Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

- добавила поспешно Мина.

   Услышав сумму, Иуда схватил себя руками за голову и за седые пейсы.

   - У кого же может найтись так много денег? - затараторил.

   Кривой Ганс, молча прислушивавшийся, со смехом ударил его по плечу.

   Иуда задрожал и отступил назад.

   - Кто ему даст денег, - говорила Мина, - тот поедет вместе с князем... получит свое и вознаграждение вдобавок, хорошее вознаграждение.

   - Тысяча гривен! - повторил, задумавшись, еврей. - Откуда взять столько серебра? Собирать надо, ходить... выпрашивать! Тысяча гривен! Для нашего князя! Он будет каждую гривну оспаривать, каждый грош взвешивать, осматривать, откуда, да где чеканена монета... пробовать серебро!

   - Награда будет княжеская! - с нетерпением добавила Мина.

   Настала минута молчания и раздумья. Иуда взглядами спрашивал, какова награда; казалось, сомневался в ней, но в то же время и хотел получить.

   Мина настаивала, что если хочет, пусть сам определит награду. Она торопилась.

   Иуда смотрел под ноги, подергивал плечами. Вся сцена происходила у ворот, и хотя переговоры затянулись, однако Иуде не хотелось вводить в дом неизвестную женщину.

   Ганс, у которого болели ноги, облокотился на калитку и кряхтел. Мина вторично потребовала определить условия займа.

   Еврей тяжко вздохнул, поклялся, что таких денег у него нет и никогда в жизни не было, пришлось бы разве собирать, искать, одолжать, да и так во всей Лигнице трудно найти тысячу гривен.

   Но при этом не уходил и не прекращал разговора.

   - Ганс, - позвала, потеряв терпение, Мина, - веди меня к Иоэлю.

   Услышав это имя, Иуда вздрогнул, и на лице появилось презрительное выражение.

   - А, так, так! - заворчал. - Ступайте к Иоэлю, идите! Почему же нет? Он вам выищет гривен двадцать! Конечно! Иоэль! Почему же нет? У него деньги растут, что грибы! Ступайте к Иоэлю!

   Мина собралась уходить; еврей посмеивался.

   - Мне некогда терять время! - закричала немка.

   - Тысячу гривен с пальца не высосешь! - проговорил Иуда. - Во всей Лигнице столько не найти! В замке у князя давно уже двадцати не видано!

   Мина вынула из кармана несколько мелких монет.

   - Сходите-ка выпить пива, отдохните с вашей больной ногой, - сказала она Гансу, - я тут с ним поговорю, а вы зайдите за мной!

   Обрадовавшись деньгам, так как редко их видывал, да и пиву тоже, любимому напитку, Ганс живо ушел, пригрозив еврею, чтобы ничего не случилось с женщиной.

   После ухода старого служаки Иуда повел Мину во двор, затем по коридору и, наконец, открыл дверь в комнату.

   Там сидели двое немолодых людей в шапках, с любопытством рассматривавших гостью. Хозяин стал быстро говорить с ними и живо советоваться раньше, чем обратиться к Мине.

   Она догадывалась, что трио о чем-то спорило, сговаривалось, не соглашалось и опять старалось согласоваться. Она торопилась, но всякий раз, как пыталась обратиться к Иуде, он ей кивал, чтоб подождала.

   В комнате было пусто, простые скамьи, столы, около стенки за занавеской какие-то бумаги и книги. Бронзовая лампа странной формы спускалась с потолка.

   Разговор трех евреев продолжался долго, наконец один из них торопливо ушел, а хозяин направился к Мине.

   Он ей сообщил, что гривны с трудом найти можно, но только надо выдать на них документ с печатью князя на имя казначея и полтораста гривен награды и копу куниц, и постав сукна, и...

   Условий было много.

   Мина не хотела ни разговаривать долго, ни торговаться; согласна была на все, принимала условия, а Иуда прибавлял все новые! Наконец заявил, что завтра не может дать денег, потому что надо их собрать.

   Рассердилась девушка. Иуда стал ласковее, и после долгих и скучных споров она побежала домой. Ганс дремал у ворот, сидя на земле и прислонившись к забору.

   Мина торопилась в замок торжествующая и счастливая.

   Между тем Иуда другими улицами пробирался тоже в замок, к Сонке, с которой был в хороших отношениях. Ему хотелось, чтобы князь, задолжавший несколько сот гривен, разрешил скинуть их при расчете.

   За это Иуда предложил любовнице перстень, однако Лысый при первом слове об уплате долга поклялся, что скорее повесит еврея, чем вернет ему хотя бы одну гривну.

   Мина явилась к Пшемку с радостной вестью, гордая и улыбающаяся.

   - Смотри! - вскричала она. - Кто из них помнил о тебе? Кто это для тебя устроил? Мне, никому другому, ты будешь обязан свободой.

   Пшемко, полный благодарности, обнимал ее; хотелось ему хоть сейчас уехать, но пришлось ждать, пока не соберут деньги. Иуда же нарочно медлил, желая показать, что нелегко найти.

