Крестовский Всеволод Владимирович - Деды

ями через бурный стремительный поток, начал карабкаться на горные кручи противоположного (левого) берега. За Тревогиным последовал полковник Свищев с целым батальоном. Кому довелось видеть воочию эти громады отвесных утёсов, тот и теперь с трудом верит, чтобы войска (и в особенности совсем непривычные в горной войне) могли взбираться на такие неприступные крутизны. Трубникову удалось ранее левой колонны взобраться на скалы над Урнерской дырой, и неожиданное появление его здесь, над головой противника, до того изумило и встревожило французов, что передовой их отряд, опасаясь, как бы его не отрезали, немедленно же покинул свою позицию перед выходом из подземелья, а войска, стоявшие позади Чёртова моста, второпях начали ломать каменную мостовую кладку. Таким образом, передовому их отряду уже не было отступления. Батальон Мансурова, пользуясь этой суматохой, прорвался сквозь дыру и бросился в штыки на французов. Припёртые к краю пропасти, эти герои не сдавались. Они бросили своё орудие в Рейсу и вслед за ним большею частию погибли в её кипучих волнах; остальные же были переколоты на месте.

   Несмотря на огонь наших стрелков, французы, стоявшие за мостом, успели разобрать значительную часть мостовой арки. Образовавшийся провал был так широк, что не давал уже возможности перепрыгнуть через него на левый берег, где рассыпалась густая цепь неприятельских стрелков: за каждым камнем, за каждой скалой, и вдоль самой дороги, и внизу у реки, и наверху по горам - везде торчали ружейные дула, отовсюду летели меткие пули...

   Русские войска, остановленные провалом, тоже поспешили окаймить свой берег застрельщиками и под защитой их огня прыгали со скал, пробирались к самому руслу Рейсы, карабкались на утёсы, чтобы ловчее поражать неприятеля выстрелами. Живая перестрелка кипела с обеих сторон ущелья, все рёбра гор подёрнулись дымом. Между тем охотники Тревогина и батальон Свищева уже достигли горных вершин противного берега и спускались оттуда в тыл неприятеля. Вслед за ними генерал-майор Каменский со своим Архангелогородским мушкетёрским полком, ещё близ Урзерна перейдя на левую сторону Рейсы, взобрался на страшный хребет Бетцберг и грозил правому флангу противника. Это наконец заставило французов подумать о своём спасении, и они начали отступать от моста.

   Черепов, посланный осмотреть, в каком состоянии находится переправа и есть ли хоть малейшая возможность перейти на ту сторону прямой дорогой, стоял около самого моста и разговаривал с майором Мещерским. Чуть лишь заметили они, что французы на той стороне подаются назад, начиная несомненную ретираду, как бросились с ротою солдат к сараю, случившемуся поблизости, и вмиг выдернули из его стен несколько брёвен.

   - Господа офицеры, давайте сюда свои шарфы! Все, сколько есть! больше! несите живее! - кричали они ближайшим товарищам, - передавайте дальше, другим, чтобы шарфы сюда!.. Торопитесь!..

   И вот через несколько минут перед ними лежала куча офицерских шарфов. Узлами связав их один с другим, скрутили нечто вроде канатов и вплотную соединили несколькими из них три-четыре бревна, затем, закрепив импровизированным длинным канатом верхний конец этих брёвен, стоймя поднесли их к самому краю провала и, уперев нижним концом в землю, осторожно опустили на шарфяном канате другой конец на противоположную сторону моста. По этой-то зыбкой переправе первым перешёл на тот берег майор Мещерский; за ним следовал ординарец-казак, а далее Черепов. Казак посередине потерял равновесие, мгновенно оборвался и стремглав полетел в кипящую бездну. Удержать его не было возможности. За Череповым, помогая друг другу, перешли ещё несколько офицеров, бывших в голове колонны. Храбрый Мещерский едва ступил на противный берег, как тут же был смертельно ранен и только успел сказать товарищам: "Не забудьте меня в реляции", - как уже опрокинулся со скалы и расшибся в бездне.

   В это время полковник Свищев и майор Тревогин спустились с гор и погнали отступавшего неприятеля, положив вдоль узкой дороги до 280 французов.

   Однако для перехода через Чёртов мост главных сил армии бревенчатая перекладина, брошенная через провал, была далеко не достаточна; требовалось что-нибудь более прочное. Эта работа была тут же поручена австрийским пионерам, находившимся при нашей армии. Но немцы до того медленно приступали к поправке повреждённой части моста и так методически измеряли и рассчитывали каждый вершок, что генерал Ребиндер, потеряв всякое терпение, приказал вызвать в наших полках людей, знающих плотничье дело. Таковых явилось до сотни. Им вручили австрийские инструменты, и они в ту же минуту принялись за работу по-своему: натаскали брёвен, хворосту, досок - и в какой-нибудь час времени мост был отличнейшим образом исправлен. Немцы, изумлённые быстротою русской работы, только поглядывали на готовый мост да приговаривали:

   - Ja!.. fertig! Das ist gut.[87]

   - То-то гут! - отвечал им русский солдатик, распоряжавшийся работой. - Вы бы и до вечера гутели, а делу ходу бы не дали.

   Ребиндер представил его Суворову, когда тот подошёл осмотреть только что оконченный мост.

   - Русский на всё пригоден! - воскликнул фельдмаршал. - Помилуй Бог! на всё, на всё... и бить врага, и служить Богу и царю. У других этого нет, а у нас всё есть!

   И он щедро наградил солдата деньгами.

