Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

! - засмеялся храбро Михно.

   - Пока не должен, не арестую, - ответил каштелян.

   Оба шли в комнаты не очень охотно.

   Каштелян занимал прежнее помещение князя Болеслава, но теперь как раз должен был отвести его для князя и гостей. Поэтому они пошли в боковую комнату, где был хаос, так как туда снесли всю мебель и вещи, а не хватало времени расставить их.

   Посмотрев на исхудавшего, загоревшего и с морщинами страсти на лице Зарембу, Сендзивуй улыбнулся.

   - Что же? Не надоело тебе еще бегать, как лисе перед собаками? Хочешь умилостивить князя?

   - Кто? Я? Просить? Его? - вспыхнул Заремба. - Я? Ну и угадал! Ты его так же любишь и знаешь, как и я, хотя он мил по отношению к тебе, а ты к нему. Мы старые товарищи, не будем же врать, так как это ни к чему. Я и не думаю скрывать, что у меня в мыслях, а к тебе пришел не просить о заступничестве, но подговорить тебя!

   - Так ты попал скверно, - возразил холодно Сендзивуй. - Я не для вас.

   - А кто знает? - ответил Заремба, удобно усаживаясь. - Побеседуем-ка по-старому.

   Сендзивуй, вероятно, был любопытен и молча ждал.

   - Князь тебя не очень-то жалует, - говорил Михно, - это всем известно и тебе тоже. Дал тебе каштелянство, чтоб отделаться, ради твоего отца и низких твоих поклонов. Мечтаешь о воеводстве - но напрасно. Не получишь его. Впрочем, что тут воду варить? Пшемыслав ваш на княжестве не удержится. Землевладельцы его выгонят. Он убийца собственной жены, хочет быть нашим тираном. Бранденбуржцы точат на него зубы, силезцы его не выносят и хватают все, что у него есть, Поморья он не дождется. В снах он видит корону - получит ее в аду у Люцифера!

   - Молчи же! - угрюмо перебил Сендзивуй.

   - Почему же мне молчать? - ответил Заремба. - Слушай, не слушай, а я должен говорить. Если б ты был умен, да послушался меня, так пошел бы выше, чем теперь.

   Каштелян опять нетерпеливо оборвал его:

   - Глупости говорите!

   - Думай, что угодно! Я еду из Вроцлава от князя Генриха. Мне велели тебя расспросить.

   Испуганный и удивленный Сендзивуй живо повернулся.

   - Молчи ты со своим князем. Обоих вас знать не желаю. Если будешь дальше рассказывать о таких нечестных делах, кто тебе поручится, что я не велю тебя арестовать?

   Заремба засмеялся.

   - Не велишь и не выдашь меня! - воскликнул. - Я тебя знаю. У тебя внутри то, что у меня снаружи. Я тебя ни к чему не принуждаю, но мы старые товарищи, я тебе желаю добра. Надо оглядываться на обе стороны. Кто знает, что будет?

   - А ты оглядывался, когда влез в эту кашу, где теперь сидишь? - возразил Сендзивуй.

   - Это будет видно, - сказал Заремба. - Теперь поговорим, как пристало старым товарищам, хотя ты каштелян, а я бродяга. Я тебе говорю правду. Князь Генрих Вроцлавский хотел бы с тобой поближе познакомиться. Поезжай как-нибудь к нему... может быть, это обоим пригодится.

   Сендзивуй испытующе взглянул.

   - Потише! - сказал он, смутившись. Заремба подмигнул.

   - Послушай, твоему князю ничто не поможет, он должен пасть. Завтра, через год-два - я не знаю, но хотя бы и провозгласил себя королем, это его не минует. Если его коронуют, как ему хочется, тем скорее падет. Землевладельцы знают, что такое король. Теперь он ими помыкает, пока князь, а потом сядет на шею.

   Так рассуждая, Заремба посматривал на Сендзивуя, следя за произведенным впечатлением. Каштелян, однако, обнаруживал только беспокойство и нетерпение.

   Михно несколько изменил разговор.

   - За вашу долгую службу не можете похвастаться большой милостью Пшемыслава, - промолвил он. - Болеслав Благочестивый пожаловал вас гофмейстером своего двора; следовало вам получить что-нибудь больше, чем калишское каштелянство.

   - Следовало мне получить воеводство, - вырвалось у Сенд-зивуя, - не другому, а мне. Случилось беззаконие!

   - Пшемыслав не на вашей стороне, - добавил Заремба, - ваша служба пропадает даром.

   Им помешали. Заремба, энергичный и отважный, вечером опять вернулся, хотя близок был час прибытия князя.

   - Как? Вы еще здесь? - спросил каштелян. - Ведь это безумие. Если бы кто из придворных приехал, да вас увидел?

   - Этого-то мне и надо, - ответил равнодушно Заремба. - Там у меня много друзей, я бы их повидал с удовольствием.

   Эта дерзость испугала Сендзивуя.

   - Еще наткнешься на кого, кто велит тебя арестовать! Убирайся отсюда, я не хочу тебя здесь видеть. Уходи!

