Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

а тоже плачет.

   - А ты? - перебил князь.

   - Я зол, хотя смеюсь, - ответил шут. - Поторопился же ты незрелый плод отдать в острые зубы! Что тебе теперь делать в этом опустевшем замке, когда ни ее песенка не прозвучит, ни смех не раздастся? А вдруг еще издали донесется стон?

   Барвин рассердился.

   - Ах ты, ворон проклятый! Даже на свадьбе каркаешь! - закричал. - Закрой рот сейчас же!

   Клюска обеими руками схватился за лицо, согласно приказанию, но зато устремил такой взгляд на старика, что князь вынужден был отвести глаза.

   Шут, спустя минуту, опять забормотал:

   - Не надо было ее сватать так рано! Не надо! Пусть бутон распустился бы, мы бы им натешились.

   Барвин потер лоб рукой, но молчал, не желая даже отвечать шуту, ставшему проповедником.

   - Красивый барин! Молодой, гордый! Каплет с него золото, видно, что земель у него будет много, да вот как насчет удачи? Погробовец ведь, а погробовцам всяко бывает.

   Князь ударил его ногой, Клюска умолк. После тихо начал напевать песенку.

   Пожалев князя, которого огорчил, и вспомнив старый напев, всегда доводивший до слез Барвина, - а тогда старику становилось легче на душе, Клюска стал петь.

   Барвин, вслушавшись, взглянул приветливее на шута, морщины стали исчезать. Клюска мурлыкал дрожащим голосом, в котором слышались слезы.

   Но они вдвоем понимали и этот еле слышный напев, и недоговоренные слова, и слезы капали у обоих.

   Долго, долго еще звучала песня, иногда прерываемая криками извне, пока наконец и князь, и шут не заснули, один на подушке, другой у его ног, на земле.

   И так проспали девичник, а проснувшись утром, увидели, что в замке после ночного пиршества все еще объято сном.

  

  

   Был жаркий июльский день. Небо ясное, летнее, слегка затянутое мглою. Солнце, уже склоняясь к закату, двигалось кроваво-красным потускневшим шаром, собираясь утонуть в туманной постели.

   Поглядывая на него, люди испугались: по их мнению, это красное солнце предвещало Божий гнев.

   Солнце сердилось на землю.

   Старушки, поддерживая подбородки иссохшими руками, качали седыми головами, знали они, что такое солнце предвещает убийство, кровь, пожар, войну.

   Но почему же оно показалось именно седьмого июля, когда в Познани все ожидали молодую княгиню, которую князь Пшемко вез из Щецина? Даже духовенство видело в этом предзнаменовании Божий палец, и многие стояли угрюмо, шепча молитвы.

   Старая Крывиха вместе с бабой Войтковой стояла у своего домишка и хотя из боязни, что их подслушают, молчала, но обе бабы поглядывали то на солнце, то друг на друга, а головы их знаменательно покачивались.

   Несмотря на вечернее время жара не уменьшалась, напротив, как будто труднее стало дышать; к тому же весь город высыпал на улицы, узкие и кривые, на валы, рынки; люди стояли над рекой и на дороге в Щецин; каждому хотелось увидеть молодую госпожу.

   На верхушке церковной башни в замке стоял стражник еще с полудня: он должен был сигнализировать флагом, лишь только увидит свадебный поезд. Тотчас должны были трезвонить колокола.

   На валу сидел князь Болеслав Калишский, ожидая, когда можно будет выехать с дружиной навстречу. Князю было жарко, он поминутно вытирал пот, но радовался, что устроил этот брак.

   У костела стояло духовенство в церковных одеяниях со стариком епископом Николаем во главе, клерики, каноники и монахи из соседних с Познанью монастырей. Рядом держали наготове хоругви, балдахины для епископа, кадила, которые мальчики постоянно раздували, чтобы не потухли, сосуд с освященной водой и вообще все, что нужно было для торжественного приема.

   Рядом с князем стояло несколько каштелянов и множество землевладельцев в ярких праздничных платьях. Издали казалось, будто там поля, покрытые маком и прочими детьми лета.

   Ржали лошади, брыкаясь, размахивали, прогоняя зной своими шапками конюхи, а все посматривали поминутно на башню, ожидая сигнала.

   А солнце, все краснее и тусклее, страшным и кровавым взглядом окидывало стоящие толпы народа.

   В домах и дворах не было ни души, все выбрались на улицу. Молодежь, не имея возможности пробраться в первые ряды и не видя ничего из-за широких спин старших, уселась на заборах, на крышах, держалась за печные трубы или же расположилась на лестницах, специально приставленных к домам.

   Под замком, в домике Крывихи, стоявшей с Войтковой на улице, причем обе нарядились в громадные платки, шелковые кафтаны, а на шею надели целые пучки корольков, - в раскрытое окошко, словно из рамы, глядело чудное личико со светлыми волосами и черными глазами, огненными, сердитыми, угрожающими, личико нахмуренное, раскрасневшееся, тяжело дышащей девушки.

   Белые ручки держались за рамы, а сама она перевесилась вниз с волнением и любопытством. Она ничего не видела, но на нее смотрели все, а некоторые, перешептываясь, указывали на нее пальцами.