   Вся колонна немедленно же перешла Рейсу и следовала через деревню Гешенен к Вазену. На всём этом протяжении Рейса несётся ещё в виде бурного потока, а в некоторых местах низвергается водопадами. Дорога то и дело перекидывается с одного берега на другой. Несколько животрепещущих мостиков, испорченных неприятелем, чрезвычайно замедляли наступление русских, так что главные их силы уже поздней ночью достигли Вазена, сделав в этот день переход только в двенадцать вёрст. Но зато и переход же!..

  

   Утром 15 (27) сентября Суворов выступил далее, на Альторф. Движение это происходило по столь же трудной дороге, представляющей одно непрерывное дефиле. В Альторфе, занятом нами также с бою, Суворов рассчитывал найти австрийскую флотилию, готовую перевезти его войска через Люцернское озеро в Швиц, но флотилии не оказалось: французы, отступившие из Альторфа к Люцерну, успели захватить все средства к переправе. Со Швицем же не было отсюда никаких сухопутных сообщений, кроме двух тропинок, поднимавшихся на ужасающую высь Росшток и ведущих через снежный хребет в долину Муттенскую, по которой открывается путь к Швицу. Но тропинки эти в позднее время года доступны разве для одних лишь смелых альпийских охотников, привыкших с малолетства, в своих особенных, острым железом подкованных башмаках, карабкаться по громадным утёсам и пустынным ледникам. Только тут, в Альторфе, увидел с ужасом Суворов, куда завели его австрийские колонновожатые - Вейротер, Рихтер и другие. Малочисленная русская армия была поставлена в безвыходное положение, и затаённая коварная цель Тугута казалась уже достигнутою. К довершению беспокойства Суворова не было ещё никаких известий о Корсакове, для соединения с которым принесено уже столько жертв и совершено столько подвигов. Между жителями носились, впрочем, какие-то смутные слухи, будто бы ещё накануне происходил упорный бой на Линте и союзники чуть ли не потерпели в нём поражение.

   Что будет с отрядами Линкена и Готце, остававшимися пока ещё в Швейцарии - до прибытия Суворова! Что будет с Корсаковым, если сам Суворов не достигнет назначенного опорного пункта в Швице! Что будет с ним, если даже опоздает он туда к условленному сроку! Что будет, наконец, и с самой армией Суворова без тех запасов продовольствия, которые рассчитывал он найти в Швице!.. Уже в Альторфе армия эта терпела крайнюю нужду, несмотря на захваченные магазины, из коих на долю каждого солдата досталось по три пригоршни муки. Весь провиант, какой люди несли на себе, почти вышел, а вьюки не могли поспевать за колонною: бесконечной лентой растянулись они по всему протяжению дороги от самой Таверны до Альторфа. Части неприятельских войск, которые при отступлении бросились из долины Рейсы в боковые ущелья, могли ежеминутно отрезать вьюки и окончательно предать русскую армию голодной смерти. Отступать было некуда: вся дорога, т. е. по большей части едва проходимая тропинка, была загромождена вьюками, да и неприятель всё время преследовал бы и с тыла, и с фланга. Сам Лекурб, тоже отличавшийся необыкновенной решимостью, не допускал даже и мысли, что Суворов отважится вести своё войско далее - по тропинкам Росштока, оставив за собой 6000 неприятеля.

   И однако ж русский полководец, не колеблясь ни минуты, избрал именно этот путь, и даже самую трудную из этих тропинок, потому что она прямее ведёт к деревне Муттен, а он решился - во что бы то ни стало - добраться до условленного сборного пункта в Швице. Ни одной армии в мире не случалось ещё проходить по таким страшным стремнинам!

   Не потеряв ни одного дня в Альторфе, Суворов на рассвете, 16 числа, двинул на Росшток свой авангард под командой князя Багратиона. Постепенно тропинка делалась всё круче и уже, а местами и вовсе исчезала на скалах. Войска должны были взбираться поодиночке, гуськом, то по голым каменьям, то по скользкой глине. В иных местах приходилось карабкаться как бы по ступеням, на которых не умещалась и подошва ноги; в других мелкие шиферные камешки осыпались от каждого шага; далее приходилось выше колена вязнуть в рыхлом снегу, которым одета вершина хребта. Тяжело было и пешим взбираться на такую гору: но чего же стоило провести лошадей и мулов, навьюченных орудиями, зарядами и патронами! Бедные животные едва передвигали ноги: нередко они, как и прежде, обрывались с узкой тропинки, летели стремглав с кручи и разбивались о камни, увлекая иногда и людей за собой. Здесь, ещё более чем прежде, каждый неверный шаг стоил жизни. Часто тёмные облака, проносясь по скатам горы, охватывали колонну густым туманом, обдавали холодной влагой до того, что люди были измочены, как проливным дождём. Погруженные в сырую мглу, они продолжают лезть ощупью, не видя ничего ни сверху, ни снизу; выбившись из сил, на время приостановятся, отдохнут - и снова начинают карабкаться. У всех почти солдат и офицеров избилась и обтрепалась здесь и последняя обувь. Сухарные мешки уже совсем опустели, так что нечем было и подкрепить истощённые силы. Но несмотря на крайнее утомление, полубосые, голодные войска русские всё ещё не теряли духа. На всём этом переходе великий князь Константин Павлович шёл пешком с авангардом князя Багратиона. Было уже далеко за полдень, когда голова авангарда добралась до вершины хребта. Спуск с него был не менее труден, чем подъём: от шедших пред тем дождей грунт сделался до того вязким и скользким, что во многих местах приходилось сползать по крутым скатам, где, при малейшей неосторожности или неверно рассчитанном шаге, ожидала неминуемая смерть в глубоких пропастях. Это поистине были картины из Дантова "Ада", и недаром сам Суворов в донесении своём назвал их "царством ужасов".

