Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

я, и выглянул Михно. Узнав гостей, поспешил навстречу.

   Немой отвел лошадей в стойла, а они втроем направились в хижину.

   - Вы что же? Сбились с дороги? - приветствовал их Заремба. - Сегодня я никого не ждал, разве только завтра; все любопытные поторопились посмотреть нового короля.

   - Мы тоже едем оттуда, - сдержанно ответил Зебро.

   Вошли в избу, низкую, но просторную. Заремба устроился здесь, как мог; пол прикрыл войлоком и звериными шкурами, на стенах поразвешивал оружие и доспехи; нашлись даже и гусли.

   Сбоку горел огонь, на котором девушка с длинными косами что-то стряпала, но при входе гостей убежала.

   Зебро и Нехлюй слыхали об этой хижине, но никогда здесь не бывали и поэтому с любопытством осматривались вокруг. Михно заметил это.

   - Кажется вам странным, что старый дворянин, который мог уже получить у короля должность подчашего или подкомория, должен, как барсук, скрываться в яме? Такова участь верных слуг, которые говорят господам правду.

   Нехлюй загадочно качнул головой.

   - Не говорите мне, что я получил свое, - добавил Михно с жаром, никогда его не оставляющим. - Я страдаю за то, что вступился за несчастную мученицу, и не мог терпеть зла...

   - Ну вот, однако, - промолвил Зебро, усевшись на завалинку, - люди поговаривают, что вы слишком любили эту госпожу... а она вас!

   Зарембу взорвало.

   - Брешут, как собаки! - воскликнул он. - Я уважал ее, как госпожу, жалел несчастную. Лгут, это была святая женщина!

   Разговор на эту тему прекратился, и Михно успокоился.

   - Ну-с? - начал он. - Вы из Гнезна? Что же? Дали ему надеть корону? Ничего не случилось?

   - А что же могло случиться? - спросил Нехлюй.

   Заремба захохотал.

   - Могло, могло... - ответил он иронически. - Ну! Раз, другой, третий не повезло, а когда-нибудь повезет! Пусть радуется; недолго это продолжится!

   Тут Зебро сплюнул и вмешался в разговор.

   - Собираетесь вы, собираетесь, столько лет угрожаете, а мне кажется, ничего из этого не выйдет!

   Хозяин повернулся от печки, куда подбрасывал поленья.

   - А я вам клянусь, что выйдет! - воскликнул он торжественно. - Нам самим нелегко было это сделать. Нашлось много изменников, сообщали ему, он был настороже. По пути высылали дозоры, рыскали по лесам, без охраны не двигался ни на шаг. Теперь пусть почувствует себя в безопасности... Мы к нему доберемся.

   Нехлюй заворчал, что надо было пригласить на помощь силезцев или кого-нибудь с Поморья. Михно улыбнулся.

   - Найдем получше, - ответил он. - Посидите до завтра, тогда убедитесь... На завтра сюда приглашены многие - увидите!

   Он замолк, не желая больше открывать карты, позвал немого и принялся угощать гостей.

   В невзрачной хижине нашлось больше, чем могли ожидать.

   Кусок серны, медовуха, черный, но свежий хлеб, каши вдоволь, кусок меду и сыр на закуску. Немой и девушка живо справлялись.

   После ужина легли спать на шкурах и соломе; огонь горел всю ночь.

   Утром немой добросил поленьев и разбудил господ.

   День был светлый и хороший; они вышли на воздух.

   Заремба ожидал гостей и прислушивался к шуму. Действительно около полудня стали съезжаться Зарембы, Налэнчи и даже многие их родственники, бывшие вчера в Гнезне.

   Все они были мрачно настроены, сердитые, раздраженные. Их беспокоило то, что вчерашний обряд вышел таким торжественным, величественным, что он собрал столько землевладельцев со всех польских земель.

   Слушая рассказы об этом, Михно бесновался и ругался.