   - Не беспокойтесь, - сказал Заремба. - Ведь невозможно вам уследить за всеми, когда тут такое сборище. Я не боюсь и останусь. Не скрываю, что буду сговариваться против князя, но это мое дело; вы за это не отвечаете.

   Он смотрел ему прямо в глаза.

   - Раньше или позже, но и вы к нам присоединитесь, - заключил он. - Обиду забыть трудно, а я ручаюсь, что князь Генрих вознаградит ее.

   Как случилось, что Заремба переночевал в какой-то коморке и во время съезда был в Калише, о чем каштелян знал, объяснить трудно.

   Когда вечером в замке был пир и не обращали особого внимания на окружающих, так как с епископами приехало много неизвестных, Заремба стал поджидать в темных коридорах подвыпивших дворян, среди которых имел много друзей.

   К их числу принадлежал и молодой Зуб, сын гнезненского ловчего, старый друг Налэнча и Михно. Увидев Зарембу, он сильно испугался.

   - Как ты рискнул сюда пробраться? - воскликнул он. - Узнает кто-нибудь тебя, укажет, и погибнешь!

   - Не боюсь, - ответил Михно, ведя его в сторону. - Видишь, хожу смело; это должно тебе показать, что у меня здесь свои, и что я покоен. Ваш князь окружен такими, как я.

   Зуба это не успокоило, и он, дрожа, порывался уйти, а Заремба смеялся.

   - Эх, трусишка, - говорил он, - половина людей перепилась, вторая занята тем, чтобы напиться, а на меня некому обращать внимания. Я не собираюсь уговаривать тебя, но хочу знать кое-что.

   И, придерживая его за пояс, продолжал расспросы.

   - Говори, что делал Пшемко после убийства, когда его приказ исполнили? Ведь вы его видели?

   - Ничего он не приказывал, - возразил Зуб, - неправда! Он был в отчаянии! Мина должна была бежать от его гнева, едва ее не убил.

   Заремба иронически хохотал.

   - Эге! Так! Так! Еще расскажешь мне, что и похороны были торжественные, и сам на них присутствовал! Мне это известно, ведь я шаг за шагом следую за ним, хоть вы меня и не видите.

   - Ходишь, пока тебя не поймают и не велят казнить.

   - Кто кого казнит, еще неизвестно, - ответил равнодушно Заремба. - Я тебя спрашиваю о другом: как было организовано убийство? Кто советовал, кто помогал?

   - Ничего не знаю!

   - Ты трус или скверный человек, - сердито заговорил Заремба, не пуская Зуба, хотя тот порывался уйти. - Кто был при нем после убийства?

   - Я видел только ксендза Теодорика.

   - Верного слугу и льстеца, - добавил Михно. - Этот тоже, вероятно, заранее знал обо всем!

   Зубу, несмотря на холод, было жарко; наконец удалось ему вырваться из рук неприятеля. Другие тоже, пойманные то тут, то там в углу, не обнаруживали особого желания беседовать. Так он блуждал весь вечер, наконец подобрал нескольких подвыпивших и ушел с ними в город. Тут он попытался завязать более близкие сношения, и это отчасти удалось, но на другой день стали ходить слухи о дерзком пришельце, которого видали некоторые.

   Утром ксендз Теодорик вошел в комнату князя, давая ему понять, что хочет поговорить наедине.

   После смерти жены князь опасался и был настороже; лектор тоже боялся мести, так как ходили слухи, что к ней готовились родственники либо друзья Люкерды.

   Ксендз Теодорик рассказал князю, кое-что утаив, что случайно напал на следы пребывания Зарембы в замке и о его переговорах с каштеляном Сендзивуем.

   Пшемыслав сначала не хотел верить, но потом, подумав, приказал начальнику стражи, приехавшей с ним из Познани, стеречь ворота и не отходить от замка.

   Сендзивуй, пораженный этим, так как без его ведома поставили стражу, побежал к князю; он нашел его в волнении и гневе.

   Едва увидав каштеляна, Пшемыслав заговорил:

   - Знаю, что этот прохвост Заремба, давно достойный смерти, был вчера в замке. Он появлялся открыто, насмехаясь над моим гневом, а вы об этом не знали?

   - Не знаю, - ответил, побледнев, каштелян. - В замке вчера была толпа, я не мог всех видеть. Возможно, что нахал пробрался.

   - Прикажите его искать, схватить, - прибавил князь. - Вы головой отвечаете за безопасность! Заремба, наверное, не без злостных планов появился здесь... То ваш старый друг!

   Каштелян резко повернулся.

   - Враг моего князя, - воскликнул он, - не может быть моим другом! Ваша милость, обижаете меня! Обвиняете!

   Пшемыслав вспылил.

   - Каштелян, я вас не обвиняю, но мне известно, что вы ко мне предъявляете претензии; я не очень рассчитываю на вас!

   - Никогда я не пользовался ни доверием, ни милостью вашей, - воскликнул Сендзивуй, - мне тоже это известно! За мою верную службу мне следовало нечто большее, чем калишский замок.