   Лысый радовался, что получит гривны, которым всегда был рад, и велел музыканту играть и петь веселые песни, а сам, посвистывая, тянул напиток.

   На другое утро Иуда долго не являлся, наконец пришел с писарем для составления документа, на котором Пшемко должен был положить свою печать.

   Латинский текст надо было перевести и указать Иуде, где что написано, пока не убедился, что документ составлен, как он хотел.

   Пшемко отказался получать и считать гривны, приказав нести и платить прямо Лысому.

   Здесь уже ждали с жадностью денег Генрих Толстый, Сонка и несколько старших чиновников.

   Иуда не очень-то охотно понес деньги.

   Лысый, наверное бы, спорил из-за каждой монеты и веса, если бы так не нуждался в деньгах. При виде желанного серебра он стал совсем безоружным. Не дав коснуться ни сыну, ни своему казначею, сам попрятал в кровать мешки, смеясь, дрожа, ругая еврея, целуя Сонку, наливая раз за разом кубок и приказывая играть вовсю гусляру.

   Вместе с Пшемком должно было получить свободу и все пленное польское рыцарство; обрадовались поэтому и заволновались все, когда им сообщили об этом, отпуская на волю.

   Однако не блестящая вовсе дружина должна была сопровождать князя в Познань. Рыцари, выехавшие оттуда в дорогих латах и вооружении, теперь вышли из рук победителя в отрепьях, дочиста ограбленные. Никто лучше солдат Лысого не умел обирать до нитки. Никто не спасся; богатые землевладельцы шли, как нищие, в накинутых на плечи покрывалах, которыми снабдили их из жалости; насчет лошадей не смели и замкнуться. Князю выбрали лучшего коня из числа тех, которых привели с собою спутники Мины. Кое-кто из мещан и солдат купил старых кляч в долг, за поручительство, так как денег у них не было.

   Хотя время было уже позднее, когда все пленники приготовились в путь, Пшемко хотел немедленно тронуться. Лысый настаивал, чтобы выпить мировую. Пришлось согласится.

   Униженный, бледный, вошел в комнату Пшемко. Лысый, как всегда, лежал на постели с Сонкой и музыкантом по бокам, веселый, сумасбродствующий и подвыпивший.

   Увидев князя, поклонился первым.

   - Мир с вами! - воскликнул он. - Мир! Но другой раз такими пустяками, как эти побрякушки, не отделаешься от меня. Счастье твое, что Сонка и Генрих заступились за тебя. Не связывайся же со мной вторично, не то будет хуже.

   Пшемко что-то пробормотал, ему подали кубок.

   Лысый протянул к нему дрожащей рукой свой, проливая напиток.

   - Девка у тебя славная, - промолвил он, - да! Однако не чета моей! Посмотри, какой лакомый кусочек!

   И, взяв ее за подбородок, приподнял лицо Сонки, чтобы лучше можно было разглядеть. Гордая своей красотой, женщина нисколько не смутилась и кокетливо смеялась. Гусляр затянул песню, написанную в честь любовницы князя.

   Это веселое бесстыдство мучило Пшемка, и он стремился поскорее отсюда убраться. Поэтому сказал:

   - Разрешите же мне проститься, так как тороплюсь домой. Достаточно я у вас посидел в Лигнице.

   - Так поезжай с Богом! - ответил Рогатка. - Помни только, вторично не попадайся мне в руки... кожу стяну.

   Засмеялся. Пшемка возмутила угроза.

   - Вам безопаснее, чем нам, - проворчал, - ведь вы вовремя удрали из-под Скорольца!

   У Лысого сверкнули дико глаза.

   - Эй, ты! - закричал. - Еще недостаточно я тебе сбил спеси?

   Сонка приласкала и успокоила князя.

   - Лучше и ты удирай в другой раз! Мне, старику, нечего там было делать, когда я был уверен в сыне!

   Князь поклонился, Лысый протянул ему жирную, опухшую руку. Пшемко пожал, и простились.

   Во дворе люди и лошади были готовы. Слеза набежала на глаза Пшемка, когда он увидел свою дружину в ранах, ограбленную, жалкую. Махнул им рукой. Даже слова не сказали друг другу, так как кругом стояла челядь, посмеиваясь над жалким видом отряда.

   Стегнув лошадей, выехали из замка, и только в поле Пшемко свободнее вздохнул и взглянул назад, а по лицу видно было, что думает о мести.

   Днем и ночью ехали по разграбленной стране, торопясь в Познань, где князя не ожидали так скоро.

   Воевода и старшее начальство больше рассчитывали на калишского князя, чем на другие средства освобождения, поэтому все изумились, когда Пшемко как-то утром появился у ворот.

   В замке все заволновались и побежали встречать.

   Мина, освободившая своего князя, ехала рядом с ним, нисколько не скрываясь.

   Мгновенно двор заполнился женщинами, челядью, народом.

   Орха сообщила новость Люкерде, и та в каком-то ей самой непонятном состоянии тоже побежала встречать мужа.

