полегче.

   Ошеломлённый Черепов понял, что этими роковыми словами вестовой произведён в офицеры, а он разжалован в солдаты, и машинально надел на себя амуницию рядового.

   - Ступай в полк, - говорил между тем государь гвардейцу, который живо подстегнул себе офицерское оружие, - явись твоему начальству и скажи, чтобы сего же дня при вечернем рапорте мне о тебе доложили. Как твоё имя?

   - Изот Нефедьев, ваше императорское величество!

   - Хорошо, любезный! Ступай. А ты, - гневно сверкнул государь глазами на Черепова, - становись на запятки, негодница!.. В крепость! - крикнул он вслед за тем кучеру - и бодрая лошадь помчалась.

   Был четвёртый час дня. На дворе стояла непогодь и ростепель, с моря дул порывами сырой и холодный ветер, но в улицах было людно, и на Невском проспекте сновало много экипажей. Ещё издали завидя императора, народ торопливо снимал шапки и кланялся; возки, кареты и извозчичьи санки останавливались среди улицы; из экипажей выскакивали седоки, сбросив шубы, и становились - мужчины прямо в грязь, на мостовую, а дамы на каретную подножку и встречали проезжавшего государя глубокими поклонами. Беда, если бы кучер оплошал и не остановился вовремя: по проезде государя полиция тотчас же арестовывала виновных, причём и экипаж с лошадьми был бы отобран в казну, и кучер с форейтором насиделись бы на полицейской "съезжей", где были бы высечены розгами, и выездному лакею (как и бывало то в иных случаях) забрили бы лоб, да и господа натерпелись бы множества хлопот и неприятностей, эти строгие требования уличного этикета казались более всего обременительными и несносными для столичной публики, вызывая в ней постоянный ропот на новые порядки.

   Видя гневное лицо государя и гвардейского офицера с солдатской портупеей на запятках его саней, прохожие любопытно оборачивались вослед последнему и окидывали его сострадательными взглядами, всяк догадывался, что это, должно быть, новый несчастный, которого, наверное, упекут куда-нибудь далеко...

   И сам Черепов думал про себя то же.

   Смутно и горько было у него на душе.

   "Теперь прощай!.. Теперь уже всё пропало! - думалось, ему в то время, как царский рысак бойко мчал лёгкие санки по людным улицам. - Вот она, фортуна!.. Ох, эта фортуна - цыганка: как раз обманет!.. А она... она-то, моя радость, ждёт, поди-ка, сердится - что, мол, долго замешкался!.. И не чает, что ты уже в солдатах, на дороге в каземат, а оттуда, вероятно, в ссылку, в какие-нибудь отдалённые сибирские гарнизоны..."

   Черепов знал, что в этих случаях не шутят и высочайшие повеления выполняются комендантом Аракчеевым немедленно, с быстротой изумительной. Ему стало жутко, когда подумал, что не успеет он теперь не только известить графа Харитонова письмом о своём неожиданном несчастье, что Лиза о нём ничего не узнает, но что не дадут ему даже захватить с собой перемену белья да кой-какое тёплое платье, что так и посадят, как есть, в одном мундирчике, на курьерскую тройку, рядом с полицейским драгуном, и помчат через два-три часа в те страны, куда и ворон костей не носит. На свою беду и деньги-то всё проиграл он в проклятый фараончик! Как быть? За что ухватиться? С чем ехать в дальний и трудный путь?

   В кармане у него оставался всего-навсего единственный и последний его заветный червонец.

   "Мать, покойница, благословляла на счастье либо на крайний чёрный день... Вот он и пришёл, этот чёрный! - думалось Черепову. - Как же теперь обернёшься, да и много ли на такую сумму сделаешь?! Тулупишко да кеньги где-нибудь на попутном базаре купишь,[46] коли дозволят, а на иное что и не хватит. Да пока купишь-то, ночью мороз ой-ой как проберёт... Смерть!.. Уж и теперь ветер до костей пронимает... Жутко!"