   - Подлая толпа! - кричал он. - Лишь бы только поить их да кормить, так продадут себя, не обращая внимания, что надевают цепи. Провозглашают короля, радуются, а не видят, что это принесет им иго.

   Приезжие перечисляли лиц, обещавших раньше идти заодно с Зарембами и Налэнчами, а теперь не желавших даже слушать об этом.

   - Устроимся и без них, - утешал Заремба.

   Новые гости все время подъезжали, верхом, лесными тропинками. Большинство из них волновалось и беспокоилось, один лишь Михно смеялся, глумился над опасениями, подбадривал остальных.

   В избе стало тесно, отправились на лужайку.

   - Вот подождите немного, - сказал Михно, - увидите одно лицо, которое вам прибавит храбрости...

   Было уже после полудня, все легли под деревьями, когда из глубины леса донесся топот и звон...

   Те, кто приехал раньше, пробирались осторожно и потихоньку, и хотя существовал обычай вешать бубенчики на сбруе, но никто не решился на это.

   Заремба, услышав звонки, вскочил на ноги, уверенный, что это ожидаемые лица. Действительно, вскоре из-за деревьев показался высокий рыцарь в доспехах и черном шлеме, на рослом коне; по обрюзгшему лицу легко было узнать немца.

   Он выглядел барином, видно было, что это один из князей. Его сопровождало десятка полтора всадников, остановившихся у опушки. Заремба поспешил встретить его с почтением, но не слишком униженно.

   Не слезая с коня, несколько опасливо поглядывая вокруг и держа руку на рукоятке меча, всадник смотрел на людей, поднимающихся с земли. Он недоверчиво подсчитывал подходивших к нему вслед за Зарембой.

   Наклонившись, всадник заговорил с Михно.

   - Что же вы предпринимаете? - спросил он мрачным, жестким тоном по-немецки.

   - Коронации нельзя было помешать, - ответил Михно, - короновали его, ну! Не надолго!

   - Значит, не повезло! - промолвил немец. - Вам ведь всегда не везет... говорите много, кричите громко, делаете мало!

   Заремба тихим голосом объяснял, в чем дело; всадник подсчитывал собирающихся вокруг людей.

   - Немного вас тут! - сказал презрительным тоном. - Что это за сила, это горсточка людей!

   - Так ведь здесь только начальники, - возразил Михно, - а не все наши. Считайте по десять, двадцать и больше голов на каждого. Только к чему это, если нам не везет. Мы столько раз уже устраивали засады, а он всегда уходил.

   Немец взглянул с презрением.

   - Только бы мне сказали, где он бывает с небольшим отрядом, - ответил он, - а я уже без вас устроюсь.

   Стали опять шептаться. Заремба подводил к князю лиц, на которых больше всего рассчитывал. Они вели переговоры и спорили.

   У немца разгорались глаза; с теми, кто мог с ним легче говорить, болтал дольше и откровеннее. Наконец все согласились. Князь громко осыпал их обещаниями милостей и торопил не терять времени.

   Вдруг издали послышался рог; очевидно, это был условленный сигнал, так как всадник вздрогнул, повернул коня, кивнул головой на прощание и уехал.

   Землевладельцы тоже поторопились к своим лошадям и вскоре кроме Зебра и Нехлюя на лугу не было никого, так все торопились уехать.

   - Теперь, - улыбался Михно, возвращаясь в свою хижину, - когда с нами два Оттона, наш королек не спасется! Пусть переведут дух после пира, а мы им устроим пир получше!

  

  

   Ксендз Теодорик стоял с опущенной головой у стола и смотрел, как Тылон делал оттиск печати на горячем воске.

   Она была только что вырезана согласно совету Свинки; чтобы больше досадить другим польским князьям, кругом нее шли слова:

  

  

   (Сам он полякам вернул победоносные стяги.)

   Он и Тылон, поглаживавший свою коротко подстриженную бородку, с различными чувствами смотрели на эту величественную печать, которую впервые должны были подвесить у пергамента на шелковом шнуре.