   Пшемко, слезая с коня, увидел ее стоявшей, слегка покрасневшей, с протянутыми руками. Она казалась взволнованной, текли слезы.

   Пшемко увидел это, но эти признаки чувства не подействовали на него. Нескоро подошел он к ней, лишь со всеми по очереди поздоровавшись.

   Это ясно высказанное равнодушие заставило остыть ее сердце; смутившись, княгиня отошла к дверям, и когда муж подошел к ней, здоровалась с ним так же робко и смущенно, как и раньше.

   Между тем спутники князя рассказывали любопытной толпе, кто и как его вызволил, кому он обязан тем, что не пришлось дольше сидеть в гнилом подвале.

   Мина выросла в глазах всех, и лица, раньше ее не переваривавшие, теперь были ей благодарны и удивлялись, как храбро и удачно она все устроила.

   Пшемко, вернувшись свободным, уже горел лишь гневом и метал угрозы против Лысого.

   Вечером собрались приветствовать князя и духовенство, и ближайшие из землевладельцев, узнавшие о его возвращении; радушно и весело принимал гостей Пшемко.

   Рассказывали друг другу подробности сражения, в котором лучше всех отличался князь со своей дружиной и именно благодаря тому, что проник в гущу неприятелей, был окружен со всех сторон. Вернувшиеся из плена засвидетельствовали, что польские рыцари храбро сражались, и что даже немцы признали это.

   За ужином Люкерды уже не было. Запершись у себя вместе с Орхой, плакала она над собой и над тем презрительным приемом, какой оказал ей муж при всем дворе.

   Ее печаль еще усилила нарочно прибежавшая Бертоха, оживленно болтая и хваля Мину, которая ради своего князя не колебалась поехать и зуб за зуб воевать с разбойником Лысым.

   Превозносила и ее привязанность к князю, лишь бы досадить Люкерде. Наконец возмущенная Орха силком вытолкнула назойливую женщину.

   Оставшись одни, обе стали снова плакать.

   - Мне здесь не жить, мне здесь не выжить! - плакала Люкерда. - Я здесь хуже служанки! Челядь насмехается, девки хохочут, муж пренебрегает! Были б у меня крылья, я бы улетела отсюда прочь, да, прочь!.. Пошла бы пешком к деду, на конец света, лишь бы стыда не переносить!

   Орха обнимала ее, но слов успокоения не хватало. Годы не несли ничего, кроме новых огорчений.

   Только маленькая группа людей уважала и скорбела над княгиней. К ним принадлежал Заремба с неразлучным другом Налэнчом. Оба они хотели приблизиться к княгине, помочь ей и утешить, но боялись и на себя, и на нее обратить внимание. Бертоха только ждала, чтобы в чем-нибудь обвинить Люкерду. Она готова была открыть им дверь, ввести, служить посредницей, чтобы пожаловаться и затем погубить.

   Заремба, с первой же встречи горячо полюбивший княгиню, хотя этого никому, кроме Налэнча, не доверил, не отваживался подойти к ней, избегал даже Орхи и только издали наблюдал или предостерегал через других.

   Достаточно ловкий, не показывая вида, что постоянно занят думами о княгине, пользовался другими так, чтобы ей помочь, а самому остаться в тени.

   Одна лишь Орха догадывалась, что он к ним хорошо настроен, и радовалась, что хоть один-то благожелательный человек нашелся при дворе, но и она, боясь пересудов, избегала Зарембы. Впрочем, почти весь двор был на стороне Бертохи и Мины, которые умели всячески заручаться друзьями.

   Заговор против мешающей всем няни созревал. Мина давно заявила, что она должна попасть на службу к княгине. При этом подмигивала, предвещая, как она ей будет служить!

   Несколько раз заговаривала об этом и с князем.

   - Чего ради буду я сидеть в дыре какой-то, прячась ото всех? Отчего бы мне не быть вместе с княгиней?.. Тебе бы не надо было тайком ко мне пробираться.

   Князь отмалчивался. Боялся дяди Болеслава, его наблюдательности и людей, ему обо всем сообщавших.

   Дядя и сам, и через духовенство несколько раз обращался к нему с замечаниями относительно Люкерды. Пока был жив Болеслав, Люкерду надо было уважать и беречь, так как старик всегда становился на ее защиту.

   По его совету и протекции ко двору Пшемыслава был приглашен лектор, Pater spiritualis, ксендз Теодорик, человек ученый, обходительный, обладавший способностью понравиться. Ему было поручено добиться расположения князя и направлять его по лучшему пути.

   Выбор казался очень удачным. Теодорик возвращался из Италии, знал многое, а в особенности, как понравиться кому надо. Своими познаниями он привлекал духовенство, вежливым обращением - землевладельцев, своей приспособляемостью самого Пшемка, которому читал иногда с таким выбором, чтобы его развлечь. В вопросах совести тоже не был излишне строгим, многого не видел, если не надо было видеть.

   Честолюбивый и высоко метивший, хотя родом немец, а в то время уже иностранцы реже получали высшие назначения в церкви, выучился местному языку и казался почти поляком.