   А бодрая лошадь меж тем всё мчит и мчит по улицам лёгкие сани, и с каждым шагом всё ближе и ближе к Петропавловской крепости, и прохожие всё так же торопливо и смятенно спешат с глубоким поклоном обнажать свои головы.

   "Господи, - думает Черепов, - если бы была хоть какая-нибудь возможность заговорить, объяснить ему, как и почему это так случилось... Если бы он мог узнать всё как есть и какие мои побуждения были... Да нет! Это невозможно!.. Нечего и думать пустое... Твоя, Господи, воля святая, - будь что будет! Видно, уж судьба такая на роду мне написана. Нечего, значит, и жалеть себя!"

   И, думая таким образом, вдруг заметил Черепов на дощатых мостках какого-то дряхлого и больного старика нищего, очевидно отставного солдата, который, ковыляя на костыле и протягивая к прохожим руку, дрожал от холода и кутался кое-как в скудные и рваные лохмотья форменной епанечки.

   "Я-то ещё хоть молод и бодр, а вот этому каково! Может, семья с голоду помирает", - мелькнуло в уме Черепова, и сердце его сжалось от боли и сострадания при этой мысли.

   И вдруг, по первому порыву сердца, почти не отдавая себе отчёта, что делает и какие ещё более страшные последствия могут из этого выйти, Черепов повелительно крикнул царскому кучеру:

   - Стой!.. Остановись на минуту!

   Кучер, по привычке, почти машинально придержал вожжи и в недоумении, одновременно с удивлённым государем, оглянулся назад.

   Лошадь остановилась.

   Черепов соскочил с запяток, подошёл к нищему, полез в свой карман и, вынув заветный червонец, сунул его в дрожащую руку калеки.

   - Дай тебе Господи... Спаси тебя, Мать Пресвятая Богородица! - зашамкал, крестясь, вослед ему несчастный.

   - Пошёл! - крикнул кучеру Черепов, спешно вскочив на запятки, - лошадь снова помчалась.

   Прошла минута - Павел не обронил ни единого слова. Прошла ещё минута.

   - А какой на тебе чин, братец? - вдруг обернул он искоса лицо своё на Черепова.

   - Рядовой, ваше императорское величество, - отвечал тот.

   - Рядовой?.. Ошибаешься, братец: не рядовой, а унтер-офицер.

   - Унтер-офицер, ваше императорское величество!

   - То-то!

   Едут далее. Переехали по льду через Неву. Вот и Иоанновские ворота Петропавловской крепости. Черепов недоумевает: "Что ж это, в самом деле, значит и как объяснить себе? - произвёл в унтер-офицеры, а всё-таки везёт в крепость".

   Перед самым въездом в ворота государь опять искоса повернул к нему лицо своё:

   - Какой на тебе чин, сударь?

   - Унтер-офицер, ваше императорское величество!

   - Неправда, сударь, корнет.

   - Корнет, ваше величество, - подтвердил Черепов, всё более и более приходя в недоумение и не зная, чем-то ещё всё это разрешится на главной гауптвахте, внутри крепости. Он испытал нечто похожее на внутреннее ощущение утопающего человека, которому кажется, что уж он совсем погиб, тонет окончательно, захлёбывается, - и вдруг какая-то счастливая волна опять выносит его на поверхность, опять он видит на мгновение людей и небо и дышит воздухом, и вот кидают ему с берега спасательную верёвку, он уже ловит её руками, радостная надежда оживает в его душе, но он ещё боится верить своему спасению: а вдруг новая волна опять окунёт его в бездну... Но - слава Богу! - крепость проехали благополучно. Государь не остановился ни пред главной гауптвахтой, ни у подъезда комендантского дома; а при выезде из тех ворот, что мимо кронверка ведут на Петербургскую сторону, опять обратился к Черепову:

   - Господин офицер, какой ваш чин?

   - Корнет, ваше императорское величество.

   - Ан нет, не корнет, поручик, сударь.