   Среди расфранченной толпы, веселой и радостно настроенной, черноокая красавица стояла совершенно не разодетая; волосы ее вились в беспорядке, да и одета была в одну лишь белую рубашку. Но зачем ей платья, она имела молодость, которая лучше всего одевает, и красоту, при которой даже и гнев был ей к лицу.

   Молодежь, посматривая на нее, причмокивала и любовалась.

   Хотя толпа глухо шумела и шум проносился в воздухе, но было почти тихо, по крайней мере так казалось, взглянув на эти стоящие тысячи. Все ждали, удерживая дыхание, напрягая слух и глаза, с любопытством посматривая туда, где стоял стражник со свернутым красным флагом.

   Красное солнце словно стало покрываться мглою. Внизу над землей поднялись лиловые туманы, а вдали над лесом показалась синева.

   Вдруг на башне развернулся пурпуровый флаг и ударил колокол, как жалобный крик. Громадная толпа вздрогнула, раскачалась, как волна гигантских размеров, и зашумела. Глаза всех устремились на дорогу.

   Из замка долетал лошадиный топот, окрики, вслед за первым Ударом колокола потекли, перебивая друг друга, остальные... зазвучали большие и малые колокола, и их звон вылился в один торжественный аккорд.

   Шум толпы перешел в говор, а говор в громкие, крикливые Разговоры, среди которых выделялся только смех.

   Из замка тронулось шествие. Его начинало духовенство с развевающимися над головой стягами, а синий дым кадильниц облачком вздымался вверх.

   - Едут, едут! - слышались крики; женщины хлопали в ладоши, дети кричали.

   Толпа стояла до того густо, что не могла двигаться, а только качалась на месте.

   - Едут! Едут!

   На дороге вдали виднелось лишь облако пыли, поднимавшееся кверху. Более чуткие утверждали, что слышны трубы, которым отвечают с башни колокола.

   Свадебный поезд утопал в роскоши. Впереди шли трубачи, в красных накидках с вышитыми на груди орлами, и барабанщики. За ними ехал воевода Познанский, начальник отряда, в золоте и пурпуре, в золотом шлеме.

   Сам князь Пшемко в золотых доспехах с орлом на груди, в блестящем шлеме, красивый, молодой, но серьезный и печальный, ехал сзади на белом коне, покрытом длинным ковром, с перьями на лбу, в побрякушках. Рядом с ним на такой же лошади ехала красавица Люкерда в княжеской шапке и пурпурном шелковом плаще. Но она была так бледна, так обессилена, что если бы не Заремба, ведущий ее лошадь под уздцы, и два дворянина по бокам, поддерживавшие ее вытянутыми руками, то вряд ли бы высидела на лошади. Княжна ехала, словно не на пир, а как осужденная на муки, не смея поднять глаза, держась ручонками за седло, склоняясь как цветок на столбе, колыхаемый ветром.

   Все кругом звучало радостью, а в ней чувствовались тревога и страх.

   Несколько раз она незаметно перекрестилась, затем бросила украдкой взгляд на город и замок и снова прикрыла глаза ресницами. Заремба, ведя лошадь, посматривал на нее и жалел.

   Чем ближе был замок, тем страх Люкерды делался очевиднее.

   В тот момент, когда поезд проезжал мимо домика Крывихи, блуждающий взгляд княгини остановился на окошке с выглядывавшей из него черноокой девушкой. Люкерда увидала два сжатых кулака, угрожающих, очевидно, ей, и сквозь сжатые белые зубы, казалось ей, прорывались проклятия и угрозы. Крикнула перепуганная княгиня, но в окружающем их шуме этот тихий крик стушевался и перешел в слезы. У порога будущей жизни стояла в ожидании какая-то угроза и предвестье несчастья.

   Почти в то же время подошло духовенство, епископ и князь Болеслав. Раздался веселый церковный гимн, и все минувшее исчезло.

   Недалеко в замке виднелись широко раскрытые двери костела, а в глубине его зажженные свечи стояли, словно около катафалка.

   Снова испугавшись, Люкерда смотрела в упор на это вещее видение. И казалось ей, что видит гроб, покрытый пурпуром, окруженный свечами, а в гробу была она. Дрожь ее охватила, и из глаз закапали слезы. Кругом кричали:

   - Привет вам! Живите!

   Все громче звучали трубы, как будто в диком упоении насмехаясь над слезами бедняжки.

   Епископ встретил молодых у дверей костела. Во время тихой молитвы у алтаря Люкерда дрожала как лист.

   Потом все потянулись в замок. Старый князь в радостном настроении вел свою парочку. Сегодня он был самый счастливый. Исполнились его желания. Он приготовил гнездышко, у Пшемка имеется жена. Бледна она и хрупка, но, вероятно, устала с дороги, и ей немного жутко. Счастье придаст ей сил.

   Крывиха разговаривала с Войтковой:

   - Видали ее? Так это же прядь льну, а хрупкая, а бледная, глаза заплаканы. Не такая нам нужна княгиня. Помните покойницу Елисавету? Та была крепкая, здоровая женщина! Говорят, этой пятнадцать лет, а выглядит, словно нет и тринадцати.

