Крестовский Всеволод Владимирович - Деды

ся в назначенный срок к фельдмаршалу.

   - Ну вот, и ты готов, и реляция готова! - весело воскликнул Суворов. - Поезжай же с Богом!.. Вот тебе сумка курьерская, вот открытый лист... Вот пакет... Государю!.. в собственные руки!.. Ну, всё, кажись?..

   - Всё, ваша светлость, - подтвердил начальник канцелярии.

   - Ах, да!.. Поди-ка сюда на минутку! - как бы домекнувшись о чём-то, кивнул Суворов Черепову и повёл его за собой в другую комнату, где они очутились наедине.

   - Есть ли у тебя деньги? - тихо спросил старик, затворив за собой дверь.

   - Как же, ваша светлость! Прогоны мне в тот час же выданы.

   - Прогоны!.. Помилуй Бог!.. Я не о том... Прогоны! Помимо прогонов есть ли?

   - Найдётся ещё малая толика.

   - Да вдосталь ли?

   - Хватит, ваша светлость! - беззаботно махнул рукой Черепов.

   - То-то!.. Хватит!.. Ты не церемонься: коли нужно, возьми у меня... Я никому не скажу... Потом сочтёмся.

   - Ей-ей, хватит, ваша светлость!.. Недосуг только расстёгиваться, а то я показал бы.

   - Ну, коли так, то не теряй времени!. Помилуй и сохрани тебя Боже!.. Поезжай, поезжай, голубчик!.. Господь с тобой!

   И, трижды перекрестив Черепова, старик поцеловал его и выпроводил за дверь, положив на плечо ему руку.

   Черепов, благословясь, вскочил в бричку, почтарь хлопнул бичом - и быстрая пара бойкой рысью тронулась по улице, кипевшей горожанами и нашим солдатством.

   Не отъехали и трёх вёрст от города, как Черепов, истомлённый несколькими бессонными ночами, закутавшись в плащ да прикорнув плечом и головою к своей кожаной подушке, спал мёртвым сном под однообразный стук колёс подпрыгивающей брички.

  

   После выхода Суворова из Альп вся Швейцария снова очутилась в полной власти французов. Дела австрийцев на Рейне и в Италии были ничтожны и нерешительны. И вот те самые люди, которые всячески старались исторгнуть победу из рук Суворова, стали теперь уговаривать его начинать снова вместе с ними военные действия. Эрцгерцог Карл предложил было ему сначала охранять Граубинден, пока не получатся новые повеления от венского гофкригсрата. Суворов пришёл в негодование. "Воинов, увенчанных победами и завоеваниями, дерзают назначать сторожами австрийских границ!" - писал он Ростопчину и немедленно решил перейти в Фельдкирх, назначив Корсакову пункт соединения с собой в Линдау. Здесь произведён был размен пленных между русскими и французами, после чего соединившиеся остатки двух русских армий расположились между реками Иллером и Лехом.

   Меж тем эрцгерцог Карл, всё ещё не теряя надежды снова привлечь Суворова к военным действиям, предложил ему личное свидание с собой - Суворов отказался, сказав, что эрцгерцог может сообщить ему в письме, что почтёт нужным. Тот опять прислал доверенное лицо, графа Колоредо, с требованием свидания. Недовольный повелительным тоном письма, старик сухо отвечал посланцу:

   - Эрцгерцог Карл, если он не при дворе, а в лагере, такой же генерал, как и Суворов, кроме того, что Суворов гораздо старше его своей опытностью. И притом, передайте его высочеству, что я не знаю обороны: умею только атаковать и двинусь вперёд, когда сам признаю удобным, и тогда уж не остановлюсь в Швейцарии, а пойду прямо во Франш-Конте. Скажите, что в Вене во дворце я буду у ног его высочества, а здесь, на войне, я, по меньшей мере, равен с ним и ни от кого не приму уроков.

   "Чего хочет от меня эрцгерцог? - писал он тогда же П. А. Толстому. - Он думает обволшебить меня своим демосфенством... а у меня на бештимтзаген[90] ответ готов. Он дозволил исторгнуть у себя победу. Мне 70 лет, а я ещё не испытал такого стыда. Да возблистает слава его! Пусть идёт и освободит Швейцарию - тогда я готов".

   Эрцгерцог оскорбился и в длинном письме принялся доказывать, что никак не он, а Корсаков и сам же Суворов виноваты в потерях. "Все тактики согласны с этим", - прибавил он в заключение.

   И не пощадил же его старик за эту выходку в своём прямом ответе.

   "Царства защищаются, - писал он, - завоеваниями бескорыстными, любовью народов, правотою поступков, а не потерею Нидерландов и гибелью двух армий в Италии. Это говорит вам солдат, который прослужил шестьдесят лет, водил к победам войска Иосифа II и победою утвердил за Австрией Галицию, - солдат, не знающий ни демосфеновской болтовни, ни академиков бессмысленных, ни совета карфагенского! Я не ведаю ребяческих соперничеств, демонстрации, контрмаршей. Мои правила: глазомер, быстрота, натиск".

   Но так как эрцгерцог настаивал и требовал от русских помощи, то Суворов созвал в Линдау новый военный совет из своих сподвижников, и этот совет решил единогласно, что, "кроме предательства, ни на какую помощь от цесарцев нет надежды, чего ради наступательную операцию не производить".