   Одолев в течение двенадцати часов шестнадцать вёрст таких, на переход которых даже самые привычные охотники употребляют не менее восьми часов времени, Багратион к пяти часам вечера спустился с головой своего авангарда в Муттенскую долину, тотчас же атаковал французский пост пред деревнею Муттен, заставил положить оружие и занял деревню. Несмотря на свою малочисленность, остальные части авангарда до того растянулись по узкой дороге, что собрались у Муттена только позднею ночью, и как ни были они утомлены, однако ж простояли всю ночь на позиции, в полной готовности к бою.

   В то время как голова авангарда уже давно достигла Муттена, хвост армии ещё и не трогался из Альторфа. Всё протяжение тропинки от того до этого пункта представляло непрерывную нить людей и вьюков. В таком положении войска встретили ночь. "Счастливы были те, - говорит историк,[88] - которые успели перебраться через вершину горы и расположиться на первой встретившейся площадке. Правда, и там ночлег не слишком был покойный; ночь холодная; ни одного деревца на дрова, но, по крайней мере, войска тут отдохнули. А каково было тем, которых ночь застигла ещё на крутых скатах горы, на краях пропастей, где человеческая ступня не вполне умещалась!.. Много несчастных погибло на этом бедственном пути; одни изнемогали от холода и утомления, другие от голода; многие, прислонясь к выступу скалы на самом краю пропастей, при малейшем движении в забытьи или во сне обрывались и находили на дне их ужасную смерть. Страшный след армии обозначался множеством трупов людей, лошадей и мулов, разбросанных по всему протяжению пути. Зато переход русских чрез эти горы до сих пор ещё живёт в памяти местных жителей, как предание полубаснословное: показывая эту тропинку, едва заметную на скалах и снежных пустынях, швейцарец говорит с благоговейным удивлением: "Здесь проходил Суворов". На картах Швейцарии тропинка эта обозначается простою надписью: "Путь Суворова в 1799 году".

   Движение в Муттенскую долину продолжалось два дня безостановочно, и это на протяжении всего шестнадцати вёрст! Русский арьергард беспрестанно и геройски отбивал настойчивые атаки неприятеля. По прибытии Суворова в Муттен окрестные жители доставили ему страшные вести. Теперь уже не осталось сомнений, что Корсаков совершенно разбит при Цюрихе и с огромной потерей отступил к Шафгаузену; Готце разбит при Линце и сам пропал без вести; Елачич и Линкен тоже отступают; значительные силы неприятеля заняли Гларис, а сам Массена собирает армию свою к Швицу, чтобы запереть русским выход из Муттенской долины.

   Дорого бы дал Суворов за верное доказательство, что слухи эти несправедливы, но - увы! - они не замедлили подтвердиться официальным донесением Линкена. В горестном безмолвии на несколько минут остановился Суворов.

   - Готце! - воскликнул он наконец с горечью. - Готце!.. Да они уж привыкли - их всегда били; но Корсаков, Корсаков!..

   Прочтя это донесение, фельдмаршал убедился, что во всей Швейцарии нет уже ни одной части союзных войск, на содействие которой можно было бы рассчитывать, и что его собственный корпус, заброшенный в Муттенскую долину, окружён со всех сторон превосходящим в числе неприятелем, который стережёт решительно все выходы. Что делать? Где искать спасения?! Добро бы ещё собственные войска были обеспечены всем необходимым, но они находились в отчаянно страшном положении: изнурённые неимоверным походом, почти босые, без всякой тёплой одежды и уже несколько дней в крайней нужде по части продовольствия. Взяв из Белинцоны запас провианта только на одну неделю, Суворов рассчитывал, что этого количества ему хватит до Швица, а там уже надеялся открыть новые сообщения и в изобилии получить продовольствие от Готце и Корсакова. Теперь все эти расчёты рушились. Из тех же семидневных запасов, которые везлись за его отрядом, много потеряно на пути, погибло в пропастях, потонуло в горных, потоках, а сохранившиеся вьюки ещё тянулись чрез снеговой хребет. В Муттенской долине у солдат не оставалось уже ни одного сухаря. Счастливыми считали себя те, которым удавалось раздобыться несколькими картофелинами. Офицеры и генералы с радостью платили червонцами за каждый кусок хлеба или сыру. И однако же, несмотря на столь бедственное положение, русские войска не тронули ничего у жителей деревушки Муттен. Великий князь Константин Павлович приказал на собственные деньги скупить всё, что было у них съестного, и раздать солдатам. Эта щедрость великого князя облегчила хоть на один день ужасное положение войска, а жители, приученные республиканцами к насильственным поборам, были крайне удивлены великодушием князя.

   Здесь у Суворова впервые сжалось сердце. Гибель его армии казалась неизбежной; очевидная опасность глядела отовсюду. Восемнадцать тысяч русских солдат должны были пропасть ни за грош - и эта мысль убивала фельдмаршала. Он только и был занят ею, не думая уже ни о самом себе, ни даже о принципах австрийской политики, которые тут-то и выказали себя во всей наготе. И вот, в таком-то отчаянном положении, дорожа каждым часом, собирает он в тот же день, 18 сентября, военный совет, на который приглашает всех генералов и некоторых штаб-офицеров, за исключением австрийца Ауфенберга.

   Первым явился к заседанию князь Багратион и застал Суворова в полном фельдмаршальском мундире, со всеми орденами. Старик, не замечая вошедшего Багратиона, продолжал ходить по комнате быстрыми шагами и отрывисто бормотал сам с собой. "Парады... разводы... большое к себе уважение... обернётся - шляпы долой!.. помилуй Господи!.. Да, и это нужно, да вовремя... а нужней-то... это: знать, как вести войну; знать местность; уметь расчесть; уметь не дать себя в обман; уметь бить!.. А битому быть - немудрено!.. Погубить столько тысяч!.. и каких!.. и в один день... Помилуй Господи!" Багратион из приличия тихонько удалился, оставя старика в том же глубоком раздумье.