   - Если он вам не нравится, - ответил повышенным тоном князь, - так скажите, я дам его другому. Можете поискать счастья в другом месте! Сегодня не время говорить об этом; пока вы каштелян, ступайте и прикажите разыскать этого негодяя.

   Сендзивуй пытался еще что-то сказать, но князь рукой указал ему на дверь.

   Каштелян принужден был смотреть, как придворные князя, словно не доверяя ему, обыскали весь замок, все комнаты и вышки. Этот обыск продолжался несколько часов, и все время тщательно охраняли ворота.

   Эти часы были для него часами большой тревоги, так как он боялся, что схватят Зарембу, но того не нашли ни в замке, ни в городе.

   Только когда обыск оказался безрезультатным, каштелян, громко жалуясь, отправился к князю. Пшемыслав не пожелал слушать его нарекания, принял его строго и властно.

   - Советую вам, - сказал он ему на прощание, - не меня обвинять, а себя. Берегитесь в будущем, чтобы я вас не подозревал и не имел повода быть вами недовольным.

   Сендзивуй, оскорбленный, ушел, горя жаждой мести.

   Еще в тот же день архиепископ уехал из Калиша в Гнезно; Пшемыслав поехал с ним, епископы отправились, кто с ним, кто к себе, так что замок опустел.

   Под вечер Сендзивуй, все еще взволнованный, отправился сам искать Зарембу. Он уже решил, что войдет в соглашение с ним и с силезскими князьями, предчувствуя, что и Заремба его будет искать. На полпути они встретились.

   - Ну и услужил ты мне, - крикнул сердито каштелян, увидев издали Зарембу. - Желал бы я, чтоб тебе так услужили!

   Михно улыбнулся и сказал:

   - Что вам кажется скверным, может кончиться хорошо. Лучше для вас, что вы убедились, чего ждать от князя. Его расположения вам не вернуть, он вам не доверяет. Поедем во Вроцлав, там вас встретят с распростертыми объятиями. Не буду скрывать, у меня поручение переманить вас туда.

   Каштелян недолго раздумывал.

   - Во Вроцлав я и так собирался, - ответил он, прикинувшись равнодушным. - Нет греха, если и поклонюсь князю. Но что из этого?

   - Разве я должен вам объяснять? - шепнул Заремба. - Вам известно, что вроцлавский князь в союзе с бранденбуржцем, так как женат на дочери Оттона II. Бранденбуржцы имеют виды на Поморье, а ему хочется всей Польши - и получит ее. Поедем! Чем скорее, тем лучше! Пшемыслав должен погибнуть и погибнет! - добавил он. - Не от чужой руки, а только от моей!

   Увидев приближающихся прохожих, каштелян велел ему молчать, но в сумерки провел его к себе, и они долго совещались. Вскоре после этого Заремба вернулся в город, оседлал коня и исчез.

   Несколько дней спустя каштеляна в Калише не оказалось; говорили, что он уехал в свое имение, долго его ожидали в замке. Где он пропадал, не знали. Сообщили в Познань, что Сендзивуй не очень-то заботится об охране порученного ему города, но тому, по-видимому, ничто не угрожало.

  

  

   После смерти Генриха Бородатого во Вроцлавском замке часто менялись князья и дворы. Все более и более меняло свою физиономию это гнездо силезских Пястов; хотя много уже кусков отошло от него, но Вроцлав все еще считался столицей Силезии. Его добивались и многочисленные потомки святой Ядвиги, а среди этих волнений город и жители приобретали все большее значение.

   Теперь тут княжил Генрих, внук убитого при Лигнице, человек широких планов и беспокойного духа. Он жаждал больших земель, и хотя ему не удавались захваты даже в борьбе с несчастным Рогаткой, тем не менее он не терял надежды и энергии. Едва высвободившись из плена, уже пытался пленить других; проиграв сражение, обдумывал другое, где бы он победил и получил реванш.

   Это был мужчина средних лет, полный сил, крепкий, как все силезские Пясты, закаленный рыцарской жизнью, выдержанный, упрямый. Полон честолюбия, мечтатель, отчасти поэт, сочинявший любовные немецкие песенки; он почти не сохранил в себе польского духа, а своими родственными связями и симпатиями сочетался с Бранденбургией, Чехией, империей.

   Поэтому и весь его двор, если не считать недовольных полков, отовсюду к нему стекавшихся, состоял преимущественно из немцев, саксонцев, швабов и тому подобных странствующих проходимцев.

   Костюмы, речь, развлечения - все это было по образцу дворов других немецких князей, которым Генрих старался подражать.

   Его жена, дочь бранденбургского Оттона, принесла с собой антипатию ко всему польскому.

   Почти открыто здесь составлялись заговоры против всех тех князей, которые имели права на престол в Кракове и Сандомире, в Познани и Калише.

   Пшемыслав наравне с другими мешал князю Генриху. Явно с ним войны не было, но закулисные заговоры организовывались постоянно, в духе эпохи. Искали случая урвать кусок земли или даже отобрать весь его удел. Поэтому совпало с расчетами князя Генриха появление какого-то польского дворянина, который испросил у князя аудиенции через гофмейстера его двора Вернера.