   Император Павел был немедленно же извещён фельдмаршалом об этом решении.

  

   Взмыленная тройка подкатила к одному из дворцовых подъездов.

   - Курьер... курьер из армии! - тотчас же разнеслось по всем коридорам, этажам и апартаментам - и курьер немедленно же был введён в кабинет государя.

   - Злые или добрые вести? - быстро спросил император.

   - Вести геройские, - почтительно и твёрдо ответил посланец, подавая запечатанный пакет.

   Государь нетерпеливо сломал печать и жадно погрузился в чтение реляции.

   - Слава Богу!.. Честь оружия спасена и армия тоже! - воскликнул он, осеняя себя крёстным знамением, и снова перечитал реляцию.

   - Ты находился всё время там? при фельдмаршале? - спросил он.

   - Всё время, ваше величество, и был очевидным свидетелем неимоверных трудов и подвигов армии.

   Государь с несколько большим вниманием окинул взглядом всю фигуру курьера.

   - Господин полковник Черепов! - воскликнул он с улыбкой. - Ну что ж, удалось ли вам в бою схватить за тупей фортуну?

   - Моя фортуна в руках вашего величества, - ответил, склонив голову, Черепов.

   - Недурно сказано! - усмехнулся император. - Итак, ты видел всё?.. Сам был свидетелем?.. Расскажи. А впрочем, нет! - перебил он самого себя. - Пойдём сперва к императрице, порадуем её доброй вестью, и там заодно ты расскажешь.

   И он повёл Черепова на половину государыни.

   - А что ваше сердце, господин полковник? - нежданно спросил вдруг император. - Всё так же ли продолжает хранить чувствительность к известной особе?

   - Да, государь, и поднесь люблю её! - открыто сказал Черепов.

   - И что ж, намерены делать предложение?

   - Желал бы с охотой всего сердца, но...

   - Всё ещё не осмеливаетесь?

   - Да, ваше величество!

   - Где чересчур уж смел, а тут робок некстати, - заметил с улыбкой император. - Ну, хочешь, я буду твоим сватом? Для меня, надеюсь, отказа не будет.

   И с этими словами они вошли в кабинет императрицы.

   Государыня у окна занималась акварельною живописью. Княгиня Ливен, бывшая в тот день дежурной статс-дамой, сидя за креслом её величества, держала на коленях какую-то вязальную работу, а дежурная фрейлина читала вслух государыне вновь вышедшую повесть Карамзина. При входе императора обе последние дамы почтительно поднялись с места. В эту минуту, быстрым взглядом окинув всю женскую группу, Черепов чуть не вскрикнул от восторга: в дежурной фрейлине узнал он графиню Елизавету, которая, тоже подняв глаза на вошедших, вдруг вся вспыхнула от неожиданной радости.

   - Я знал, зачем вёл вас сюда! - как бы вскользь заметил ему государь с самой милостивой улыбкой и прямо направился к императрице.

   - Добрые вести!.. Славные вести!.. Старик наш неразлучен с геройством! - сказал император и сам стал громко читать реляцию Суворова.

   Вслед за тем он заставил Черепова рассказать обо всех виденных им подробностях альпийских битв и переходов. Безыскусный, но правдивый и оживлённый рассказ в устах очевидца был увлекательно ярок и вместе с тем прост и невольно хватал за душу. Государь сжимал губы и нервно мял в пальцах сложенную бумагу, когда передавались ему все мрачные подробности предательских козней наших добрых союзников; императрица невольно стёрла слезу, слушая о том, что перенесено было русской армией на ледяных вершинах и в глубине тёмных пропастей этого "царства ужасов"; но лица царственной четы засветились удовольствием и радостью, когда рассказ дошёл до спасения армии, до эпизодов её перехода в Кур, до выражения того чудного, геройского духа, которым оживлено было всё войско в самые ужасные дни. Переданы были также и многие подробности о великом князе Константине, о его самоотвержении в Клентальской битве, о его боевых трудах, лишениях и живом участии к солдатам, с которыми делился он всем, чем только мог и что имел при себе. Этот последний рассказ вполне возвратил государю его светлое, довольное настроение духа.

   - Благодарю!.. Спасибо! - сказал он приветливо Черепову и вслед за тем вдруг обратился к графине Елизавете: - Не правда ли, что не много красавиц отказались бы от чести быть жёнами подобных героев?

   - Если только герои захотят обратить на них внимание, государь, - скромно заметила девушка.

   - О, в этом я совершенно уверен! И потому (он весело окинул взглядом Черепова и Лизу) ...и потому, сударыня, я позволяю себе просить вашей руки для генерал-майора Черепова. Надеюсь, ни вы, ни ваш батюшка не откажете нам в этой чести?

   Радостно смущённая Лиза сделала глубокий поклон государю и, вся зардевшись, безмолвно подала жениху свою руку.

  

   Следствием своекорыстной политики венского двора и всех коварств Тугута был разрыв нашего союза с Австрией.