   - Поручик, ваше величество.

   - То-то.

   Едут далее, по Петербургской стороне, мимо церкви Николы Мокрого; на Тучков мост выезжают.

   - А каков ваш чин, господин офицер? - снова раздался голос государя, но уже на этот раз заметно повеселевший.

   - Поручик, ваше величество.

   - Гм... Поручик... Неправда, сударь; чина своего не знаете! Штаб-ротмистр, а не поручик!

   - Так точно, ваше императорское величество.

   - Что такие: так точно?!

   И при этом последнем вопросе в голосе государя вдруг появилась какая-то суровая нотка, от которой дрогнуло сердце Черепова и холодные мураши по спине побежали.

   - Что "так точно", сударь, я вас спрашиваю? - ещё строже повысил свой тон император. - Что чина своего не знаете, это, что ли, "так точно"?

   - Никак нет, ваше величество, я говорю "так точно", что я штаб-ротмистр.

   - Ага, то-то, сударь!

   "Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Вынеси счастливо, Мати Пресвятая Богородица!" - мысленно молится Черепов, дрожа от холода на запятках. А санки меж тем мчатся по Малому проспекту Васильевского острова и приближаются к Чекушам, к тому месту, где обыкновенно устраивается съезд на зимнюю дорогу в Кронштадт, проложенную по льду так называемой "Маркизовой лужи".

   Тут стояла гауптвахта и при ней унтер-офицерский караул. Прохожих на этом пустыре почти не попадалось. На горизонте за взморьем, сквозь пустые тучи, начинали пробиваться рдеющие полосы заката, обещая на завтра мороз и ветер. Бодрый рысак наконец устал и запотел. Пар валил от него клубами. Чтобы дать передохнуть лошади, государь приказал кучеру пустить её шагом и повернулся к Черепову.

   - Господин офицер, скажите мне чин ваш?

   - Штаб-ротмистр, ваше императорское величество.

   - Ан вот и неправда, сударь! Ротмистр!

   - Ротмистр, ваше императорское величество! - бойко подхватил Черепов.

   - То-то же, сударь, знайте! - кивнул ему государь с милостивой улыбкой. - Ну, скажите же мне, господин ротмистр, - продолжал он, - как могло таковое случиться, что вы позволили себе показаться на улице без оружия?

   Черепов с полной откровенностью стал рассказывать, как было дело, как он после развода зашёл с несколькими товарищами позавтракать к Юге, как после нескольких бутылок началась игра, как он проигрался в пух и, вспомня любимую особу, вздумал поставить на её счастье, на бубновую даму, свой последний заветный червонец и как в это самое время явился графский вестовой с запиской.

   - Кто играл с вами? - нахмурясь, спросил император.

   Черепов в крайнем смущении потупил глаза, не решаясь выдать товарищей.

   - Государь! покарайте меня; я один виноват во всём! - произнёс он с глубоким, искренно-сердечным чувством.

   - Впрочем, я не любопытствую знать их, - сказал император, подумав. - Я ненавижу ложь и презираю лжецов, но в сём случае вполне понимаю побуждение, которое удерживает вас назвать ваших товарищей. Я вас прощаю. Но как могли вы всё-таки забыть ваше оружие, тем паче если получили письменный ордер от вашего начальника и должны были спешить непосредственно к нему?

   - Государь! - ещё тише и смущеннее заговорил Черепов. - Я получил не ордер, а простую записку, и не от начальника, а...

   - А от кого, сударь?

   Черепов потупился и молчал.

   - Уж не от той ли особы? - улыбнулся император.

   - Вы угадали, ваше величество! - скромно поклонился Черепов. - И потому-то, - продолжал он, - как только увидел я строки, начертанные её рукой, то и света невзвидел от радости и восторга, ибо это ещё суть первые строки, первый знак внимания, полученный мною от неё... И я кинулся как ошалелый бежать на её призыв, забыл про оружие, забыл и всё на свете, а уж это, вероятно, товарищи догадались передать мою шпагу вестовому, как вдруг встреча с вашим величеством.