   Войткова соглашалась.

   - С лица ничего... только бледная! Бледная! Чем они ее там кормили?

   - Слабое же это будет создание, а к такой жене, которая пищит, муж не привяжется, потому что ее не тронь.

   И покачивали головами.

   Крывиха торопливо подошла к окошку, в котором гневно дышала черноокая немка, и со смехом шепнула:

   - Ну что? Ну?

   - А что? Мертвеца ему привезли на ложе! - презрительно вскричала Мина. - В ней крови нет! Ехала бледная как полотно. А я протянула к ней кулаки, увидала! Я крикнула: проклятая! Услыхала. Покачнулась на лошади, чуть-чуть не слетела. Ха! Ха!

   Смехом разразилась Мина. Крывиха в испуге ломала руки, но немки в окошке уже не было.

   В замке Люкерду усадили рядом с мужем, а старый Болеслав хозяйничал, радостный и веселый, как никогда, поминутно обнимая племянника.

   Не нравилось ему, что у молодого супруга был такой вид, словно ему скверно живется. Не мог слова от него добиться, смотрел ему в глаза, сердился. Ведь молодая жена редкостная красавица. Чего же ему еще надо?

   За столом просидели долго, а потом, согласно немецкому обычаю, начались танцы. Люкерда отнекивалась и только раз дала себя уговорить...

   Шла как тень, качаясь... Жаловалась на усталость, вызванную путешествием, и скрылась в свои комнаты, где у порога ждала ее с беспокойством старая няня Орха.

   С момента отъезда из Щецина у Орхи не высыхали глаза. Она любила свою барыню, как ребенка, выносила ее на руках, выучила всем песням...

   Увидев бледную, сгибающуюся под тяжестью платья и драгоценностей Люкерду, Орха схватила ее в свои сильные объятия и крепко захлопнула двери, чтобы ее деточка смогла отдохнуть одна... только с няней.

   Княгиня посмотрела кругом. Все здесь было ей чуждо. Много роскошных и нарядных вещей, но все это, оставшееся после матери Пшемка, дышало затхлым разлагающимся запахом... Пахло мертвечиной в комнатах, долго стоявших запертыми.

   Это не были ее веселые комнатки Щецинского замка, откуда она смотрела на широкие воды и зеленые луга.

   В окна виднелись высокие серые валы, напоминавшие стены тюрьмы.

   Люкерда зажмурилась и - в слезы. Орха обняла ее и прижала к груди.

   Молча, обнявшись, стояли обе, но старушка-няня, чувствуя, что княгиня почти валится с ног, стала поспешно снимать драгоценности, цепи, пояс, платье, словом, все, что тяготело на нежной девушке.

   - Успокойся, голубка моя! Успокойся! Я затворила двери, не пустим никого!

   - Ах этот замок ужасен, как гроб! - застонала Люкерда.

   Вероятно, и Орха подумала то же, но промолчала, не желая ухудшать горе княгини.

   Усадив ее на постели, стала быстро раздевать свою барыню, когда раздались сильные удары во вторую дверь.

   Люкерда испугалась и сильнее задрожала; Орха подбежала к дверям и услыхала женские голоса.

   Это был новый штат княгини, явившийся к ней. Во главе шла гофмейстерина, развязная, полная, в лентах и галунах, известная при дворе немка Берта, служившая фрейлиной еще при княгине Елисавете. Бойкая на язык, злобная, ревнивая, жадная и кокетка, несмотря на сорок с лишним лет, смотревшая уверенно, так как пользовалась расположением Пшемка, Берта добивалась входа, требуя доступа к своим обязанностям...

   Рассказывали про нее, что она прислуживала князю, помогая скрытно от духовенства и воеводы устраивать любовные интрижки.

   Берта уже познакомилась раньше с Миной. Теперь она шла к своей новой госпоже с предубеждением - рассердившись на няню, которая сюда пробралась, - ведя за собой шесть служанок, нарочно подобранных так, чтобы цветущим здоровьем затмить госпожу. Все они глядели дико и вызывающе.

   Орха хотела было не впускать их, но самовольная Берта навалилась на двери и силой вторглась в спальню, сразу начиная громко ссориться.

   - Это что? Разве не знаете, что по приказанию князя здесь я старшая? - вскричала она, подбоченясь. - Здесь никто не вправе прислуживать моей княгине, кроме меня и слуг.

   - Я - няня ее!

   - Она же не ребенок, в няне не нуждается! - засмеялась Бертоха.

   У дверей завязался спор; Люкерда, полураздетая, прислушалась и, боясь, что у нее отнимут няню, с плачем подбежала к дверям.

   Увидав княгиню, любопытные служанки вытянули шеи, раскрыли глаза, все смеясь и подмигивая... Бертоха стояла, нисколько не испугавшись.

   - Я, а не кто-нибудь другой, старшая, чтоб услужить вам! - закричала она.

   - Ради Бога, оставьте мне мою няню!.. - ответила со слезами Люкерда. - Мне никого не надо больше... я устала, должна отдохнуть.

   - Можете, ваша милость, отдыхать, - дерзко сказала Бертоха; - мы не желаем уступать чужим, это наша обязанность служить вам.

