Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

ов молодой богатый дворянин Яков Свинка.

   Он возвращался с императорского двора, где пробыл некоторое время, а вскоре собирался ко двору короля Франции и в Италию, побольше посмотреть мир. Единственный сын у отца, красивый, молодой силач, он был, кроме того, так воспитан, что годился быть и ксендзом, и рыцарем. А такое воспитание в то время было редкостью.

   Поговаривали, что он, кроме военных дел, любил и науки, и с удовольствием просиживал над книгами. Над ним смеялись, так как особенно в Германии, если кто из рыцарей и выучился случайно читать, да умел подписаться, то избегал сознаться в этом. Не рыцарское это было дело, а поповское.

   Назвать рыцаря попом считалось оскорблением. Однако Якову Свинке совсем не было стыдно своих познаний. Ксендз в шутку предсказывал ему, что он, должно быть, примет духовный сан. Он тоже отшучивался, потому что, будучи молодым, совсем об этом не думал.

   Остроумный и рассудительный, хотя ему не было и тридцати лет, он пользовался уважением даже у стариков. Быстро все соображал и говорил, не стесняясь.

   Одно лишь можно было поставить ему в упрек, а именно - он совсем не напоминал обычного польского землевладельца, развязного и крикливого. Скорее принять его можно было за итальянца или француза, хотя он говорил по-польски великолепно и предпочитал свой язык остальным. При императорском дворе его приучили к хорошему тону, и теперь хотя он время от времени бросал словцо посвободнее, но умел сделать это с особой прелестью.

   Им любовались и калишский князь, и старый епископ, и многие другие.

   Во время турнирных схваток он обнаружил и большую ловкость, и силу, но не придавал этому значения. Когда его вслед затем в качестве победителя посадили рядом с князьями, забавлял всех разговорами о дворах и нравах, на которые нагляделся.

   Болеслав, слушая рассказы о роскошной жизни других монархов, со вздохом сказал:

   - И у нас было бы по-иному, если бы этот великий край не распался на столько частей, да не выросло нас, мелких князей, что в муравейнике. Раньше лучше было при старых Мешках и Храбрых, да, пожалуй, и при Щедром. От него и пошло горе, когда мы потеряли корону, да от Кривоуста, поделившего страну на маленькие наделы. Даст Бог, надо вернуться к первому.

   - Так оно и есть, милостивый князь, - бодро ответил Свинка, - святые слова ваши. Пусть кто-нибудь один соберет несколько наделов, так к нему пристанут и остальные. Мы его сейчас и королем коронуем.

   Пшемко недоверчиво усмехнулся.

   - Хорошо об этом подумать, - сказал он, - да свершить иначе, как кровью, нельзя, а кровь и короне не принесет благословения.

   - Когда Бог захочет, устроит; можно сделать и без крови, - возразил Свинка. - Вот ваша милость уже имеете большую Польшу {Польша делилась на Великопольшу и Малопольшу. См. предисловие. (Примеч. пер.)}; даст Бог, возьмете что-нибудь и с Поморья.

   - Даст ему, вероятно, Мщуй наследство после себя, - живо вмешался Болеслав, - а я ему оставлю Калишскую землю.

   - Краков и Сандомир тоже останутся, должно быть, без хозяина, - продолжал Свинка, - ведь после бездетных многие будут их добиваться. Получить их будет легко, а так и нашему пану может в руки попасть королевство, а на чело корона. Нет, в самом деле, что вы на это скажете! - воскликнул разохотившийся Свинка. - Сейчас его коронуем в Гнезне. Там в ларце прячут знаменитый меч Щербец Храброго, который принес ему ангел, и старую его корону.

   Гордая усмешка промелькнула по лицу Пшемка.

   - Ну что ж, хорошо! - сказал насмешливо. - Только вы сделайтесь архиепископом, чтобы меня короновать!

   Яков и все стали громко смеяться, так как, глядя на молодого рыцаря, только что в турнире собиравшего венки, его архиепископство показалось столь же невероятным, как и объединение разбитого на части государства.

   Слыша этот смех, Яков умолк, и все кругом после веселья затосковали. Болеслав задумался.

   - Долго еще ждать этого, долго! - пробормотал он, - но Бог велик и творит чудеса. Карает Он нас и сечет, а когда за грехи наши понесем наказание, может быть, смилостивится.

   - Амен! {Да будет так!} - закончил старый познанский епископ.

   Долго еще беседовали за столами. Завтра последние гости собирались уезжать, Яков Свинка тоже ехал дальше, за границу, но не говорил зачем. Догадывались, что ему хотелось попробовать всяких рыцарских дел, так как он очень интересовался всеми странами.

   Князь Болеслав заметил, что Пшемыслав очень сдержанно относился к жене. И хотя по этим первым дням не следовало судить ни о чем, но когда на другой день прощались, и Пшемко провожал князя, как отца, идя при лошади его до ворот, старик наклонился и сказал:

   - Смотри же, живи с женой, которую послал тебе Господь, в мире и любви, как твой отец с Елисаветой, как я с Иолянтой. Такая она будет, какой ты ее сделаешь, потому что женщина повинуется, когда любит, и следует за своим мужем. Ребенок это еще, добрый и ласковый - будешь для нее снисходительным и верным мужем, так и она останется хорошей женой. Да поможет вам Господь!