   - Да, встреча с моим величеством, - перебил государь, начиная снова хмуриться. - Всё это прекрасно! Но я желал бы знать, сударь, на каком это основании и по какому праву, и по чьему наконец повелению солдаты моей гвардии летают любовными постильонами и передают амурные цидулки?

   - Клянусь, государь! - с жаром воскликнул Черепов, подняв свою голову и прямо, искренно взглянув в глаза Павла. - Клянусь честью, это не амурная цидулка, это просто записка самого ординарного содержания.

   - Охотно верю вашей искренности, сударь, но всё-таки желаю знать, кто это дерзнул распоряжаться, ради партикулярных посылок, ординарцами графа Харитонова-Трофимьева?

   Что было отвечать на этот вопрос и как назвать заветное, дорогое имя? Как выдать ту тайну своего сердца, в которой он даже и ей самой, этой "любимой особе", не осмелился ещё признаться доселе?.. Черепов снова смутился и снова потупился.

   - Я жду ответа, сударь! - настойчиво и строго заметил государь.

   Положение было ужасное. Неискренность, ложь или дальнейшее молчание могли быть пагубны для Черепова, при этой вспыльчивости Павла, при этих резких и быстрых переходах его от гнева к милости и от милости вновь к жесточайшему гневу. Назвать имя графини Елизаветы Ильинишны - не значило ли бы скомпрометировать её, оставив в уме государя, быть может, подозрение насчёт содержания письма, хотя бы и самого ординарного, как уверял он за минуту пред сим? И наконец, уже самый факт, что она, молодая, благовоспитанная девушка, вдруг ведёт какую-то корреспонденцию с молодым адъютантом своего отца, - не кинет ли этот факт на неё, в глазах государя, хотя бы самую лёгкую тень и упрёк в легкомыслии?.. Что тут оставалось делать! А между тем это грозное "я жду ответа, сударь", прозвучавшее из уст Павла непреклонным приказанием, светилось и в его взоре, пытливо и пристально обращённом на лицо молодого офицера.

   Медлить далее было уже невозможно. Вместо всякого ответа Черепов достал из кармана записку Лизы и подал её государю.

   Павел Петрович пробежал её глазами, и лицо его снова прояснилось, и на губах заиграла та благосклонная, приветливая улыбка, которою подчас он так умел очаровывать сердца и души.

   - Так вот кто твоя зазнобушка! - сказал он, возвращая Черепову записку. - Ну, брат, извини, что узнал тайну твоего сердца. Впрочем, можете, сударь, быть спокойны: я её никому не выдам.

   Черепов почтительно склонил свою голову.

   - И что же, - продолжал император после некоторого молчания, - молодая графиня отвечает вам взаимностью?

   - Не знаю, государь, - со вздохом ответил Черепов. - Я никогда ещё на сей предмет не дерзал объясниться с нею, хотя люблю её горячо и много.

   - И на её-то счастье ставили на карту свой заветный червонец? Ха-ха! - весело засмеялся император.

   - Хотел было, ваше величество, - подхватил Черепов, - да не успел, не удалось! Но я твёрдо верю, что она выручила бы! Непременно!

   - Гм... И лучше, что не удалось, молодой человек, поверьте!.. А какую же монету изволили вы, сударь, отдать нищему? - как бы домекнувшись о чём-то через мгновение и быстро переменив свой милостивый тон на несколько подозрительный, недоверчиво спросил Павел.

   - Да всё ту же, ваше величество, - усмехнулся Черепов.

   - То есть червонец ваш?

   - Так точно.

   - Гм... Ну, вот видите ли, она и выручила! - снова самым весёлым тоном и даже радостно воскликнул император. - Всё-таки выручила! Там, где и не ждали! ха-ха!.. Это прекрасный поступок, господин майор, я усматриваю доброе и честное сердце... Я люблю это! Но мне нравится также и то, что вы чувствуете влечение к особе достойной! Я знаю её - прекрасная девица - и вполне одобряю выбор вашего сердца. Думаете делать предложение?