   - А что? - обратился Тылон к задумчиво стоящему Теодорику. - А что? Разве это не величественная печать? Не панская? Не королевская? У силезцев черный орел, у нас белый. Да вот на нашей печати не какой-нибудь всадник, что годится князю... но орел, словно императорский! И надпись красивая, не хвастаясь, я сам ее составил: Sigillum Praemislai Polonorum Regis et Ducis Pomeraniae {Печать Пшемыслава, короля поляков и князя Поморья (Померании). (Примеч. пер.)}. Polonorum! Это я поставил нарочно - слопают друг друга со злости!

   Тылон улыбнулся и добавил:

   - Такой печати не бывало ни у нас, ни у кого другого из князей!

   - А вы радуетесь? - спросил Теодорик.

   - Да как же не радоваться?

   - Ну, я... не радуюсь, - ответил лектор, качая головой. - А знаете почему? Потому что я предпочитаю силу и власть, чем трубу и похвальбу... Предпочитаю дело, чем слово... Но вы, господин писарь, муж слова и верите в его силу.

   - Конечно! - воскликнул Тылон. - Бог нам преподал, что слово претворяется в дело и что должно стать действием; сначала должно быть мыслью!

   Он умолк, а затем вернулся к первоначальному веселому сюжету:

   - Пусть князьки злятся! Пусть негодуют и волнуются враги! Кто из них взглянет на эту печать, его проберет дрожь! На ней написано: Polonorum... Sepienti sat! Архиепископ за это поцеловал меня в голову!

   Он сделал широкий жест рукой.

   - Все заберем!

   Теодорик как-то печально улыбался.

   - Дай, Господи! - сказал он. - Но, по-моему, не следует трубить с башни, пока враг не разбит, не предостерегать его, что мы идем в бой, чтобы враг не готовился, не дразнить зверя.

   - Пусть дрожат, - беспечно воскликнул Тылон. - Victricia signa наши! А как это красиво звучит: reddidit ipse solus...

   - Отче, - ответил Теодорик, - ведь они же необязательно выступят против нас в открытом сражении; разве вы не слыхали о яде, который убрал во Вроцлаве мешавших? Или не знаете, что случилось с Белым? {Лешек Белый был изменнически убит 23 ноября 1227 г. (Примеч. пер.)}

   Тылон вознегодовал.

   - Мы всецело заботимся о короле! Ого! Ого! Не пугайтесь! Люди стерегут его пуще глаза!

   Лектор сжал губы и умолк.

   - Ну хорошо, - сказал он и перешел к другому: - Что я слышу? Король, кажется, на Масляную собирается в Рогозьно?

   - На Масляную? Да, - ответил Тылон. - Следует ему по праву отдохнуть, и ему, и придворным.

   - А в Познани разве не может? - спросил Теодорик.

   Тылон забавно вытянул губы, рукой делал какие-то жесты, двигал пальцами, словно заставляя их высказать то, чего не понимает Теодорик.

   Он кашлянул и, видя, что ксендз ждет более понятного объяснения, скороговоркой зашептал:

   - Неужели я должен вам, брат Теодорик, вам, слышавшему, как растет трава и о чем переговариваются птицы на деревьях, вам, который видит в темноте, слышит в молчании, вам я должен объяснить, почему Масляная больше понравится королю в Рогозьне?

   Ксендз Теодорик молчанием и взглядом дал понять, что во всяком случае нуждался в этом пояснении. Тылон слегка зажмурился.

   - Милый отче, - шепнул он, - никто больше меня не восхищается нашей королевой. Это женщина великих добродетелей и могущественная, величественная, но с ней невесело. Всюду ее сопровождает это величие - dИcorum! Смеяться при ней неприлично, она на это морщится, петь нельзя, так как это ее оскорбляет. Разве вы видали ее когда-нибудь иначе, чем королевой? Ложится в короне и встает в ней. Женщины в ней мало. Взглянув на нее, становится страшно! Так вот, видите, брат Теодорик, захочется наконец нашему пану немного свободы и человеческих отношений; ведь он еще не стар, можно, пожалуй, назвать его молодым.