   - Она для меня не чужая, вы чужие! - плача, возразила Люкерда. - Уходите, я велю вам...

   У нее оборвался голос, а Бертоха перебила.

   - Первое приказание для меня моего пана.

   Между тем как у дверей шел спор, служанки протискались в комнату; Бертоха также вошла и принялась хозяйничать. Не обращая внимания на княгиню, схватила снятое с нее платье, распоряжалась служанками.

   Орха стала успокаивать Люкерду и увела ее к кровати. От ненужных, в сущности, прислужниц нельзя было отказаться. Княгиня плакала, а девушки смеялись и фыркали, толкаясь по комнате. Под видом работы они наливали воду, носили кувшины, обдергивали тяжелые занавески и ковры, прикрывали и раскрывали окна, и все с насмешливыми усмешками.

   Перестав спорить, Орха предоставила им свободу, а сама уселась около своей панночки, решив не оставлять ее и сопротивляться хотя бы насильно. Люкерда, сжав судорожно руку, держала ее за платье.

   Бертоха ходила кругом, заглядывала и тут, и там, заговаривала, наконец, устав и разозлившись, уселась па скамье, отослав служанок в другую комнату.

   Возможно, что усталая и заплаканная Люкерда в конце концов уснула бы, кстати настала и ночь, но крики в замке и угрюмое, угрожающее лицо Бертохи, со взглядом которой она постоянно встречалась, не давали княгине уснуть.

   Орха обняла ее и укачивала, словно ребенка, напевая старую колыбельную песенку. Закрыв глаза, бедная девочка думала, что она в замке у дедушки и свободна.

   Наконец Бертохе надоело сидеть немой, она передернула плечами, пробормотала что-то вроде проклятия и ушла.

   Люкерда раскрыла глаза. А! Опять одни. Она села на кровати, распущенные волосы свешивались на плечи; она отодвинула их рукой, чтоб бросить взгляд на свою темницу.

   В комнате было сумрачно, маленькая лампадка перед иконой Божьей Матери, зажженная Бертохой, мерцала ничтожным огоньком, и этот свет отражался на золотых украшениях стен и мебели, словно глазки каких-то существ, шпионящих за княгиней.

   По углам было совершенно темно, казалось, там заполнено привидениями... Двигались занавеси, мерцал огонек, все это было как бы миражом жизни, на самом деле отсутствующей.

   Бедная изгнанница дрожала и с плачем шептала Орхе, обняв ее за шею:

   - Моя ты, моя! Как тут чуждо, как страшно! Я не сумею здесь жить! Не покидай хоть ты меня... Нет у меня никого! Эти служанки напали на меня, как разбойники. Слыхала их хохот? Эта старшая, какие у нее глаза! Она ужалила меня взглядом.

   - Голубка моя! - обнимая ее и оглядываясь кругом, не подслушивает ли кто в темноте, шептала Орха. - Успокойся! Такая уж наша судьба. Помнишь девичьи песни, они предсказывали: идти в чужие руки и слушать чужого господина! Это судьба каждой девушки как бедной, так и богатой. Привыкнешь! Твой князь будет ласков и должен тебя полюбить. Улыбнешься и сделаешь из него, что угодно... Всегда страшновато в первые дни... Успокойся, голубка моя! Усни, спи!..

   - Не могу! Сердце колотится. Ты не знаешь, - тихо говорила княгиня, - я его очень боюсь. Молод он и красив; но ни я его, ни он меня никогда любить не будем. Чую, словно каменная стена стоит между нами... Взглянет на меня, что угрожает, а улыбнется, так зубами скрежещет...

   - А, а! - обнимая ее и лаская, шептала няня. - Так всегда бывает в первые дни! Мужчина кажется ворогом, ну а потом превращается в раба. Только будь с ним веселая, добрая, ласковая, и станет кланяться и слушаться. А если это не поможет, дам ему зелья... и узелок от платья его надо оторвать и носить у себя на груди, на сердце.

   - Нет, нет! - протестовала Люкерда. - Не поможет ничто, я уже чувствую... боюсь я его! Когда прикоснусь к его руке, дрожь меня пробирает, сердце перестает биться...

   Няня прекратила ее жалобы.

   Эти перешептывания, может быть, и продолжались бы, но Бертоха отворила дверь, принесла другую лампадочку. и поставила ее на скамье, а у дверей стала готовить для себя постель. Ей хотелось остаться здесь присматривать, пока не придет князь, но петухи пели, из замка доносились песни, князь Болеслав и воевода хозяйничали, угощая присутствовавших, а куда девался Пшемко, никто не знал. Думали, что он у жены, но его не было у жены.

   Как раз в это время пробирался он к воротам, желая выскользнуть со двора, как вдруг встретил Зарембу. Этот стал ему на пути и с прежней фамильярностью спросил:

   - Куда это, ваша милость?

   Пшемко сверкнул глазами и оттолкнул его. Заремба не уходил.

   - Ради Бога, - говорил, - ваше место совсем не здесь за воротами! Люди увидят! Что они скажут, что подумают? И жене, и вам стыдно будет!