   "Вашему Величеству, - писал государь Павел Петрович императору Францу, - уже должны быть известны последствия преждевременного выступления из Швейцарии армии эрцгерцога Карла, которой, по всем соображениям, следовало там оставаться до соединения фельдмаршала князя Италийского с генерал-лейтенантом Корсаковым. Видя из сего, что мои войска покинуты на жертву неприятелю тем союзником, на которого Я полагался более, чем на всех других; видя, что политика его совершенно противоположна Моим видам и что спасение Европы принесено в жертву желанию расширить вашу монархию; имея притом многие причины быть недовольным двуличным и коварным поведением вашего министерства (которого побуждения не хочу и знать, в уважение высокого сана Вашего Императорского Величества), Я с тою прямотою, с которой поспешил к вам на помощь и содействовал успехам ваших армий, объявляю теперь, что отныне перестаю заботиться о ваших выгодах и займусь выгодами собственными своими и других союзников. Я прекращаю действовать заодно с Вашим Императорским Величеством, дабы не действовать во вред благому делу..."

   Это письмо было передано императору Францу чрез русского посла Колычева, заменившего графа Разумовского. Прочитав его, Франц до того смутился, что не умел даже скрыть свои ощущения перед нашим послом, который после аудиенции у императора австрийского имел свидание с бароном Тугутом. Когда Колычев объявил ему, что русским войскам предписано возвратиться в Россию, Тугут сначала не хотел даже этому верить. Черты лица его, всегда холодные и неподвижные, тоже не могли скрыть живого смущения; но потом, придя несколько в себя, австрийский министр начал вдруг выхвалять доблести русских войск, заслуги полководца их и старался выведать у Колычева, не может ли Суворов хотя повременить на некоторое время выступлением из Германии, в той надежде, что гнев императора Павла, быть может, ещё смягчится и повеления его будут отменены. После первого испуга Тугут старался успокоить себя той мыслью, что император Павел в действительности не решится привести в исполнение свою угрозу. Однако же надежды венского двора, давно уже, впрочем, затеявшего втайне отдельные переговоры с французской Директорией, в скором времени окончательно рушились.

   Копия с письма к австрийскому императору была препровождена государем к Суворову при особом рескрипте, где, между прочим, значилось: "Вы должны были спасать царей; теперь спасите российских воинов и честь вашего государя", а в следующем за тем рескрипте государь писал, что более "не намерен жертвовать своими войсками для корыстолюбивых и бесстыдных видов двора венского". Суворов, конечно, не претендовал на разрыв с австрийцами, коварство которых чуть не выморило всю его армию и было главнейшей причиной поражения Корсакова. Император Павел очень хорошо понимал последнее и хотя отставил Корсакова от службы, но, получив донесение о выходе русских из Швейцарии, писал к Суворову от 29 октября: "Весьма рад, что от вашего из Швейцарии выступления узнает эрцгерцог Карл на практике, каково быть оставлену не вовремя и на побиение; но немцы люди годные: всё могут снесть, перенесть и унесть". "Действуя на пользу общего дела престолов, я не должен, однако, терять из виду безопасность и благоденствие моей империи, в чём отдам отчёт пред Богом и пред всеми подданными моими", - писал государь к принцу Конде, извещая об отозвании своих войск в Россию. Распорядясь о немедленном выступлении русской армии из Баварии и о движении её "умеренными маршами" к пределам своего отечества, государь формально приказал платить за всё на пути чрез австрийские владения, а деньги на путевые расходы просить заимообразно у курфюрста Баварского Максимилиана. "Теперь главный предмет мой, - извещал он Суворова, - есть возвращение ваше в Россию и охранение её границ". Действующую армию предназначалось расположить под непосредственным начальством Суворова, на западной окраине империи, а ему самому повелевалось "иметь пребывание, яко в средоточии маетностей его, - в местечке Кобрине".

   Известясь об этой высочайшей воле, Суворов сказал:

   - Я бил французов, но не добил. Париж мой пункт, - беда Европе! - и послал племянника своего, князя Горчакова, занимать у курфюрста Баварского миллион гульденов.

  

   Швейцарский поход по справедливости считается не только у нас, но и в Европе венцом воинской славы Суворова. Граф Ростопчин в письме к нему в следующих выражениях высказывал своё мнение об этом походе: "Ваше последнее чудесное дело удостоивают в Вене названием "une belle retraite".[91] Если б они (т. е. австрийцы) умели так ретироваться, то давно бы завоевали всю вселенную".

   - Belle retraite! - воскликнул со смехом Суворов. - Помилуй Бог!.. Здесь нет des belles retraites - разве в пропастях!

   Император Павел по тому же поводу писал ему в рескрипте от 29 октября: "Побеждая повсюду и во всю жизнь вашу врагов отечества, недоставало вам одного рода славы - преодолеть и самую природу. Но вы и над нею одержали ныне верх: поразив ещё злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их, злобою и завистию против вас вооружённых".

   Спасение русского войска в самой ужасной и труднейшей из местностей Швейцарии было во мнении государя величайшей заслугой. Выслушав реляцию, он тут же возвёл Суворова в звание генералиссимуса и сказал при этом графу Ростопчину: "Это много для другого, а ему мало - ему быть ангелом" - и в рескрипте, которым объявлялась старику эта новая милость царская, было изображено: "Награждая вас по мере признательности моей и ставя на высший степень, чести и геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков". В то же время император повелел отлить статую Суворова и в честь его воздвигнуть монумент в Петербурге, на Марсовом поле.[92]

   В числе самых деятельных и полезных участников швейцарского похода был великий князь Константин Павлович, которому Суворов в донесении своём государю отдал полную дань справедливости, за что великому князю пожалован был титул цесаревича. Все частные начальники и отличившиеся офицеры по представлению генералиссимуса получили щедрые награды.