   Это оказался Заремба, немного знакомый с немецким языком, благодаря пребыванию при дворе Пшемыслава. Ради желанной мести он шел теперь на все.

   Судя по тому, что он видел, Заремба мог составить себе мнение о могуществе князя, покровительства которого он искал. Генрих привык к такой же показной роскоши, как и Пшемыслав. Его иностранный двор был многочислен и блестящ, сам он помнил, что происходит из великого рода. Вроцлавский замок ни разу не подвергся захвату, хотя кругом часто жгли предместья; да и сам город разросся, был теперь крепким и видным.

   Прежние главным образом деревянные строения уступили место каменным. Наружные стены усилили круглыми башнями; внутри сводчатые залы и галереи были полны расфранченными придворными. Здесь уже не раздавалась прежняя родная речь: и немногочисленное духовенство, окружающее князя, и рыцари, и придворные женщины - все было немецкое.

   По вечерам любимым времяпрепровождением князя являлось слушание любовных песен и чтение своих собственных.

   Жажда власти совмещалась в Генрихе с неимоверной жаждой накопления богатств, которые должны были устлать ему путь к власти. Не разбираясь в средствах, князь, как и Рогатка, для наполнения казны бросался на всех, в особенности на духовенство, которое не платило никаких податей, имело большие доходы со своих громадных имений и пользовалось славой богачей. Генрих присваивал себе земли, десятинные сборы, налагал на епископов и капитулы принудительные поборы и, таким образом, создал врагов во всем духовенстве. Протестовали, сердились, жаловались в Рим, но это мало помогало.

   С епископом Вроцлавским Фомой начиналась уже открытая борьба. В замке редко бывало духовенство, а те из них, которые появлялись, должны были порвать с епископом и монастырями.

   Заремба, охотно допущенный ко двору в ожидании аудиенции, успел заметить, что здесь не осталось и следа прежних нравов, сохранившихся еще в Познани.

   Князь вышел к нему в домашнем костюме, но элегантном, в шелку с дорогими мехами. Он произвел впечатление более представительное, чем Пшемыслав.

   Едва ответив на поклон, он смотрел на гостя с немного насмешливым сожалением. Прежде всего спросил, кто он. Заремба начал рассказ от момента пребывания на дворе Пшемыслава, о жизни князя с женой, о смерти ее и возмущении, вызванным этой смертью против князя. Вспомнил о своей личной обиде и кончил предложением услуг князю против Пшемыслава.

   - Ведь ты же не знаешь, - гордо ответил князь Генрих, - с ним ли я или против него?

   - Ваша милость не можете быть с ним, - возразил Заремба, - не надо большого ума, чтобы об этом догадаться. По праву старшинства вам следует власть над уделами, которые теперь в его руках; почему же вам не овладеть ими! Землевладельцы настроены против Пшемыслава, надо им только подать руку помощи.

   Силезец слушал недоверчиво, сел, облокотился поудобнее и предоставил приезжему говорить, не проявляя ни невнимания, ни особого интереса. Изменник, очевидно, вызывал в нем антипатию.

   Заремба подробно рассказал о своих родственниках, о землевладельцах одного с ним лагеря и, наконец, стал соблазнять князя:

   - Вашей милости можно легко заполучить калишский замок, стоит лишь протянуть руку. Я знаю, что с каштеляном Калиша Сендзивуем легко будет сговориться.

   Услышав это, Генрих проявил больший интерес: начал расспрашивать о Сендзивуе, отослал Зарембу отдохнуть, затем позвал его вторично; и вот Михно отправился в Калиш.

   Оттуда он вернулся с большими надеждами, а вскоре появился во Вроцлаве и обещанный Сендзивуй. Сам князь повел с ним тайные переговоры.

   Подготовка к захвату города потребовала нескольких месяцев.

   В конце сентября следующего года Пшемыслав находился в Познанском замке.

   Он жил теперь после смерти Люкерды в большом одиночестве, печальный; ксендз Теодорик, развлекавший его, читавший громко, вообще старавшийся его развеселить, пользовался все большим и большим расположением князя.

   В замке были большие перемены. Князь старался уничтожить следы мучительных воспоминаний. Комнаты, в которых произошло убийство, совершенно переделали и предоставили придворным, а другие, более комфортабельные, готовили для будущей княгини, так как уже тогда говорили, что князь должен позаботиться о жене.

   Молодой, здоровый, он должен был искать подругу, чтобы не умереть без наследников. Свинка настаивал на этом, опасаясь, что он вернется к прежним любовным похождениям. И он, и ксендз Теодорик постоянно напоминали об этом князю, но тот упирался под влиянием какого-то серьезного страха.

   Слухи о насильственной смерти Люкерды настолько распространились, что многие сторонились Пшемыслава. При различных дворах завязывали переговоры относительно княжон, но безуспешно.