   Князь еще более рассердился и поднял руку.

   - Ты здесь хозяин или я? - закричал. - Ступай прочь! Заремба поклонился ему в ноги.

   - Что вы делаете? - начал взволнованно. - Что вы делаете? Разве можно? Люди увидят...

   - Пусти! - повторил, выхватив меч, Пшемко. - Пусти, или убью!

   Заремба сердито отошел в сторону, но лицо его покраснело от гнева и брови насупились. Князь, оттолкнув его, исчез в воротах.

   Ночь была темная, кое-где сверкали зарницы, туч не было. В замке и около валов толпился народ кругом бочек, пили и пели песни о похмелье и веселье.

   Князю легко удалось проскользнуть незамеченным среди подвыпившей толпы.

   То расталкивая, то протискиваясь, не глядя, бежал он прямо к дому Крывихи; было жарко, и ставни были открыты, внутри было светло. Нетерпеливый князь не добежал даже до дверей, а прыгнул прямо в низкое окно.

   Послышался крик.

   Немка вскочила с постели и бросилась с ножом, всегда лежащим под рукой, но узнала князя, бросила нож и повисла у него на шее.

   Вдруг, словно придя в себя, оттолкнула его.

   - Прочь! Изменник! - крикнула. Пшемко протянул к ней руки.

   - О! Я тебя видала! - говорила страстно Мина. - Видала, как вы ехали рядышком с красивой бледной дамой. У тебя жена! У тебя жена. Прочь отсюда!

   Князь старался ее обнять: Мина ругала его, но уже не отталкивала, уселись на постели.

   - Видишь, - сказал Пшемко, - я бросил ее и пришел к тебе. Разве тебе этого мало? Я убежал, хотя за мной следят. Это навязанная мне жена... я ее никогда не полюблю, не могу! Не для меня она! Пусть вянет в пустых комнатах!

   Мина смотрела ему в глаза, полусердясь, полурадуясь, отталкивала его, обнимала, прижималась к нему и отворачивалась. Показавшиеся слезы сохли от жара глаз. Крывиха втихомолку подсматривала из соседней комнаты с какой-то тревогой, крестясь и шепча про себя.

   Князь, видно, позабыл о замке, о жене, обо всем мире и остался у Мины. Разговаривали шепотом, он смеялся оживленно, чувствовал, что к нему вернулась юношеская резвость... Немка тоже дала себя уговорить, хотя изредка еще сердилась и капризничала.

   Кончалась недолгая июльская ночь, настал рассвет; Крывиха, опасаясь, раскрыла дверь и пугала, что на дворе день.

   Ей не хотелось, чтобы открыли пребывание князя в ее доме.

   - Возвращайтесь, ваша милость, пока не вполне светло, потом вас узнают!

   Мина его не пускала, силком удерживая. Сердитый, Пшемко должен был вырваться, чтобы, пользуясь утренним мраком, вернуться в замок.

   В воротах нашел Зарембу, все еще сидевшего на камне с опущенной на руки головой, он так просидел тут в ожидании возвращения князя.

   Увидев Пшемка, ничего не сказал, не тронулся с места, только когда князь быстро прошел мимо, Заремба тяжелой поступью пошел сзади.

   Войдя в комнаты, где уже осталось мало гостей за столом, а большинство спало внизу или прикорнув к столу, Пшемко остановился в нерешительности. Подумав, куда пойти, повернул в свою спальню вместо жениной.

   Здесь тоже все служители спали у дверей, отдыхая в тройном сне: усталости, юности и хмеля...

   Никто из них даже не проснулся, хотя князь шумно раскрыл дверь, и один лишь Заремба вошел вслед за ним в комнату.

   Пан и слуга - старый товарищ, посмотрели друг на друга, как два врага.

   Пшемко не сказал ни слова, он стал быстро раздеваться. Увидев человека, осмелившегося противиться ему, задерживать его, князь взбудоражился и сердился.

   Заремба стоял без страха и хладнокровно смотрел, будто ждал приказаний.

   Некогда юноши бегали вместе, играли, боролись друг с другом; оба знали друг друга, словно выросли в одном гнезде, так как еще мальчиком Зарембу определили к князю для игр и прислуживания.

   Пшемко бросился па кровать.

   - Эй! - закричал он, угрожающе протянув руку. - Если ты еще раз осмелишься...

   - Мне вас жалко и стыдно за вас! - проворчал Заремба. - Не стоит того немка, чтобы из-за нее княжеская дочка проливала слезы, а на вас плевали людские языки. Отдайте ее кому-нибудь, пусть проваливает. Случится в конце концов несчастье.

   Пшемко равнодушно закутывался.

   - Ну замолчи, замолчи! Делаю, что хочу, и буду делать. Ни тебе, ни кому другому дела нет.

   Заремба долго смотрел на него, затем повернулся и ушел.

   Пшемка возмущало нахальство дворянина, он не мог успокоиться и заснуть. Побаивался, что дядя на него насядет, что ему сообщат об этом, сердился и на себя, и на других.

   - Навязали мне жену! - ворчал, ворочаясь с боку на бок. - Ну, будут у нее княжеские комнаты и княжеское имя, только меня не будет. Кто меня может заставить полюбить этот труп?