   Вся Европа дивилась и рукоплескала Суворову. Ораторы, поэты слагали ему похвалы. Державин, воспевший некогда Измаил и Прагу, сделал швейцарские подвиги предметом новой своей оды, которая исполнена самобытными красотами: своенравными, как гений Суворова, дикими, как природа Швейцарии. Воспевая подвиги русских, Державин изображал Валгаллу и древнего героя Севера, указующего на Суворова:

  

   "Сё мой, - гласит он, - воевода!

   Воспитанный в огнях, во льдах,

   Вождь бурь полночного народа,

   Десятый вал в морских волнах...".[93]

  

   "Хохочет ад", - восклицал Державин, рисуя битвы в Альпийских горах и представляя Сен-Готард исполином, который касается "главой небес, ногами ада" и с рёбер которого

  

   Шумят вниз реки,

   Пред ним мелькают дни и веки,

   Как вкруг волнующийся пар...[94]

  

   Эта ода заключалась мыслию, что отныне вековечными обелисками русских подвигов пребудут сами Альпийские горы.

   Вместо миллиона гульденов у курфюрста Баварского нашлось всего 200 тысяч, которые и были немедленно доставлены генералиссимусу. Затем вся русская армия сосредоточилась в Аугсбурге. Здесь прислали к Суворову почётную стражу.

   - Зачем это?! Помилуй Бог!.. Не надо!.. Меня охраняет любовь народная! - сказал он, отсылая караул.

   Около месяца прожили в Аугсбурге русские, и время, проведённое здесь, прошло для них шумно и весело. Множество генералов, министров, путешественников стекалось сюда со всех концов Европы, чтобы видеть Суворова, хоть мельком, но воочию взглянуть на него. Всё благоговело перед героем италийским. Из Аусбурга русская армия двинулась далее, двумя колоннами - одна через Богемию, другая - через Моравию. Сам Суворов следовал при первой.

   В городке Вишау встретил его хор детей, пропевший в честь ему гимн. Старик прослезился, перецеловал маленьких певцов, усадил их у себя за стол, потчевал разными лакомствами и сам пел с ними.

   1 декабря Суворов прошёл Нитенау и вступил в Прагу, столицу Богемии, где, во исполнение высочайшего повеления двигаться "умеренными маршами", приготовился дать войскам своим продолжительный отдых и остался здесь на целый месяц. Сюда приехали к нему генерал Беллегард - со стороны императора австрийского, и лорд Минто - со стороны короля английского для новых попыток уговорить его сражаться. Старик был и сам не прочь от этого, только не вместе с австрийцами. Множество знатных людей, министров, дипломатов, генералов и дам окружали его и здесь, как в Аугсбурге. Здесь, среди героев, которых водил к победам, среди уполномоченных агентов государей, искавших его внимания и согласия, Суворов в последний раз явился в полном блеске славы и почестей. В Праге же помолвил он и своего сына с принцессой Курляндской. По вечерам у него происходили многолюдные и шумные собрания. Затеял он тут справлять русские святки, завёл святочные игры, фанты, жмурки, жгуты, подблюдные песни, сам пел, и бегал, и мешался в толпе гостей, с точностию исполняя всё, что назначалось ему проделывать, когда вынимался его фант, водил хороводы, заставлял немцев выговаривать трудные русские имена и мудрёные слова и слушать рассказы о славной плясунье - боровичской исправничихе - и, наконец, пускался в танцы: "Люди вправо, - пишет очевидец,[95] - а он влево; такую причинял кутерьму, суматоху, штурм, что все скакали, прыгали и сами не знали куда". И замечательно, что знатнейшие богемские дамы, австрийские генералы, даже английский посланник при венском дворе и множество чужестранцев - путались вместе с русаками в наших народных играх. Суворов был очень доволен, если при игре в жгуты особенно больно доставалось по спине австрийским генералам. "Пониже бы их хорошенечко! Пониже!" - приговаривал он, хлопая в ладоши. Сюда же, в Прагу, явился художник Миллер, присланный от курфюрста Саксонского с просьбой о позволении списать с Суворова портрет для Дрезденской галереи. Старик очаровал Миллера своими разговорами. Ласково встретив его, он стал словами изображать свой нравственный портрет.

   - Ваша кисть изобразит черты лица моего, - говорил он художнику, - они видны; но внутреннее человечество моё сокрыто. Итак, скажу вам, любезный господин Миллер, что я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю моего ближнего, во всю жизнь мою никого не сделал несчастным, ни одного приговора на смертную казнь не подписывал; ни одно насекомое не погибло от моей руки. Был мал, был велик (при этом Суворов вскочил на стул); в приливах и отливах счастия уповал на Бога и был непоколебим (тут он сел на стул); непоколебим, как теперь!.. Вдохновитесь вашим гением и начинайте!

   - Твой гений вдохновит меня! - воскликнул в восторге художник.