   Несколько времени спустя начали собираться приглашённые на совет; в том числе и Черепов. Пришёл и великий князь. Все вместе вошли они к фельдмаршалу.

   Суворов остановился, сделал поклон, зажмурил глаза, как бы собираясь с мыслями, потом, после минутного молчания, окинул всех своим быстрым, огненным взглядом и начал говорить торжественно, с одушевлением.

   - Корсаков разбит и прогнан за Рейн! - говорил он. - Готце пропал без вести, и корпус его рассеян! Елачич и Линкен ушли! Весь план наш расстроен!

   Тут в сжатых, но резких выражениях исчислил Суворов все происки и козни против него, все гнусные интриги венского кабинета, в доказательство коварной политики Тугута приводил старания его удалить русских из Италии и преждевременное выступление эрцгерцога Карла из Швейцарии, имевшее неизбежным последствием поражение Римского-Корсакова. Наконец, и бедственное положение собственной своей армии фельдмаршал приписывал вине всё тех же австрийцев. "Если бы не потеряны были пять дней в Таверне, - говорил он, - то случившиеся несчастия были бы предупреждены, и Массене не удалось бы одержать побед, подготовленных для него коварной политикой нашего союзника". Чем долее говорил Суворов, тем больше приходил он в одушевление, тем сильнее выражалось взволнованное состояние души его. Поступки австрийского кабинета называл он прямо вероломством и предательством. Далее, сравнивая положение своё в Муттенской долине с положением Петра I на Пруте, он находил одно и другое следствием измены союзников, с той разницей, что "Петру Великому изменил мелкий человек, ничтожный владетель... грек!.. а государю императору Павлу Петровичу... изменил... кто же?! верный союзник России!.. Это не измена... Это - явное предательство, чистое... без глупости... разумное, рассчитанное!.."

   Излив таким образом негодование своё на Австрию, фельдмаршал перешёл к очерку настоящего положения своей армии.

   - Теперь мы среди гор, - говорил он, - окружены неприятелем, превосходящим в силах. Что предпринять нам? Идти назад - постыдно!.. Никогда ещё не отступал я!.. Идти вперёд к Швицу - невозможно: у Массены свыше шестидесяти тысяч; у нас же нет и двадцати. К тому же мы без провианта, без патронов, без артиллерии. Помощи нам ждать не от кого... Мы на краю гибели!

   Произнося эти тяжкие слова, Суворов едва мог сдерживать порыв своего негодования, горести и волнения. Он был убит, растерзан, скорбь его отзывалась во всех присутствовавших. У каждого сжималось сердце.

   - Теперь, - прибавил Суворов, - одна надежда - на всемогущего Бога, другая - на высочайшее самоотвержение войск... Мы русские!.. С нами Бог!..

   Словно искра электрическая пробежала при этих словах во всех слушавших. Заметив это действие, старик оживился.

   - Спасите честь России и государя! Спасите сына нашего императора! - восторженно воскликнул он и с этими словами упал в слезах к ногам великого князя.

   Никто не ожидал этой сцены; все были поражены. Константин Павлович, рыдая сам, бросился поднимать старика, обнимал его, целовал... Все окружавшие чувствовали неизъяснимое волнение. Семидесятилетний полководец, испытанный в тысяче опасностей, непреклонный до упрямства, всегда изумлявший своей железной силой воли, - теперь плакал от горя... До сей минуты никто ещё никогда и нигде не видал Суворова плачущим.

   Когда всё несколько успокоились, генерал Дерфельден заговорил первый, от лица всех русских начальников. Он ручался фельдмаршалу за неизменную храбрость и полное самоотвержение войска, готового идти безропотно, куда бы ни повёл его великий полководец.

   Выслушав Дерфельдена, Суворов вдруг поднял поникшую голову, открыл зажмуренные глаза и заговорил с оживлением.

   - Надеюсь!.. Рад!.. Помилуй Бог!.. Спасибо!.. Мы русские - с помощью Божией мы всё одолеем! разобьём врага!.. И победа над ним!.. Победа над коварством!.. Будет победа!

   Эти слова, произнесённые как бы с пророческой уверенностью, возвратили всем твёрдую бодрость духа. Началось совещание. Вопрос был в том, куда пробиваться: к Швицу или к Гларису? Основательные соображения, высказанные великим князем, заставили согласиться Суворова и всех присутствующих на движение к сему последнему пункту. Решено было выступать завтра же (19-го), а генералу Ауфенбергу с его австрийским отрядом двинуться немедленно и сбить неприятеля с горы Брагель. Корпус Розенберга Должен был оставаться в Муттенской долине и до тех пор прикрывать её со стороны Швица, пока все вьюки не переберутся за Брагель.

   По окончании военного совета все присутствовавшие начальники разошлись к своим войскам и объявили им о предстоящем бое с неприятелем.

   - Только, чур, ребята, береги патроны! - предостерегали они людей, - патронов у нас почти уже ничего не осталось.

   - И не надо? На что их? - возражали солдаты, - мы, ваши превосходительствы, и без патронов-то ещё вольготнее: по крайности, решить скорее станем, на штыках доймём его!.. Это уж без сумления!

   Несчастные события с Корсаковым и Готце были уже известны в русском лагере: солдаты знали, в какой опасности находятся все они в эту минуту, и по-своему толковали об измене союзников, о бароне Тугуте, бранили австрияка и осыпали ауфенберговский отряд своими насмешками.