   Хотя Польши не любил и вздыхал по Германии, однако никогда не прорвалось у него ничего, что бы могло его раскрыть. Притворство не могло одеться лучше. Все его любили, поздравляя князя с приобретением подобного духовника.

   В сношениях с другими был самым приятным собеседником, всегда весел, незлобив, никому не выказывая нерасположения, ни чьих действий резко не осуждал, всякий поступок умел объяснить. Казалось, - это воплощение евангельской любви.

   Видный, красивый, с маленьким, вечно улыбающимся ртом, тщательно приодетый, готовый всегда услужить, он с удовольствием служил обедню вместо придворных священников, писал каллиграфически вместо ксендза Тылона, готов был сесть за стол и развлечь гостей, да и сходить с поручением хотя бы и весьма неприятным.

   Князю Болеславу казалось, что такой ласковый человек подействует на Пшемка, у которого силой нельзя было ничего добиться.

   Ксендз Теодорик с удовольствием принял свою миссию, пристроился ко двору и скоро сошелся со всеми. Он сумел даже не настроить враждебно Мину, делая вид, что он не знает, кто она, привлек Бертоху, убедил Орху, что желает добра княгине и горюет над ее судьбой, надеясь на лучшие дни. Втихомолку толковал ей, что ради выгод самой Люкерды ему не следует слишком явно становиться на ее сторону. Тайком и тихонько предупреждал, если что угрожало.

   В течение нескольких месяцев он казался самым могущественным человеком при дворе. Всем он был нужен, расхваливали его кругом, он тоже всех.

   Когда князь вернулся, он явился первым, принося благодарение Господу Богу за его освобождение.

   Рассказал затем, как тут все плакали, молясь за его освобождение, сколько молебнов отслужили за него в придворном костеле, какой стон раздавался среди народа и тому подобное.

   О Мине, послужившей орудием освобождения, ксендз Теодорик не упоминал вовсе, так как никогда не говорил о ней с князем.

   Пшемко под впечатлением минуты откровенно намекнул, что ей обязан свободой, но Теодорик, по-видимому, не понял. Сорвалось у князя и не совсем лестное выражение по адресу Люкерды, но и оно прошло незамеченным.

   Теперь же положение лектора становилось все труднее. Болеслав настаивал, чтобы он своим весом повлиял на супругов и примирил их. Ксендз Теодорик шептал, что это требует времени. Не предпринимал никаких шагов.

   Несколько дней спустя после разговора с ним Пшемко опять что-то сказал против Люкерды. Лектор вздохнул.

   - Милостивый князь, княгиню нельзя ни в чем обвинять, - сказал он. - Лица, около нее находящиеся, быть может, нехорошо на нее влияют. Попробовать бы переменить прислугу.

   - Одну няню-старушку я бы не прочь удалить, - промолвил князь. - Эта ее против всех настраивает, рассказывая все про Щецин и поддерживая тоскливое настроение. Но так или иначе, независимо от окружающих, никогда она не будет расположена ко мне.

   Ксендз решился не согласиться с этим.

   - Сердца ее мне не надо, - сказал князь, - но я не хочу, чтобы люди болтали, что я ей не мил. Старая няня плачет над ее судьбой, другие тоже считают ее несчастной, надо бабу прогнать.

   - Милостивый князь, - шепнул ксендз Теодорик, - выгнать ее, чтобы сор из избы на улицу вынесли, нехороший прием. Разве удалить ее, щедро одарив, чтобы принуждена была быть благодарной.

   Князь прекратил неприятный разговор.

   Вечером у Бертохи уже громко говорили и радовались, что Орху прогонят. Приятельница передала известие Мине.

   - Я пойду туда на место няни! - живо воскликнула Мина. - Отравлю ей жизнь так, что подавится слезами. Она здесь не нужна!

   Две женщины стали советоваться, как устроить будущее. Пшемка надо было совершенно восстановить против жены, а там...

   - Живет же Мщуй поморский с монахиней Фулькой, - говорила Мина, - Лысый держит при себе Сонку, никто им слова не смеет сказать, почему же Пшемко не может жить со мной?

  

  

   Вернувшись из плена у Рогатки, Пшемко несколько лет отдыхал, готовясь к мести и собираясь с силами.

   Пока на женской половине бабы устраивали заговоры против несчастной Люкерды, князь, совершенно к ней равнодушный, думал о другом. С женой почти совсем не виделся.

   Хотя изгнание Орхи было, по-видимому, решено, и Бертоха на нем настаивала, князь не отдал соответственного приказа, и все осталось по-старому.

   Возможно, что боялся жалоб жены и размолвок с ее родней, особенно с Мщуем, который уже тогда обещал завещать ему Поморье, и даже с дядей, заступающимся за Люкерду.

   Шли годы такого медленного мученичества бедной жертвы, а Пшемыслав, казалось, и не видит, и не заботится об этом.

   Он и Болеслав мечтали об одном великом государстве, которое вырисовывалось для Пшемка. Рядом с этими планами, занимающими их, что могли значить домашние дрязги и женские ссоры?