   У дверей что-то задвигалось, князь вскочил. Вошла с лампадочкой Бертоха, не то ожидая, не то не зная, что его здесь найдет. Увидев князя, насмешливо хихикнула. Пшемко уже сердился.

   - Не надо мне ничего, - заворчал, - убирайся!

   Бертоха качнула головой, указывая на комнаты Люкерды, дескать, мол, там твое место. Князь гордо выпятил губу.

   - Иди туда, - сказал, - ступай, сторожи! Я отдохну...

   Бабе хотелось еще что-то сообщить, двусмысленная улыбка появилась у нее на лице; она посмотрела кругом, подняв лампадку, и медленно вышла.

   - Недавно вернулся, - прошептала, - а где был, я знаю! Так и должно было случиться! Эта его не отпустит!

  

  

   Всю неделю продолжалось в Познани свадебное веселье. Принимали землевладельцев не только соседних, но и калишских, и гнезненских, и кашубских, и еще более дальних, и все приезжали с поздравлениями и приношениями.

   Князь Калишский хозяйничал здесь больше, чем сам хозяин, появлявшийся, только когда его вытягивали, вместе с молодой княгиней, вечно бледной и напуганной. Затем оба исчезали, а дядя думал, что Пшемко, вероятно, у жены.

   Но там он бывал мало и просиживал недолго. Появлялся нехотя, молча и холодно садился поодаль, спрашивал у слуги, все ли так, как нужно княгине.

   Иногда велел что-нибудь сделать Бертохе, говорил два-три слова Люкерде, отвечавшей тихо и с опаской, и поскорее уходил.

   Видя это постоянное равнодушие, Орха плакала и плакала, но приписывала все тому, что Люкерда была слишком робка и недостаточно сердечна.

   Бертоха, старательно все подмечая, устраивала так, чтобы Пшемко мог поскорее уйти, а Люкерде ясно намекала, что без ее помощи княгиня не сумеет привлечь к себе мужа. Однако ее расчеты не оправдались, и гофмейстерина возненавидела и княгиню, и Орху, решив отделаться от няни.

   "Пока это бабьё будет здесь торчать, я ничего не поделаю, - думала она, - нужно сплавить эту ведьму... К чему нам эта чужая? Разве мало наших прислужниц? Разве нам не доверяют?"

   В замке все еще пребывали гости, и князь Болеслав не возвращался в Калиш; однажды утром пронырливая Бертоха пробралась к нему.

   Старик ее недолюбливал, подозревая, что она помогает Пшемку в его похождениях, но баба умела подольститься. Вошла смиренно в комнату с мрачным выражением на лице.

   - Ну что скажете, Бертоха? - спросил князь. - Может быть, не красавицу-княгиню я вам дал? А?

   - О милостивый князь! Ничего не могу сказать... Красавица и молоденькая, очень красива, да что, когда с мужем... как-то не могут они сойтись.

   Она покачала головой.

   - Как? - спросил Болеслав. - Почему?

   - А разве я знаю? Пусть ваша милость спросит, кого угодно. Тут какая-то чертовщина либо колдовство. Ну да я не я была бы, если не отгадала, откуда это, - продолжала Бертоха, таинственно понижая голос. - Я, ваша милость, недаром живу столько лет... многое знаю и предчувствую...

   Она подошла поближе к князю с печальной и озабоченной физиономией.

   - Зачем княгиня привезла с собой сюда старую няню? Это колдунья! По глазам видно. В церковь не ходит, зельем княгиню поит...

   Князь слушал опасливо и недоверчиво.

   - От этой бабы надо непременно отделаться, - шептала Бертоха. - Умна она по-своему! Ребенка жалеет и поэтому не допускает к ней мужа... Правда, княгиня слабенькая, да таким брак всегда на пользу, а пока та здесь, ничего не будет. Завидует, ревнует, как вообще няня. Отпугивает ее от мужа. Надо старую прогнать, а тогда сразу станет лучше...

   Болеслав слушал, не вполне понимая, в чем дело. Бертоха, видя, что его убедить нелегко, все больше и больше выставляла доводы против няни, что все зло от нее.

   - Зачем ей эта баба? Достаточно и нас, чужих не надо, на что их?..

   Князь, остерегаясь, ничего ей не сказал, позволил высказаться и удалил. Старик любил Люкерду, хотя она была с ним робка, опасаясь и его, как и всех остальных... Подумав, Болеслав сам пошел к княгине.

   Было утро; княгиня и Орха только что вернулись из дворцовой церкви. Две девушки стояли у дверей. Князь вошел, с любопытством приглядываясь к няне, которую видел и раньше, но не обращал на нее внимания. Теперь его интересовала это старое, печальное, морщинистое лицо.

   Бледное личико Люкерды, начавшей дрожать при виде вошедшего, тронуло князя.

   - Дитя мое, - ласково обратился к ней Болеслав, - что же, худо вам здесь, что вы так бледны? Правда, и это вам к лицу; однако я бы рад был видеть на вашем лице румянец и веселье.

   Люкерда колебалась, что ответить; Орха с низким поклоном заговорила вместо нее.