   Пшемко выслушал эти напоминания молча, только закусил губы, а когда вернулся в замок, неприятны ему показались советы дяди, так как теперь даже от него не хотел он получать никаких указаний. Между тем слова Болеслава означали одно, а именно, что дядя сомневался в племяннике.

   Несколько дней спустя, Мина переехала в замок; ей отвели прекрасные комнаты, и заботу о ней взяла на себя Бертоха, склоняясь на сторону той, к которой князя влекла страсть.

   Обе немки и понимали друг друга лучше.

   Бертоха прежде всего стремилась избавиться от старой няни и поэтому ежедневно повторяла князю, чтобы он предупредил жену послать Орху обратно в Щецин. Бабе-пройдохе не пришлась по вкусу тихая и ласковая поморская княжна; она уже обдумывала разные приемы, чтобы от нее отделаться: обвинить в измене, в любви на стороне, уговорить Пшемка, что та больна.

   Люкерда начинала свою почти монастырскую жизнь, радуясь, что муж, которого она боялась, пренебрегал ею и забывал.

   Порядок дня она составила так, чтобы никому не мешать. Утром отправлялась в церковь, затем садилась за кросна, а около нее - на полу, чаще всего, - Орха, напевая старые песни.

   Всякий раз, когда появлялась Бертоха, обе умолкали и при ней не разговаривали и не пели, пока разгневанная немка не уходила с угрозами.

   Пшемко редко навещал жену, и как чуждались они друг друга в первые дни, так чуждались и теперь. Он жаловался, что не видел в ней ни малейшей любви к себе, - но и он не проявлял никакой по отношению к ней.

   Однажды, когда Орхи не было в комнате, Пшемко пришел к Люкерде и нашел ее за прялкой, любимым ее времяпрепровождением. Под влиянием уговоров Бертохи Пшемко сразу резко заявил, что хочет отделаться от ненужной няни, которая ему не нравилась и которую он подозревал.

   Всегда тихая Люкерда выпустила веретено и вскочила.

   - Здесь она одна, которая меня любит, - решительно заявила она. - Возьмете ее, что мою жизнь возьмете. Пока у меня хватит сил, буду вас упрашивать, не отнимайте ее! Не отнимайте! Она мне была матерью и осталась!

   Пшемко надулся.

   - У меня мои права мужа, - вскричал он, - они больше материнских!

   - Так, видно, вы хотите моей смерти! - вся в слезах ответила Люкерда.

   Князь при виде ее горячей защиты, совершенно неожиданной, устыдился и сжалился наконец над плачущей. Подумал, что ведь она не виновата, что ее навязали ему. Замолчал и больше не настаивал. Однако одна угроза вызвала такой плач в бедной женщине, что она не могла успокоиться. Князь ушел, оставив ее в слезах.

   Орха, вернувшись, испугалась ее состояния и допытывалась причин, но Люкерда не хотела ничего сказать. Слезы объяснила испугом, вызванным, как всегда, приходом мужа.

   Подсматривавшая Бертоха сейчас же явилась поглядеть, чем кончился разговор, притворяясь очень нежной и заботливой, хотя и поглядывала со злостью и на княгиню, и на Орху.

   Князь в течение некоторого времени не возобновлял разговоров о няне. Заботливая старушка придумывала для своей княгини разные развлечения; по вечерам с двумя-тремя служанками и несколькими старшими придворными она отправлялась с ней в поля и леса. Здесь Люкерда возвращалась к жизни, прислушиваясь к песням поселян, которые она любила, часто останавливая проходивших мимо женщин, которым давала мелкие подарки, чтобы вызвать их на разговор или же послушать песен, напоминавших ей поморские и кашубские песни.

   Бертоха и тут сумела найти вину, посмеиваясь, что княгиня любит молодежь, и что она создана быть женой поселянина, а не великого князя. По ее мнению, не пристало такой особе любоваться сельскими развлечениями.

   - В замке ей не нравится, - говорила она, - а в поле на сене с челядью - лучше и не надо. Там у нее и смех, и веселье, даже плясать готова, а у нас все в слезы. Ей бы надо деревенского парня и хату, а не князя во дворце. Орха ей помогает в непристойных развлечениях! Шляются по окрестностям, по лесам, а что там творится во время прогулок, кто же знает?

   Так язвительно нашептывала Бертоха, но Пшемко не запретил прогулки, а только строго приказал ей не отходить от княгини.

   Шла грузная и полная Бертоха, проклиная госпожу. При ней все умолкали и печально выглядели. Вскоре из-за осенних холодов прогулки прекратились, и Люкерда опять уединилась в своих комнатах.

   Как ко всему на свете привыкает человек, так и она понемногу привыкла к своей неволе.