   За небольшой промежуток времени кровавое происшествие претворилось в легенду, в песнь, повсюду громко распеваемую. Утвердилось мнение, что убийство совершено было по приказу князя. В печальной песне, напеваемой женщинами, Люкерда просила мужа подарить ей жизнь, разрешить вернуться к своим, хотя бы в рубашке и босиком. Безжалостный Пшемыслав обрек ее на смерть, а песня, доводившая до слез, только увеличивала нерасположение к князю.

   Запретить исполнение ее было невозможно. Ее напевали по корчмам гусляры, ей учились женщины и распространяли повсюду. Вскоре она стояла настолько популярной, что ее печальный напев не раз доносился в путешествии до княжеского двора.

   Хотя бывшие комнаты Люкерды подверглись переделкам и были заняты придворными, однако говорили, что по ночам появлялась тень убитой в белом платье, с распущенными волосами, с головой, опущенной на грудь, и со скрещенными руками и будто бы блуждала по комнатам и двору между замком и костелом.

   И до князя дошли слухи, причем пугали его настолько, что он боялся ночью выйти из комнаты. Духовенство советовало сделать взносы на церковь или что-нибудь подобное; действительно, в декабре, сейчас же после смерти Люкерды, Пшемыслав основал монастырь доминиканок и дал ему богатые земли. Однако это его не успокоило. Душа болела. Ксендз Теодорик как последнее средство советовал жениться.

   Принялись за перестройки в замке, а служанок, замешанных в убийстве, уволили. Бертоха, мучимая угрызениями совести, стала пьянствовать и вскоре умерла.

   В бесплодных поисках жены заглянули и в далекую Швецию, к дочери короля Вальжемара, воевавшего с братьями; они мстили ему за обольщенную сестру жены.

   Княжна Рыкса, дочь Вальдемара, представлялась легкой добычей, так как не имела приданого, а отец ее, которому угрожала потеря престола, не имел даже столицы и блуждал по стране.

   Стали говорить о посольстве в Швецию, но Пшемыслав, хотя согласился со Свинкой, но откладывал со дня на день и чего-то боялся.

   Печальна была жизнь в этом замке, над которым, казалось, витала еще тень несчастной княгини; князь часто уезжал в Гнезно, где отдыхал у архиепископа. Охота его не развлекала, рыцарские игры были заброшены.

   Однажды в мрачный и печальный сентябрьский вечер в неурочный час, когда князь отдыхал у себя с одним лишь ксендзом Теодориком, появился Томислав, прося аудиенции.

   Этот неожиданный приход обеспокоил князя. Воевода вошел бледный и взволнованный.

   - Прихожу с печальными известиями, - начал он, нисколько не стараясь смягчить впечатление. - Сендзивуй изменил и сдал замок князю Генриху Вроцлавскому.

   Пшемыслав стоял, как пораженный.

   - Сендзивуй! Генрих! - пробормотал. - Откуда известно?

   - Город взять не удалось, кажется, его обороняют, - добавил Томислав. - Есть беглец оттуда.

   Взглянул на князя, который молчал и был сильно взволнован. Вдруг Пшемыслав поднял голову и громко крикнул:

   - Созвать людей! Идем на Калиш со всеми силами! Я сам поведу!

   У него захватило дыхание.

   - Не теряйте ни минуты, - добавил, - сейчас же пошлите гонцов во все стороны! Завтра отправимся... Я бы пошел сегодня, если бы было возможно.

   Томислав подтвердил необходимость поспешных действий. Сейчас же были отданы распоряжения.

   Князь старался подбодрить себя, но и он, и воевода не особенно надеялись вернуть обратно Калиш.

   Уже на следующий день узнали, что в замке сильный гарнизон, приготовившийся к ожидаемой осаде. Это поражение имело лишь ту хорошую сторону, что вырвало Пшемыслава из состояния апатии, заставило действовать и забыть о том, что лежало на сердце.

   Когда несколько дней спустя собранные войска под начальством Томислава и самого князя двинулись на Калиш, на лице Пшемыслава было написано горячее желание и рыцарское возбуждение. Он торопил, распоряжался, хотел сам лично заняться всем.

   Наскоро собранная армия была немногочисленна, хотя и состояла из лучшего рыцарства. Князь заявлял, что готов пожертвовать жизнью, лишь бы вернуть потерю, которую он относил на свой счет.

   Пшемыслав обложил крепость со всех сторон; казалось, что возьмет ее если не штурмом, так голодом, так как силезцам не было выхода, а на скорую помощь они не могли рассчитывать.

   Но едва лишь разбили палатки, а Томислав успел посмотреть кругом и прислушаться, и явился к князю в печальном настроении, предсказывая, что придется долго вести осаду, так как в замке очень сильный гарнизон, составленный из лучших силезских рыцарей.

   - Стоять! Ждать! Осаждать! Не хочу! - перебил князь. - Пошлите в замок сообщить, что если в течение трех дней не сдадутся, возьму их штурмом и никого не оставлю в живых!

   Воевода пробовал уговорить князя, но тот не дал слова вымолвить.