   В последующие годы Болеслав поручил племяннику охранять свое княжество, выступая в поход против ненавистных бранденбуржцев, против Оттона Длинного, который грабил его земли, а сам отправился в Чехию и императорские земли.

   Вскоре после этого Болеслав, опекун и второй отец, умер в Калише, завещав свое княжество ему, Пшемыславу. Это было первое приращение, рост могущества.

   Вдова старого князя, Иолянта, сейчас же уехала к сестре Кинге, чтобы вместе провести последние дни жизни в тихом монастыре.

   После смерти дяди Пшемко почувствовал себя свободнее. Росла в нем и гордость, созревало и желание большей власти. Перед ним уже мелькала картина момента, когда он будет самым могущественным среди польских князей; другие все больше и больше дробились, ему доставались осиротевшие уделы.

   Однако, пока эти надежды стали действительностью, Пшемку пришлось еще раз подвергнуться испытанию и пасть жертвой княжеских разбоев и измен, тогда обычных.

   Его двоюродный брат, сын родной тетки, Генрих, словно в насмешку прозванный честным (Пробус), пошел по стопам Рогатки и других родственников. Под предлогом совещания для борьбы с врагами пригласил всех князей в Барычу.

   Когда приглашение на съезд пришло и в Познань, Пшемко, не раздумывая, стал собираться в путь.

   Хотелось ему блеснуть и явиться шикарно, как всегда. Вениамин, в то время познанский воевода, и Томислав, каштелян, помня, что силезские князья не раз уже дали доказательства, что им верить нельзя, отсоветовали путешествие.

   Приехал и Теодорик, и Викентий, познанский канцлер, упрашивая князя отказаться от участия в съезде.

   Эта настойчивость как раз и не нравилась Пшемку; ему хотелось поступить по-своему и проявить неустрашимость.

   - Ей-богу! - сказал он. - Это бабьи страхи! Мы с Генрихом в родстве и дружбе, я ему ничего не должен. Почему же мне не ехать туда, куда все?

   - Сомнительно, поедут ли туда другие, - ответил воевода. - Силезцам никто не доверяет. Они не разборчивы в средствах, доказали уже, что измена для них пустяк, лишь бы при этом заработать.

   Князь посмеивался над предостережением. Опасения казались ему необоснованными. Решил ехать в Барычу, и отговорить его нельзя было. В отряд, его сопровождающий, выбрал лучших рыцарей и наиболее блестящих придворных. Заремба и Налэнч ехали тоже, хотя первому из них очень не хотелось отправляться в путь.

   С момента турнира, а потом еще из-за скверного обращения с женой, Заремба был еще настроен против князя.

   Бертоха и Мина, разузнав о предстоящем отъезде Пшемка, уже сговаривались, чтобы воспользоваться случаем и избавиться от опротивевшей им Орхи. Заремба, постоянно получавший известия через прислугу, предчувствовал, что при дворе Люкерды что-то против нее задумано. Хотелось ему остаться и предупредить покушение.

   Когда ему сообщили, что надо собираться в путь, выслушал с неудовольствием и отправился к князю отказаться от путешествия.

   Пшемко давно уже чувствовал, что Заремба против него настроен, но приписывал это только турниру. Слишком был он горд, чтобы делать шаг к примирению.

   Когда Заремба стал неловко отговариваться, ссылаясь на нездоровье и на неважную лошадь, князь строго посмотрел и сказал:

   - Приказание дано и должно быть исполнено. Мои подчиненные должны слушаться.

   Ни слова не сказав, Заремба ушел, так как выбора не было: либо оставить службу при дворе, чего он вовсе не хотел, либо исполнить приказ.

   Чуть ли не в отчаянии явился к другу Налэнчу, ожидавшему результатов аудиенции.

   - Нарочно велит мне ехать, - сказал, - ничего не поделаешь. А я уверен, что бабы что-то замышляют и нанесут обиду моей княгине. Если бы я был здесь, кто знает, возможно, что и помешал бы. Эх! Часть жизни отдам, лишь бы остаться.

   Налэнч, не веря особенно предчувствиям, улыбался.

   - Тебе эта дурацкая любовь всегда что-нибудь навевает. И к чему она, скажи? Сколько вот уже лет бабы замышляют что-то, ты подсматриваешь; пока ведь ничего же не сделали. Боятся князя, потому что он ее-то не любит, но обидеть не разрешит, пожалуй, даже Мине.

   - Он, он! - перебил Заремба. - Я его лучше знаю, чем ты. Если что случится, слова не скажет. Разве она его касается? Раньше считался с дядей, а теперь, возможно, что рад отделаться от нее и поискать королевну. Льстецы все время нашептывают, что ему и дочь императора впору.

   Слово за слово, поспорили друг с другом: Налэнч не верил ничему, а Заремба стоял на своем, что готовятся какие-то скверные события.

   На другой день волей-неволей отправились с князем в Барычу. Отряд был большой и блестящий.

   В тот же вечер, только князь уехал, среди баб действительно началось какое-то движение. Бертоха носилась к Мине, тайком привели в замок каких-то людей, готовились к чему-то необыкновенному.