   - Не смею, ваше величество.

   - Почему так?

   - Да как сказать!.. Во-первых, неуверенность в ней, отвечает ли она моим чувствам...

   - Мм... да, это до некоторой степени основательно. А во-вторых?

   - А во-вторых, моё служебное положение, пока ещё маленькое и скромное положение.

   - Н-ну, не совсем-то уж маленькое! - воскликнул, перебив его, император. - Ведь вы, сударь, насколько мне известно, кажись... э-э... тово... подполковник?.. Не так ли?

   - Точно так, ваше императорское величество!

   - Ну, вот видите ли! Штаб-офицерский ранг![47] Это дело не маленькое и значаще облегчает, сударь, ваши шансы, если там у нас нет ещё какого-нибудь неприятного "в-третьих".

   - Увы! Есть и "в-третьих", ваше величество! - пожал плечами Черепов.

   - Будто так?! Хм!.. Что же такое?

   - Да разность положения. Я хотя и негнусного дворянского рода - старинной отрасли потомок, но... состояньишко невелико: всего-навсего триста душ в двух именьишках, а она - дочь богача и вельможи... Такая ли ей партия пристойна!

   - Об этом не думайте, сударь! - подумав, решительно сказал император. - Всё это ваше "в-третьих", как есть, ничего не значащее. Она единственная дочь, и к тому же у неё и без вашего довольно. Старайтесь только, чтобы "во-первых" было удачно, то есть удостоверьтесь в её чувствах к вам, а об остальном не заботьтесь.

   В это время санки подъезжали к чекушкинской гауптвахте. До платформы оставалось шагов сорок, не более.

   - Караул - вон! - крикнул "часовой у фронта", узнав императора, и на его призыв из караулки выбежало человек десять измайловцев, которые спешно построились впереди сошек.

   - Слушай, на пле-чо! Слушай, на караул! - скомандовал своему взводу старший унтер-офицер и, став на своё место, принялся салютовать алебардой. Но этот салют "по-новому" выходил у него и неловко, и смешно.

   Государь приказал кучеру остановить лошадь.

   - Что за негодница стоит это за старшего?! - крикнул он, мгновенно приходя в сильное негодование. - Дела своего не смыслит! Да никак пьян ещё!

   И действительно, наружность унтер-офицера отличалась далеко не воинственным видом. Брюзгливое лицо с плаксивым выражением глядело совсем по-бабьи, а несуразная, одутловатая фигура на тоненьких ножках являла в себе нечто весьма комическое в этом военном костюме и особенно с этой алебардой, которая была ей не по росту и, видимо, затрудняла собой неловкого воина.

   - Несносный вид!.. Подите и прогоните его с платформы! - приказал государь Черепову.

   Тот соскочил с запяток и побежал на гауптвахту.

   Но каково же было его удивление, когда, подбежав ко фронту, узнал он в несуразном унтер-офицере Прошку Поплюева.

   "Вы какими судьбами!" - чуть было не воскликнул Черепов, но воздержался, зная или скорее даже чувствуя, что на него наверное пристально смотрят сзади два гневных глаза.

   - Его величество изволил приказать унтер-офицеру убраться прочь с платформы, - сообщил он Прохору самым официальным тоном.

   - Как?.. С платформы? От фронта?.. Меня?! Не можно тому быть, ваше благородие; я здесь начальство и стою на своём законном посту, - столь же официально возразил ему Поплюев.

   - Его величество, говорю, самолично приказать изволил - прочь с платформы!

   - А я говорю, что быть тому никак нельзя, и его величество приказать сего не может! Отстранитесь, ваше благородие, не мешайте мне делать салютацию и не стойте перед фронтом - сие порядок нарушает.

   Черепов, пожав плечами, побежал обратно к санкам. В коротких словах он передал государю ответ Поплюева.