   Умолкнув, Суворов терпеливо выдерживал неподвижную позу - и прекрасный портрет его, списанный Миллером, до наших дней хранится в Дрезденской галерее.

   В это время оживлял Суворова не суетный блеск, окружавший его, не величие, в каком являлся он в представлении своих современников, - оживляла его надежда явиться снова, но уже самостоятельно, среди громов битвы и победы. Любимой и самой заветной мечтой его было победить и умереть в бою, но не на постели.

   Высочайший рескрипт от 29 декабря застал его ещё в Праге. "Князь! - собственноручно писал государь. - Поздравляю вас с новым годом и желаю его вам благополучна, зову вас к себе. Не мне тебя, герой, награждать! ты выше мер моих; но мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное".

   Удовлетворяя желанию государя, генералиссимус простился с войсками: он прослезился - и ничего не мог сказать от волнения... Ряды солдат тоже безмолвствовали и были грустны, словно предчувствуя, что видят "отца" уже в последний раз в своей жизни. Суворов сдал начальство генералу Розенбергу и спешил выехать из Праги. Но пред отъездом, возражая ещё раз на новые планы, представленные ему Беллегардом и Минто, он выразился напрямик, то "все эти планы красноречивы, да не естественны, прекрасны, да не хороши", и на прощанье высказал им мысль весьма замечательную:

   - Если хотите ещё раз воевать с Францией, - сказал он, - то воюйте хорошо, ибо война плохая - смертельный яд. В этом случае лучше и не предпринимать её! Всякий изучивший дух революций был бы преступником, если б умолчал об этом. Первая великая война с Францией должна быть также и последнею.

   Спустя пятнадцать кровавых лет Европа в 1812 году убедилась в вещих словах Суворова.

   На другой день он выехал из Праги в сопровождении небольшой свиты. По дороге, в моравском городке Нейтитченке, где умер и похоронен австрийский фельдмаршал Лаудон, пожелалось ему взглянуть на гробницу этого замечательного человека. Погрузясь в глубокую задумчивость, долго стоял он и смотрел на длинную латинскую эпитафию, где в подробностях и до последних мелочей исчислены были дела, чины, титулы и отличия Лаудона.

   - К чему такая длинная надпись! - произнёс он наконец в раздумье.

   Рядом с ним стоял Фукс, ловя на лице великого старца все оттенки сокровенных дум, волновавших его душу в эту замечательную минуту.

   - Нет! Когда я умру, - продолжал Суворов, обратясь к своему спутнику, - завещаю тебе волю мою: когда я умру, не делайте на моём надгробии похвальной надписи. Напишите просто, всего три слова: "Здесь лежит Суворов" - с меня и довольно!

  

   Доехав до Кракова, Суворов почувствовал себя дурно. Он через силу поехал на бал, данный в его честь, но среди пышной толпы видимо казался утомлённым и грустным; здесь уже не было в нём ни обычных его остроумных выходок, ни оригинальностей. На другой день у него открылась болезнь, известная под названием "фликтены", сыпь и водяные пузыри покрыли всё его тело. Он поспешил добраться до Кобрина, где находилась его "маетность", и как ни торопился в Петербург, однако, против воли, должен был слечь в постель. Император Павел, встревоженный известием о болезни своего генералиссимуса, прислал к нему своего лейб-медика Вейкарта. "Молю Бога, - писал он, - да сохранит мне героя Суворова. По приезде вашем в столицу увидите вы вполне признательность к вам вашего государя, которая, однако ж, никогда не сравнится с вашими подвигами и великими заслугами, оказанными мне и государству"

   Ежедневно скакали курьеры из Кобрина в Петербург с депешами о состоянии здоровья Суворова. Медики советовали ему пользоваться водами, но он вообще пренебрегал медициной, не терпел лекарств и лечился по-своему.

   - Помилуй Бог! - отвечал он на все эти советы. - Посылайте на воды здоровых богачей, игроков, интриганов, а я ведь болен не шутя... Мне надобны деревенская изба, молитва, баня, кашица да квас.

   Однако, известясь о воле государя, который желал, чтобы больной следовал предписаниям медика, Суворов подчинился приказаниям Вейкарта. Однажды как-то велел он денщику своему Прошке отыскать свою старую аптечку, подаренную ему Екатериною.

   - Я только хотел поглядеть на неё; она надобна мне только на память, - оправдывался он, когда Вейкарт сердито отнял у него ящичек.

   Предписано было ему одеваться теплее, а он не хотел и отговаривался тем, что "я-де солдат!".

   - Вы генералиссимус, - возразил ему Вейкарт.

   - Так-то так, да солдат с меня пример берёт! Вот что! - отвечал несговорчивый Суворов.

