Крестовский Всеволод Владимирович - Деды

ер. Служив когда-то в военной службе, этот импровизированный майор давно уже предпочёл тревоги полевой жизни мирному существованию "на хлебах из милости", под кровом усладовского барина, и был даже необычайно горд и доволен своим настоящим положением. Получив приказание хозяина насчёт тревоги, он тотчас же выбежал из комнаты, и через минуту во дворе уже послышались звуки барабана. Гурьба гостей, надев шубы, высыпала на крыльцо любоваться тревогой поплюевской гвардии. Минут через пять на дворе выстроились человек тридцать дворовых людей, одетых мушкетёрами, и прискакали с конюшни двенадцать всадников, из которых одна половина называлась гусарами, а другая - карабинерами. Майор, в своей косматой папахе, начал ученье и по окончании каждой эволюции непременно подходил, по воинскому артикулу, к отцу архимандриту для принятия его приказаний. Отцу же архимандриту всё достодолжное в этом случае подсказывал армейский капитан, и таким образом архимандрит исполнял недурно свою роль военного инспектора. Надворная гвардия маршировала во все стороны и производила сильный ружейный огонь, кавалерия гарцевала на своих донцах, а артиллерия в грозном ожидании стояла с зажжёнными фитилями на валах редута, около своих фальконетов. Наконец архимандрит приказал "штурмовать крепость". Майор стремительно влетел вприпрыжку к своим войскам, замахал и саблей и шапкой, завопил неистовым голосом: "Урра-а! вперёд, россияне!" - и надворная гвардия бегом кинулась на валы редута. Тут уже поднялся гам и крик всеобщий; фальконеты гремели с валов, барабан бил "атаку", пехотинцы палили из ружей, кавалеристы, как ошалелые, гикали и кружились по всему двору, майор надседался что есть сил, ободряя своё воинство, карабкавшееся на бруствер, гости били в ладоши и кричали "ура", архимандрит пребывал в полном восторге, а хозяин, потирая себе ручки, весело и добродушно улыбался своей плаксивой улыбкой.

   После этого победного штурма Прохор Михайлович пригласил гостей осмотреть хозяйство и повёл их в оранжереи, где для украшения и "оживления" южных плодовых деревьев торчали у него насаженные на шпильки и прикреплённые проволокой к ветвям живые плоды померанцев, персиков и абрикосов, которые еженедельно выписывались, по дорогой цене, из московских фруктовых лавок. Гостям при этом представлялось думать, будто эти все персики и померанцы выросли и созрели же в этих самых усладовских оранжереях. Из оранжерей компания гостей направилась в амбары, где у Прохора Михайловича было ссыпано в зерне множество разного хлеба, затем в кладовые, которые завалены были холстом, сукнами и кожами собственной, домашней выделки и где помещались целыми рядами кадки воску, мёду, масла коровьего и конопляного и проч. Показал он им и свою образцовую псарню, и свои конюшни, где стояло у него десятка четыре лошадей разных пород, и особое отделение собственного конского завода, и скотный двор, и наконец повёл в самый заповедный уголок своего хозяйства. Тут был винный погреб, помещавшийся в подвалах его обширного двухэтажного дома, выстроенного на прочном каменном фундаменте ещё в прадедовские времена. Здесь в многочисленных нишах устроены были ряды полок, уставленные разнообразными бочонками и бутылями, хранившими всевозможные сорта водок, наливок и медов, из которых многие носили на себе все наружные и несомненные признаки времён отдалённых. В этом погребе у Прохора стоял большой дубовый стол со скамейками и висел на стене серебряный дедовский ковш.

   - Прошу, господа! - пригласил хозяин, сняв этот ковш. - Прошу пробовать, кому какой напиток более по вкусу придёт, тому мы такого и за обедом перед кувертом поставим. Ну-тка, отец архимандрит, благослови начинать по порядку!

   И, приказав своему ключнику нацедить из заповедной бочки, Прохор подал монаху ковш, до краёв наполненный искромётной влагой душистого мёда.

   - Как круг пойдёт? По тостам, что ли, аль просто? - спросил кто-то из обычных усладовских гостей и состольников.

   - По тостам! По тостам! - в голос отвечали почти все остальные.

   - Итак, первый тост, как есмы верные российские сыны, - подняв торжественно ковш, возгласил архимандрит, - да будет во славу и здравие, и во спасение, и во всём благое поспешение нашей матери-императрице.

   - Виват! Ура! - закричали было гости, махая снятыми шапками, как вдруг Черепов выступил вперёд и остановил руку архимандрита, который готов уже был отведать от края.

   Все переглянулись с недоумением.

   - Сей тост невместен! - серьёзно сказал он.

   - Как! Что такое?.. Почему невместен? Кто дерзостно смеет помыслить таковое? - напустились было на него гости.

   - Да разве вы не знаете иль не слыхали ещё?

   - О чём бишь слышать-то? Что загадки, сударь, гадаешь?

   - Да ведь императрица-то... Волею Божией, шестого сего ноября скончалась.

   Серебряный ковш выпал из дрогнувшей руки поражённого монаха.

   Все отступили молча, в каком-то паническом испуге. Вопрос, недоумение, сомнение и недоверие ясно заиграли на лицах.

   Несколько секунд прошло в полном молчании.

   - Скончалась... мать скончалась... А мы здесь бражничаем! - с упрёком сказал наконец кто-то упавшим голосом; и гости печальной толпой один за другим стали подыматься наверх из погреба по широким ступеням каменной лестницы.

   Понятно, что сообщением о смерти государыни Василий Черепов возбудил чрезвычайный интерес во всех гостях усладовской усадьбы. Опомнясь от ошеломляющего впечатления первой минуты, все они обступили его с разных сторон и закидали вопросами. Каждый стремился услышать прискорбное известие как можно обстоятельнее, в наибольших подробностях - и Черепову пришлось повторить им всё то же, о чём он рассказывал графу Харитонову-Трофимьеву. В конце концов разговор коснулся и того обстоятельства, по которому гвардии корнет прискакал царским курьером к опальному графу, и эта последняя новость едва ли не произвела впечатление ещё более сильное, чем весть о смерти государыни: большая часть этих гостей была соседями графа, которые, зная причины обстоятельств его продолжительной опалы, не находили нужным оказывать ему какое-либо внимание. Всяк понимал, что "песенка его спета", что он ни силы, ни значения не имеет и, стало быть, не может уже оказать ни пользы, ни милости, ни заступы, ни иного какого-либо покровительства, а потому большинство этих людей, выражаясь их же словами, "плевать на него хотело". Да многие и опасались дружить и водиться с опальным человеком, из страха, как бы не навлечь на себя через это знакомство каких-либо подозрений или невыгодного мнения со стороны представителей наместничьей власти. И вдруг теперь этот самый человек "в случай выходит"! Сам император на первых же минутах своего царствования за ним особого гонца посылает, "респектует его особым отличием", и - глядь - граф Харитонов из ничтожества мгновенно превращается в "силу", так что любого из этих самых своих соседей может теперь "осчастливить", "в люди вытащить", "деток пристроить", "в чины произвесть", равно как и в любом же из них может выместить за все сплетни и кляузы, за всё их пренебрежение, которое так гордо и равнодушно переносил в свои опальные годы. Как тут быть? Что теперь делать? "И кто бы мог когда таковое помыслить, и кто бы мог ожидать сего?" И тотчас же, наперерыв друг перед другом, стали все восхвалять графа Илию, превозносить его достоинства, его ум, его характер, удивляться ему и отдавать заслуженную дань справедливости и почтения тому величию духа, с каким он переносил свою опалу. "Мы-де всегда его чтили и любили! Мы-де всегда говорили, всегда предвидели, что его случай ещё настанет, что его вспомнят, потому что российское отечество нуждается именно в мужах толикого ума и достоинств, и спасибо-де государю, что он сразу отличает и ценит истинных сынов отечества, и мы-де так рады, так уж рады за графа, и дай-то ему Господь всякого благополучия, и тоже дочери его, "сей прекраснейшей и благороднейшей отрасли...". И чего-чего не было тут сказано! И что всего замечательнее, многие высказывали всё это совершенно искренне, от души, от чистого сердца, так же точно, как прежде совершенно искренне, бывало, судачили того же самого графа. Но Василий Черепов мог бы теперь подумать, что он находится среди самых искреннейших друзей и почитателей графа Харитонова-Трофимьева.

   Среди этих толков и разговоров появился вдруг парадный "гофмейстер" и объявил, что "кушать подано". Всё общество от закусочного стола перешло в обширную залу с двумя эстрадами, на которых во время усладовских пиршеств присутствовали обыкновенно домашний оркестр и домашняя "опера" Прохора Поплюева. Они и теперь помещались на своих местах, в ожидании выхода гостей к обеду. На одной эстраде капельмейстер внимательно пялил глаза на дверь, боясь, как бы не пропустить момент, в который появится Прохор Михайлович, торжествующий день своего рождения, чтобы встретить его величественным полонезом, сочинённым "нарочито для сего торжественного случая", а на другой эстраде регент-семинарист, даровитый пьяница и поэт, из бывших архиерейских певчих, всё прислушивался к своему камертону, приготовляя себя и свой оперный хор к той минуте, когда будут подняты бокалы "за здравие высокопочтенного рожденника", чтобы грянуть ему кантату, тоже "нарочито для сего случая скомпонованную". Певцы были разодеты в алые суконные кафтаны с позументами, кистями и вылетами, какие и до сего дня можно видеть на казённых церковных певчих, а певицы красовались в венках из фальшивых роз и в белых кашемировых туниках греческого покроя. Стол был сервирован роскошно. Посредине его возвышалась скала, сделанная из обсахаренного торта, на скале между сахарными цветами и ёлками ютилась сахарная хижина, около которой сидел сахарный пастушок с пастушкой и паслись сахарные барашки. В одном месте этой скалы помещалась особо приспособленная серебряная лохань, наполненная белым вином, что долженствовало изображать озеро, посреди которого бил фонтанчик, орошая своими брызгами пару плавающих сахарных лебедей. Одним словом, в отделке этой скалы поплюевский "кухмейстер" проявил верх своего кондитерского искусства и изобретательности.

   - Отец архимандрит, ты как полагаешь, пристойно ли греметь полонезу в рассуждении толико горестного события? - отнёсся хозяин к своему почтенному гостю, ещё не вступая в столовую залу.

   Архимандрит нашёл, что звуки музыки, коли они будут в светском, "аллегретном" характере, то лучше их удалить, как вовсе неподходящие; но если вокальный хор будет воспевать какие-либо кантаты строгого или маэстозного характера, то сие отнюдь не возбранно. Поплюевский майор, выслушав на ухо секретное распоряжение об этом, тотчас же полетел в столовую предупредить и регента, и капельмейстера, что как полонез, так и всеобщее "аллегретное" отменяется, чем несказанно огорчил обоих композиторов, которые совсем уже было приготовились блеснуть на славу и удивление своими талантами.

   Гости сели за стол без музыки. Но здесь почти в самом начале обеда нежданно-негаданно для всех случилось обстоятельство несколько исключительного рода: сам хозяин оказался вдруг пьян. Как и когда успел он, по выражению архимандрита, "уготовать" себя - это для всех осталось непостижимой тайной.

   - Проша!.. Эк тебя!.. С чего это ты, скажи, пожалуй? С горя аль с радости? - спрашивали его приятели.

   - И с того, и с другого! - заплетаясь языком, меланхолически бормотал Поплюев.

   - А что, Амфитрион-то наш холост иль женат?[18] - тихо спросил Черепов у своего соседа, заметив полное отсутствие за столом дамского общества.

   - Вдовый, - отвечал тот, - и к тому ж бездетен. Да и на что ему вдругорядь жениться, - продолжал он, - коли у него, как у шаха персиянского, - вон, видишь, сударь, - целый гарем: и балет, и опера... Затейник он! Несмотря, что с виду тихоня, а большой затейник!

   Невзирая, однако, на нетрезвое состояние хозяина, который в тихой полудремоте слегка покачивался на своём месте, обед шёл своим чередом, по чину и порядку, благодаря зоркому глазу строгого майора. Для светских людей подавали скоромное, а для духовенства и для желающих - постные блюда, и каждое блюдо появлялось не иначе как изукрашенное разными штуками. Вокруг громадных осетров, например, красовался венок разнообразных цветов, которые были выделаны из свёклы, репы, моркови и картофеля; жареный барашек предстал целиком, с золотыми рожками, в бархатной зелени кресс-салата, что долженствовало изображать вокруг него зелёную лужайку; жареные гуси, индейки и куры явились в украшениях из страусовых и павлиньих перьев - и всё это было настряпано в громадных размерах, в поражающем изобилии. О винах и напитках нечего и говорить, кроме "ординарных столовых", которые стояли перед каждым "кувертом", гофмейстер после каждого блюда обходил всех гостей и потчевал их ещё особыми, тонкими, редкими винами. Всё это в совокупности, конечно, должно было производить на головы гостей надлежащее действие, так что к концу обеда лица уже рдели, и речи становились всё громче и непринуждённее.

   Вдруг хозяин, безгласно дремавший и до тоста, и после тоста за его здоровье, как бы очнулся, откинулся на спинку своего кресла и крикнул:

   - Гей!.. балет!.. жарь лезгинку!.. карабинеров сюда!.. вали развесёлую! "Варварушку-сударушку"... Утешай! С бубнами, с ложками! Ж-ж-жа!..

   Архимандрит, как самый почтенный гость, сидевший рядом с Поплюевым на первом месте, дружески и солидным тоном стал урезонивать его, говоря, что таковое-де буйственное веселие вовсе неприлично, что сам же он пред обедом испрашивал дружеского совета насчёт аллегретной музыки, что надо-де вспомнить, каковы суть ныне события, и прочее.

   Прохор уставился на него посоловелыми глазами.

   - Как?! Что?! - закричал он, стукнув кулаком по столу. - Кто смеет запретить мне?.. Кто здесь хозяин, ты али я? Отвечай!.. Отвечай, кто хозяин?! Я тебя уважаю - ты меня уважай!

   - Не дури, Прохор! Ей, говорю, не дури, а то обижусь! - дружески грозил ему архимандрит.

   - Лезгинку желаю!.. Как пляшут-то, бестии! Как пляшут! Дрожит ведь вся!.. Ты погляди - душа выпрыгнет!.. Право!

   - Невместно сие, подумай, пьянственный твой образ!

   - Не перечь! Желаю!

   - Ну, в таком разе мне и братиям не подобает уже здесь соприсутствовать.

   И архимандрит обиженно встал из-за стола, кивнув за собой обоим монахам.

   Поплюев тоже поднялся вслед за ними. Качнувшись раза два, он подступил к архимандриту:

   - Батя!.. а, батя!.. Уважь!.. Прошу тебя, останься!

   - Уважу коли дурость бросишь, а то прощай, брат!

   - Н-нет, ты без кондиций... ты просто останься...

   - Невозможно... Окаянный ты, говорю - невозможно!

   - Не хочешь? - решительно подступил к нему Поплюев, ухватясь за широкий рукав его бархатной рясы.

   - Не могу! - развёл тот руками.

   - Вдругорядь пытаю: не хочешь?

   - Ни сану, ни обстоятельствам не подобает.

   - Эй, батя, в последний раз говорю: останься... Не хочешь?

   Монах отрицательно покачал головой.

   - Собак! Ату его! - неистово крикнул Поплюев, норовя схватить архимандрита за ворот, но потерял равновесие и грузно бухнулся на пол.

   Гости переполошились. Кто кинулся к монахам, кто к хозяину - одни с желанием потешиться неожиданным "шпектаклем", другие с целью помешать дальнейшему "шкандалу", который становился чересчур уже непристойным. К счастью, распорядительный майор с несколькими гостями успели подхватить с полу барахтавшегося Поплюева и унесли его из залы. Воспользовавшись этой минутой, архимандрит тотчас же уехал вместе с монахами.

   - Батюшки!.. Что я наделал!.. Ах, злосчастный! Чего натворил! - убивался и плакал Поплюев не далее как через полтора часа после разыгравшейся сцены, когда пришёл в себя и узнал, что обиженный архимандрит уехал из усадьбы. - Отца духовного... батю... Шутка ли!.. ведь он мне духовный отец, а я его... Боже мой, Боже!.. Ведь мне за это ни в сей, ни в будущей жизни... Духовную персону оскорбил... И кто смел его выпустить?.. Уехал!.. Что ж теперь?

   И он поник на минуту в отчаянном раздумье.

   - Ну, ништо! Дело житейское, - уговаривали его приятели. - Поедешь завтра к нему, прощения попросишь, и помиритесь.

   - Завтра?.. А коли я помру до завтра?.. Тогда-то как?.. Ведь ни в сей, ни в будущей, поймите это!.. Гей! Майор! Чёртова перечница! - вскочил он с места. - Бей тревогу! Запрягать лошадей!.. Да живо у меня!.. В монастырь еду!.. В сей час! В сию минуту! Почтенные гости все со мной! Прошу!.. Все будьте свидетелями моего покаяния!.. Все!

   Иные согласились на это приглашение с величайшей охотой, а некоторые, в том числе и Черепов, стали отговариваться под разными предлогами и просили уволить их от этой поездки.

   - Нет, друзья мои!.. Нет! Не могу! - бил себя в грудь Поплюев. - Гей! Майор! Запрягать под всех только моих лошадей и в мои экипажи! Чужие все распрячь и без моего позволения не выпускать из сараев! Понимаешь?.. А вас, господин гвардии корнет, прошу в особливости! - искренно и усердно кланялся он Черепову. - Не покидайте меня!.. Пожалуйста, поезжайте со мной! Окажите истинно дружеское ваше расположение и внимание!.. Мне без вас невозможно.

   - Да на что я вам, однако? Чем могу быть пригоден? - с невольной улыбкой пожал плечами Черепов.

   - Ах, нет, не говорите!.. Вы мне великую пользу оказать можете! Вы человек корпусо-кадетский и учтивый, вы гвардии офицер, - он, батя-то мой, ведь он меня не послушает... Упросите его за меня... Он из решпекта к вам сие сделает с охотным сердцем!.. По христианству прошу!.. Ведь ни в сей, ни в будущей!..

   - Ну ладно! Ин, быть так! - смеясь, согласился Черепов, которому после обеда, обильного столькими возлияниями, стало казаться, что в сущности решительно всё равно, куда ни ехать и где ни быть сегодня, а что в своё именьице и завтра проехать успеет.

   - О, благодетель!.. Вот люблю! Уважаю! - с горячей благодарностью кинулся Поплюев, пожимая ему руки. - Гей, майор! Вина сюды! Хочу пить тост за господина гвардии корнета! И пущай при этом валяют из всех фальконетов! Салют в честь дорогого гостя и друга!.. Живо!.. Да вот что ещё, - приказал он, остановив в дверях своего майора, - захвати-ка походный погребец и подарки для отца архимандрита: двух жеребцов упряжных с моей конюшни, коляску, ту, что ему понравилась, четыре ковра... Мало? Пятый давай! Да ещё салфеточных и скатертных полотен дюжину с нашей фабрики... А для братии бочку мёда кати! Всё взять с собой! Да гляди ж ты, живей!

   Не прошло и часу, как майор доложил, что всё уже готово и экипажи ждут у подъезда. Прохор Поплюев уселся в свою парадную расписную карету вместе с Череповым и двумя дворянами, остальные разместились по разным экипажам и под эскортом конных карабинеров да гусар длинным поездом выехали из усадьбы. Впереди всех красовался всё тот же майор на горбоносом дончаке, а за ним восемь карабинеров, по четыре в шеренгу, которые с бубнами и тарелками отхватывали любимую поплюевскую песню:

  

   Варварушка!

   Сударушка!

   Не гневайся на меня,

   Что я не был у тебя.

  

   Остальные эскортёры ехали, по два, по бокам каждого экипажа и время от времени палили из пистолетов, отчего упряжные лошади нередко закидывались в стороны - обстоятельство, доставлявшее немалую потеху всем вообще путникам. Для этой-то потехи, собственно, и производилась пальба. В заключение кортежа четыре конюха вели под уздцы двух подарочных жеребцов, затем ехала подарочная коляска и, наконец, две подводы, из которых одна нагружена была тоже разными подарками, а другая вмещала в себя походный погребец, запас вин и закусок да ещё бочку мёда для монастырской братии.

   Софрониевский монастырь, где игуменствовал отец архимандрит Палладий, столь обиженный Прошкой Поплюевым, отстоял вёрст на восемь от усладовской усадьбы. Торжественное покаянное "шествование" усладовского барина подвигалось вперёд не особенно спешно, так как ехали большей частью шагом. Путники наши не добрались ещё и до половины дороги, как настал уже вечер. Карабинеры позажигали смоляные факелы, а в передовом отряде время от времени жгли фальшфейеры и пускали ракеты. К счастью кающегося грешника, поезд его успел добраться до монастыря как раз в то самое время, когда привратник совсем уж было собирался замыкать на ночь святые ворота. Звуки "Варварушки-сударушки" и пистолетные выстрелы, конечно, смолкли ещё по крайней мере за версту от обители, так что торжественный поезд вступил на монастырский двор в полном молчании, которое время от времени нарушалось только шипением взвивавшихся ракет да распеканиями строгого майора.

   Парадная карета Поплюева остановилась против домика, занимаемого отцом Палладием, и монастырский двор, словно заревом, озарился весь багровым светом пылающих факелов. Между монашествующей братией поднялся переполох необычайный. Кто в чём попало, выскакивали монахи из келий, не понимая, что бы могло значить внезапное появление в их мирной обители какого-то странного кортежа с вооружённым эскортом, факелами и ракетами. Иные в смятении думали, что уж не горят ли где монастырские строения, другие же опасались, что к ним нагрянуло нашествие иноплеменных, а кто и просто-напросто слёзно вопил, что это-де второе пришествие настало.

   Игуменский служка выбежал на площадку узнать, в чём дело и что за смятение такое в обители.

   Майор сейчас же объяснил ему, что приехал-де сам Прохор Михайлович Поплюев вымаливать у отца архимандрита пастырского прощения за свой великий грех и привёз-де с собой такие-то и такие-то подарки для "его высокоблагословенства".

   Обстоятельно выслушав это, служка юркнул в дверь игуменской кельи и минут через пять возвратился с объявлением, что отец архимандрит гневаются и ни за что не желают принять господина Поплюева.

   Тогда огорчённый Прошка вылез из кареты, кинул наземь шапку и опустился среди двора на колени.

   - Отче! Согреших на небо и пред тобою! - воздев кверху растопыренные руки, искренно вопиял он в полный голос, с самым жалостным видом, и все свои слёзные вопли сопровождал земными поклонами. Это покаяние длилось минут десять по крайней мере, пока наконец в одном из архимандритских покоев раскрылась форточка, и в ней появилась торжествующая физиономия отца Палладия.

   - Ага, сударик, пожаловать изволил! - заметил он кающемуся.

   - Батя!.. Прости!.. Разреши, голубчик!.. Согреших, окаянный! - взывал, кланяясь, Прошка.

   - То-то, "согреших"!.. А давеча что?! Проси, паршивая овца в стаде Христовом! Проси! Говори: "Сотвори мя яко единого от наёмник твоих".

   - Сотвори мя яко единого от наёмник твоих! - жалостно повторил за ним Прошка, воздевая руки.

   - А собаками будешь травить?

   - Пьян был, батя! Ей-же-ей, пьян!.. Всё горячесть моя виной!.. А ты меня жупелом за это... Позволяю!.. Хоть канчуками[19] валяй - слова не скажу! Только разреши ж ты меня!

   - То-то, "канчуками"!.. Ну, да уж так и быть! Грядо семо, сын геенны! Бог с тобой! А я уж было и прошение настрочил на тебя! Все пункты намаркировал!.. Да уж и такое ж прошение-то! Не жить, да и только!.. Ну, да Господь с тобой, коли просишь и каешься... Я не памятозлобен. Ступай сюда, и с честной компанией, - гостьми будете.

   Было уже далеко за полночь, когда поплюевский кортеж двинулся в обратный путь. Но уж стреляли ль на этом пути из пистолетов, жгли ль фальшфейеры, пели ль "Варварушку", пускали ль ракеты, того ни Черепов, ни Поплюев, ни кто-либо из гостей его уже решительно не мог себе припомнить, а на следующий день, едва только после полудня, Черепов успел выбраться в свою усадьбу из гостеприимной "Усладушки".

  

   Ознакомясь кое-как в течение одних суток со своим новым хозяйством, Черепов возвратился в Любимку, где к этому времени граф Харитонов-Трофимьев совсем уже изготовился к отъезду. Но Любимка, этот забытый, одинокий и всеми обегаемый уголок, была теперь неузнаваема. Взглянув на то обилие экипажей, кучеров и выездных гусаров, которое застал Черепов во дворе усадьбы, можно бы было подумать, что граф Илия задаёт пир на весь мир и что к нему со всех сторон съехались многочисленные друзья и приятели. Это действительно так и было, хотя никакого пира он не задавал и никаких друзей не рассчитывал у себя видеть, по той весьма простой причине, что таковых он не имел между окрестными дворянами. Тем не менее эти-то самые окрестные дворяне и наполняли теперь скромные приёмные покои графа Харитонова-Трофимьева. Тут застал Черепов и отца архимандрита, и двух соборных протопопов, бронницкого и коломенского, равно как и двух исправников и двух предводителей дворянства тех же уездов, и многих из тех дворян, с которыми третьего дня экспромтом пировал он у Прохора Поплюева. Даже и сам Прохор, окончательно "истрезвившийся", раздушенный, припомаженный и напудренный, предстоял тут наряду с другими и, по обыкновению, добродушно улыбался своей кисловато-бабьей улыбкой. Все эти гости присутствовали здесь либо в форменных мундирах, либо в самых нарядных своих кафтанах. Черепов не знал, чему и приписать столь блистательное стечение всей этой публики - мужчин и дам, юношей и старцев, но недоумение его разрешилось очень скоро, когда Прохор Поплюев объяснил ему, что весть о "случае" графа с замечательной быстротой успела распространиться в ближнем и дальнем околотках ещё третьего дня и что "все сии дворяне и чиновные особы" поспешили теперь явиться в Любимку не за чем иным, как "единственно токмо в рассуждении решпекта и поздравления графа с толикой монаршей милостью".

   - Да ведь они же его знать не хотели?! - с невольной улыбкой оглядывая всю эту компанию, вполголоса заметил Прохору Черепов.

   - То было одно время, ноне другое, - отвечал тот, потупясь, - то был человек в забвении, ныне стал в силе: кому чинишко, кому крестишко исхлопочет, кому детишек в кадетский корпус на казённое иждивение определит, о ком в Сенате по тяжбе слово замолвит, - всё это, государь мой, надлежит принимать в тонкое соображение; надо вперёд человека задобрить, чтобы он свой-то стал.

   - И что ж, - спросил Черепов, - все эти господа мнят себе, что граф не сообразит или не догадается о том, каковые побуждения руководствуют ими в сём пресмыкании?

   - И, полно! Чего там! - махнул рукой Прохор. - Все мы это отменно понимаем, но уж на том жизнь стоит. Да вот хотя бы я, к примеру, - продолжал он, ещё более понизив голос, - ныне богат я, банкеты задаю, фестивалы торжествую, и все ко мне на поклон стекаются, а прогори я - ну-ка! - да ни единой души во веки веков не залучишь! Обегать будут, узнавать не станут! И я это хорошо понимаю, но что ж поделаешь? Такова уж, сударь, филозофия нашего века.