   - А! Ваша милость, нелегко освоиться с новым счастьем! Старого всегда жаль. Так и мой цветочек; такой он еще молоденький!

   Князь слушал, посматривая на Люкерду, опустившую глаза и не решавшуюся ему ответить.

   - Теперь в замке еще полно и шумно, - проговорил он. - Пшемко должен принимать гостей. Скоро все разъедутся, дайте время; останетесь одни. Слава Богу, нет необходимого похода, узнаете лучше друг друга, будет веселее!

   И тут не нашлась, что ответить молодая пани, а Орха, глядя старику в глаза, шевелила губами.

   - Повремените, ваша милость, повремените, - шепнула она, - все будет ладно! В дороге маленькая устала, такая она слабенькая, молодая... Здесь все чужие, пусть приглядится и привыкнет...

   Пшемко, предупрежденный, что дядя у жены, вошел с опаской, словно пугаясь этого разговора. Грозно взглянул у дверей на Орху, глазами приказывая ей уйти. К дяде и жене подошел с веселым лицом.

   - Смотри ты за ней и береги ее, да люби, - сказал старик, - чтобы скорей она осмелела и почувствовала себя здесь хозяйкой, расцвела бы опять...

   Слегка подтолкнул он его к жене. Пшемко взял в свои руки ее дрожащую и холодную ручку; смотрел на нее с упреком и угрозой, но Люкерда не видела этого взгляда, так как глаза ее были опущены вниз, а сама она не решалась заговорить.

   Жалея ее и полагая, что ей стыдно при нем, Болеслав собрался уходить, чтобы оставить их вдвоем. Пшемко, принужденно улыбаясь, попрощался с женой и поспешно вышел вслед за дядей.

   - Э! Твоя ли вина, или нет, - сказал Болеслав за порогом, - но она печальна, нужно ее развеселить.

   - Скучает без деда и своих, - ответил Пшемко. - Плясать не любит. Сегодня состоится турнир, посмотрит, развлечется. Прислуг у нее достаточно, хватит и песни петь, и сказки рассказывать.

   Говорил он торопливо, рассеянно, беспокойно, больше стараясь внушить дяде, что действительно он всем этим озабочен.

   - Няню эту, - добавил он, - надо будет отослать обратно в Щецин, а то все ей напоминает деда и голову наполняет печалью.

   Старый князь ничего не ответил, и они пошли к гостям.

   После обеда, на который удалось привести и княгиню, стали готовиться к турниру на дворе при замке. Это были уже не первые дни свадьбы, но сегодня должны были состояться самые интересные состязания.

   Сама княгиня должна была раздать награды, а затем, как всегда, предполагались танцы, пир и песни. Женщины с удовольствием смотрели на состязания ловкой молодежи, редко оканчивающиеся трагически.

   Иные падали с лошади, некоторые раненые копьем или же ушибленные; убитых бывало мало и то разве случайно.

   Сегодня собирался принять участие в турнире сам князь Пшемко, кроме него, было несколько немцев, а Заремба и Налэнч тоже готовились, так как принадлежали к числу наиболее искусных.

   Княгиня отказалась явиться на игры, ссылаясь на болезнь. Князь стал сердиться, ему хотелось, чтобы она присутствовала. Пошел к ней сам.

   Орха сидела около кровати. Спросил, заворчал, войдя Пшемко, рассердился, услышал плач и ушел, не настаивая.

   У дверей его караулила Бертоха.

   - Не хочет княгиня идти, - заговорила, - ну так! И ей, и этой старой ведьме все здесь скверно... Все не по вкусу! Нарочно, чтоб перечить, легла в кровать. Пока с ней эта колдунья - все будет так же. Надо эту старуху прогнать. Вот останусь я с ней, все пойдет иначе.

   Но раздосадованный Пшемко не слушал ее.

   Турнир состоялся в отсутствии княгини.

   Князю повезло не особенно. Он велел Зарембе выступить против себя. Они сошлись и так неудачно, что князя высадили из седла, он покачнулся и едва не упал.

   Вопреки турнирным установлениям подбежал к нему немец, поддержал и не дал упасть. В это время Пшемко так сильно ударил в бок Зарембу, не ожидавшего уже нападения, что свалил его наземь вместе с конем.

   Победить он - победил, но все видели, что Пшемко был не прав, и если бы это случилось с другим, то судья бы не присудил ему награды. Князю это сошло; но сам он сознавал, что был побит, и это обстоятельство еще более усилило его гнев против Зарембы.

   Пострадавшего довольно сильно придворного унесли прочь, но он ни звуком не пожаловался.

   Сейчас же прибежал его друг Налэнч, и когда Заремба немного оправился, потащились оба в свое помещение во дворце; Заремба ковылял, но не говорил ничего о своей обиде.

   Надо было снять с него доспехи, позвать бабу - осмотреть ушиб. Раны не было, но опухоль и синяк здоровенный на том месте, которым он упал на землю в тяжелой броне. Ломило всего, однако Заремба сжал губы и не стонал. Другое у него было на сердце, а об этом не решался говорить.