   Под вечер Люкерда, несколько обеспокоенная отъездом мужа, сидела в своих комнатах. Хотя князь и редко бывал у нее, но уже одно его присутствие в замке служило гарантией безопасности; она чувствовала, что при нем не может совершиться насилия, а дела обстояли так, что она этого уже боялась.

   Бертоха делалась все наглее, угрожала и открыто насмехалась. С Орхой они переругивались при княгине.

   Среди тишины и пустоты вечерней Люкерду томил какой-то страх, и она ни на минуту не отпускала от себя Орху. Напрасно няня старалась успокоить ее и развлечь любимыми песнями.

   После ужина княгиня у себя начала молиться, а Орха отлучилась, на минутку, как говорила...

   Это была молитва сквозь слезы, молитва несчастной сироты, одной среди врагов. Она продолжалась обыкновенно довольно долго, а затем княгиня, дождавшись няни, ложилась. Орха спала у ее постели и никогда ее не оставляла.

   Сегодня молитва продолжалась дольше обыкновенного; была уже ночь, когда Люкерда встала и с удивлением заметила отсутствие Орхи. Час ее возвращения давно прошел; княгиня обеспокоилась и выглянула в переднюю.

   Здесь около Бертохи стояли женщины, словно поджидая чего-то. Люкерда, не желая к ним обращаться, закрыла дверь и ждала.

   Орхи все не было. Была поздняя ночь. Наконец вошла Бертоха с дерзкой и надутой физиономией.

   - Что же это вы не ложитесь? - спросила.

   - Орхи нет, - дрожащим голосом ответила Люкерда.

   - Или, кроме нее, и прислуг нет? Она ведь не одна! - проворчала немка.

   - А где же она?

   - Разве я за ней следом хожу? Разве я знаю? Ни она меня, ни я ее не спрашиваю.

   Страх все усиливался. В слезах, ломая руки, княгиня подошла к своему недругу.

   - Ради Иисуса Христа! Велите поискать ее! Что с ней, бедной, случилось?.. - сказала она с плачем.

   - Куда же люди ночью будут носиться! - воскликнула Бертоха. - И зачем? В замке никто ее не убил, да старуху и не утащили. Свалилась где-нибудь пьяная и спит...

   Люкерда в отчаянии бросилась на кресло, заливаясь слезами, а Бертоха ушла с криком и насмешками, хлопнув дверью.

   Бедной старой няне не пришлось уже вернуться.

   В сумерки ее схватили в темном углу двора, когда она вышла от княгини, завязали рот и унесли. Что с ней случилось? Увезли ее или убили, не знал никто, кроме лиц молчавших и не сознававшихся ни в чем.

   Люкерда просидела всю ночь, поджидая няню.

   Ее мольбы пойти на поиски были напрасны. Бертоха, силой войдя в спальню, легла на ее месте. Двум служанкам велела остаться у дверей, словом, начала распоряжаться.

   На княгиню обращала так мало внимания, будто не она над ней, а Бертоха полноправно властвовала. Люкерде оставалось только пожаловаться, но все старшие придворные, оставшиеся в замке, были приверженцами немок.

   Когда колокольный звон возвестил заутреню, заплаканная княгиня скорее вскочила и набросила на плечи плащ. Она торопилась в костел, в надежде увидеть ксендза Теодорика, не поехавшего с князем. Ей хотелось искать сочувствия у него или у кого-либо из духовенства. Она не сомневалась, что с няней что-то приключилось.

   Ксендз Теодорик действительно был в костеле, но вслед за княгиней и Бертоха побежала туда. Сейчас же после службы Люкерда пригласила лектора к себе. Придя к ней, он застал у порога навязчивую немку.

   Княгиня в слезах начала рассказывать о своем горе. Лектор слушал с сомнительным сожалением, озабоченный, стараясь ее успокоить.

   Вдруг Бертоха крикливо вмешалась в разговор, не обращая внимания на госпожу:

   - Не большое горе, что мы отвязались от бабы-пьяницы и колдуньи. Нечего из-за нее плакаться! Что в том странного, что где-то пропала? Пошла ночью, свалилась в ров и утонула, должно быть.

   - Орха никогда не была пьяна! - вскричала княгиня. В ответ немка пренебрежительно захохотала...

   Ксендз Теодорик слушал молча, опустив глаза, обещая, что постарается поискать Орху. Но было видно по разговору, что это дело его очень не тронет, и он не захочет ни с кем ссориться.

   Придворные женщины между тем громко заявляли, что они обижены, как будто одна лишь няня достойна была доверия.

   Люкерда не имела ни минуты покоя. Женщины приходили, уходили, жаловались, Бертоха смеялась, прибавляя, что если б даже ' на них и пожаловались князю, все равно ничего не будет.

   Мучения бедной княгини с этих пор еще возросли. Распоряжались слуги, не она. Бертоха всем заведовала, забрав власть в свои руки и стараясь возможно больше досадить жертве.

   Люкерда могла на это ответить одним лишь презрительным молчанием.

   В течение дня ксендз Теодорик, стараясь проявить свою деятельность, несколько раз приходил утешить княгиню.

   Ручался, что делал все, что мог, лишь бы отыскать няню, что комендант разослал людей, что искали в городе и в окрестностях, но следов никаких не находили.

   Нашлись свидетели, утверждавшие, что поздно вечером видели на мосту какую-то старуху, которая покачивалась, слонялась и будто бы упала в воду.

   Это была явная ложь, так как Орха, боясь насилия, никогда не выходила за ворота.

   Бертоха, насмехаясь, повторяла, что ее, вероятно, схватил дьявол, когда пришла пора, потому что колдуны всегда так кончают.

   Вскоре в услужении княгини произошла еще большая перемена, и притом наиболее обидная.

   Вместе с Бертохой вошла Мина, от дверей уже глядя на Лю-керду мстительно и злобно.

   Княгиня сразу узнала возлюбленную мужа.

   Немка воспользовалась давно ожидаемым случаем, чтобы занять место около княгини и насытиться видом своей жертвы.

   Однако она не решилась подойти к Люкерде, отталкивающей ее глазами. Прошлась по комнате, напевая про себя и громко разговаривая с Бертохой, словно была здесь одна.

   Теперь все творилось по их заказу.

   Кушанья подавали нарочно такие, что княгиня не могла их есть, издевались над ней усмешками, притворно предлагали свои услуги, чтобы лишний раз досадить.

   Ночью Люкерда не решалась лечь спать, сидела на скамье, дрожа и не смыкая век.

   Жаловаться ксендзу Теодорику не имело смысла. Лектор старался выгородить служанок и уменьшить их вину.

   Спасения не было нигде.

   Тех, кто, может быть, и заступились бы, не подпускали. Бер-тоха поставила сторожить девушку и чиновника, которые всем приходившим отказывали, ссылаясь на нежелание княгини видеть кого-то бы то ни было. Кроме этих неумолимых сторожей, Люкерда не видала больше никого.

   Прошло несколько дней, когда раз поутру, возвращаясь из костела, княгиня услыхала в замке шум, крики и плач. Не зная, что еще могло случиться худшего, она, испугавшись, чуть не лишилась сознания.

   Кругом раздавались возгласы и жалобы. Все женщины побежали от княгини туда.

   На дворе метались и ломали руки, вооружался гарнизон, раздавались приказания начальства. Запирали ворота...

   Начальство толпилось около епископского дворца. Очевидно, какое-то грозное событие всех беспокоило.

   Люкерда невольно подумала, что, верно, приключилось что-нибудь с мужем... О ней забыли все, будто ее и не бывало. Даже преследовавшие ее немки ушли; они стояли на дворе, плача и жалуясь.

   Выйти, чтобы спросить, она не решалась; дрожащими губами шептала молитву, а заплаканные глаза блуждали по печальной комнате. Шум и беготня продолжались, но к ней никто не являлся.

   Пришла обеденная пора, о ней забыли. Когда она, ослабев, еле уже дышала, появился наконец ксендз Теодорик с угрюмым лицом и наморщенным челом.

   Слабым голосом она еле могла спросить, какая новая беда стряслась.

   - А, большое горе! - воскликнул лектор. - Мы все предсказывали это, стараясь отговорить князя от поездки. Бесчестный Генрих схватил в Барыче лигницкого, глоговского и нашего князя, так как больше никто не приехал. Их в качестве пленников отправили во Вроцлавский замок. Угрожает разбойник, что никого не отпустит, пока ему не дадут выкуп в виде земли.

   Люкерда, возможно, что и не поняла всего ужаса этого события, известие почти ее успокоило. Пшемко жил, и жизни его ничто не угрожало.

   - Так пусть даст эту землю! - сказала она. Ксендз Теодорик покачал головой.

   - Я знаю хорошо князя, - ответил он, - земли он не даст. Предпочтет плен, чем добровольную уступку части наследства... Об этой измене уже сообщили Лешку и Мщую: наверное, придут отомстить за нее на земле Генриха, во Вроцлав.

   Княгиня замолчала; лектор обещал, что все кончится скоро и благополучно, потому что Бог накажет измену. Мало это касалось несчастной; она видела лишь, что ее положение ухудшилось, что беззащитное одиночество продолжается... Эта неволя могла тянуться до конца сил и жизни. Никто, впрочем, теперь ею не интересовался, все думали о князе и об опасностях, каким подвергалась Познань в его отсутствие.

   Воевода Вениамин, каштелян Томислав, чиновники, дворяне собирались, озабоченные лишь защитой страны. Однако вскоре успокоились, узнав наверное, что Мщуй, назначивший своим наследником Пшемыслава, выступил в поход против Генриха, да и Лешка ожидали. Бесчестная измена возмущала всех, не было больше ни доверия, ни безопасности, ни закона, ни уверенности в мире.

   Узнав о вторичном пленении князя, Мина вскочила, чтобы бежать во Вроцлав. Ей казалось, что она поладит с Генрихом, как некогда с Рогаткой.

   На третий день, добыв денег, она отправилась с несколькими всадниками прямо во Вроцлав, но вскоре вернулась. Ее прогнали прочь, да еще и обобрали.

   Узнала она только, что князь сидел в замке отдельно, так как Пробус посадил пленных порознь и держал взаперти, не допуская к ним даже ксендза. В бессильном гневе Мина вернулась обратно.

   Судьба княгини не изменилась. Предоставленная издевательствам служанок, которые тем больше ей надоедали, чем терпеливее она переносила, в конце концов дошла до состояния отупения, граничащего с сумасшествием.

   Оставшись одна, что случалось часто, так как служанки запирали ее и уходили, в слезах напевала иногда мотивы, напоминавшие юность и няню. Постоянный плач почти совсем испортил ей зрение, и, сев к кроснам, она видела их сквозь туман. Даже молитва ее стала холодной, так как княгине казалось, что Бог не желает ее выслушать.

   Мина, которая подглядывала, что с ней, радовалась при виде умирающей Люкерды.

   - Сохнет, сохнет! - говорила она. - Душу в конце концов выплачет и умрет... В ней уж жизни мало!

   Это была лишь тень недавно еще молодой женщины; никто не мог посмотреть на нее без жалости, кроме тех, которые ее мучили.

   Когда Люкерда шла в костел, люди смотрели и предсказывали ее скорую кончину при виде желтого лица, впалых глаз и щек, бледных губ, исхудалых рук; шла она, шатаясь, дышала с трудом.

   Сама она ждала лишь скорого конца. Но в палачах жалости не возбуждала. Смотрели на нее, радовались; Мина победоносно улыбалась. Часто останавливалась около заснувшей, наконец, после бессонницы, княгини, присматриваясь, скоро ли перестанет дышать.

   Но у юности громадные силы. С величайшим горем, когда оно продолжается, человек может свыкнуться, и страдание его укрепит даже, если сразу не убило.

   Случилось то, чего не ждали подстерегавшие ее смерть немки.

   Люкерда, пережив первые дни мучений, сделалась к ним равнодушна. Жила она замкнуто в себе, не подпуская ничего, что могло бы изранить опять ее душу.

   Смешки негодных прислужниц, их издевательства уже на нес не действовали, дерзкое поведение проходило незамеченным. Среди них проходила как каменная, бесчувственная.

   Иногда при виде ее Бертоха чувствовала приступ суеверного ужаса. Думалось ей, что в княгине какая-то непобедимая сила, способная не только защищать, но и мстить.

   Мина чуть ли не сходила с ума, так как рассчитывала на верную ее смерть и надеялась остаться здесь единственной госпожой. Все возможные средства были уже исчерпаны; они не знали, что еще предпринять, на что рискнуть.

   Плен Пшемыслава считался уже месяцами.

   В Познани узнали, что Лешек и Мщуй в отместку за Пшемка огнем и мечом прошлись по окрестностям Вроцлава, но не смогли взять укрепленного замка. Разорение было большое, потери громадные, а Генрих тем упорнее добивался куска земли в виде вознаграждения.

   Пшемыслав ничего не хотел давать. Воевода и каштелян, обеспокоенные продолжительным безкняжением, созвали землевладельцев на совещание.

   Большинство настаивало, чтобы князь дал часть земли, клятвенно уверяя, что возьмут ее обратно в скором времени.

   - Он не захочет, - кричали, - так мы сами пойдем и вернем свое!

   Томислав, каштелян, отправился послом во Вроцлав. Это был серьезный муж, не вмешивавшийся в мелкие дворцовые дела. Мина, узнав об его отъезде, побежала просить разрешения присоединиться к посольству, опираясь на то, что уже однажды вызволила Пшемка.

   Томислав встретил ее презрительной улыбкой.

   - Не ваше это дело, - сказал, - смотрите за пяльцами и прялкой.

   - Никогда я этим не занималась, - резко ответила Мина.

   - Тем хуже, - возразил Томислав. - Женщиной быть не сумела, а мужчиной не можешь. Да мне и не пристало водить к князю любовниц.

   Мина, пристыженная и возмущенная, стала плакать и угрожать, но Томислав остался тверд.

   Расстался с ней, заявив, что пусть делает, что хочет, пусть жалуется, но он знать ее не желает.

   Каштелян отправился в путь один, хотя Мина направила к нему и других замолвить за нее словечко; но он не хотел и слушать.

   По приезде во Вроцлав, пришлось долго стоять у ворот, пока их под охраной, словно пленников, не провели на замок. Нескоро князь Генрих согласился на просьбы и разрешил послу пройти в тюрьму.

   Ужасное разорение вроцлавских земель делало его мстительным и жестоким. Лишь когда Томислав уверил его, что сам будет убеждать князя уступить кусок земли, повели каштеляна в комнату, где был помещен измученный Пшемыслав.

   Каштелян ожидал, что князь будет удручен; изумился, увидев, что князь очень изменился, но не так, как он думал.

   Когда То