   Но Суворов сумел скрыть пред ними отчаянно тревожное состояние своей души и поддерживал в людях бодрость. Усевшись на барабан около солдатского костра, велел он подать себе шкатулку в которой всегда возил с собой все свои ордена и другие знаки монарших милостей, и медленно стал раскладывать перед собой все эти украшения, любовался ими и приговаривал: "Вот это за Очаков!.. Это за Прагу!" - и так далее. Обступившие его солдаты глядели на ордена, глядели и на своего седовласого "отца" и тихо переговаривались между собой:

   - А что, братцы, старик-то не унывает?!

   - Чего ему ныть-то!.. Не таковский!.. Ишь ты, разложил их, кавалериев-то этих - эвона сколько!.. Смотри!.. "За Прагу", говорит...

   - Есть там всякого, и за Прагу, и за прочее!.. Ничего, батюшка Александра Василич, и за Альпы получишь... Ещё краше... Никто как Бог!.. Бог не выдаст, свинья не съест!..

   - Верно, детки!.. Помилуй Бог, верно! - добродушно улыбался в ответ им Суворов.

   Согласно диспозиции, выработанной на совете, Багратион рано утром 19-го числа выступил с авангардом из Муттена и, перейдя снежный Брагель, спустился в три часа дня в Клентальскую долину, где нашёл отряд Ауфенберга уже готовым сдаться противнику. Войска Багратиона пришли в негодование от одного известия об этом. Пока он устраивал их к бою под огнём французских пуль и картечи, некоторые из австрийских офицеров генерального штаба сочли нужным предупредить великого князя Константина, что союзные войска поставлены здесь в самое опасное положение, и уговаривали его отъехать куда-нибудь назад, подальше. Великий князь с негодованием отвечал им, что именно в подобных-то обстоятельствах его присутствие и может быть в особенности полезно. Вместе с этими словами дал он шпоры и выехал пред боевую линию.

   - Мы со всех сторон окружены, ребята! - громко обратился он к людям. - Но вспомните, что завтра день рождения нашего государя и моего родителя! Мы должны прославить этот день победой или умереть со славой!

   Восторженные клики раздались в рядах, и вслед за ними гренадеры с барабанным боем, без выстрела и прямо с фронта ринулись в штыки на французов.

   Три раза атакуемый Багратионом неприятель отступал всё далее и далее, потеряв уже более четырёхсот человек убитыми и пленными; но, получив подкрепление из Гдариса, занял у Клентальского озера такую сильную позицию, что всякий подступ к ней стоил и нам больших потерь. В этой самой позиции за несколько месяцев пред тем ничтожная горсть швейцарской милиции остановила целую французскую колонну. После нескольких безуспешных подступов, наступившая темнота и крайнее утомление войск заставили Багратиона отложить атаку до следующего утра. Одна только ружейная перестрелка в передовых цепях продолжалась ещё некоторое время.

   Стояла уже глубокая ночь, когда русская армия подтянулась к своему авангарду у Клентальского озера. В этот день было пройдено ею более двадцати вёрст; но Бетцберг, после Росштока, не казался уже нашим солдатам особенно страшным, хотя и на этом переходе погибло ещё много вьюков. На ночь войска оставлены были в виду неприятельской позиции, и приказано им стоять как можно тише, не разводя огней, а ночь меж тем была холодная: проливной дождь перемежался хлопьями снега, и мглистый туман до того сгустился, что в двух шагах едва уже было видно товарища. Солдаты, дрожа от холода и сырости, промокшие насквозь, голодные, почти босые, не ложились спать.

   Вдруг в темноте обнаружилось какое-то движение на бивуаке.

   - Где князь Пётр? где Пётр? - спрашивал кто-то.

   Это был сам Суворов, в своей "родительской епанечке", плохо одетый, обмоклый, прозябший... Багратион, завёрнутый в бурку, поднялся с мокрой земли и встретил фельдмаршала.

   - Князь Пётр, я хочу, непременно хочу ночевать в Гларисе... Мне и вот им, - говорил старик, указывая на солдат, - пора отдохнуть... Нам холодно и голодно, Пётр... Подумай!.. Непременно хочу ночевать в Гларисе!

   - Мы скоро будем там, - отвечал Багратион. - Головой ручаюсь вам, ваша светлость, вы будете ночевать в Гларисе! - уверенным и светлым голосом прибавил он, как бы утешая старика, измученного за этот день и физически, и нравственно.

   - Так будем?.. Ну, спасибо, князь Пётр! Спасибо, голубчик!.. Хорошо!.. Помилуй Бог, хорошо! - повторил Суворов, провожаемый Багратионом до какого-то овечьего хлева, предоставленного на сей раз фельдмаршалу, где он и провёл остаток этой ночи вместе с великим князем Константином.

   Наутро, 20 числа, бой возобновился ещё впотьмах, вскоре после полуночи. Французы, встревоженные перестрелкой двух столкнувшихся патрулей, разом открыли огонь по всей своей линии. Русские войска, мгновенно встрепенувшись, как будто по установленному сигналу, разом кинулись вперёд, "на ура!" и ударили на республиканцев с фронта и правого фланга. Не видя впотьмах местности ни под ногами, ни пред собой, они прямо с яростью стремились на одну цель, которая обозначалась для них вспышками неприятельских выстрелов. Встречая республиканские войска, расположенные по косогору, наши бросались на них в штыки и свергали их с кручи: в жару боя многие и сами, срываясь с утёсов, стремглав летели в пропасть. Узкая дорога между подошвами круч и берегом озера была усеяна истерзанными обезображенными трупами русских и французов, которые часто лежали рядом или один на другом, вцепившись друг в друга. Немногим удалось спастись, хватаясь за камни или деревья. Французы живо были выбиты из своей неприступной позиции. Их опрокинули и гнали до Нетсталя, отсюда до Нефельса, потом до Молиса, где, наконец, прекратилось преследование. Багратион сдержал своё слово: Суворов действительно ночевал в Гларисе, занятом после шестнадцатичасового непрерывного боя, трофеями коего нам достались два неприятельских знамени, три пушки и до шестисот пленных.