   - Через два дня будет штурм, хотя бы мне пришлось в нем погибнуть! - повторил он.

   Воеводе пришлось подчиниться и уйти.

   Посланных князя немцы встретили насмешками. Со стен кричали:

   - Идите, возьмите!

   Князь едва дождался назначенного дня и, не обращая внимания на советы воеводы, велел утром готовиться к штурму.

   Всем, кроме него, казался он напрасным, но князь не желал никого слушать и рвался в бой.

   Лишь только рассвело, войско подошло под замок, заразившись настроением князя.

   Томислав и начальники с величайшим трудом спасали Пшемыслава от опасностей, в которые он смело бросался. Он был в самых опасных местах, подвергаясь ударам стрел и камней, среди трупов, покрывших вскоре всю местность под стенами.

   Немцы, видя, что не уйти живыми, защищались с мужеством отчаяния. Целый день продолжался штурм, но все напрасно; Томислав молил, князь не слушал.

   Лучшие рыцари погибли в этой неравной борьбе с камнями и пнями, не с людьми. Пшемыслав в погнутых доспехах, раненый, в отчаянии, едва ночью дал себя увести в лагерь и то насильно. Ему сообщили, что из Гнезна приехал архиепископ и ждет его в палатке.

   Это был единственный человек, голос которого мог оказать влияние на князя в его теперешнем состоянии. Трупы погибших рыцарей, отбитый штурм, унижение - все это лишало его присутствия духа. Почти без чувств, он подчинился окружающим и с их помощью пришел, бессильный и несчастный, к себе в палатку.

   В палатке ожидал его Свинка.

   - Отче! - воскликнул князь, увидев его. - Божья кара постигла меня! Калишский замок, столица моего дяди, полученный в наследство, теперь в чужих руках! Калиш! Лучшие мои рыцари пали, а я живу!

   Архиепископ осенил его крестным знамением.

   - Богу так было угодно! - промолвил. - Кара ли это, испытание или предостережение, не знаю, но во всяком случае приказ, которому надо подчиниться.

   - Не уйду отсюда, лучше погибну! - начал Пшемыслав. Свинка положил ему руку на плечо.

   - Мир с вами! - сказал. - Мир с вами! Я его приношу... Генрих обратился ко мне, он вернет тебе Калиш за кусок земли не столь ценной и ближе к нему.

   - Никогда! - ответил князь.

   Напрасно архиепископ пробовал его уговорить, князь распорядился приступить на следующий день к новому штурму.

   - Не с кем предпринять его, - возразил призванный воевода.

   Пшемыслав не желал и слушать, упорствовал, волновался, метался. Архиепископ все время был при нем, стараясь понемногу успокоить.

   Напомнил ему, что Бог предназначил его восстановить корону Храброго, но ведет его к цели путем тяжелых испытаний. Уговаривал дать кусок земли жадному Генриху, лишь бы вернуть Калиш и вернуть покой.

   Пшемыслав, не доверяя уже будущему, припоминал все свои горести и разочарования.

   - Вся моя жизнь, - говорил он, - пропала в борьбе с судьбой... Я уже не верю в лучшее будущее. С юных лет моя жизнь представляла цепь поражений и разочарований. Посчитайте тюрьмы, измены, домашние страдания, ошибки, преступления, которые мне приписывают! Я не достоин короны, а жизнь мне опротивела!

   Надо было утешать его, как ребенка; Свинка всячески пытался.

   - Слушайте, князь, - сказал ему, - и я никогда не сознавал себя достойным занять архиепископскую кафедру, куда меня призвал Господь. Придите в себя, сохраните себя для будущего; Генрих вернет Калиш, его уполномоченные ждут, а я буду посредником.

   Пшемыслав отвечал одним: что он хочет сражаться и погибнуть. Едва-едва успел архиепископ смягчить князя и уговорить, чтобы все предоставил ему.

   Свинка обольщал себя надеждой, что его влияние подействует на силезцев, и он добьется более мягких условий, поставив им на вид, что они овладели замком благодаря лишь измене, не имея на него никаких прав.

   Силезские уполномоченные, приглашенные в лагерь, прибыли с гордым и дерзким видом победителей, вовсе не склонных к уступкам. Сан архиепископа не произвел впечатления на людей, привыкших ежедневно видеть споры своего князя с духовенством.

   Любимец князя Генриха Вернер сразу заявил, что согласен только на одно условие, а именно получить Олобок с уездом. Кроме того требовал выстроить там крепость и уже в готовом виде передать ее Генриху.

   Напрасно архиепископ пытался заставить его отказаться хотя бы от последнего условия.

   - Выстройте себе крепость сами, - сказал, - какую хотите.

   - У нас нет ни времени, ни желания нести расходы, - ответил Вернер. - В Калише у нас хороший, укрепленный замок, мы променяем его только на другой, который будет стоить этого.

   - В Калише не удержитесь! - говорил Свинка.

   - Кто знает, - возражал силезец. - Силезцев много, получим помощь от нашего тестя Оттона. Вам ждать помощи неоткуда. Завоюем город, присоединим окрестные земли.