   Но как посгибалися спины, как закивали головы, какие улыбки заиграли на лицах, какие приветствия полились из уст всех этих дворян, иереев и чиновников, когда граф Харитонов-Трофимьев, в траурном простом кафтане без всяких украшений, появился между своими гостями! Ни один мускул не дрогнул на его спокойном лице, которое и теперь, как всегда, хранило печать строгой простоты, самодостоинства. Он не показал всем этим господам ни своего торжества над ними, ни тени кичливости счастливой переменой своей судьбы, равно как не выказал перед ними и особой угодливости. Он, как и Прохор Поплюев, понимал, что "такова уж филозофия нашего века", и потому нисколько не удивился появлению этих практических "филозофов" в своей тесной гостиной, даже нимало не возмутился в душе переменой их поведения в отношении к самому себе: "Всё сие так есть и всему тому так и быть надлежало". Эту мысль можно было прочесть в его глазах, когда он молча, спокойно и вежливо выслушивал льстивые поздравления, пожелания и изъявления радости, преданности и тому подобного.

   - Уж позвольте нам, ваше сиятельство, - подобострастно говорили ему соседи и чиновники, - уж позвольте быть в надежде, что вы, при таковой близости к трону, не забудьте иногда своими милостями и нас, маленьких людей!.. Ведь мы с вами, так сказать, свои, все сограждане, все земляки, одноокружники, все коломенские, соседи-с! Уж мы за вами как за столпом гранитным; вы наш якобы природный защитник и покровитель... И ежели когда в случае чего, то уж позвольте надеяться!

   - Господа, - отвечал им граф, - ежели государю императору благоутодно будет доверить мне какую-либо отрасль в управлении, то не токмо что землякам и соседям, но и каждому человеку, кто бы он ни был, я всегда окажу всякое доброе содействие, коли то не противно будет истине и справедливости. Всяк, кто знает меня, знает и то, что это не пустое с моей стороны слово.

   - Может, ваше сиятельство, в прошедшем ежели изволили иметь какой-либо повод к неудовольствию против кого-либо из нас, - начал было коломенский исправник, - то поверьте, как пред истинным...

   - Оставьте, - перебил его граф, - пренебрегите сим и не мыслите более такового. Кто старое помянет, тому глаз вон, - прибавил он с улыбкой и переменил тему разговора.

   Ласково и даже дружески обратился он к Черепову, расспрашивал, хорошо ли ему съездилось в своё именьице, каково нашёл местность, дом, усадьбу и всё хозяйство, каково мужики его встретили.

   - А вот я, сударь, - сообщил ему граф, - даже днём ранее данного мне срока совершенно уже изготовился к отъезду.

   - Итак, стало быть, когда же вам угодно отъехать? - спросил Черепов.

   - Да ежели вам то не вопреки, то думал бы даже сегодня; препятств ни с моей, ни с дочерней стороны никаких к тому нет.

   - А я и тем паче, со всей моей охотой, - поклонился ему гвардеец.

   После наскоро изготовленного завтрака, к которому радушно были приглашены все понаехавшие нежданные гости, граф с дочерью отслушали напутственный молебен, отслуженный причтом его сельской церкви, и стал прощаться с дворовыми. Эти люди, с которыми он неразлучно прожил столько лет в своём уединении, казались искренно тронутыми: и граф, и его дочь не раз почувствовали на своих руках горячие капли слёз, когда они подходили прощаться. На дворе ожидала большая толпа крестьян - мужики и бабы, от мала до велика - всё население любимковского села; даже убогая слепая старуха - и та притащилась с клюкой "проститься со своими боярьями". Впереди этой толпы, окружённой всеми любимковскими стариками, стоял староста и держал на блюде, покрытом узорчатым полотенцем, большой пшеничный каравай - "хлеб-соль" от крестьян на счастливую дорогу. Граф уже на крыльце перецеловался, по обычаю, со всеми стариками, снял шапку остальной толпе, откланялся ещё раз своим гостям и уселся с дочерью в широкий дормез,[20] запряжённый целой шестёркой откормленных и весёлых коняшек. Целый обоз тронулся вслед за графским дормезом: тут были и кибитки с ближайшей прислугой, которая "при господах" отправлялась в Петербург, и несколько саней с тюками, сундуками и чемоданами, со всевозможной поклажей, с домашней рухлядью и съестными запасами. Кроме того, поезд этот увеличивался ещё экипажами понаехавших гостей, которые со всеусердием пустились провожать "новослучайного вельможу" до первой станции, а местные власти простёрли своё усердие даже до того, что проводили его до самой границы коломенской округи и никак не хотели удалиться от него ранее сей черты, несмотря на то, что граф несколько раз просил их не беспокоиться ради него понапрасну.

  

   В Москву приехали под вечер и остановились в Басманной в большом, но запущенном доме, принадлежавшем графу Илие. Здесь уже всё было готово к приёму, так как граф ещё заблаговременно отправил сюда нарочного с извещением о своём предстоящем приезде. Холодные комнаты были вытоплены, прибраны и освещены, когда графский дормез подкатил к крыльцу, украшенному двумя гранитными львами. Прислуга, на попечении которой постоянно оставались покинутые хоромы, встретила наших путников в сенях, облачённая в свои давно уже не надёванные ливреи, со знаками всего почтения, какое подобало в настоящем случае по старинному этикету.

   Черепов, не желая стеснять собой, хотел было стать по соседству на одном из ближайших "подворий", но граф, узнав о его намерении, отнюдь не допустил этого.

   - Чтой-то сударь, помилуй! - говорил он ему с дружеской укоризной, - комнат, что ли, нету?! Всё уже заранее для тебя приуготовлено, целый апартамент особливый; да это и мне-то, старику, в стыд бы было, коли б я от своего дома да пустил тебя по подворским нумерам притыкаться.