   Никак не могли также убедить его есть скоромное в великий пост. Однако Вейкарт значительно помог своему пациенту. Почувствовав облегчение, старик усердно принялся ходить в церковь, по обыкновению пел на клиросе, читал Часы и Апостол, клал положенные поклоны. Вспыльчивый Вейкарт беспрестанно сердился на него, доказывая, что всё это изнуряет его физические силы, а Суворов, в отместку за ворчливость, заставлял его говорить по-русски, ходить вместе с собой в церковь, есть постное и от души смеялся досаде немца-врача, который всячески старался отбояриться от такого непривычного ему образа жизни. Слыша о беспрерывной благосклонности государя, с чувством говорил Суворов: "Вот это вылечит меня лучше Ивана Ивановича Вейкарта!" Он всё ещё деятельно занимался перепиской, пересматривал и проверял списки наград, заботливо спрашивая: "Не забыт ли кто?" Но по временам, чувствуя безнадёжность своего здоровья, говорил, что лишь бы добраться до Питера, увидать государя, а потом - умирать в деревню. Советовали ему просить у императора ещё какое-нибудь материальное обеспечение для себя и детей.

   - Как!.. мне испрашивать ещё что-нибудь у щедрого монарха... Да это подло, совестно, грех! - с негодованием воскликнул бескорыстный старец.

   Но в другие часы забывал он о своей деревне и говорил о военных делах, о битвах; мечтал о новом походе в Италию, во Францию, в Париж, где, по его убеждению, только и| мог быть положен действительный конец деспотическим действиям республиканцев; создавал новые планы освобождения Европы, писал письма к государям и знаменитым современникам; разговаривал о приготовлениях к триумфальному въезду его в Петербург.

   - Дайте, дайте мне только увидеть государя! - восклицал он, с удовольствием слушая рассказы о том, как нетерпеливо ждут его в столице, какие почести придумывает ему император, как готовит для него помещение в Зимнем дворце, хочет встретить его как римского триумфатора, со всей гвардией, при громе пушек и колокольном звоне. Читая письмо государя, где он писал, что "радуется приближению часа, когда обнимет героя всех веков", старик оживал, молодел, веселился и торопил приготовления к своей дальнейшей поездке.

  

   Наконец Вейкарт разрешил ему отправиться в путь, но с тем, однако, чтобы не уезжать в сутки более 25 вёрст. Суворов не мог уже, как прежде, лететь на перекладных, в ямской телеге: теперь его везли в дормезе, на перине, обложенного подушками, в сопровождении врачей. Багратион свидетельствует, что "переход через Альпийские горы в ненастное время, а более всего неудовольствия от гофкригсрата и враждебного Тугута, из зависти и злобы нанесённые, и их козни сильно подействовали на здоровье Александра Васильевича". Крепкая натура боевого старика долго боролась с болезнью, но наконец последняя взяла-таки верх.

   Не переставая заботиться о состоянии здоровья своего полководца, император Павел тем не менее отдал 20 марта 1800 года следующий высочайший приказ: "Вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своём, по старому обычаю, непременного дежурного генерала - что и даётся на замечание всей армии".

   Этим приказом особа генералиссимуса поставлена была выше выговора, который вместо него сделан был как бы всему русскому войску.

   Суворов почувствовал это тонкое различие, и тем сильнее было его огорчение.

   Приказом этим воспользовались его враги и недоброжелатели, чтобы оклеветать его пред государем и повсюду распустить слух, что не почести, но гнев и негодование государя ожидают его в Петербурге, что встречи, готовленные ему, отменены и войскам не велено отдавать ему почестей, высочайше дарованных за италийские подвиги... В этой новой и вполне удавшейся интриге было не без участия тайных клевретов Тугута.

   Слухи о ней дошли и до Суворова, когда он остановился в Вильне. В нескольких станциях за этим городом свита генералиссимуса с изумлением и страхом увидела в нём внезапную перемену к худшему. Припадки болезни возобновились и усилились. Он не мог ехать далее и остановился на дороге в бедной литовской корчме. Его внесли в хату и положили на лавку. Сопровождавшие его лица не могли удержаться от слёз при виде измождённого старика, прикрытого простынёю и почти умирающего. "Боже великий! За что страдаю?!" - тяжко вздыхал он по временам, прерывая свою молитву и подавляя стоны.

   Но железная натура его ещё раз взяла верх над болезнью. Все были обрадованы, когда Суворов, кое-как перемогшись, начал снова своё путешествие и особенно когда приехал он в Ригу. Здесь застал его первый день Пасхи. Через силу надел он полный мундир со всеми орденами, отслушал заутреню и обедню и разговелся у рижского губернатора.

   Остальное путешествие до Петербурга тянулось две недели и походило как бы на похоронное шествие. Толпами высыпал к нему навстречу народ, но, опасаясь потревожить его покой, не решался приветствовать героя своими кликами и, обнажив головы, провожал его в торжественном безмолвии, плакал и крестился, молясь за недужного старца. Едва шевелясь и видимо угасая, Суворов всё ещё шутил и с тихой улыбкой говорил иногда: "Ох, устарел я что-то!.."

  

   В Стрельне ожидали его друзья и родные. Дормез генералиссимуса был окружён здесь множеством петербуржцев, нарочно съехавшихся сюда встретить народного героя. Почти все глаза полны были слёз, когда увидали умирающего старика - тень великого Суворова. Слабым голосом говорил он с окружавшими его. Дамы и дети подносили ему цветы и фрукты; он благодарил дам, просил матерей приподнимать к себе детей и благословлял их дрожащей рукой. К нему приблизилась молодая чета и за ней высокий, но уже сильно дряхлеющий старик в военном генеральском мундире.

   Суворов поднял глаза, и во взоре его на мгновение вспыхнул светлый луч удовольствия и радости.

   - Вася... Василий... мой... Черепов!.. Здравствуй, голубчик... Царь наградил тебя... Знаю!.. Хорошо... Помилуй Бог!.. Спасибо ему за это! - проговорил он полным чувства, дрожащим голосом и протянул исхудалую костлявую руку.

   Черепов в сильном волнении и с любовью приник к этой руке сыновним поцелуем. Сердце его сжалось мучительной тоской, и слёзы сами невольно навёртывались на глаза: таким ли оставил он Суворова несколько месяцев назад в Куре, когда старик отечески целовал и благословлял его в дальнюю и спешную дорогу!..

   - А это кто же тобой? - спросил Суворов, указав глазами на молодую даму, стоявшую рядом.

   - Жена моя, рождённая графиня Харитонова-Трофимьева, - представил Черепов Лизу.

   - Жена!.. Хорошо!.. Поздравляю... У, да какая ж красавица!.. Любите его, сударыня, - прибавил старик, - любите... Он честный солдат и человек... Он достоин сего... Вы не дочь ли графа Илии?.. Знавал я его некогда... в молодости... товарищи были.

   - Да, я дочь его... Да вот и он сам, мой батюшка! - представила ему Лиза стоявшего за ней дряхлого генерала.

   - А!.. граф Илия!.. Здорово, друг! - приветливо проговорил Суворов, озаряясь страдальчески-светлой улыбкой. - Дай руку!.. Устарели мы немного... А помнишь Куннерсдорф... налёт на Берлин с Тотлебеном... вместе были... Лихое время!.. Молодость!..

   И, пожав руку графа, он от слабости томно закрыл свои веки и погрузился в мягкие подушки.

  

   20 апреля, в одиннадцатом часу вечера, тихо въехал Суворов в Петербург чрез воздвигнутые для встречи его триумфальные ворота и принял скромную почесть заставного караула, вышедшего в сошки, по причине позднего часа, в силу устава, без ружей. Не заезжая в Зимний дворец, остановился он в доме племянника своего, графа Д. И. Хвостова, на Екатерининском канале, близ церкви Николы Морского, и там почувствовал себя сразу до того плохо, что тотчас же безмолвно лёг в постель.

   Государь, узнав о приезде Суворова, немедленно прислал к нему его сподвижника, князя Петра Ивановича Багратиона, проведать о здоровье и поздравить с приездом. Багратион застал старика в постели, едва дышавшего от изнурения. Часто впадал он в обморок; ему тёрли спиртом виски и давали нюхать.

   Пришедши в себя, он взглянул на Багратиона, и в его больших гениальных глазах не блестел уже взгляд жизни. Долго смотрел он, как будто припоминая его, и наконец узнал.

   - А!.. это ты, Пётр!.. Здравствуй!

   И замолчал, забылся.

   Минуту спустя взгляд его сознательно опять остановился на Багратионе, который, пользуясь мгновением, поспешил передать ему всё, что приказал государь.

   Суворов при этом как будто оживился.

   - Поклон... мой... в ноги... царю... сделай, Пётр!.. ух... больно! - С усилием проговорил он, и застонал, и впал в бред.

   Багратион донёс государю обо всём и пробыл при его величестве за полночь. Меж тем каждый час доносили императору о ходе болезни Суворова.

   - Жаль его! - с глубокой грустью сказал государь между многими о нём речами. - Жаль! Россия и я со смертию его теряем многое... Да, мы потеряем много, а Европа - всё!

   Наутро явился к генералиссимусу горячий поклонник его, вице-канцлер граф Ф. В. Ростопчин, и привёз собственноручное письмо Людовика XVIII, при котором князю Италийскому препровождались ордена св. Лазаря и св. Богородицы Кармельской. Суворов просил прочитать письмо и, взяв ордена, спросил:

   - Откуда присланы?

   - Из Митавы, - отвечал Ростопчин.

   Горькая улыбка мелькнула на устах страдальца:

   - Как из Митавы? - проговорил он. - Король Французский должен быть в Париже!

   И как бы сомневаясь, так ли ему прочитали, просил ещё раз прочесть письмо, и когда услышал слова "Примите, герой великий, знаки почестей от несчастного монарха, который не был бы несчастным, если бы следовал за вашими знамёнами", - крупные слёзы блеснули на глазах его. Старик перекрестился, поцеловал кресты орденов и безмолвно опустил их на колени.

   С каждым днём, с каждым часом недуг всё усиливался; давнишние привычки и оригинальности Суворова исчезали одна за другой.

   Медленно, тихо и безропотно угасал закалённый старый солдат...

   Память начинала изменять ему, так что часто забывал он названия местностей, прославленных его недавними боевыми подвигами, забывал даже и самые эти победы. Но по временам светлое сознание возвращалось, и тогда он старался крепиться, вставал с постели, присаживался в большие кресла, заставляя двигать их по комнате, и даже занимался турецким языком, причём вспоминал свои походы в Турции; но вдруг нить воспоминаний этих прерывалась - он умолкал, голова его грустно никла на грудь, и тогда с глубоко скорбным вздохом вырывались у него слова:

   - Зачем не умер я там, на полях Италии.

   Услышав однажды от племянника, что до него есть дело, Суворов вдруг совершенно ободрился и твёрдым голосом произнёс:

   - Дело?.. Я готов!

   Когда же всё "дело" объяснилось тем, что барон Бюллер желал получить пожалованный ему баварский орден непременно из рук знаменитого генералиссимуса, Суворов грустно опустил голову и слабо, едва внятным голосом, промолвил:

   - Хорошо... пусть войдёт...

   Наконец врачи потеряли всякую надежду.

   Чувствуя приближение смерти, Суворов 5 мая призвал духовника, исповедался, причастился и с ясным спокойствием духа простился со всеми окружающими его. Наступила ночь, и с нею - бред предсмертный. В беспамятстве умирающий герой отдавал разные военные приказания, твердил о Генуе, истолковывал стратегические планы свои... Бред продолжался и утром, и последними словами Суворова были: "Генуя... Сражение... Вперёд!" - а во втором часу дня 6 мая 1800 года, в день св. Иова Многострадального, великий и тоже многострадальный человек тихо испустил последнее дыхание.

   Глубокое и тяжёлое впечатление произвела весть о смерти Суворова в столице, в войсках, в отечестве. Многие инвалиды, его соратники, и все русские полки служили панихиды по усопшем "отце", и эти люди, бесстрашно и хладнокровно глядевшие с ним вместе на смерть так близко и так часто, в кровавых боях, - теперь неутешно плакали, как дети...

   Император, до глубины души огорчённый смертию русского полководца, послал своего генерал-адъютанта передать родным покойного, "что он, наравне с Россиею и с ними, разделяет скорбь о потере великого человека".

   На другой день массы народа теснились около дома, где скончался народный герой, и тихо, благоговейно входили, один за другим, посетители в траурную залу, где стоял на катафалке гроб Суворова. Лицо его до того было спокойно, что он казался не мёртвым, а только уснувшим. Кругом на бархатных подушках сверкали все ордена и многочисленные знаки отличий генералиссимуса. Люди всех званий и состояний, не только петербуржцы, но и нарочно приехавшие из других городов, хотели взглянуть ещё раз на почившего и поклониться его бренным останкам. В числе их замечали множество старых инвалидов, которые плакали и молились... И все трое суток таким образом толпился русский народ у этого дубового гроба.

  

   Настало ясное, тёплое утро 9 мая. По улицам из Малой Коломны медленно тянулся похоронный поезд Суворова. Всё духовенство столицы предшествовало гробу, стройные клиры оглашали весенний воздух пением "Святый Боже". Все сановники, вся знать, военные и гражданские чины, сословия дворянское и купеческое, представители науки, литературы и всех искусств и неисчислимое множество народа шли позади печальной колесницы. Далее следовали войска со знамёнами, обвитыми чёрным флёром. Глухо и монотонно били похоронный марш барабаны, сопровождая мерным и медленным своим боем печальные звуки мелодических флейт... Далее стройно раздавался мрачный марш кавалерийских хоров, а ещё далее, позади траурных эскадронов, тяжело громыхали по мостовой артиллерийские орудия. Бесчисленные толпы теснились на улицах вплоть до самой Александро-Невской лавры. Окна, балконы и даже крыши домов усеяны были народом. Державин шёл за гробом и выразил скорбь свою о кончине героя, подвиги которого долго служили ему предметом поэтических песнопений. "Северны громы в гробе лежат!" - слагал он о смерти Суворова:

  

   Кто перед ратью будет, пылая,

   Ездить на кляче, есть сухари,

   В стуже и в зное меч закаляя,

   Спать на соломе, бдеть до зари?[96]

  

   Император Павел, окружённый блистательной свитой, верхом выехал на угол Невского и Садовой. Задумчиво стоял он близ публичной библиотеки, ожидая приближающуюся процессию, и, когда она поравнялась с ним, его величество снял с головы шляпу.

   - Прощай!! Прости!.. Мир праху великого! - сказал он в полный голос, отдавая низкий поклон усопшему, - и все видели, как в эту минуту текли слёзы по лицу государя. В воротах лавры шествие затруднилось. Опасались, что высокий надгробный балдахин не пройдёт под ворота, и уже хотели было снимать его.

   - Вперёд! - закричал вдруг старый гренадерский унтер-офицер, ломавший все походы вместе с Суворовым. - Не бойсь-те, пройдёт! Он везде проходил!

   И вот по слову старика инвалида разом двинулись вперёд - и действительно колесница вместе с балдахином "прошла" на монастырский двор вполне благополучно.

   Обряд отпевания совершал митрополит Амвросий. В последний раз загремели Суворову его грозные пушки и зарокотали ружейные залпы, когда, с провозглашением "вечной памяти", гроб полководца на руках его соратников был опущен в могилу, которую покрыла скромная плита с простою надписью: "Здесь лежит Суворов".

   Это большие люди хоронили своего великого человека.

  

  

  

   1

   Зубова. (Здесь и далее в повести примеч. В.В. Крестовского.)

   2

   А, это вы, мой милый Ростопчин! Сделайте одолжение, поезжайте за мной! Я люблю быть с вами (фр.).

   3

   Анна Степановна.

   4

   Глухая исповедь - таинство исповеди, совершаемое в том случае, если умирающий не приходит в сознание.

   5

   Боже, что за варварская фамилия! (фр.).

   6