   В арьергарде, оставленном у Муттена, всё это время тоже дрались и оттеснили противника до самого Швица, заставив его потерять 3000 убитыми! И здесь точно так же бой доставил нам обременительные трофеи: пять пушек и 1200 пленных с одним генералом (Лакуром). Необременителен был только эполет самого Массены, из литого золота, сорванный с его плеча унтер-офицером Махотиным.

   23 сентября арьергард наш присоединился, наконец, к главным силам, и таким образом у Глариса собралось всё, что оставалось ещё от армии Суворова. Но в каком ужасном положении были эти остатки - оборванные, босые, без артиллерии, без патрона в суме!.. И что было делать с людьми, изнурёнными беспримерным походом, постоянным голодом, ежедневным боем!.. Вьюки большею частью погибли: раненых не на чем было везти. А тут ещё лопнула и последняя надежда Суворова на соединение с Линкеном: оказалось, что австрийский генерал без всякой необходимости давно уже отступил совсем за горы, в Граубинден, и даже Ауфенберг покинул русские войска, уйдя 21 сентября, по следам Линкена, к Иланцу. В подобном положении нечего уж было думать о победах: впору было спасать только остатки армии и честь русского оружия.

   Последовал вторичный военный совет. Путь долиной Линты, хотя и кратчайший для соединения с Корсаковым, нашли неудобным, потому что к этой же Линте должен был выйти Массена со всеми своими силами. Другой же путь на Иланц и Кур к Фельдкирху, хотя и кружной, был удобен в том отношении, что в Куре, занятом союзниками, войска могли запастись провиантом. Таково было мнение великого князя, и Суворов с ним согласился. Войскам предписано выступить из Глариса в ту же ночь и следовать к Эльму. Авангард поручен Милорадовичу, арьергард - Багратиону. Но до чего уменьшилась численная сила войск, можно было судить по отряду того же Багратиона, который состоял без всякой перемены из тех самых частей, что и при вступлении в Швейцарию: тогда в нём было 3000 человек, теперь же едва и до 1800 добиралось!.. Но войска за двое суток стоянки у Глариса, которая сама по себе была отвратительна, всё-таки хоть обогрелись у костров, заштопали заплаты, зачинили кое-как обувь себе и офицерам. Нетрудно вообразить, каково было у них состояние последней, если даже генералы ходили в ботфортах без подошв и передов, заменяя те и другие полами, обрезанными у своих же сюртуков.

   Задолго ещё до утра на 24 сентября армия Суворова тихо снялась с позиции перед Гларисом. Узнав об этом уже на рассвете, неприятель поспешил отрезать ей путь, но был отброшен штыками, и потому именно штыками, что нам больше нечем было драться. Стойкость и мужественное сопротивление арьергарда, который дрался на каждом шагу, поминутно кидаясь врукопашную и переходя в наступление, сделали то, что главные силы и остаток вьюков благополучно миновали теснину и, пройдя более 20 вёрст, спокойно достигли Эльма.

   Голодные люди арьергарда братски делились между собой ничтожными крохами хлеба, который находили в ранцах убитых французов.

   Черепов, посланный с поручением к Багратиону, исполнив, что было приказано, шагом возвращался по полю сражения и проезжал случайно мимо трёх каких-то спешенных казаков, которые намеревались делиться булкой, только что добытой из французского ранца. Черепов был голоден и не без алчности выражения в глазах кинул взгляд на вкусную булку.

   - Ваше скародие! - скороговоркой крикнул ему бойкий казачок из этой группы, - чай, покушать желаете?.. Не угодно ли?

   И он протянул к нему булку.

   - Да вы сами голодны, братцы! - колеблясь, отказался было Черепов.

   - Ничего, ваше скародие, мы ещё раздобудемся, здесь в алиргарде этого добра - благодаря Господу - есть пока!

   Взяв булку, Черепов захватил из кармана горсть червонцев и подал их своему нежданному благодетелю.

   - Извините, ваше скародие, этого нам не надоть!.. Мы не для того! - смущённо заговорили казаки. - А вот ежели б милость ваша... кабы нам патрончиков... коли есть у вас, то пожалуйте - мы бы сейчас этто охоту на булки устроили.

   В кобурах у Черепова было несколько запасных патронов, и он с удовольствием поделился ими с казаками.

   - Как же это вы будете охотиться? - спросил он, убирая за обе щеки кусок французского хлеба.

   - А вот сейчас. Только винтовочки набьём, сейчас и готово! - отвечал бойкий казачок, посылая заряд в дуло. - Которого примерно? - спросил он у товарищей, мотнув головой на цепь неприятельских стрелков, наступавших впереди, шагах в полутораста.

   - Офицера не бей! У офицера ничего нет, - посоветовал смышлёный товарищ. - А вот, вишь, там, в энтой кучке унтер ихний идёт - его и вали: у унтера, надо быть, есть наверно!.. Пожалуй, и сырку, а то и ветчинки раздобудемся.

   Казак прилёг, положил дуло на камень, прицелился, и в тот же миг намеченный капрал завертелся на месте и упал ничком на землю.

   - Готово! - воскликнул радостно ловкий стрелок. - Теперь только, чур, ребята, сторожи: как на уру на них побегим, так чтоб другие его не подобрали! Ну, а теперича следующий!

   И он опять стал заряжать винтовку.

   Черепов дал шпоры и поспешил отъехать от продолжения этой охоты, обвинять за которую голодных, ожесточённых людей он в душе не чувствовал возможности.