   Он опустил голову и распростер руки.

   - Humanuni est!

   - Да, печально это, - вздохнул Теодорик. - Королям некогда жить для себя да искать веселья; король это все равно, что священнослужитель! Кто помазан, тот должен избавиться от человеческих переживаний.

   - Пожалейте вы его! - шепнул Тылон.

   - Я, я, отче, не только жалею, но и люблю его. На многое закрываю глаза, но больно мне, когда подумаю, что он должен искать развлечений в Рогозьне! Соберется там много землевладельцев, пойдет выпивка да прочее... Королю не только не пристало участвовать, но даже и смотреть на это.

   - Слишком вы строги! - промолвил Тылон. - Если б это говорил архиепископ или ксендз Викентий, но вы, знающий свет!..

   - Отче, - перебил его Теодорик, - наконец, я не забочусь о веселом времяпрепровождении, попросту опасаюсь!

   Тылон так искренно расхохотался, что пристыженный лектор умолк.

   - Вы боитесь за него? Где? Тут? Под носом, на нашей земле? В Рогозьне, где его окружат лучшие друзья?

   - И худшие, потому что могут пробраться скрытые враги!

   - Ну, ну! - продолжал Тылон, любовно оглядывая свою печать. - Столько уж лет нам кричат об этих Зарембах и Налэнчах, но это пустые разговоры! Расползлись они по белу свету, не осталось их и следа! Кто остался здесь, просится опять на службу. Не пугайте себя даром!

   - Ну что ж пусть и так, - ответил Теодорик; - все-таки я предпочел бы Масляную в Познани, чем в Рогозьне.

   - Когда настанет Великий пост, вернется петь вместе с нами.

   Тылон закончил этим неприятный разговор и добавил, приподняв печать.

   - Посмотрите-ка, отче, как умно поступил Болеслав Благословенный Калишский, наш благодетель, когда дал евреям привилегию у нас! А кто бы теперь вырезал нам такую печать, если бы не было Самуила, сына Иуды? Кто нам чеканит монеты? Тоже еврей. Кто дает оправу драгоценным камням? Кто дает деньги в долг? Кто привозит дорогой бисер? Умные люди годны на все!

   Слушая эти похвалы, лектор морщился.

   - Однако, - сказал он, - наш гнезнинский пастырь тоже поступил умно, когда в Синоде велел евреям носить остроконечные шапки и красные кружки на груди, как в других государствах.

   Старик Тылон опустил голову, не смея спорить, что постановление Синода должно быть хорошо.

   Это было в первых числах февраля. Как сказал Теодорик, король действительно собирался на охоту в леса за Рогозьно, а затем рассчитывал провести несколько дней в этом городишке.

   Чем строже были тогдашние посты, тем шумнее, разгульнее праздновали Масляную. Но королева не очень милостиво относилась даже к такому масляничному веселью, и поэтому ничего удивительного не было, что Пшемыслав старался повеселиться где-нибудь, но не в Познани.

   Рыкса недолюбливала эти путешествия, но не решилась противиться им. Король всегда обещал, что скоро вернется.

   Как раз отряд собирался в путь, а королева незаметно смотрела вниз из-за занавески. На лицах всех отъезжающих виднелась радость, плохо скрываемая, так как боялись суровой королевы.

   Звучали трубы, радостно лаяли собаки, лошади били копытами по замерзшей земле.

   Вдруг среди собак, оставшихся дома, одна завыла, а за нею затянули остальные, и как раз в тот момент, когда король выезжал из замка. Этот вой отозвался в сердце королевы эхом печали и тревоги.

   Следующие дни прошли в тишине и спокойствии. Прошла неделя, но король не возвращался, только приезжие сообщали, что в Рогозьне пир горой. Король весел, радостен, осыпает милостями.

   Кто мог, старался вырваться туда под первым попавшимся предлогом.