   Намереваясь завтрашним утром пораньше тронуться в дальнейший путь, граф переоделся в свой мундир и, несмотря на вечернюю пору, поехал представляться к своему былому знакомому, престарелому генералу Измайлову, который в то время "главнокомандовал над Москвой". Экстренность случая могла служить достаточным объяснением экстренности вечернего визита.

   Москва уже знала о смерти Екатерины и спешила по всем приходским церквам присягать новому императору.

   Старик Измайлов, до которого тоже успела дойти быстролётная молва "об особливом случае графа Харитонова", встретил его самым дружеским образом. Он добродушно рассказал, в какой испуг был приведён вчера вечером, когда к нему во двор нагрянул вдруг целый отряд кавалергардов из Петербурга; думал было, что уж не брать ли его приехали под арест да в крепость, "ан оказалось, что кавалергарды присланы от "печальной комиссии" за государственными регалиями, хранимыми в Москве; кои теперь потребны в процессию к погребальной почести и отправлены нынешним утром по назначению". Рассказал также старик и о том, что носятся тревожные слухи о многих реформах, затеваемых императором, что он повелел освободить из заточения известного Москве Новикова, князя Трубецкого[21] и всех мартинистов и "франкмасонов", предписывал возвратить из Сибири Радищева,[22] сам посетил в Петропавловском каземате "главного польского бунтовщика" Фаддея Костюшку[23] и сам освободил его при этом, "а господину Московского университета куратору Хераскову, яко старейшему из наших стихотворцев и славнейшему пииту, пожаловал чин тайного советника" и что вообще, по слухам, везде и по всему большие перемены воспоследуют. Добродушный старик хотя и подхваливал при своём рассказе и то, и другое, но всё-таки было заметно, что перемены тревожат его втайне и что, пожалуй, по-старому всё было бы и лучше, и покойнее.

   Часа три, по крайней мере, продержал Измайлов у себя графа Харитонова, беседуя с ним наедине в своём кабинете о разных "политических материях, нарочито важных по текущему времени", а "графинюшка Лизутка" в ожидании отца сидела пока в гостиной со своей старой нянькой. С дороги ли, с морозу или с чего другого свежие щёки её рдели ярким румянцем и глаза играли несколько лихорадочным блеском. Во всех движениях девушки порой проявлялось нечто нетерпеливое и порывистое: то она задумывалась о чём-то и становилась рассеянной или чересчур уж сосредоточенной, то вдруг вдавалась в совершенно безграничную весёлость и начинала тормошить Федосеевну, покрывая со смехом всё лицо её своими быстрыми поцелуями, то принималась торопливо ходить по комнате, как бы ожидая кого-то, но, не дождавшись, кидалась вдруг в кресло и, запрокинувшись на подушку, снова погружалась в тихое и мечтательное раздумье.

   - Мамушка, а что я тебе скажу... Ты не рассердишься? - подняв с подушки головку, обратилась она вдруг к няньке после глубокого молчания и покоя, длившегося несколько минут без перерыва.

   - Что мне сердиться? - ответила та, перебирая свои чулочные спицы.

   - Мне бы хотелось... Нет, да ты не рассердишься?

   - Да ну тебя, графинюшка! Чего ты и всамделе.

   - Как бы, мамушка, поглядеть, что офицерик наш делает! - отчасти со смущённой улыбкой, отчасти же наивно, но, во всяком случае, не без девичьего лукавства проговорила Лиза.

   - Кто-о? офицерик? - удивлённо подняла на неё Федосеевна свои взоры. - Тебе-то что до него?

   - Ах, мамушка, он мне очень нравится... Такой красивый, право, да бравый такой!

   - Ну да, болтай ещё!.. Чему в ем нравиться? Мужчина как мужчина, таков же, как и все, с руками, с ногами, костяной да жильный.

   - Ан не таков!.. Я таких-то ещё и не видывала, коли ты знать хотела! - задорно и весело поддразнила её Лиза.

   - Увидишь и лучше, ништо тебе! Время-то будет ещё, - зевая и крестя рот, апатично заметила старуха.

   - Да я теперь хочу его видеть.

   - Мало ль чего нет!.. Ишь ты!

   - Мамушка! голубушка! - вскочила вдруг Лиза с кресла и ласково бросилась к няньке. - Ужасно скучно мне... Просто такая скука, что одурь берёт... С чего, и сама не ведаю... Знаешь что... Сходи-ка ты да погляди, что он делает, и коли ничего не делает, то позови сюда его...

   - Что ты, что ты, шалая!.. Христос с тобой! Вот выдумщица-то! - замахала на неё нянька своими спицами.

   - Не хочешь?.. Ну, так я и сама пойду! - бойко и решительно отклонилась от неё девушка.

   - Лизутка!.. Ей-богу, графу скажу, - пригрозила Федосеевна. - Погоди, ужотко будет тебе, как приедет...

   - Да что ж тут дурного-то?.. Мамушка! Подумай! Ведь мне со скуки только поболтать охота.

   - Ну и болтай, коли хочется.

   - С кем это? С тобой, что ли?

   - Ну, и со мной болтай.

   - Ах, мамушка, да уж мы с тобой-то всё ведь выболтали, всё до чуточки...

   - Ну, коли всё, начинай сначала.

   - Чего это? Болтать-то сначала? Да ведь с тобой скучно!

   - Ну и поскучай маленько.

   - Поскучай! Так-то ты меня любишь?! - с укором положила Лиза руки на плечи старухи.

   - Ну, чего пристала, графинюшка? - начала та оправдываться. - Ну, коли хочешь знать, так его и дома-то нетути, офицера этого; ещё давеча на почтовый двор поскакал заказать, чтобы наутро под графа лошади с Ямской были, да и вперёд-то по дороге надоть кульера спосылать ему, чтобы там на всех станках под наш вояж подставы готовились. Мало ли ему делов да хлопот-то! Он ведь не до вашего сиятельства, а по царскому приказу действует! Есть, вишь, ему время с тобой тут турецкие разводы разводить! Как же! Дожидайся!

   Лиза надула губки и, по-видимому, успокоилась. Но не прошло и пяти минут, как из смежной залы в открытую дверь послышались быстрые шаги, сопровождаемые звуком шпор. Графиня Лиза вздрогнула и чутко насторожила уши.

   В открытой двери показался Черепов. Не ожидая встретить тут девушку, он на минуту невольно замедлился в проходе в гостиную в нерешимости, идти ли далее, вернуться ли назад.

   - Войдите, сударь, - предупредительно пригласила его Лиза. - Вам, верно, батюшку надо?

   - Да, я хотел доложить графу, что у меня всё уже распоряжено и готово на завтра к отъезду, - сообщил Черепов.

   - Он ещё не вернулся... Коли угодно, то подождите его здесь, посидите с нами, буде то вам не в скуку.

   Старая Федосеевна только взгляд один кинула на свою воспитанницу, удивляясь её бойкости. "Ишь ты, стрекоза! И откуда что вдруг взялося!" - ясно говорило выражение её лица, которому в эту минуту она старалась придать нечто строгое и недовольное.

   Черепов не заставил повторять себе любезного приглашения и свободно вошёл в гостиную, где "был прошен садиться", вследствие чего и поместился на золочёном стуле в достодолжном и почтительном расстоянии от молодой хозяйки. Завязался разговор. Лизу очень интересовал Питер и его быт: как там живут и что делают, и какие там дома, какие улицы, - такие ль, как в Москве, или лучше, красивее? - что это там за "двор", балы, куртаги, феатры, маскерады, эрмитаж, гвардия, министры? какие там светские дамы и девицы, и что у них за наряды, что за моды? Всё это, доселе ещё не виданное и почти не слыханное ею в сельской глуши, представлялось её воображению чем-то блистательным, почти сказочным, всё это манило её своим радужным блеском и в то же время как будто пугало её душу. Черепов охотно отвечал на все расспросы девушки и, с удовольствием любуясь на её красивое, оживлённое личико, рассказывал как умел всё, что знал об интересовавших её предметах. И Лиза слушала его с жадным интересом и думала про себя о Черепове: "Какой он, в самом деле, добрый и хороший и как он всё это любопытно и занимательно рассказывает!" Даже нянька Федосеевна и та заслушалась его рассказов, хотя и не переставала по временам кидать на него из-за своих спиц недоверчивые взгляды. Часа через два, когда вернулся от Измайлова граф Илия, подан был ранний ужин, после которого все разошлись на покой, ввиду завтрашнего раннего отъезда.

   По дороге в Петербург, проезжая деревнями и сёлами, путники наши нередко встречали на сельских улицах и площадях, пред церквами, толпы крестьян, которые то шли к присяге, то возвращались от неё, то собирали промеж себя свои мирские сходки и толковали о смерти царицы да о "переменах", про что и до них уже успели дойти кое-какие слухи и вести. Сказывали между крестьянами, что отныне уже не будет новых рекрутских наборов и даже последний набор приказано-де распустить по домам, потому что новый царь не хочет никакой войны, не желает для себя никаких приобретений, а намерен беречь своих людей и соблюдать своё государство; толковали также, что хлеб будет дешевле прежнего,[24] что раскольников не станут гнать и дозволят им открыто отправлять все свои духовные обряды и требы и что крепостным людям в скором времени "полная воля выйдет", что царь очень доступен всем и каждому, что кто хочет, тот и волен идти прямо к нему с прошением о своих нуждах, о притеснениях ли от господ и начальства, и что царь кладёт на все такие прошения суд скорый и строгий: "Коли начальство аль господин виноват, сразу взыщет и на лицо не посмотрит, а коли челобитчик неправо просит, то берегись: за сутяжество худо будет". Все эти вести и новости разлетелись в народе с необычайной быстротой через тех проезжих курьеров из Петербурга в Москву и иные города, которые никогда ещё доселе не ездили по России в таком количестве и так быстро, как в эти первые дни воцарения императора Павла. Московско-петербургский почтовый тракт по преимуществу был поприщем этих курьеров, едва лишь на несколько минут делавших остановки на почтовых станциях для перемены лошадей, где каждого такого гонца старались принять как можно ласковее и угостить чем ни есть получше, лишь бы только выведать от него какую-нибудь петербургскую новость. В этом отношении в особенности старались станционные смотрители, сельские старосты и бурмистры, попутные помещики, деревенское духовенство и земские заседатели. Нередко и толпы крестьян осаждали станционные дома в ожидании курьерских новостей, которые с Московского тракта разносились молвой всё далее и далее, в заповедные глубины русских весей и дебрей. Этим курьерам в глазах народа в особенности придавало значение то, что их подорожные были подписаны самим наследником престола, великим князем Александром Павловичем.[25]

   На другой день своей дороги наши путники обогнали оригинальный поезд. Графиня Лиза в особенности заинтересовалась никогда ещё не виданным ею зрелищем и долго глядела на него, высунувшись из каретного окошка. По дороге шла шагом на статных, породистых конях толпа блестящих всадников, в стальных доспехах, в сияющих шлемах со страусовыми перьями, в красивых кирасах и налокотниках, с обнажёнными палашами в руках, а посреди этой толпы, которая казалась Л