   На пути своего следования ему попалось ещё несколько подобных же кучек солдат, которые усердно шарили в ранцах убитых французов, тут же делясь найденным хлебом, и даже добродушно приносили начальникам часть своей добычи.

   Однако и в Эльме не нашли себе русские войска желаемого отдыха: всю ночь оставались они под ружьём, наготове к бою, в расстоянии ружейного выстрела от противника и при этой холодной, ненастной темноте нигде не могли добыть дров, чтобы развести костры; а снег так и валил большими хлопьями... Этот приятный ночлег покинут был 25 сентября ещё до света, и в пяти верстах за Эльмом русские увидели пред собой страшный снеговой хребет Ринген-Копф (Панике), знакомый пока только авангарду Милорадовича, который вовсе не ночевал в Эльме. Путь, предстоящий теперь, был ещё труднее, неизмеримо труднее, чем все прежние переходы. Даже Росшток казался игрушкой в сравнении с Ринген-Копфом, которого крутой и продолжительный подъём как бы вдруг вырос пред глазами армии с первыми лучами рассвета. Подъёмная тропинка, трудная сама по себе, сделалась совсем непроходимой от продолжительного ненастья. Люди вязли в грязи, едва вытаскивали ноги - и опять те же обрыванья и полёты стремглав в преисподние!.. Опять гибель последних вьюков! Здесь была потеряна в безднах вся остальная наша горная артиллерия, которую просто пришлось нарочно побросать в пропасти для облегчения животных, необходимых под перевозку раненых. Чем выше поднимались русские, тем круче и труднее становился подъём, а выпавший за ночь глубокий снег совсем занёс дорогу. Густые тучи затянули всю поверхность горы, так что люди карабкались наобум, ничего не видя пред собой. Проводники опять разбежались, - пришлось самим под вьюгой искать себе дорогу, погружаясь в снежные сугробы. С высоты гор слышались глухие раскаты грома, и по временам густой, непроницаемый туман рассекался блеском молний, и опять огромные каменья, срываемые бурею, с грохотом катились в бездны. Русские вступили в область грозы, которая трещала вокруг, а через несколько времени молниеносные удары грома раздавались уже значительно ниже: грозовой пояс был пройден. И на этом-то ужасном переходе все без различия - солдаты, офицеры, генералы - были босы, изнурены и голодны. Промоченные до костей страшным ливнем, они вдруг были застигнуты снегом, вьюгою, метелью, - и мокрая одежда покрылась на них ледяной корой.

   Здесь в первый раз между солдатами раздался ропот.

   - Ну, братцы, старик наш совсем, видно, из ума вышел! Завёл невесть куда! - громко говорили солдаты, нимало не стесняясь присутствием самого Суворова, который ехал рядом.

   - Помилуй Бог! Они хвалят меня! - громко и с весёлым смехом обратился он к окружающим. - Так точно хвалили меня они же и в Туретчине, и в Польше!

   При этих словах люди невольно вспоминали, что "отец" всегда умел выводить их с честью и славой из самых безвыходных обстоятельств, и им стало стыдно за своё минутное малодушие. Бодрость была возбуждена снова.

   В это время на одной из попутных скал увидели они надпись.

   - Савёлов! ты дока на грамоту - разбери-ка, что оно тут обозначает? - обратился один из солдат к товарищу.

   - А ляд его знает! Не по-законному писано, не по-русски! - отозвался вопрошаемый.

   - Эта надпись гласит, что "здесь прошёл пустынник", - пояснил им Черепов, случившийся рядом.

   - Пустынник!.. Ишь ты, диковина какая, пустынник! Что ж тут такого?! - тотчас же весело стали переговариваться солдаты. - Нас-то, поглядишь, эвона сколько пустынников идёт, и ничего себе, шагаем!.. а у них сейчас этто надпись!.. Чудесно!.. Ей-Богу!..

   И такие-то суждения произносили люди, отродясь не видавшие гор, привыкшие с колыбели к простору родимых равнин, к раздолью степей необозримых! А подъём всё выше да выше, всё круче и тяжелее - и опять признаки уныния начинают замечаться на изнурённых лицах.

   Вдруг в эту самую минуту, ни с того ни с сего, Суворов во всю мочь затягивает песню:

   Что девушке сделалось?

   Ай, что красной случилось?

   И далече передаётся вдруг разлившийся вокруг него гомерический хохот, и до крайности истомлённые войска с новой бодростью карабкаются на новую кручу!

   Целый день безостановочно тянулась колонна, одолевая кручу Ринген-Копфа, и только авангард Милорадовича успел засветло спуститься к деревеньке Панике. Все остальные войска едва в сумерки достигли ледяной вершины хребта и тут были застигнуты темнотой. Вся колонна так и остановилась в том самом положении, в каком захватила её ночь. Не имея никакой возможности идти далее и совершенно выбившись из сил, солдаты сами приютились где попало: на голом снегу, на каменьях, на ледяных глыбах или прислонившись к скале - и так провели целую ночь в ожидании рассвета. И тут ещё, к довершению бедствия, поднялась вдруг такая стужа, что многие солдаты замёрзли во сне, на вершине Паникса, и обледенелая дорога сделалась чрезвычайно скользкою. Тёмно-синее небо сквозь ясный горный воздух морозно играло бесчисленным множеством ярких звёзд; студёный ветер гудел среди ледника, - и вместе с его воем раздавались иные ужасные звуки: то был горячечный, полупомешанный бред, рыдания, вой и скрежет, вопли и стоны умирающих пленных французов... Русские, как более привычные к суровому климату, переносили эти ужасы легче и если умирали, то делали это тихо.

   Здесь воистину была настоящая адская ночь ужасов. На заре розоватый луч восходящего солнца заиграл переливами радужных цветов на окрестных ледяных вершинах и золотисто обагрил густые тучи, клубившиеся далеко внизу, под ногами.