   Павел Петрович, очевидно поражённый такой неслыханной дерзостью, два или три мгновения не произносил ни слова и только, глядя на Черепова, тяжело пыхтел и отдувался.

   Это было у него обычным признаком сильнейшего гнева.

   - Подите и сделайте то, что вам повелено. Арестуйте его сейчас же! - отчётливо отделяя слова, но не повышая голоса, сказал император.

   Черепов снова побежал на платформу и сообщил приказание.

   - Не верю, ваше благородие! - твёрдо возразил Поплюев. - И быть никогда не может такого приказания! Разве вы не знаете, что, прежде чем арестовать меня, вы должны сменить меня со вверенного мне поста? Извольте сменять, а тогда уж арестуйте.

   Черепов опять побежал к саням и передал ответ унтер-офицера.

   Это озадачило государя, но ненадолго. Подумав, он улыбнулся с довольным видом.

   - А ведь прав! - заметил император. - И даром что пьяный, а лучше нас, тверёзых, знает своё дело! Молодец, унтер-офицер! - крикнул он Поплюеву. - Спасибо за знание порядка службы!

   - Рад стараться вашему императорскому величеству! - закричал со своего места Прохор.

   Государь приказал поворотить лошадь и шибко поехал прочь от гауптвахты; Черепов едва успел вскочить на запятки.

   Довольно долго ехали молча, и всё это время Павел, казалось, погружён был в какое-то раздумье.

   - Жаль! - как бы про себя подумал он наконец вслух. - Очень жаль, что пьян... А кабы не это, быть бы офицером...

   - Да он не пьян, ваше величество, - решился заметить Черепов, домекнувшись, что дело идёт, вероятно, о Прохоре.

   - Ты говоришь, не пьян? - повернув вполоборота голову, нахмурился император.

   - Точно так, ваше величество. Это уж он сроду так: мать-натура одарила его толиким невзрачием, и потому он сдаёт на пьяного, а он трезвый и дело своё в самой точности понимает.

   - А вам, сударь, отколь он известен?

   - Соседи по имению, ваше величество.

   - Дворянин?

   - Так точно, ваше величество, дворянин Прохор Поплюев.

   - Поплюев?.. Тьфу! какая фамилия!..

   - Фамилия точно что пасквильная, но человек хороший и столь великую приверженность питает к воинскому делу, что даже у себя в имении учредил из дворовых людей мушкатёров с карабинерами, обмундировал их и очень деятельно обучал артикулу и гарнизонной службе.

   - О?! Стало быть, любит?

   - Отменно любит, ваше величество.

   - И точно человек хороший?

   - Беззлобный, ваше величество; чудак немножко, но щедр и хлебосолен.

   - А каков с крестьянами? Это главное.

   - Да вот графу Харитонову хорошо известен он по ближайшему соседству; так граф однажды, как-то при случае, сказывал мне в разговоре, что с крестьянами он ничего себе, жалеет, и живут они у него в достатке и не печалуются на тягости.

   - Ну, вот это мне очень приятно слышать! - с видимым удовольствием заметил император. - А вам, сударь, спасибо за то, что не оставили в заблуждении моих на его счёт мыслей. Благодарю вас.

   В это время санки подкатили к Салтыковскому подъезду Зимнего дворца.

   Черепов быстро соскочил с запяток и, вытянувшись во фронт у самых дверей, приложил по форме левую руку к полю своей треугольной шляпы.

   - А вы, кажись, порядком-таки продрогли, сударь, - заметил государь, выходя из саней и мимолётно взглянув в посинелое с холоду лицо офицера.

   - Отнюдь нет, ваше величество! - поспешил бодро ответить Черепов. - Погода прекрасная, и я с удовольствием готов бы ещё...

   - Ага! понравилось, сударь! - засмеявшись, перебил его император. - Видно, хочется быть полковником? Ну нет, брат, больше не надуешь! Пока довольно с вас и этого. Прощайте, сударь.

   И государь скрылся за дверью подъезда.

