Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

мислав, стоя у порога, начал высказывать сожаления, Пшемыслав встал и с гордым лицом заявил:

   - Не меня жалейте, а эту несчастную страну, которую не только татары, литва и пруссаки терзают, но еще и собственные сыны губят! Наша вина, великая наша вина, что мы утратили единство и с ним силу; надо к нему вернуться или погибнем!

   - Не время сегодня об этом рассуждать, - возразил Томислав.

   - Сегодня и всегда надо об этом помнить, - горько промолвил князь.

   Затем погодя спросил:

   - С чем вы ко мне явились?

   - С просьбой от наших землевладельцев вернуться к нам; хотя бы ценой тяжелого выкупа, но надо вырваться на свободу... Дороже вы нам, чем какой-нибудь уезд.

   Тут, понизив голос, добавил:

   - Мы дали рыцарскую присягу, что уезд вернем мы сами, не спрашивая вас...

   Задумался Пшемко.

   - Сердце мое разорвется, когда буду вынужден подписать такой договор, - промолвил, - но должен! Надо на свободу, чтобы подумать о другом будущем.

   Решили дать Рудзскую землю с городом Велюнем, на что соглашались землевладельцы. Томислав отправился к князю Генриху, который хотел получить больше, торговался, но наконец договор был подписан. Силезец потребовал, чтобы ему сейчас же сдали города.

   Когда к договору приложили печати, а Пшемко должен был получить свободу, Генрих, как и Рогатка, потребовал, чтобы они расстались примиренные.

   Князя вывели из тюрьмы и чуть ли не силком ввели в комнату, где его ждал Пробус.

   Последний стоял, опираясь на стол, но не как победитель, а как пристыженный разбойник, поглядывая боком и нерешительно на двоюродного брата, входившего гордо, со строгим выражением лица.

   Силезец вскоре опустил глаза. Долго молчали оба.

   - Осилили вы меня, - наконец промолвил Пшемыслав, - изменой и пленом; берите же землю, которая вам счастья не даст...

   - Иначе... иначе быть... не могло, - ответил, заикаясь Пробус. - Простите меня.

   Ему было стыдно, не умел оправдаться.

   - Позвольте мне отсюда уйти, - прибавил польский князь, - мириться лишнее. Не по-братски поступили вы со мной, не может мое сердце чувствовать к вам расположение.

   - Я вас не пощадил, - шепнул Генрих, - но и моих близких постигла такая же судьба.

   Посмотрели друг на друга: Пшемко холодно и презрительно, Генрих слегка испуганно.

   - Этой земли, что вы так жадно добивались, - прибавил князь, - некому даже оставить в наследство.

   Издали поклонились друг другу.

   Пшемко сейчас же сел на коня; окружили его освобожденные дворяне, а Заремба поспешил разузнать у знакомых, что творится в замке.

   Ему сообщили, что Орха где-то пропала, а Мина устроилась при княгине, больной и несчастной.

   Услышав это, Заремба сжал губы и, не говоря ни слова, ехал в Познань в таком угрюмом настроении, что никто не решался к нему подойти.

  

  

   Когда Люкерде сообщили, что князь вернулся, она, казалось, не поняла и не вышла к нему навстречу. