Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

ряд направились по дороге в Познань. Ксендз Викентий очень был рад, что путешествие его кончилось еще до переезда границы.

   Свинка не особенно торопился. Ехали медленно.

   Дело было в первой половине декабря. Только что началась зима, замерзшие болота, не покрытые снегом, представляли скверный путь. Лошади скоро выбивались из сил, теряли подковы - приходилось останавливаться то тут, то там и отдыхать поневоле.

   Таким образом канцлер имел возможность подробно поговорить с архиепископом о нуждах церкви и края, обо всем назревшем и нуждавшемся в исправлении.

   Попутно Свинка рассчитывал без всяких торжеств заехать в Познань, приветствовать князя и просить его пожаловать на торжественную хиротонию.

   Посланные вперед гонцы к епископам в Гнезно и к князю должны были пригласить всех в Калиш. Свинка не хотел тянуть с занятием своей кафедры, так как она и без того давно уже пустовала.

   Проезжая мимо костела или монастыря, всюду заезжали; Свинка пользовался случаем ближе познакомиться с положением духовенства и страны.

   Оп появлялся неожиданно, поэтому встречал везде открытые раны, которых не успели декорировать.

   В монастырях, как и говорил Свинка, царила иноземщина; их заполняли немцы, итальянцы, французы и, сознавая свою культуру, пренебрежительно относились и к местным, и к их законам. Свинка, знающий и языки, и обычаи заграницы, являлся угрозой для этих переселенцев, так как они ему импонировать не могли. Он возвращался из Рима и даже по внешности казался полуиностранцем, а такая внешность всегда у нас придавала вес и популярность. Это как раз был человек, необходимый для церкви в эти годы расстройства.

   15 декабря приближались к Познани, рассчитывая доехать туда к ночи, когда, отдыхая в корчме на большой дороге, увидели двух дворян, подъезжающих на усталых конях.

   Одна комната для приезжающих была занята архиепископом и его двором, и поэтому всадники, не имея возможности устроиться, хотели было ехать дальше. Но в это время Свинка заметил их и пригласил вовнутрь.

   От окружающих они узнали, кто остановился в корчме.

   Приглашенные оказались двумя молодыми дворянами, принадлежавшими к лучшим родам, что видно было по одежде и доспехам. Войдя и собираясь приветствовать духовенство, они казались настолько взволнованными, встревоженными, что Свинка, привыкший по лицу читать в душе, не удержался от вопроса:

   - Что же с вами в дороге случилось, вы так странно выглядите?

   Действительно, оба нервничали, тяжело дышали, метались, словно не владея собою. Особенно один из них казался в отчаянии; товарищ его сдерживал.

   - А! В дороге! - воскликнул в ответ. - В дороге с нами ничего не случилось, но мы с утра под бременем несчастья, преступления, которое довело бы до бешенства самых равнодушных!

   - Что же случилось? - перебил канцлер.

   - Христианин никогда не должен доводить себя до бешенства, - добавил Свинка.

   - Как? - вырвалось у гостя. - Разве надо равнодушно смотреть, когда творятся подобные преступления? Когда невинных умучивают? Душа должна возмутиться и возопить к Господу!

   И, подняв руки вверх, молодой дворянин начал громко жаловаться и скорбеть, не обращая, по-видимому, внимания на посторонних и на их сан.

   - Не жить уже на этой земле! Не смотреть на этот ужас! Лучше к чужим в пустыню!

   - Ради Бога, успокойтесь! - вмешался Свинка. - Успокойтесь! Кто вы? О чем рассказываете? Ваше лицо мне как будто знакомо?

   - Я тоже некогда видел вашу милость, - ответил приезжий все тем же страстным и прерывистым голосом. - Я был раньше при дворе того господина, который не достоин звания христианского князя. Я - Михно Заремба. Бросил я князя Пшемыслава, не будучи в состоянии смотреть на его безжалостное обращение с княгиней, бросил, а теперь, теперь буду по всему свету искать мстителей за нее! Не достоин он княжить, чтоб его земля не носила!

   - Безумец! Да как ты смеешь говорить это мне? - возмутился Свинка. - Если бы я был еще светским человеком, я бы тебя наказал, так как уважаю князя.

   - Уважаете, потому что не знаете его так, как я! - вскричал Заремба. - Вы не были у нас, не знаете, что он разрешил делать, что творилось! К вам не дошли вести о том, на что мы смотрели собственными глазами.

   - Не суди, да не судим будешь, - вмешался канцлер. - Человече, опомнись!

   - Я хочу, чтоб меня судили! - ответил Заремба. - На мне нет ни несчастья чьего-либо, ни кровавых слез. Если бы я мог, я бы выступил против него на Божьем суде!

   - Еще раз предупреждаю, придержи язык! - пригрозил Свинка. - Я пустил вас не за тем, чтобы слушать оскорбления моего князя. Хотите отдохнуть, так молчите. Довольно.

   - А знаете, за что я взываю к Господу и не могу молчать? Знаете, что случилось? - спросил Заремба.

   Канцлер в беспокойстве подошел к нему:

   - Случилось что, говори!

   - Случилось, - крикнув Заремба, подняв руку, - то, что давно подготовлялось! Я знал, что этим кончится. Этой ночью, по приказу князя, служанки придушили несчастную княгиню Люкерду.

   Послышался ропот возмущения.

   - Не может быть! Это клевета! - закричал канцлер.

   - Клевета! - с гордым смехом ответил Заремба. - Я еду оттуда, еду из Познани! Поезжайте, послушайте, вам народ на улицах расскажет, что случилось! Убийство было явное, всему миру о нем известно. Весь народ стонет. Да! Придушили несчастную!

   Заремба застонал, ударил себя по голове и бросился вон из комнаты, словно исполняя обязанность объездить всех и известить об убийстве. Вскочили оба на коней и помчались.

  

  

   Ночь с 13 на 14 декабря была уже подготовлена в замке в Познани предыдущим днем.

   Мина в отчаянии от проявленного князем равнодушия, в сердцах, угрожая какой-то местью, несколько раз влетала в комнаты Люкерды и, наглядевшись на плачущую, полубезумную женщину, уходила, не в состоянии решиться на что-нибудь.

   Вечером позвала к себе Бертоху и стала ее угощать.

   - Послушай, - начала дрожащим голосом, - надо разом с ней покончить. Клянусь тебе, что я слышала из собственных его уст, что он мне сказал: "Пусть меня избавят от нее!" Да! Понимаешь, что это значит? Дважды он мне это повторил. Он хочет, чтоб был конец!

   Бертоха, преследовавшая Люкерду, как дикое животное свою добычу, колебалась, однако и не решалась, когда дело доходило до решительных поступков; на преступление не хватало храбрости.

   Заворчала, покачала головой, пожала плечами, опасаясь горячей Мины; мучить - мучила, но убить! А здесь ведь несомненно дело шло об убийстве!

   - Она и так не сегодня-завтра подохнет, - бросила сквозь зубы, попивая вино. - Я уж это знаю. Не одну такую видела. Когда идет в костел, так качается, как пьяная, дышать ей уж нечем, все время хватается за иссохшую грудь, не ест, не пьет - одну воду. Ночью мечется, стонет, плачет.

   - Ну так к чему дольше мучить и нас, и его! Я тебе говорю, он сам сказал, что хочет, чтобы его избавили от нее.

   Бертоха делала гримасы, опускала глаза, с очевидным неудовольствием слушала этот разговор. Мина подливала ей теплого вина с пряностями, суетилась, бросалась, как в лихорадке.

   - Нет! С этим надо покончить... надо покончить поскорее! Наклонилась к Бертохе и шептала на ухо:

   - Ее легко удавить, как цыпленка! Увидишь... он щедро наградит! Она ему уже поперек горла стала! Просит избавить его от нее! Никто знать не будет! Была больна, умерла!

   Ты и я... мы вдвоем, достаточно, - прибавила Мина, - Он велел! Велел!

   Бертоха приподняла голову, вино придало ей храбрости.

   - Возьмем после нее все! Я ничего не хочу! У нее еще много драгоценностей, которые она прячет в ларце... тяжелые цепочки... Бери ты, бери все!

   Глаза немки разгорались. Она встала.

   - Хорошо говорить, - начала она слегка охрипшим голосом. - Я все знаю! Как бы ни был кто слаб, умирающий, а придется душе уходить из тела, так сопротивляется ужасно, не справиться! Ребенка трудно придушить, а что же женщину!

   - Что? Да у нее сил меньше, чем у ребенка, - перебила Мина. - Если бы ее не поддерживали под руки, так и до костела бы не дошла... по комнате идет, за стены да скамьи хватается!

   Бертоха недоверчиво трясла головой.

   - Ты думаешь, с этими князьями хорошо иметь дело? Я и это знаю. Скажет: избавить меня от нее; скажет: убить, а потом сам умоет руки и велит разорвать лошадьми. И это случалось! Что для них слово или жизнь человеческая!

   - Так я его лучше знаю, чем ты!

   - Неправда, - стояла на своем Бертоха. - Еще и твоего духу здесь не было, когда я его юношей знала и хорошо знала! Была и я молода!

   Она выразительно улыбнулась.

   - Кто им будет верить! Поклянется, чем угодно, а потом... Эти пророчества не напугали Мину. В ней кипел гнев, ей было

   невтерпеж. Сказала себе, что дольше не выдержит. Служанок она уже подговаривала, теперь надо было привлечь на свою сторону Бертоху и приобрести в ней соучастницу, а не врага.

   - Все драгоценности твои, - говорила, обнимая ее. - Мало тебе, прибавлю из своих! Я со служанками сама все сделаю, но ты должна быть со мной! Она сегодня еле ходит, кричать не будет, никто не услышит, увидишь!

   Бертоха уже привстала было, но теперь опять уселась, застонав.

   - Не хочу, возись сама! Мина долила ей вина.

   - Пей-ка, пей! Ишь, трусишка! Сегодня же с нею покончим. Ты должна! Я - так могу, а ты не хочешь? Он ждет, велел, он даст награду. Никто слова не скажет. Умерла и все.

   Задумавшись, пила Бертоха, а перед глазами мелькали драгоценности, приказ князя и уверенность в безнаказанности легкого преступления.

   Постоянные разговоры о скорой и неизбежной смерти Люкерды сделали ее равнодушной.

   Мина видела, что скоро добьется своего. Побежала проведать, что делает Люкерда.

   Как всегда, в спальне горел ночник перед иконой и лампа на столе. По углам прятались тени. Широкая кровать еще пустовала.

   Княгиня, пошатываясь, бродила по комнате. Раз стала на колени перед иконой Богоматери, сложила руки, с плачем стала молиться. При этом упала на пол и должна была подняться, придерживаясь за скамью. Уже был час, когда она обыкновенно ложилась, но сегодня она откладывала это, знала, что все равно не заснет, если ляжет. Сон ее сменялся мечтами; она часто вскакивала с плачем, стонала, напевала и опять ложилась.

   Мина, приоткрыв дверь, жадно следила за каждым движением, за каждым проявлением слабости и упадка духа. Она видела, как княгиня хваталась за грудь, как она зашаталась и, опустив голову, села на скамью. Потом опять привстала, облокотилась на стенку, тяжело дышала, а в горле что-то хрипело.

   Мина прибежала обратно. Лицо ее горело. По пути что-то шепнула служанкам, стоявшим кучкой в ожидании. Это были простые девушки, уже затронутые придворной жизнью, сильные, как парни, дерзкие да еще сегодня вечером отведавшие меду у Мины.

   В ожидании дальнейшего смеялись и трунили. То, что им надо делать по приказу старших, их не касалось.

   Бертоха, подвыпив, раздумывала, полусонная, когда вернулась Мина и коснулась ее дрожащей горячей рукой.

   - Надо подождать, когда ляжет спать, - прошептала, - тогда.

   Бертоха кивнула головой в знак согласия. Она уже успела уговорить себя, что нет опасности, раз Мина пойдет с нею. Служанки могли все сделать, что нужно; им достаточно было кивнуть.

   - Подушки лежат сбоку у кровати, - говорила прерывистым шепотом Мина. - Когда ляжет, бросим на нее - она и звука не издаст, следа не будет.

   Теперь уже в согласии перешептывались.

   Бертоха, согласившись с Миной, тоже хотела поскорее кончить, избавиться от мучительного ожидания. Говорила сама себе, что первая побежит к князю с известием, что больная княгиня умерла.

   Встала, собираясь идти.

   - Подожди, - удержала ее Мина. - Посиди здесь, а я пойду, посмотрю... Не надо ее спугнуть. Пусть ложится и дремлет. Так будет легче и лучше.

   Мина вторично подбежала под двери.

   Люкерда опять разгуливала по комнате, напевала, как и раньше, хваталась за голову и грудь.

   Немка послала к ней одну из служанок напомнить, что пора спать. Девушка вошла развязно; это была одна из самых дерзких служанок, привыкшая обращаться с княгиней запросто несмотря на ее сан и болезнь.

   Вошла и остановилась, скрестив руки.

   - Вам пора спать! - сказала. Люкерда, не отвечая, взглянула на нее.

   - Спать пора! - повторила служанка, - а то мы из-за вас должны выстаивать. Ну, пора спать! - еще раз добавила она с явным издевательством.

   Княгиня не отвечала и медленно ходила. Она уже привыкла к такому издевательству прислуги и не реагировала на него.

   Несколько раз повторив свое приказание в более и более грубой форме, служанка подошла наконец к княгине и потащила ее за руку к кровати.

   Бессильная Люкерда уселась на минуту, но сейчас же с испугом встала и опять заходила по комнате. Служанка вторично потянула ее. С усилием княгиня вырвалась, презрительно взглянула и отошла в угол. Мина, видевшая эту сцену в щелку, ерзала на месте.

   Служанка, ворча, ушла. Прислужницы перешептывались у дверей, княгиня слышала, но уже свыклась с этими ежедневными оскорблениями. Она лишь стала плакать.

   Мина им подмигнула. Она знала, что после слез и истерики усталая княгиня скоро засыпала.

   Но сегодня Люкерда не ложилась, а стала в угол и закрыла глаза.

   Было уже поздно, пели вторые петухи. Люкерда дремала под стенкой; служанки смотрели сквозь щелку, теряя терпение и проклиная ее.

   Мина ходила по комнате; теперь ей приходилось удерживать Бертоху, которая рвалась покончить... Она уже здорово подвыпила.

   - Кончать, так кончать! - повторяла. - Идем! Убьем ее, как муху!

   Прошла уже и полночь, когда прибежала одна из прислужниц с известием, что Люкерда легла.

   Обе женщины побежали туда стремглав, но у дверей пошли на цыпочках, приказывая служанкам молчать. Открыли дверь, и вся кучка тихонько вошла.

   Уже подходили к кровати, когда Люкерда внезапно, словно по наитию, села. Увидев во мраке подходивших молча женщин, крикнула пронзительным, душераздирающим голосом, раздавшимся среди ночной тишины.

   Мина испугалась; она не верила ушам, что такой сильный голос, способный разбудить людей в замке, мог раздаться из столь слабой и высохшей груди.

   Княгиня, дрожа, смотрела на них ужасным взглядом, а ее протянутые судорожно руки застыли, словно отталкивая нападавших.

   Это была уже не умирающая женщина, но существо, защищающее свою жизнь из последних сил...

   Прошел момент колебания, и Мина бросилась с бешенством первая. Но в этот же момент Люкерда соскочила и побежала к дверям; прислужницы, столпившись там, не пускали ее, отталкивая.

   Тогда княгиня бросились к окну с таким проворством, которое изумило женщин, видевших ее недавно еле передвигавшейся. Но и здесь она встретила протянутые руки, закрывавшие ей путь.

   Мина опомнилась и погналась за ней. Бертоха еще стояла в испуге, когда служанки бросились вслед за немкой и толпой повалили кричащую и защищающуюся Люкерду на кровать.

   Мина набросила на нее громадную подушку, лежавшую сбоку, и оборвала крик отчаяния.

   Судорожно дергалось тело несчастной мученицы, затем руки и ноги вытянулись, окостенели и упали бессильно.

   Немка давила, что есть мочи, а две служанки ревностно помогали.

   Кончились борьба и крик, наступила грозная тишина. Бертоха с опаской подошла к кровати, но лица княгини не было видно, так как его закрывали подушки, а пальцы Мины все еще душили за горло уже мертвую.

   Лицо мстительной женщины дышало каким-то бешенством, стиснутые зубы, казалось, хотели впиться в жертву... Не могла, или не хватило решимости пустить ее... Наконец обессилела и опустилась на пол.

   Бертоха откинула подушки. Люкерда лежала посиневшая, мертвая, с налитыми кровью глазами, уже потерявшими блеск, с лицом, на котором запечатлелись муки смерти.

   Этот вид протрезвил Бертоху, да и все женщины испугались. Одна лишь Мина встала и, не владея собой, начала тормошить мертвую, чтобы уничтожить следы неестественной смерти. Но эти следы не исчезали.

   Служанки стояли еще у кровати, а смятая и валявшаяся подушка свидетельствовала о том, что случилось, когда вдруг открылась дверь, и князь с лампой в руках вбежал в комнату.

   Крики донеслись до него, и он шел в страхе, подозревая что-то; но достаточно было взглянуть на лицо Мины, на кровать, на служанок, дрожавших и растрепанных, чтобы отгадать ужасную истину.

   Князь бросился к кровати и остановился, бледный, с помутившимся взором. Мина уставилась на него какими-то торжествующими безумными глазами; она не убегала и не отнекивалась.

   Пшемыслав не мог говорить и только тяжело дышал, объятый возмущением и ужасом, Его глаза от мертвой перешли к палачу.

   - Вот тебе, чего хотел! - воскликнула немка. - Ты сказал: избавьте меня от этого трупа... Я исполнила твой приказ. Ты сказал...

   И дерзко указала на него пальцем. Услышав это, князь схватил нож из-за пояса и метнул в нее. Глаза его горели, губы дрожали.

   Немка еще хотела бросить ему вызов, но вдруг ее охватил страх, и она с криком бросилась наутек. Пшемыслав погнался за ней, но у порога обессилел и свалился на скамью, спустив руки.

   Служанки и Бертоха все еще стояли. Князь, не глядя на них, ни слова не сказав, посмотрел в сторону кровати и, не вынеся этого вида, вышел из комнаты, пошел по коридору на двор и там прислонился к холодному столбу.

   Тут его и застал следивший за ним ксендз Теодорик. Князь схватил его за руку и прерывистым голосом сказал:

   - Люкерда... умерла! Батюшка, тут совершили преступление, убийство! Я не виновен! Не виновен!

   Теодорик поднял голову.

   - Кто же осмелится вас обвинять? - сказал он дрожа. - Вы сами не давайте повода. Идите спокойно в свои комнаты, а я всем займусь.

   С этими словами лектор взял князя под руку и отвел в спальню, а сам немедленно пошел на половину княгини.

   Здесь все еще оставалось по-прежнему, только Бертоха уселась на пол, не в состоянии держаться на ногах. Служанки рассеялись по углам и скамьям. Труп лежал синий, бледный, остывший...

   Кровать в беспорядке, смятые и порванные подушки, на одной из них свежее кровавое пятно, все это свидетельствовало о преступлении.

   Ксендз Теодорик, хотя как духовное лицо почти ежедневно встречавшийся лицом к лицу со смертью, став у кровати, остолбенел от испуга и возмущения. Глаза заволокли слезы, но некогда было жалеть; надо было спасти князя и снять с его дома следы преступления.

   Ксендз сейчас же велел Бертохе и служанкам приодеть мертвую княгиню и уложить ее так, чтобы не видно было насилия.

   Все они теперь боялись прикоснуться к мертвой, хотя не побоялись наброситься на живую; но ксендз Теодорик нашел достаточно в себе силы, чтобы заставить их повиноваться. Тон его голоса, духовное платье, тревожное состояние служанок все это повлияло настолько, что Бертоха первая стала укладывать руки и закрывать глаза княгини.

   Уходя, ксендз Теодорик позвал проснувшихся дворцовых служителей и одного из них послал в костел, а остальным велел стать у входа в комнату.

   Ударили в большой колокол, начался перезвон по умершей.

   Во всем замке звуки колокола и беготня подняли на ноги спавших. Все повыбежали, собирались, расспрашивали.

   - Княгиня умерла? - кричали одни.

   - Княгиню удавили! - шептали другие.

   Громко обвиняли Мину, которую стража видела, когда от. выбежала из комнаты Люкерды и стала метаться по двору и окрестностям замка.

   Многие из служанок, хотя и не принимали участия в убийстве, но об этом знали.

   Разговоры пошли по замку, по городу; между тем тревога овладела умами. Толпы народа собирались у валов, толпились у ворот; раздавались крики, стоны, угрозы.

   Если бы Мина попалась на глаза, то, пожалуй, народ расправился бы с ней самосудом, считая, что она всему виной. Но нашлись и голоса, обвинявшие князя.

   Траурный перезвон аккомпанировал говору толпы. У ворот замка пришлось поставить двойную стражу.

   Каштелян Томислав, хотя и не получил никаких приказаний, но, услышав громкие обвинения Мины в убийстве, велел ее отыскать.

   Побежали к ней в комнаты, но там царил хаос, разбросанные платья, открытые сундуки, горящая лампа - Мины не было. Передавали друг другу, будто она прямо вскочила на лошадь, велела открыть ворота и ускакала еще до поднявшейся в замке тревоги. Каштелян не решился преследовать ее.

   Ксендз Теодорик лично занялся похоронами с таким расчетом, чтобы днем выставить тело в костеле. Ему пришлось обо всем позаботиться и распоряжаться, так как князь сидел безмолвно в подавленном состоянии и не отвечал на вопросы.

   В городе проживали тогда столяры, изготовлявшие гробы из дубового бревна с покрышкой; один такой гроб принесли в замок и покрыли красным сукном.

   Убийцам княгини пришлось и уложить ее в гроб, предварительно надев на нее самое роскошное платье и различные драгоценности, причем оказалось, что все это присвоила себе Мина; хотя и не все, но большинство вещей разыскали и принесли обратно.

   В этих подготовительных хлопотах прошла долгая декабрьская ночь: ксендз Теодорик не уходил ни на минуту. Ранним утром Люкерда лежала уже в гробу в княжеском платье, кругом стояли громадные свечи, а духовенство читало нараспев молитвы за упокой души.

   Несмотря на старания покрыть белилами лицо княгини, чтобы не видны были следы ужасной ночи, выражение лица свидетельствовало о преступлении. Никто не сомневался, что несчастная Люкерда пала жертвой насилия, а причин доискивались высоко.

   Против князя поднимался ропот.

   Всю эту ночь Пшемыслав просидел в своей комнате, не слыша, о чем ему сообщают, не понимая хорошенько, что ему говорят. Не считая себя виновным, он чувствовал нравственную ответственность. Одно неосторожное слово, вырвавшееся в минуту раздражения, теперь немка бросила ему в лицо, как пощечину! Она обвиняла его в смерти княгини!

   Под утро, очнувшись, Пшемыслав призвал к себе каштеляна.

   - Где немка Мина? - спросил он. - Если найдете ее, арестуйте... если убежала, отыщите... Я не виновен в этой смерти! Я не виновен!

   Так повторял он, не обращая внимания, что подобные фразы больше обвиняют его, чем очищают, и что они производят сомнительное впечатление. Каштелян немедленно разослал гонцов, но заранее можно было предвидеть, что ловкая и дерзкая немка, переодевшись в мужское платье, легко избежит преследования при помощи друзей и сообщников.

   Наконец явился бледный зимний рассвет, во всех костелах ударили в колокола. Не обращая внимания на декабрьский мороз, народ толпился у ворот и не уходил; наконец пришлось открыть их, и тогда вся толпа разлилась по двору и наполнила костел.

   Тело Люкерды лежало еще в спальне. Князь распорядился, чтобы похороны были обставлены по возможности торжественнее.

   Пшемыслав еще не выходил; он сидел все там же с того момента, когда вернулся от Люкерды, сидел дрожа, в холоде, в полубессознательном состоянии... Таким его отыскал ксендз Теодорик, окончивший все приготовления и позаботившийся наконец и о князе.

   - Милостивый князь, - промолвил ксендз, - надо мужественно переносить и самые тяжелые удары.

   Пшемыслав приподнял голову.

   - Осуждают меня? - спросил он. - Ведь, верно, обвиняют? Говори! Будут на меня, как на убийцу, указывать пальцами? Я не виноват! Эта негодная женщина подстроила убийство... Если она попадет в мои руки, я велю ее колесовать и лошадьми разорвать!

   Ксендз Теодорик опустил голову и молчал.

   - Но кто поверит, что я невиновен? - жаловался князь. - Я с ней не жил, у нее не было детей, скажут, что я желал отделаться от больной и нелюбимой жены!

   Он пугливо смотрел на Теодорика.

   - Я не слушал, что говорят, да и не допрашивал, - ответил спокойно Теодорик. - Толпа может сплетничать, но какое же значение имеет голос черни?

   Затем он добавил:

   - Милостивый князь, чтобы зажать людям рот, надо идти в костел. Надо вам присутствовать при похоронах.

   Пшемыслав, не обращая на его слова внимания, живо заговорил:

   - Пусть будут торжественные похороны, по возможности торжественнее! Пусть идет церковная служба... Просите епископа, созовите духовенство, скажите всему духовенству, пусть за нее молятся!

   - Духовенство из церквей и монастырей уже созвано, - сказал, успокаивая, Теодорик.

   Пшемыслав велел приготовить парадное платье и оделся, вернее, его одели; сам он еще дрожал... Когда пришлось выйти, обессиленный, сел опять на скамью.

   Ксендз Теодорик велел принести вина и заставил его глотнуть, но еду князь оттолкнул.

   Еще до ухода князь распорядился, чтобы всю женскую прислугу выгнать вон.

   Ксендз Теодорик заметил, что лучше пока их арестовать, так как удаление без наказания может дать повод к наговорам.

   Не отвечая, князь махнул рукой - делай как хочешь. Лектор теперь распоряжался всем: он приказывал, никто не смел возражать.

   Настал день, придворные взяли гроб на руки - двенадцать человек еле смогли его нести - ив сопровождении духовенства отправились в костел.

   Гроб был открыт, но его несли так высоко, что лица не было видно.

   Комнаты Люкерды были теперь пусты и раскрыты. Бертоха лежала в жару, служанок заключили под стражу.

   При дворе все волновались и чувствовали тревогу. Многие теперь жалели княгиню, а свидетели ее судьбы возмущались убийцами. Рассказы об ужасной ночи, переданные служанками, ходили по людям, все изменяясь и получая особую окраску.

   Почти во всех Пшемыслав возбуждал отвращение и страх, его считали безжалостным мучителем. Разве подобное могло случиться помимо его?

   Только немногие старались - и то напрасно - доказывать, что княгиня умерла естественной смертью, давно ожидаемой; им никто не верил. Нашлись люди, слышавшие крики; Мина убежала; служанки плели и обвиняли всех, лишь бы снять обвинения с себя.

   Близок был полдень, когда князь в трауре, в сопровождении ксендза Теодорика и каштеляна Томислава вышел из своих комнат в костел. Двор был полон людей.

   Раздался громкий шепот: "Идет!" Глаза всех обратились на князя.

   Если бы даже никто и не обвинял его, то один его вид - бледное лицо, блуждающий взгляд, выражение тревоги, стыда и какого-то унижения, просвечивавшее сквозь напускную гордость, - свидетельствовал бы о его вине.

   Люди смотрели издали и в душе говорили: "Он ее убил".

   Князь хотел идти свободно и решительно, но ноги подкашивались, выступал пот, тысячи взглядов обдавали его жаром и давили, как камень. Ему хотелось поскорее пройти недалекий путь из замка в костел, казавшийся ему бесконечным.

   Ксендз Теодорик не давал ему торопиться. Пришлось идти медленно по шпалерам среди толпы, прямо на горящие у гроба огни; Пшемыслав, не видя умершей, как бы видел ее глазами души такой, какой она ему показалась в первый момент после смерти.

   Ему вспомнилось, как она впервые въехала в замок, как она шла, бледнея и дрожа, к алтарю, у которого лежала теперь без души.

   Пока Пшемыслав дошел до дверей костела, откуда слышалось все яснее громкое жалобное пение духовенства, силы его оставили, и пришлось его поддержать... Князь хотел остановиться, но его повели дальше к гробу и поставили на возвышении, откуда видно было лицо умершей.

   Когда наконец он вступил на ступеньки и взглянул на это бледное лицо, ему послышалось, что уста проговорили:

   - Я прощаю, но Бог...

   А из глубины костела шум толпы приносил ему слова Зарембы:

   - Будешь наказан насильственной смертью, какой погибла она...

  

  

   Еще не кончились похороны, как раз хотели опускать гроб, когда пришло известие, что приезжает Свинка, назначенный Гнезненским архиепископом.

   Пожалуй, одно это известие могло на время отвлечь мысли Пшемыслава от гроба и кровавых воспоминаний минувшей ночи. Не могло быть более удачного и желанного выбора, но в то же время и более неожиданного. Разве мог князь в этом рыцаре предвидеть будущего главу польского духовенства?

   Пшемыслав и обрадовался, и опечалился, когда ему сообщили новость. Надо же было случиться, что этот муж, уважения которого князь хотел добиться, появлялся как раз в момент, когда голос народа обвинял князя в убийстве!

   Кончались молитвы, гроб уже приготовились спустить в подземелье, и вот в сталлях для духовенства князь увидел Свинку, появившегося после продолжительного отсутствия в самый тяжелый час его жизни.

   Свинка смотрел на князя вопросительным, почти грозным взором, но в то же время и печальным. В этом взоре заключались и жалость, и возмущение, и верховное положение судьи, стоящего выше виновного.

   Пшемыслав должен был опустить глаза; на груди, как камень, лежало неописуемое горе, и болела душа. Он стоял перед этим пастырем, как обвиняемый, который никогда не сумеет очиститься. Он сам говорил, что невиновен, но чувствовал, что виноват.

   Все усилия схватить убийцу остались напрасными. Преследование установило, что она сбежала туда, где была уверена в безнаказанности, а именно - к одному из бранденбургских маркграфов, Оттону, при дворе которого жили ее родственники. Настичь ее не представлялось возможным.

   Вечером после похорон, превзошедших своей роскошью все, о которых люди помнили, в замке были устроены поминки для духовенства. Этот обычай сохранился у нас еще с языческих времен.

   Народу было много, так как ожидали, что хотя бы на минуту выйдет и Пшемыслав. Однако ошиблись; князь прямо из костела боковым ходом прошел незаметно к себе и пригласил туда епископа Яна и Свинку.

   Дни борьбы с самим собой не успокоили его, но по крайней мере дали ему возможность владеть собою. Угрюмое лицо скрывало угрызения совести и беспокойство. Мучения человека прикрывала гордость князя.

   Ксендз Теодорик с удивлением смотрел на эту его мощь.

   Когда Свинка вошел, Пшемыслав встал и с глубоким уважением приветствовал его; взглядом князь старался узнать, не будет ли архиепископ слишком строг. Лицо Свинки было покойно, но на нем виднелось настроение судьи. Очевидно, голос народа уже дошел до него.

   Князь начал, радуясь назначению архиепископа:

   - Давно я с тоской добивался этого, но не смел надеяться на столь удачный выбор. Не сумею высказать, как меня этот факт обрадовал и поддержал в моем горе. Поздравляю вас, желанный наш пастырь!

   Епископ Ян, человек серьезный, больших способностей и живого темперамента несмотря на годы, добавил, что сам Бог послал им такого вождя.

   - Из нашей среды, старых здешних духовных лиц, всем известных и связанных различными обстоятельствами, никто не сможет выполнить то, что вы... Вас ничто не обессиливает и не связывает. Да будет благословенно имя Божие!

   - Я повторю то, что сказал папе, когда на меня возложили это бремя, - ответил Свинка. - Да будет воля твоя, Господи, если хочешь принять от меня чашу сию.

   Канцлер Викентий стал рассказывать о своем путешествии, епископ добавил несколько слов о печальном моменте, когда прибывший архиепископ может как раз утешить князя.

   Все, кроме будущего пастыря, стали настаивать, чтобы не тратить времени и немедленно рукоположить Свинку. Последний не возражал.

   Ксендз Ян, познанский епископ, сообщил, что епископы: вроц-лавский - Фома, плоцкий - Гослав и любуский - Вольмир уже извещены гонцами, что их экстренно ждут в Калише.

   - А я тоже отправлюсь с вами, - сказал Пшемыслав, - чтобы первым поздравить главу нашей церкви и получить благословение...

   - А там уж Гнезно сможет утешиться, - добавил, улыбаясь, Ян, - когда в своих стенах поздравит пастыря.

   Во время разговора Свинка всматривался в князя, который не выдерживал его взгляда и отворачивался.

   Завязалась общая беседа, довольно продолжительная; наконец, епископ Ян собрался уходить, а Свинку князь задержал.

   Они остались одни. Пшемыслав долго думал, пока начал задушевную беседу.

   - Святой отец, никогда вы не могли быть так желанны, но и мне никогда не могло быть так тяжело предстать перед вами. Я знаю и сознаю, что вы смотрите на меня, как на обвиняемого, на человека, запятнанного тяжелым грехом.

   - Грех достался в наследство от прародителей всем людям, - ответил Свинка, - но мы должны унаследовать от Христа раскаяние.

   - Если на мне и тяготеет грех, - живо сказал князь, - то он не столь велик, как утверждают злые люди... Вы знаете, вероятно, батюшка, они мне приписывают...

   Ему не хватило голоса, и лицо покраснело.

   - Приписывают мне смерть жены... Я в ней не виновен. Я не приказал, не желал ее даже, хотя, может быть, невольно способствовал тому, что случилось... Да, батюшка, не хочу от вас ничего скрывать: она умерла насильственной смертью от рук придворных; главная виновница убийства убежала, и я не мог ее наказать. Я и виноват, и не виноват!

   Он ударил себя в грудь.

   - Я хотел исповедаться перед вами... Свинка слушал молча, печальный.

   - Каяться надо, - промолвил, - чтобы Господь сжалился. Если ощущаете хотя тень греха, омойте его.

   - Я готов каяться, готов принести жертвы, - воскликнул князь, - лишь бы умилостивить Господа! Но как я сниму с себя пятно в глазах людей? Как могу я очиститься перед ними?

   Он умолк и затем продолжил медленно:

   - Вы знаете, отец, что после дяди Болеслава я унаследовал не только его княжество, но и идею, не оставлявшую его всю жизнь. Я хотел вернуть прежний блеск короне Храброго. Как же теперь надеть ее на чело, на котором люди видят кровь невинной?

   Он ломал руки.

   - Успокойтесь, князь, - ответил Свинка. - Что церковь сможет сделать для вашей поддержки, то она сделает. Предстоит тебе великое дело... рядом с ним все мало. Но надо быть чистым в душе.

   Он встал.

   - Кайтесь, - добавил он, - а мы будем за вас молиться. Пшемыслав со слезами обнял его.

   - Отец! Спаси меня от меня самого! Я отдаюсь тебе. Я очень несчастен.

   Шепотом окончился разговор, и Свинка ушел взволнованный, печальный, погруженный в думы.

   Предстоящее вскоре торжественное рукоположение, на которое надо было собраться в Калиш уже на другой день, отвлекло князя от мыслей в одиночестве, особенно его преследовавших. С большим отрядом, со свойственным ему великолепием Пшемыслав сопровождал Свинку в Калиш, где их уже ждали епископы.

   Не все они радовались наравне с Яном Познанским выбору нового вождя. Уже до них дошли вести о его энергии и уме. Это был вождь не только номинальный, но и действительный глава, которым никто не смог бы руководить. С опасением поглядывали на эту рыцарскую фигуру, словно выкованную из меди....

   Когда новый архиепископ, которому Пшемыслав преподнес драгоценный перстень, впервые повернулся от алтаря и стал благословлять народ, все почувствовали в нем вождя, знающего свою силу и мощь.

   - Этот, - говорило шепотом духовенство. - никого не побоится.

   Каштеляном калишского замка, где князь принимал духовенство, был недавно назначен Сендзивуй, сын прежнего познанского воеводы Яна, человек, выросший при дворе Пшемыслава, способный, смелый, но резкий и гордый.

   Несмотря на видное занимаемое положение, поговаривали, что он им недоволен; оно казалось ему недостаточным и было причиной неприязненного настроения по отношению к князю. Сендзивуй думал, вероятно, что после отца получит воеводство Познанское.

   Дня за два до приезда князя и приглашенных лиц каштелян, не очень-то обрадованный этим, так как ему предстояло занять второстепенное положение, а он привык здесь властвовать, был занят распоряжениями касательно приема и размещения гостей, когда вдруг увидел направляющегося к нему пешком Зарембу.

   Знал он хорошо, что случилось с Зарембой и как он разъезжал, подстрекая тайно родных и Налэнчей против князя.

   В юные годы Заремба и Сендзивуй были очень дружны. Оба похожих характеров, только тем отличались друг от друга, что Заремба никогда не скрывал своих мыслей и откровенно разражался выпадами, а каштелян скрытничал и притворялся таким, каким нужно было.

   Заремба знал, что еще раньше Сендзивуй имел зуб против князя, хотя подлизывался и этим подлизыванием и лестью добился того, что ему дали калишский замок. Но этого ему было мало.

   Ему хотелось стать воеводой в Познани, быть около князя и овладеть им, а этого не получилось.

   С виду он был довольно прост, но на самом деле скрытен и ловок и никому не сообщал своих замыслов.

   Его удивило появление Зарембы, явного врага князя, в такой момент, когда каштелян готовился к его приему. Это ему было неудобно, но думал, что, вероятно, Заремба покорился, жалеет о своей несдержанности и хочет просить прощения.

   Заремба развязно подошел к нему, хотя теперь это было несвоевременно, так как один из них был наверху, а другой опустился очень низко.

   - Не откажетесь ведь от меня в моем несчастьи? - начал гость.

   - Я только удивляюсь, - ответил Сендзивуй, - что вы осмелились обращаться ко мне, чиновнику князя, и вспоминать прежнюю дружбу. Все говорят, что пан - враг нашего князя.

   - И это верно, - громко сказал Заремба. - Вы, пан каштелян, - тут он подчеркнул нарочно титул, - не слишком гордитесь милостью князя! Что со мной случилось вчера, то может с вами случиться завтра. Потом и такой изгнанник, как я, пригодится...

   - Довольно об этом на дворе, - проворчал Сендзивуй. - Хорошо, что вас тут никто не знает. Пойдемте в комнату.

   - Ну что же! Не арестуете ведь меня