   Черепов вскочил в сани первого попавшегося извозчика и, посулив ему рубль на водку, велел гнать как можно скорее на Садовую улицу, к графу Харитонову-Трофимьеву.

   Там о нём сильно беспокоились. Графиня Лиза в присутствии отца весело вертелась перед трюмо, осматривая на себе новую парадную робу из чёрного бархата, когда Аникеич, войдя с таинственным и испуганным видом, тихо доложил графу, что сейчас-де прибежал вестовой и сказывает, будто с нашим адъютантом, с Василий Иванычем, - несчастье.

   - Что такое? - встревожился Харитонов.

   - Императору на улице попался, и сейчас его, значит, в солдаты и в крепость...

   - Что ты врёшь, старый дурак! О ком говоришь-то! - недоверчиво и с досадой вскричал граф.

   - Сами извольте допросить вестового, - пожал старик плечами. - Коли я вру, стало, и он врёт.

   Призвали вестового.

   Тот, ошеломлённый ещё всем, что случилось с ним за несколько минут на набережной Мойки, рассказывал, насколько мог и умел, все обстоятельства внезапной встречи с государем.

   - Последнее слово их было "в крепость!" - с тем и поехали, - заключил свой отчёт гвардеец.

   Графу не верилось. Всё это казалось так несбыточно, так странно...

   - И ты не бредишь? - спросил он, колеблясь между сомнением и верой...

   - Извольте взглянуть: на мне офицерская шпага, - как на доказательство указал вестовой на своё оружие. - Это шпага вашего сиятельства господина адъютанта.

   Дальнейшие сомнения были бы напрасны. Граф тотчас же отпустил вестового, которому, по приказанию государя, должно было немедленно бежать и сообщить обо всём полковому начальству.

   - Бедный Черепов!.. несчастный молодой человек! - в глубоком огорчении и в сильной тревоге повторял он, ходя по комнате и долго не замечая присутствия в ней своей дочери. Но наконец, случайно вскинув глаза в её сторону, граф увидел Лизу и остановился с невольным выражением вопроса и удивления.

   Графиня Елизавета, вся бледная и скорбная, стояла безмолвно и неподвижно, как будто на неё столбняк нашёл.

   - Что с тобой?! Лиза!.. Лизанька! - с беспокойством подошёл к ней граф. - Да откликнись же!.. Что ты!

   - Это я виновата... моя записка... Это я погубила его, - с трудом и почти шёпотом проговорила девушка.

   - Ну полно, дружок! - начал было граф. - Могла ль столь пустая записка...

   - Нет, нет, это моя вина... моя, - настойчиво и быстро перебила Лиза и вдруг порывисто схватила отца за руку:

   - Папушка! Голубчик!.. Если любишь меня, спаси его! - с воплем и мольбою вырвалось из её груди.

   - Ах, милая, я рад бы сам, да нет путей сего исполнить! - с глубоким вздохом пожал граф плечами.

   - Как нет путей!.. Как нет?! Твой путь прямой: ступай к государю и проси его, поезжай сейчас же!.. Он тебя любит, он для тебя сделает это... Проси, моли его, - ну что ему стоит! Ведь не преступник же Василий Иванович!

   - Преступник устава воинской формы.

   - Ах, Бог мой!.. И что это такое вся эта ваша воинская форма! Ну, и за что?.. за что же?..

   - Дитя моё, оставь; ты сего не понимаешь, - ласково и кротко успокаивал граф свою дочку. - Когда-нибудь, как император будет в особливо добром духе, я приступлю к нему, но ныне, когда он гневен - о, ты не знаешь, что такое гнев его! - ныне это решительно невозможно.

   - Невозможно?. Ты говоришь, невозможно? Ну, так я сама пойду к нему! - порывисто и решительно вспрянула девушка. - Сама буду просить, кинусь в ноги, стану молить его, плакать... Я не допущу, чтобы человек погибал по моей вине... Я, я одна виновата! И он поймёт же это, он тронется мною! А коли нет, то я скажу ему, что он тиран и деспот! Пусть и меня тогда заточат, для того что всё ж таки я тут более всех виновата!

   И с рыданием, наконец-то прорвавшимся наружу, вся заливаясь слезами, девушка упала на руки отца.

   Долго ухаживал около неё граф и долго не мог её успокоить. Он инстинктивно понял, что не одно лишь простое участие к знакомому человеку сказалось теперь в сердце девушки столь сильным и решительным порывом, что тут, кажись, кроется нечто иное, более глубокое...

   Поэтому не хотелось ему делать кого-либо из домашних людей свидетелями её слёз и волнения, из чего потом могли бы, пожалуй, пойти разные преждевременные толки, предположения и заключения. Он сам, как мог и умел, успокаивал и утешал свою Лизу, как вдруг растворилась дверь и в комнате послышались чьи-то быстрые мужские шаги...

   Граф обернулся и даже вскрикнул от нечаянного изумления.

   Весь сияя радостью и восторгом, к нему шёл Черепов.

   - Возможно ли? - вскричал Харитонов, простирая к нему объятия и ясно слыша, как позади раздалось вдруг радостное восклицание дочери.

   - Поздравляйте!.. Поздравляйте меня! - задыхаясь от сильного волнения и быстрого взбега на лестницу, говорил Черепов.

   - Спасён!.. Слава тебе, Господи! - крестясь, промолвили в одно время и граф, и Лиза.

   - Мало того что спасён! С монаршею милостью поздравляйте! - восторженно говорил гвардеец. - С необычайною милостью! Я произведён в подполковники!

   - Ну полно, друг! - замахал на него рукой Харитонов. - С ума ты, что ли, спятил от радости!

   - Ей-же-ей, в подполковники! - побожился Черепов. - И даже так, что сам себе не верю, наяву ли то или во сне мне снится.

   - Но как же это? Какими промыслами?

   - Да так, что в течение единого часа разжалован в рядовые и из рядовых последовательным порядком произведён чрез все чины до подполковника включительно!

   - Не верю!.. Воля твоя, не верю! Садись и рассказывай, если ты, сударь, и впрямь с ума не спятил.

   И Черепов рассказал всё, за исключением лишь той части своего разговора с государем, предметом которой была графиня Елизавета и его чувство к ней. Невольное смущение перед любимой девушкой и известного рода деликатность воздержали его от повествования об этой части.

   Лиза слушала в нетерпеливом волнении и всё время не сводила с него глаз, и чем далее шёл его рассказ, тем всё более и более выражение изумления и радостного восторга разливалось по её красивому лицу.

   - Господи! Спаси его, этого рыцарского, великодушного государя! Награди его за это! - воскликнула она в восхищении, когда Черепов кончил.

   - Да, сударь, а всё заветный червонец помог, из коего вы в чёрный день сделали столь достойное употребление! - весело заключил граф Харитонов-Трофимьев.

  

   Ещё с января месяца 1798 года стали делать приготовления к коронации. Двор собирался в Москву. Отряды гвардейских войск выступили туда же отдельными эшелонами. Вся придворная свита должна была отправиться в первопрестольную столицу по особому расписанию. Ещё ранее этого времени император купил у графа Безбородки его обширный и великолепный дом, против Головинского сада, и назвал его Слободским дворцом. К этому дому приказано было пристроить по бокам две большие деревянные залы и домовую церковь.[48] Свита великих князей, приехавшая в Москву ранее большого двора, разместилась против Слободского дворца, в здании Старого Сената, где была назначена квартира и великим князьям.

   Сам император, прибывший с супругой после всех, в сопровождении нескольких из приближеннейших лиц, остановился, по принятому обыкновению, в Петровском дворце.

   Вскоре назначен был день торжественного шествия в древнюю столицу. На протяжении всего пути от Петровского до Слободского дворцов расставлены были полки гвардии и армии - пехота, конница и артиллерия. К участию в церемонии наряжены были камергеры и камер-юнкеры, а так как день был холод