   - Еще с тех пор, как у нас новая супруга Пшемыслава, не было такой Масляной! - хвастались придворные.

   Королева беспокоилась слегка, посылала на разведку, так как эти вести ее неприятно поражали.

   На другой день после святой Доротеи в замке было тихо, как и раньше.

   Тылон у себя выжимал на воске все новые и новые печати. Ксендз Теодорик, оставшийся в Познани, ходил на службу к королеве, тоскуя и беспокоясь. Канцлер Викентий, у которого накопилось много дел, все время упрашивал, чтоб король вернулся.

   Так миновал день, известий не было.

   Уже собирались запирать ворота, когда прискакал всадник на усталом коне и, бросив его на попечение первого встречного, побежал к епископу.

   Епископа не было дома, так как он уехал в Пшемешно. Тогда приезжий, как сумасшедший, ворвался к канцлеру.

   Ксендз Викентий как раз молился на ночь, в комнате было темновато; увидев входящего, подумал сначала, что это его прислужник, и только, услышав стоны, подошел к нему.

   Бледный, перепуганный человек с всклокоченными волосами стоял перед ним, как олицетворение страха и горя.

   Канцлер, увидев его, воскликнул:

   - Господи, что с тобой?

   Неизвестный не мог вымолвить слова, разразился лишь рыданиями и, закрыв глаза, пал на колени. Канцлера стал охватывать ужас.

   - Ради Бога, что случилось? - повторил он.

   Вдруг раскрылись двери и вбежал ксендз Теодорик, узнавший лошадь одного из сопровождавших короля. Увидев гонца, воскликнул:

   - Говори, что случилось? Ты из Рогозьна?

   Наконец вырвалось у приезжего:

   - Король убит! Застонали в ответ оба.

   Прошло порядочно времени, пока успокоили вестника, и он смог рассказать подробности.

   - О несчастный час! Два бранденбуржца, Зарембы и Налэнчи напали под утро, когда пан и все крепко спали. Поднялась суматоха... Я схватил меч и побежал туда полуодетый. Но через толпу саксонцев и этих негодяев нельзя уже было пробиться. Короля вытащили, насмехаясь и колотя. Он вместе с приближенными защищался, как лев. Пало трупов довольно. Я видел, как он рубанул по голове Павлика Налэнча и положил его на месте. Когда я мечом пробивал путь к нему, я увидел, как он, весь в крови, зашатался, и на него набросились саксонцы. Я уже не знаю, как мне, раненому, удалось спастись. Вытащили они его уже в бессознательном состоянии на двор - изрубленного, в окровавленной рубахе. Тут принялись его сажать на коня да вязать, но уже бедный наш пан не мог удержаться и свалился. Его втащат, а он, как труп - вниз. Тогда понесли его бранденбуржцы на воз, желая увезти с собой, но и с воза свалился. Ну тут еще несколько раз ударили мечами и бросили. Я проталкивался туда, где он, думал, погибну рядом; вдруг вижу, стоит Михно Заремба ногой на его груди, наклонился и смотрит.

   - Еще ты жив! - закричал ему в ухо.

   - Возьмите меня! Спасите! - слабым голосом промолвил король... Не знал, видно, с кем говорит. - Возьмите, снесите на кровать... жизнь вернется!

   Услыхав это, Михно вдруг поднял меч и погрузил его по рукоятку в грудь короля, крича: "Люкерда!"

   Канцлер и Теодорик ломали руки.

   Наступило жуткое молчание, а вестник несчастья лег на пол, и катался, и рыдал.

   Таков был конец этого семимесячного правления короля, которого все оплакивали. Народ видел в его смерти Божье возмездие за убийство невинной Люкерды {Историк Длугош рассказывает, что за участие в этом убийстве роды Зарембов и Налэнчей были лишены надолго права носить пурпурные платья и выходить на турниры отдельными отрядами. Но кажется, что это более поздняя легенда или относится к какой-нибудь ветви этих родов, так как вскоре мы видим Налэнчей на важных постах даже в Великопольше.}.