   Раньше он любил князя, а теперь терял свою привязанность, видя легкомысленные поступки Пшемка, да и неправильный удар в бою возмущал его. Налэнчу он ничего не говорил, тот и так обо всем догадывался.

   Приятель молча хлопотал, за бабой послали мальчишку, как вдруг раскрылась шумно дверь, и в комнату быстро вошел Пшемко, еще в доспехах, но без шлема.

   Лицо его показалось Зарембе странно изменившимся.

   Пшемко всегда выглядел гордым и властным, однако таким, как сейчас, его еще ни видали. Шел он словно в облаке величия, нахмурив красивое лицо.

   Став около лежащего придворного, подбоченился и начал медленно говорить:

   - Слушай, Заремба, да не мешает, чтобы и ты, - кивнул оп на Налэнча, - тоже послушал. Что было у нас раньше, когда мы мальчиками бегали по двору, то прошло и кончилось. Об этом запомните. Я здесь хозяин, и прежде всего хочу, чтобы меня уважали! Никто не вправе давать мне указания по поводу моих поступков, кроме ксендза в исповедальне. Кто мне будет перечить, того я здесь не потерплю. Не забывайте, что во мне течет кровь старого Мешка. Хочу быть паном, а пан везде должен одерживать верх - и на турнире! Для обыкновенного человека падение с лошадью не является бесчестьем; князю же быть побежденным при насмешках окружающих - не годится. Ты скажешь, что предписания турнира не были соблюдены - для меня не существует предписаний, - я сам предписываю! Я тебя вознагражу, Заремба!

   - Рыцарю не платят за бесчестье! - возразил, лежа, придворный.

   - Говорят тебе, что бесчестья нет! - ответил князь. - Награду в турнире я уступил тебе, но упасть мне не годится!

   Заремба вздохнул.

   - Хорошо так со мной, - сказал он, - я ваш слуга, но в другом турнире... а на войне судьба изменчива! Дай Бог, чтоб и там вас поддержал какой-нибудь немец.

   - Ты сам, - ответил князь, - когда успокоишься, будешь меня поддерживать. Сейчас ты сердишься и поэтому не можешь рассуждать здраво. Потом опять твое сердце склонится ко мне.

   С этими словами князь ушел, а два друга остались и долго молчали.

   - Раньше был он лучше, - наконец промолвил Заремба, - а теперь ему хочется быть большим барином и загордился. Кто знает, придется, быть может, уходить со двора, когда трудно будет с ним ужиться.

   - Уходить? - спросил неторопливый Налэнч. - Да ведь, если б тебе пришлось, и я бы за тобой пошел. А куда же?

   - Да разве их мало? - ответил Заремба. - Молодым рыцарям хорошего рода везде рады. Лешек примет, в Кракове тоже есть родственники и в Силезии найдутся, хотя бы и у Мазуров. Наконец - у Мщуя на Поморье.

   - Куда ты, туда и я, - добавил Налэнч, - об этом нечего говорить. Но мне жалко будет и замка, и князя. Все-таки здесь чувствуешь себя, как в родном гнезде.

   - Скоро в этом гнезде будет нам неудобно! - вскричал Заремба. - С тех пор, как он взял эту немку, а потом свою жену, Пшемко совсем переменился. Видел, как он тут стоял сейчас? Словно совсем другой, а не тот, кого я, бывало, тормошил за шиворот.

   Он засмеялся.

   - Уйду, - прибавил он решительно, - тяжело мне здесь, не выдержу. Знаешь, почему?

   - Кто там тебя разгадает, - бросил Налэнч. - У тебя вечно в голове птички поют.

   - Ну можешь смеяться или ругать, - говорил Заремба. - Не смогу я дольше смотреть на нашу молодую княгиню, которую мы сюда привезли. Жаль мне ее ужасно! Они ее тут замучают. Души одной расположенной к себе здесь не найдет! Немка не пустит так легко князя - видно, дала ему что-либо, - а невинную княгиню изведет злое бабьё. Слышал я уже, что эта дрянь Бертоха угрожает, что прогонит прочь единственную ее прислугу няню, которая с ней приехала из Щецина. Будет одна - станет ей хуже, чем рабыне. Я не хочу на это смотреть!

   - А чем ты поможешь, когда уйдешь? - ответил Налэнч. - Если у тебя так лежит на сердце судьба княгини, так лучше смотреть здесь и помогать ей. Но... - тут Налэнч смутился, - лучше бы бросил ты это! Люди твое сожаление переделают в другое, и ей будет скверно, и тебе хуже.

   Долго думал Заремба.

   - Что же? Может быть, ты и прав. Останусь пока, послужу. Жаль мне этой несчастной.

   - Мне тоже ее жаль, ведь она приехала сюда не на радость. Но что нам путаться в чужие дела да класть пальцы между княжеских дверей?

   Разговор прекратился.

   Остался еще один турнирный день, но Заремба и не мог, и не хотел присутствовать. Но любопытствуя, что там будет, послал Налэнча, которому не приходилось выступать, и он стоял в качестве свидетеля.

   Пшемко, убедившись, что в турнире можно и оскандалиться, из гордости не хотел больше выступать.

   В этот день почти всех побеждал и больше всех взял наград и венк