  

  

   Два года прошло или, вернее, протянулось тяжелыми шагами, словно два столетия. Почти ни в чем не оказалось перемен при познанском дворе. Пшемко не привык к жене и не отвык от немки, все больше и больше забиравшей над ним власть.

   Дочь рыцаря лучше подходила к нравам молодого пана; переодевалась в мужской костюм и ехала с ним в леса, а на охоте не было более храброго и дерзкого человека. Приходилось другим защищать ее и оборонять, так как она неоднократно бросалась на кабана, медведя, волка, хотя ей и не хватало сил. Именно тогда Пшемко и любил ее больше всего, когда она проделывала такие вещи, когда затем свободно перебрасывалась словечками с придворными и охотниками, не краснея и не стыдясь ничего, не заботясь о людском мнении.

   Зная свою власть, Мина пользовалась ею и даже слишком, а Пшемко подчинялся.

   Иногда вспыхивали ссоры столь резкие, что кончалось дракой. Тогда князь по несколько дней не ходил к ней, а Мина в отчаянии и гневе каталась по полу, особенно когда ей сообщали, что князь у жены.

   В конце концов подкупленная Бертоха отправлялась тайком к барину и рассказывала, как его Мина крепко любит, как без него не может ни есть, ни спать, что, пожалуй, еще отравится или бросится в воду, а другой такой не найти.

   Как только Пшемко делался мягче по отношению к Люкерде и, поссорившись с Миной, шел к жене и просиживал подольше, среди женской придворной половины начинался переполох, так как там никто не любил поморской княжны; все волновалось и устраивало заговоры, лишь бы помирить князя с любовницей.

   Бегали и старались, пока опять не сведут их. Начиналось ссорою, а потом ими снова овладевала страсть.

   Люкерда в свою очередь успокаивалась, что ей только и было нужно, так как прожитые годы не примирили супругов. Она чувствовала тревогу при виде мужа, он был полон отвращения к тихому, бледному существу.

   Иногда презрительно выражался, что в щецинских водах поймал рыбу с холодной кровью.

   Когда, поссорившись с Миной, приходил он к ней и засиживался, то обыкновенно насмехался резко над ее простыми привычками, над ее песнями и разговорами. Краснела, слушая и не отвечая, Люкерда, слезы капали на кросна, а Пшемко при виде их еще пуще сердился.

   Сначала княгиня ничего не знала о любовнице, живущей в замке; тогда стали нарочно рассказывать о ней Орхе. Няня не хотела передавать госпоже, горячо желая сблизить супругов. Однако что бы она ни сделала в этом смысле, все шло прахом.

   Не имея возможности уведомить княгиню насчет немки при посредстве няни, Бертоха, выждав момент, сама пошла к ней с разговорами. Прикинувшись жалостливой и очень привязанной, вздыхая над судьбой княгини, жаловалась она, что княгиня не снискала любви мужа. Шепотом сообщила ей, какова была причина.

   Покраснела, слушая, Люкерда, хотела было перебить и не позволить окончить, но Бертоха добилась своего и все выложила, даже и то, что Мина проживает в замке, и когда к ней князь ходит.

   После ее ухода княгиня ударилась в слезы, а Орха, придя и увидев, догадалась, по какому поводу. Люкерда передала няне все, о чем ей рассказали.

   - А! Я об этом давно знаю! - воскликнула Орха. - Но что нам делать? Зачем себя травить? Она здесь раньше нас.

   Раз как-то Бертоха показала княгине прогуливавшуюся по двору красавицу-гордячку Мину.

   Люкерда увядала, бледнела, болела; Мина цвела, словно роза насмехаясь своей юной красотой над ранней старостью княгини.

   На белом личике княгини слезы провели морщины, глаза был" заплаканы, она кашляла и теряла силы. Давила ее тоска. Часто закрывая глаза, улетала мысленно в свой прежний мир, веселый и свободный. Вернуться туда - величайшее счастье; она готова была бы сбежать даже пешком, как супруга князя Генриха Лысого, - но ее тщательно берегли. Надо было тут увядать и медленно умирать.

   В этом году отдыхавший долго князь Пшемыслав, тоскуя, что не с кем воевать, нашел наконец повод отправиться вместе со своей дружиной в поход.

   Генрих Лысый, прозвищем Рогатка, беспокойная личность, никогда не любивший сидеть смирно, а с пьяных глаз постоянно рвущийся к приключениям, лишь бы избавиться от нужды, спутавшей его, так как часто не хватало ему даже верховой лошади и хлеба, а земли и города принужден был закладывать за пустяки, - набросился на племянника, Генриха Вроцлавского, чтобы забрать его надел.

   Около Рогатки вечно увивались толпы немецких прохвостов-грабителей. Выждали момент, когда Генрих спокойно пребывал в Ельчи, в замке без охраны; Рогатка послал свою шайку, которая стащила племянника с постели и привезла в Лехню, где его бросили в тюрьму. Дядя поклялся, что не отпустит его, пока тот не вернет земель, полученных в наследство после епископа Владислава.

   Узнав об этом разбойном нападении, все родственники князя двинулись на защиту Генриха. Шел краковский Пудык, шел из Калиша Болеслав, Конрад из Глогова, Владислав из Ополя, должен был идти с ними и Пшемко.

   С одной стороны, против Рогатки собирались большие отряды, с другой стороны - и он не мешкал. Призвал на помощь сына Генриха, собрал миснян, швабов, баварцев и различных немцев. Бранденбуржец со своими саксонцами тоже должен был идти ему на помощь, однако, взяв деньги от вроцлавян, остался дома.

   Пшемко с дядей охотно отправился в поход. С женой едва простился, а Мина не хотела его отпускать, ругая, что вмешивается в чужие дела и выступает против немцев. Все это не помогло, так как князь Болеслав увел его с собой.

   Дело было весной, в день святого Георгия; обе армии встретились между Скорольцем и Процаном. Казалось сперва, что поляки победят. Рогатка перепугался даже настолько, что первым сбежал, зато сын его так упорно атаковал союзные войска, которым не хватало одного начальника, что разбил их и даже взял в плен князей.

   Пшемко, сражаясь отчаянно, врубился со своим полком в самую гущу немцев, но здесь был окружен, ранен и вместе с отрядом попал в руки силезцев.

   Один из солдат, убежавших из-под Скорольца, принес в Познань весгь о пленении князя.

   В замке поднялся страшный переполох.

   Бертоха, ломая руки, побежала с известием к княгине. Кажется, ей сообщили хуже, чем было на самом деле; немка испугалась, что Пшемко, пожалуй, умрет, а княгиня будет властвовать, и потому она сделалась смиренной.

   Люкерда перепугалась; возможно, что и пожалела человека, хотя он и был для нее неприятным; но пришел вскоре каштелян сремский Самбор, получивший более точные сообщения, и успокоил княгиню. По его словам, жадный Рогатка удовольствуется куском земли, а князь по возвращении силой вернет выкуп.

   Раны не представляли ничего угрожающего жизни; княгиню успокоили, да и не могла она ничего сделать, поручая все дяде, который должен был выручить племянника.

   Иначе реагировала на это Мина; лишь только узнала, что Пшемко в плену, как в тот же час переоделась по-мужски, взяла с собой нескольких провожатых, самих немцев, и ночью отправилась в Лигницу.

   Плен у Рогатки не считался пустым, так как князь этот не обращал внимания ни на происхождение, ни на родственные связи, сажал в тюрьму, готов был морить голодом. Злобный и мстительный, часто не владеющий собой, говаривал со смехом, что лучшее средство выдавить что-либо из человека - давить его.

   Давили поэтому пленников по смрадным ямам, а Пшемыслав попал в темный подвал Лигницкого замка, где его днем и ночью стерегли немцы.

   Рогатка, первым сбежавший с поля сражения, теперь, когда ему улыбнулась удача, угрожал, что пленников уморит голодом, если ему не дадут денег и земли.

   Немка, разузнав, где искать князя, прямо с несколькими всадниками отправилась в Лигницу. Знала она, как и все, как жил Рогатка и через кого можно было подобраться к нему.

   Переругиваясь по-немецки с немцами, добралась она до замка, где был Рогатка, а так как ему повезло, то и пир шел вовсю.

   Уже издали можно было догадаться, что там творится. Кругом расположилось множество наемных солдат, деля вроцлавскую добычу, напиваясь, играя в кости; они больше напоминали разбойную ватагу, чем армию. На валах под стенами и в предместьях полно было войска, было много солдат и в замке.

   Храбрая Мина, успев пробраться вовнутрь, где был хаос, пробралась силком почти и в комнату, где пил и покрикивал Лысый, сидя со своей любовницей, музыкантом и шутом.

   Увидев это существо, ни женщину, ни мужчину, так как она походила и на ту, и на другого, старый князь сперва не знал, что Делать, смотрел и смотрел на нее. Мина прямо подошла к Сонке Дорен и уселась рядом.

   Она заговорила с ней по-немецки:

   - Ты его любовница, - указала она на Рогатку, - ну а я тоже любовница польского князя. Ты должна мне помочь!

   Рогатка услышал.

   - Черта с два, ни ты, ни дьявол ему не помогут! - закричал он. - А зачем лез? Получил, что заработал, пусть лапу сосет.

   Рогатка разразился немецкою руганью. Между тем Мина по-своему подъезжала к красивой Сонке.

   Рогатка беспокойно вертелся.

   - Гони ее отсюда! - кричал он.

   - Ну так посади меня в тюрьму вместе с ним, - закричала, вставая, немка, - посади! Буду сидеть вместе.

   - У него жена, тебе какое дело?

   - Я ему больше, чем жена, - возразила Мина. - Слушай, старый, - и она похлопала его по плечу, - не будь же злой, я должна его видеть.

   - Ого! Буду ему в яму посылать любовницу, чтобы легче было высидеть! Дудки! - засвистел Лысый.

   - Говори же, князь, чего хочешь, то тебе и дадут.

   - Чего я хочу? Разве он не знает! - крикнул старик. - Земли хочу; должен дать мне хороший кусок... Моя собственная ушла у меня из-под ног, племяннички ограбили, ростовщики под залог взяли. Люди меня не жалели, и я никого не пожалею...

   Мина стала крикливо наседать на него, чисто по-женски надоедая... Сонка Дорен горячо ее поддерживала.

   - Он не так виноват перед тобой, как другие, - говорила она, - не век же его держать!

   - Он совсем не виноват, - добавила Мина, - калишский дядя силком его втянул. Пусть же теперь он за него и платит.

   - Все они одинаково хороши и стоят того, чтобы жить у меня в подвалах, под ногами! - заревел, стуча кубком, Лысый. - Я должен был княжить во Вроцлаве, в Кракове и... везде! Долго я ждал, наконец переловил их; пусть сидят...

   Погладила его Сонка, успокаивая, гусляр стал наигрывать и напевать. Лысый выпил вина и немного отошел. Услышав пение, сам стал подпевать; на Мину глядел иронически и с вожделением, а та ему тоже бросала смелые взгляды. Почувствовала Мина, что Лысый стал мягче, и воспользовалась этим.

   - Ну князь, - заговорила решительно, - не будьте же жестоким, это вам не идет. Пустите меня к моему господину!

   - Жаль тебя, цветочек, чтобы ты гнила в этом подвале, где он... там лишь крысы да лягушки могут жить! - смеялся Рогатка.

   - Ну так вели его из подвала перевести в какую-нибудь комнату, - настаивала Сонка, может быть, чтобы избавиться от Мины и ее кокетливых взглядов.

   Князь дернул усы.

   - Эх вы бабы! Бабы! Из-за вас-то люди гибнут. Повернулся к гусляру.

   - Играй, шельма!

   Зазвенели струны. Лысый стал петь и посвистывать.

   - Ха, ха! - перебил он. - Песенки, песенки! Генричек, племянничек мой, вот кто умеет сочинять песни. Пусть же теперь попоет!

   Понемногу подобрел Рогатка; сначала велел Мине убираться. Сонка вступилась за нее, потом он Мине подмигивал, и получил от Сонки пощечину, наконец Сонка распорядилась сама, велела позвать управителя и тут же приказала ему:

   - Польского князя переведите из подвала в черную комнату и ту (указала на Мину) допустите к нему.

   Вдруг Генрих кулачищем ударил по столу.

   - Ты что? Будешь тут распоряжаться!

   - А буду! - закричала Сонка. - Буду! Разве у меня нет власти, когда и ты должен меня слушать! - и повернулась к управителю.

   - Слышал? Я велю, и он должен велеть то же, что и я! Лысый погладил голову.

   - Гусляр, собачий сын, играй же, чтоб утешиться!

   Вслед за уходящим управителем побежала Мина, давая ему деньги и ласково заговаривая.

   Шли вместе темными комнатами в заднюю часть замка, где был ход в подвал, запертый железной дверью. Мина серчала. Открыли дверь, она хотела сейчас же броситься туда, но в темноте ничего не видела... Пшемко, увидав свет, вскочил, крикнул и, подбежав, бросился ей на шею.

   Мина схватила его за руку и потащила наверх.

   - Иди же, иди! Это не тюрьма, а гроб!

   Управитель не пустил их, сам взял Пшемка за руку и повел. Взбираясь по ступенькам, князь молча обнимал свою спасительницу.

   - Что же? Ты мне принесла свободу? - спросил он, когда они очутились наверху.

   - Пока нет! Но я выпросила хотя бы помещение в комнате, - ответила Мина. - Лысый хочет земли; дай ему, лишь бы тебя отпустил.

   Пшемко молча тряхнул головой... жаловался на рану...

   Когда они вышли на свет, немка испугалась при виде бледного, скверно выглядевшего князя. Платье на нем было порвано и в грязи, к нему пристала солома и навоз.

   Но Мина, вместо того чтобы плакать, в гневе на Рогатку топала ногами и дрожала.

   Управитель впустил их в черную комнату.

   Она, действительно, заслужила это название. Чувствовался везде затхлый воздух. Единственное окошко, глубоко сидящее в стене, еле освещало ее. Весенняя теплота еще не проникла в эти каменные стены; холод проникал до костей.

   Мина дала денег, чтобы принести дров и затопить. Решительно приставала и распоряжалась чужими людьми, а те ее слушали, думая, что она вправе приказывать.

   Пшемко лег на скамью и стонал; немка бегала, суетилась, покрикивала... Он глядел на нее и, хотя все тело его побаливало, начал уже смотреть веселее. Своей храбростью и предприимчивостью Мина располагала его к себе.

   В одиночной тюрьме лезли ему в голову разные мысли, упреки совести; он считал, что это Бог покарал его за грешную жизнь, готов был каяться. Теперь покаянные мысли исчезли, Мина прогнала их своими черными глазами. С ее приходом начинал надеяться на скорую свободу.

   Стал расспрашивать немку.

   - Что же этот негодяй говорит? Ты его видела? Как ты сюда попала? Спрашивала про меня?

   - Хочет получить выкуп, хочется ему земли, - повторила опять Мина. - Земли! Надо ему дать ее.

   Пшемко поморщился.

   - Земли не дам! - заворчал. - Не дам, хотя бы сгнить тут пришлось! Земля эта не моя...

   - А чья же? - спросила Мина.

   - Прадеда, отца! Кто взял ее после них, тот и должен вернуть в целости. Я к ней ничего не прибавил, а должен убавить? Никогда!

   Мина качала головой.

   - Мало ты еще посидел в гнилом подвале, если так говоришь, - ответила она.

   - Деньги уплачу ему, выкуп дам.

   - Да ведь он хочет и денег, и земли! А твоя жизнь дороже всего... Зачем тебе земля, если будешь сидеть в подвале?

   - Не буду! - возразил Пшемко. - Не дождется этот пьяница, чтоб долго нас держать. Найдутся такие, что и за меня, и за других заступятся.

   - Кто? Ведь он всех побил! - кричала Мина.

   - Он? Он первым сбежал с поля сражения. Сын у него лучше, чем он сам.

   Пшемко тяжело вздохнул.

   - Земли хочет! - ворчал он. - Земли не дам! Никогда! Мина, не слушая, хозяйничала в комнате, стараясь прибрать

   ее и приспособить для жилья. Немецким разговором и решительным обращением с дворовыми прекрасно все устраивала. Приходила и уходила, никого не спрашивая, словно никто не смел ее спрашивать и воспрещать. Приказывала нести с замка, что понадобилось, словом - свыклась сразу со всеми и чувствовала себя, как дома.

   В коридорах приставали к ней солдаты; она им гордо отвечала, где нужно, давала на чай, умела и прикрикнуть, и выругаться, как дочь солдата, не боялась никого.

   Пшемко почувствовал себя значительно бодрее; согрелся, полежал, выпил, было с кем поговорить. Не скоро спросил, что у него творится на замке. Немка повела плечами.

   - А что там может твориться! На Лигницу походом не пойдут... сил нет. Было вас несколько против Лысого, и то не осилили его, так ведь воевода Пшедпелк да Петрик не бросятся же сами!

   Про жену князь не решался спросить, ждал, что она сама что-нибудь скажет; действительно, Мина заговорила:

   - Люкерда ваша, говорят, крикнула, узнав, что господин муж в плену... а теперь, может быть, радуется, что от вас отделалась. Найдутся придворные утешать ее.

   Пшемко строго взглянул.

   - Чего морщишься? - добавила она. - Известно, что мужской двор очень княгиню эту любит... Слова при них сказать нельзя, сейчас готовы защищать... только на меня собак вешают! Ведь не княгиня торопилась сюда вас спасать, а я...

   На другое утро Мина отправилась к Сонке и нашла ее одну. Лысый с гусляром, ни на минуту его не покидавшим, пошел к своим немцам.

   Князь любил посидеть с этим жуликами как хороший компаньон, послушать их грубые шутки, посмеяться, выпить, а хотя временами и велел кого высечь или повесить, если его оскорбили, то немцы этого ему не ставили в упрек. Эти бродяги, чужие в большинстве, не так уж держались друг за друга, чтобы заступаться горячо.

   Иногда так половину дня проводил Лысый среди солдат, на дворе или на валах, усевшись на пустую бочку, с музыкантом у ног, пока его не потянуло к Сонке или не захотелось поспать. Тогда он с музыкантом впереди тащился в замок.

   По утрам Сонка была одна, так как ее сын, уже мальчишка большой, тоже вертелся среди кнехтов. Она лежала, отдыхала, а кругом за ней ухаживали женщины, как за больной; ей нравилось иметь штат, как у княгини.

   Грубая, сердитая, со странностями; чтобы проявить власть, она приказывала сечь девушек-прислужниц и никому слова ласкового не сказала. В этом она подражала Лысому, который насмехался, смеялся, а потом вдруг бесился, бил и вешал, когда ему не хватало другого развлечения.

   Когда Мина вошла в комнату, Сонка как раз держала девушку за косу, а красные щеки служанки показывали, что поднятая рука полукнягини работала. Увидев постороннее лицо, Сонка оттолкнула девушку и велела старшей высечь провинившуюся.

   В комнате княжеской любовницы была недурная обстановка, так как сюда попала часть недавней добычи; но не так давно стены стояли пустые, сундуки тоже - перед войной все пошло в заклад.

   Сонка радовалась и гордилась победой Лысого, который обещал, что пустую казну опять наполнит.

   Мина сообразила, что к гордой женщине надо подольститься, поэтому подошла к ней смиренно и начала подлаживаться:

   - Здесь вы, милостивая государыня, настоящая княгиня! Только вам я и обязана, что моего господина перевели из подземелья; пусть же Господь вас наградит за это! У вас чудное княжеское сердце! Вы можете у Генриха получить, что угодно.

   - Конечно, получу, что захочу! - засмеялась Сонка, приподнимаясь и сплетая свои красивые, небрежно распущенные волосы.

   - А какие у вас красивые волосы! - восхищалась Мина. - Что удивительного, что старик теряет голову из-за такой красотки; кто бы для нее не потерял своей!

   Сонка улыбалась, довольная.

   - Эх ты, лиса!

   - Княгиня ты моя, и королевой тебя следовало бы назвать, - продолжала Мина, - будь же милостива до конца! Помоги мне, несчастной! Надо мне непременно вызволить моего бедного господина!

   - О, о! Это трудно! - шепнула Сонка. - Трудно!

   - Э, что для вас трудного, когда вы улыбнетесь ему да погладите по шее?

   Сонка качала головой.

   - Кусок земли должен дать, - сказала она, - тут ничто не поможет; жаден мой Генрих к земле, мало ее у него осталось. О! Земли должен дать!

   - Земли! Земли! - воскликнула Мина. - Куда она годится? Деньги лучше!

   - Деньги! - засмеялась Сонка. - Деньги для меня, а для него земли кусок. За свободу стоит уплатить!

   - Деньги и для вас, и для князя лучше, - говорила Мина. - Какая польза с земли, которую нужно постоянно охранять, да и людей стеречь!

   - Должен дать землю! - еще раз повторила Сонка. - Ничто не поможет... Генрих поклялся, что без земли не отпустит...

   Обе женщины наклонились друг к другу и стали шептаться; Мина, болтливая, живая и предприимчивая, имела перевес над толстухой Сонкой, не особенно разговорчивой. Расстались они по-приятельски.

   Когда князь, подвыпивши, вернулся в комнаты с музыкантом, напевая по пути, и велел позвать Сонку, та пришла разодетая, погладила его по подбородку, уселась на постели и стала просить за польского князя.

   Генрих, хоть и выпивши, повторял лишь одно:

   - Должен дать мне земли! На этом он стоял твердо.

   Пока что, с целью отвязаться от надоедавшей Сонки, угрозами и проклятиями он принуждал засыпающего от утомления музыканта раскрывать глаза и играть.

   Любовница ничего не добилась, потому что он постоянно ворчал:

   - Земли и денег! Казна у него большая, отец был скуп, на церкви всего не роздал, калишский дядя тоже ему добавил... Должны дать!

   Сонка хотела его уговорить удовольствоваться какой-нибудь тысячью, однако, Генрих, хватив громадным кулаком по краю кровати, поклялся, что без земли ничего не будет.

   - Каждый пленник должен мне дать по куску. Не помогут ни чешский король, ни император, так как я их не боюсь; велю отдать под топор, раз они у меня в руках, или голодом заморю!

   Ласкала, гладила его Сонка, но напрасно.

   Вскоре ввалился в комнату Генрих Толстый, сын Лысого, победитель; ему отец был обязан пленением князей. Лысый крикнул, чтоб тот шел к Пшемку и заявил ему, что без земли не получит свободы, да и денег должен добавить.

   Толстый пользовался влиянием у отца, а дело касалось обоих. Сын был сильнее и более трезвых взглядов. Он покачал головой.

   - Слушайте-ка, отец, - медленно промолвил Толстый, - недурно взять и кусок земли, и деньги... но я бы предпочел взять у Пшемка денег. Даст он тебе кусок Великой Польши, так беспокойство купим. И он, и калишский князь будут нападать, вздохнуть нам не позволят, лишь бы вернуть обратно... я велел бы дать ему хороший выкуп... и шел бы на все стороны.

   Сонка поддерживала.

   - Хорошо говорит, умен!

   Однако Рогатка начал ругать и ее, и сына и, только увидев, что их не напугаешь, стал мягче.

   - Даст земли или не даст, а требовать нужно, - сказал он. - Говори, что я требую земли.

   Музыканту он кивнул играть и просвистал песенку, тот ее подхватил.

   Толстый медленно пошел в черную комнату. С того дня, когда во время сражения он взял Пшемка в плен, они не видели друг друга.

   Генрих был молод, выглядел храбрым рыцарем, но раньше времени растолстел, да и видать было по нему, что отец - гуляка.

   Пшемко, увидев вошедшего, задрожал и встал со скамьи. Гнев побежденного разгорелся в груди. Генрих медленно подошел.

   - Ну, что же, - сказал он, - отсидели вы свое, пора и домой. Молодая жена дожидается. Меня отец посылает. Хотите на свободу? Из плена никто не отпускает даром.

   - Выкуп дам, - сказал Пшемко сухо и кратко.

   - Отец хочет земли, - возразил Толстый.

   - Земли не дам! - поспешно вскричал Пшемко. - Буду гнить тут, а отцовского наследства делить не стану.

   Генрих Толстый, хотя его и не приглашали, сел на скамью и подбоченился.

   - А если втолкнут назад в подвал?

   - Божья воля! - ответил Пшемко. - На войне раз повезет, раз - нет. Что будет завтра, никто не знает.

   Толстый ударил его по коленке.

   - Сколько дадите денег? Пшемко живо повернулся.

   - Говори, сколько хочешь; дам, что могу.

   Стали торговаться. Мина, стоя в темном углу, слушала с напряженным вниманием. Остановились на тысяче гривен.

   - Посылайте же тогда в Познань, чтобы вам привезли, или за границу, иначе вас не выпустим.

   - А слово рыцаря?

   - Э, э! Слово ветер! - засмеялся Толстый. - Деньги на стол! Вдруг нетерпеливая Мина выскочила из угла. Генрих, увидев

   ее, засмеялся - он слышал, видно, кто это - и с любопытством присматривался.

   - Не надо за деньгами посылать в Познань! - закричала она. - Тысяча гривен найдется и в Лигнице для польского князя.

   Ничего больше не говоря, она подошла к Пшемку.

   - Готовьтесь в путь-дорогу, - сказала она радостно, - до завтрашнего утра я внесу выкуп!

   С этими словами схватила платок, затянула пояс и выбежала, грохнув дверью. С утра она для удобства переоделась в женское платье - было ей к лицу.

   Генрих Толстый встал.

   - Черт, не баба, - сказал он, - но чтоб нашла для вас в Лигнице тысячу гривен, не могу поверить.

  

  

   В течение нескольких часов, которые Мина провела в Лигницком замке, успела она перезнакомиться со многими; сумела сдружиться с несколькими немецкими офицерами, разговорилась с придворным каштеляном, познакомилась с гофмейстером, расспросила Сонку.

   Как и во всех современных польских и польско-немецких городах, и в Лигнице было достаточно евреев, торговавших всем, а охотнее всего - деньгами. Мина и рассчитывала, что за хорошие проценты достанет у них денег для князя.

   Сонка упомянула в разговоре с ней о богатом Иоэле, каштелян говорил о зажиточном Иуде Леви. В замке оказался услужливый старик-солдат, давно здесь устроившийся, не годный к военной службе, но державшийся Рогатки и помогавший ему сечь ослушников-дворовых.

   Кривой, с вышибленным глазом, но все еще сильный Ганс предложил Мине свести ее в город, показать дом Иоэля и познакомить с Иудой.

   Выйдя из замка, они спустились в кривые улицы, переполненные домиками, так разбросанными, что без провожатого никто бы ничего не нашел.

   Улицы, вернее, переулки были полны грязи, мусора; везде виднелись лужи с переброшенными кое-где качающимися досками для перехода на другую сторону. Дома все деревянные, с крепкими, высокими заборами; солдаты так бушевали, что мещане принуждены были вечно быть начеку, ставить прочные ворота и надежные заборы.

   На небольших площадях виднелись немногочисленные лавки с местными торговыми весами (медным тазом), с мясным рядом, где висели куски мяса, обувь, пояса, одежда... На выступающих слегка ставнях лежал хлеб, стояли блюда и всякая еда.. Из-за них выглядывала иногда голова старухи или мужчины в высокой шапке.

   Убогие жители, редко проходившие мимо, мало чем по одежде и внешнему виду отличались от поселян.

   В нескольких шинках с пивом и медом слышна была музыка и крики полупьяных немецких кнехтов, которыми был наполнен город. Много их с песнями бродило по улицам.

   Кривой Ганс шел все дальше и дальше, так что нетерпеливой Мине надоело тащиться, но на все обращения к нему он указывал рукой вперед, и так дошли они до самых валов, где под тенью двух старых больших деревьев стоял домик.

   Здесь забор был еще крепче, чем в других домах, кроме того, тяжелые дубовые ворота, калитка и над ней окошко, совсем как в крепостях.

   Ганс принялся стучать и звать, пока наконец не послышались чьи-то шаги, шлепками приближающиеся к калитке. Начался длинный разговор, и наконец, хотя их не впустили вовнутрь, но показался из-за калитки худощавый, небольшого роста человек, согнутый, грязно и бедно одетый; редкую седую бороду перебирал он длинными высохшими пальцами.

   На нем не было ни шапки с углами, предписанной тогда для ношения евреям, ни красного кружка на груди на левой стороне платья, что в силу постановлений Синода должно было отличать евреев от христиан, с которыми им запрещалось водить дружбу. Само лицо старика свидетельствовало о его восточном происхождении. Горбатый нос, черные, как уголь, глаза, все черты лица были чужие, не славянские и не немецкие. Еврей хотел было сейчас же войти во двор, когда Мина, схватив его за длинный рукав, начала:

   - Я пришла к вам от польского князя Пшемка, который здесь в плену. Можете у него хорошо заработать.

   Старик недоверчиво посмотрел на нее и причмокнул. Это должно было означать, что от заработка никто не отказывается.

   - Ну, - тихо сказал он, - ну?

   Мина быстро продолжала, боясь, чтоб он не ушел, так как постоянно посматривал на калитку.

   - Князь должен внести выкуп, чтобы уйти отсюда на свободу, ему нужны деньги, много денег, надо скоро. В Познани есть много, но некогда посылать. Кто ему даст сейчас, получит хорошую благодарность.

   Иуда смотрел на нее, словно стараясь насквозь увидеть.

   - Тысяча гривен нужна!