   - По какому праву? Какая причина войны и нападения? - спрашивал Свинка.

   - Война не спрашивает про закон, - ответил немец, ударяя ладонью по мечу, - вот наш закон!

   Оставив немцев в палатке и велев их получше угостить, так как было известно, что немцы любители выпить, архиепископ отправился к Пшемыславу. С князем тоже было нелегко договориться, так как он не желал и слышать об Олобоке и замке.

   Немцы стояли на своем и уже собирались уехать, когда Пшемыслав и оставшиеся в живых рыцари, большей частью раненые, вошли в палатку.

   Рыцари присягнули, что вернут Олобок, пусть он его уступит без страха. Томислав, его брат, все военачальники целовали кресты своих мечей и торжественно клялись, что вернут уезд и крепость, как бы она сильна ни была.

   Настояния, просьбы, клятвы наконец уломали князя. Свинка удерживал послов, а нотариус сел писать договор.

   Когда договор был заключен, архиепископ обратился к Вернеру:

   - Скажите вашему князю, что неправильно нажитое не приносит счастья, и прибавьте от меня, что я, глава здешней церкви, предостерегаю его, чтобы он больше считался с правами этой церкви, так как тоже не буду считаться с его княжеским званием. Силезец отнесся к этому пренебрежительно.

   - Вы хотите замолвить словечко относительно епископа Фомы, - ответил он, - понятно, что один ксендз должен заступаться за другого, но только я об этом моему князю не скажу. Вы все, духовные лица, держите у себя в кассах больше денег, чем вам нужно, а нам не хватает. Вы посылаете деньги в Рим, а мы должны даром за вас сражаться. Ваш пан не безбожник, но если ему нужно золото для войны, так он заглянет и в церковную копилку.

   - А церковь его отлучит как грабителя! - возбужденно заключил архиепископ.

   И это не тронуло Вернера.

   - Миновали уже времена, когда люди умирали от ваших проклятий, и когда их боялись. Мы найдем ксендзов, которые будут служить обедни несмотря на интердикт.

   Архиепископ побледнел, услыхав эти дерзкие слова.

   - Не бросайте мне вызов, - добавил он с угрозой, - не то я вам покажу, что анафема может свалить с престола.

   Так окончился этот разговор, и послы уехали, не повидав князя. Он лежал больной в палатке.

   После неудачного штурма оставшиеся в живых тоже отдыхали в городе и в палатках, залечивая раны, так как ни один не вернулся без них, а многие тяжелораненые умирали.

   Пшемыслав не хотел уходить от замка, пока его не вернут ему. Он хотел быть свидетелем ухода гарнизона и вновь занять замок.

   Комендант шваб, получив приказ об отступлении, велел своим разодеться, развернуть знамена с черными орлами, впереди поместил трубачей и котлы и так, триумфально и издеваясь, медленно тронулся в путь мимо польского лагеря, где войска попрятались в палатки.

   Когда последний обозный и последняя повозка выехали из замка, оставляя ворота открытыми настежь, представился вид опустошений в духе татар: не осталось ничего, что могло быть взято либо уничтожено.

   Остатки припасов после князя Болеслава, склады оружия, платья, еды, мебель даже - все это силезцы или увезли, или разбили и сожгли. Не хватало только, уходя, поджечь стены.

   Двери были сорваны с петель, ставни поломаны, стены испачканы, столбы изрублены и обгорели, черепки и нечистоты по углам комнат свидетельствовали о характере недолго здесь гостивших людей.

   Не пощадили даже и замковой часовни, где остался пустой алтарь, так как с него сняли и увезли даже крест, покрытый серебряными пластинками, ни церковной ризницы, откуда взяли облачение, а сундуки порубили на куски.

   Во дворе лежало несколько дохлых лошадей с распухшими животами, наполовину истерзанных собаками.

   Когда Томислав въехал в замок, знакомый ему раньше, то поскорее велел его привести в порядок, чтобы по крайней мере в таком виде его не увидел Пшемыслав.

   Сопровождавшие его молчали, у некоторых вырывались проклятия.

   - Отомстим! - говорили.

   Только на следующий день сообщили князю, что может переехать в замок.

   Он въехал с опущенными глазами, направляясь прямо в часовню, которую кое-как прибрали, позаимствовав у соседнего монастыря.

   Здесь он стал на колени и, немного успокоившись, долго молился...

  

  

   Год спустя, в сентябре, Познань опять готовилась встретить молодую княгиню, шведскую принцессу, Рыксу, дочь Вальдемара.

   Пришло известие из Гданьска, что невеста уже высадилась. Воевода, каштелян и польские рыцари сопровождали ее в будущую столицу. Ее ждали сегодня.

   Здесь ждал ее и архиепископ Свинка, благодаря которому был ускорен этот брак.

   Не так уже радостно, как в первый раз, ожидала толпа новую княгиню; она была любопытна, но настроение не было веселым. Эта свадьба напоминала первую, многие напевали песню о Люкерде. Словно боязнь Божьей мести заставляла дрожать толпу, наполнившую двор и площадь.