   "Ку-ку-ри-ку-у-у!" - раздался вдруг громкий петуший крик в одном из концов русского стана.

   - Ну-у!.. загорланил старый петух! - быстро загомонили промеж себя солдаты. - Вставай, ребятки, вставай, шевелися!.. В поход пора!

   "Квох-ох, кво-кво-кво-квох!" - в ответ на петуший крик весело послышалось с разных сторон куриное кудахтанье - и солдаты живо, со смехом, подымались со своего ледяного ложа, отбивая на месте трепака с холоду и отряхая с себя налёт морозной пыли.

   - Ну, ну! вставайте, вставайте, курицыны дети!.. Живо! Ишь, батька-то как петухом орёт!.. благим матом! Стало быть, время!

   И люди, оправясь да поразмяв члены, набожно и спешно крестились на восток, откуда большим диском подымалось багряное солнце, и ещё поспешнее становились в ружьё и выстраивались. Унтер-офицеры наскоро делали расчёт по рядам, примечая, кто жив, а кто остался почивать вечным сном в ледниках Ринген-Копфа. Но вот барабан загрохотал "подъём", где-то впереди раздалась команда - и головная часть колонны двинулась с горы по обледенелому спуску. Этот спуск вполне стоил подъёма, если даже не был ещё хуже. На каждом шагу теряя последних лошадей и мулов, армия около полудня спустилась кое-как по гололедице и с величайшей опасностию к деревне Панике, где был дан ей небольшой привал, и затем, уже по более отлогой местности, полки направились к городу Иланцу.

   Крупной рысью обскакивая их на этом переходе, Суворов весело кричал солдатам: "Здравствуйте, чудо-богатыри, витязи русские!.. Чада Павловы, здравствуйте!"

   И ответный крик ратников от души, от сердца, с любовию вырывался у всякого:

   - Здравия желаем, отец, батюшка Александр Васильевич!

   И долго громкое "ура" бесконечными перекатами от батальона к батальону, от полка к полку провожало старика по дороге и не смолкало даже и тогда, когда его капуцинская шляпа и развевавшийся родительский плащ совсем уже терялись впереди из виду...

   И сам Суворов, и каждый ратник равно чувствовали и сознавали, что в эту минуту было спасено более чем жизнь: спасена была честь оружия русского.

  

   27 сентября совершенно уже босая армия пришла в город Кур, где кончились её невзгоды и опасности. Высокий снеговой хребет стоял между нею и неприятелем, фланги прикрывались австрийскими отрядами, а в самом Куре найдены были изобильные запасы продовольствия, дров и боевого снаряжения. Здесь был истинно светлый праздник: на улицах все генералы, офицеры и солдаты братски обнимались и целовались между собой, поздравляя друг друга с жизнью и спасением. Мгновенно оживился весь русский; стан. В котлах варилась похлёбка с говядиной, солдаты резали свежий хлеб, курили трубочки-носогрейки, давно уже не дымившие табачком, фельдфебели распоряжались около бочонков с водкой и делили её по "братским крышкам"... Утомление и горе было забыто. Люди принялись чинить обувь, справлять амуницию и уже шутили над только что минувшими страданиями. К вечеру по всему бивуаку гудели бубны, звенели медные тарелки, и ротные песенники в кругах распевали весёлые песни.

   Суворов приказал позвать к себе Черепова. Когда последний вошёл к фельдмаршалу, он застал там двух-трёх высших генералов и начальника походной канцелярии, Е. Б. Фукса, который сидел за письменным столом и приготовлялся что-то писать.

   - Ну, пиши же реляцию, - говорил ему Суворов, - всё пиши, достойное примечания... всё!

   - Для сего кисть моя не имеет красок, - пожал тот плечами. - Да и на что тут реляция! Для потомства довольно и сего: "Русские перешли Альпы - и Россия имеет Аннибала!"

   - Го-го!.. Помилуй Бог! - захлопал в ладоши Суворов и принялся скакать по комнате.

   - А! Вот и он! - вскричал вдруг старик, увидав Черепова. - Очень рад, что пришёл!.. Хорошо!.. Отлично!.. В сей час получишь поручение!

   - Что прикажете, ваша светлость? - почтительно спросил Черепов.

   - А вот-вот, сейчас... Пиши же, Егор, пиши, голубчик, скорее... время не ждёт!

   Но литературное перо Фукса уже и без того быстро бегало по листу бумаги.

   - Вот тебе ордер к криг-цальмейстеру, - продолжал Суворов, подавая Черепову клочок бумаги, на котором тут же написал за своей подписью несколько слов. - Беги ты с ним к казначею, получай прогоны, изготовься и через час будь здесь. Егор, реляция будет готова?

   - Поспеет, - утвердительно кивнул Фукс, не подымая глаз от своей бумаги.

   - О, помилуй Бог!.. у тебя живо!.. Всё живо! Ну, хорошо!.. Итак, голубчик, - опять повернулся старик к Черепову, - лети, мчись... птицей в Петербург... к государю... с реляцией... А будет спрашивать, расскажи ему сам всё, что видел... что перенесла армия... всё... всё, без утайки!.. Ступай же за прогонами!

   Черепов поклонился и вышел.

   Через час у крыльца главной квартиры стояла уже немецкая почтовая бричка, и краснощёкий швейцарский почтальон, с бичом в руке и медным рожком за спиной, молодцевато красовался на козлах. Черепов в четверть часа успел купить себе новые сапоги и дорожный, подбитый ватою, плащ да кожаную подушку; набил кисет табаком, уложил в кожаную сакву[89] две перемены белья, бутылку рому, две-три булки с куском копчёной ветчины и - совершенно готовый в путь - явил