   Ничто не нарушало угрюмой тишины... Была поздняя осень, желтели листья на ветках, бледное небо было как бы затянуто мглою... Невидимое солнце, словно более светлая тучка, растаявшая в воздухе, медленно плыло. Какой-то печалью веяло и от этого полного осенних ароматов воздуха, и от опустевших полей, и от влажной земли, которую взбороздили сохи...

   На колокольне стоял по-прежнему сигнальщик, но заспанный и апатичный.

   В роскошно убранном замке ждал Пшемыслав с молодым, красивым, но уже увядшим от невзгод лицом; ждал своей нареченной. Говорили, что она красавица, златокудрая, голубоглазая, как первая жена.

   Князь, очень долго противившийся этому браку, наконец подчинился желаниям архиепископа и духовенства, принимая его, как печальную неизбежность, равнодушно.

   Свинка с печалью наблюдал, что напоминания об этой будущей жене вызывали в князе дрожь и какой-то страх. Он смотрел вокруг растерянным взором, словно опасаясь воскресения мертвой. Не помогали ни молитвы, ни рыцарские забавы; один лишь архиепископ умел его привести в себя словами, полными духовного значения.

   Сегодня беспокойство князя усиливалось и становилось все заметнее.

   Епископ Ян, которого Свинка отправил на разведку, по возвращении сообщил лишь, что невеста молода, красива и удивительно веселая, свободная в обращении, несмотря на расставание с родиной и семьей.

   Это сообщение понравилось архиепископу, он рассчитывал, что она развеселит угрюмого князя. Рассказывали, как ее занимало все, что она видела и встречала, как она радовалась поклонам, как благодарила за подношения и как щебетала с лицами, посланными ей навстречу.

   Князь Пшемыслав должен был выехать встречать, когда ему сообщат, что свадебный поезд приближается. Конь уже дожидался, покрытый попоной, шитой золотом и блестками; были наготове и рыцари, назначенные сопровождать его.

   После встречи в палатке в поле князь и княгиня должны были ехать прямо в замковый костел, где архиепископ должен был их повенчать и благословить.

   На эту торжественную свадьбу землевладельцы привезли своих жен и старших дочерей; комнаты были полны женщинами, странно, хотя и богато, разодетыми, не привыкшими к таким костюмам и радующимися, что на них надеты драгоценности, шубы, платья, мониста, кольца, что на них останавливаются взоры.

   Согласно обычаю, вся эта женская толпа держалась отдельно, не подходя к мужчинам. На дам поглядывали с любопытством, показывали друг другу представительниц известных и громких фамилий, обменивались усмешками и взглядами, сдерживали смех.

   Костюмы были богаты, но по-иному, чем теперь: больше кичились роскошью, чем вкусом, числом, чем подбором. Собольи шапочки, тонкие, прозрачные косынки, тяжелый шелк, платья, затканные золотом, драгоценностями, окованные и полные каменьев - вот что составляло эту пеструю мозаику.

   Женщины постарше стояли впереди, как вожди и стражи, за ними молодые замужние женщины, а в глубине девушки, которым не разрешалось ни смотреть, ни быть замеченными. Громко не разговаривали, но шепот и смешки не прерывались ни на минуту.

   Рыцари, стоя поодаль, с любопытством заглядывали туда, разговаривая свободно и развязно о женщинах, которые догадывались, что означают эти горячие взгляды, и постоянно краснели.

   На женской половине разговаривали о судьбе Люкерды. Те из присутствующих, которым никогда еще не довелось видеть страшного князя, жаждали взглянуть на него хотя бы издали.

   Уже был близок закат, когда в комнатах началось движение. Дали сигнал. Князь шел нетвердой поступью, опустив глаза; казалось, его давил остроконечный позлащенный шлем, сжимали красивые латы, мешало платье. Шел, как на смерть, бледный...

   При виде его женщины перешептывались:

   - Идет он, не как убийца, но, как жертва.

   За князем следовали придворные чины, мечник, гофмейстеры, подкоморий, коморники, подчаший, ловчий; затем шло духовенство, канцлер, чиновники канцелярии, дворяне...

   Двор блестел пурпурными и лиловыми оттенками, наподобие королевского; вся эта роскошь была привезена с Востока через Италию, во время Крестовых походов.

   Блестящее шествие тянулось молча, задумчиво; все шли с серьезным и гордым видом, подражая князю.

   Свинка направился в костел, где ждал нареченных во главе духовенства. Пшемыслав ехал один со своей дружиной.

   В поле виднелись красные палатки, окруженные пестрым отрядом королевны: повозки, лошади, мужчины, женщины - все в нездешних костюмах.

   Князь раз и другой бросил тревожный взгляд. Конь рвался вперед, всадник сдерживал. Около палатки стали суетиться.

   Ехавшие впереди трубачи сыграли встречу; Пшемыслав подъехал к палатке и едва успел сойти, когда к нему подошла Рыкса в сопровождении пожилой женщины. Он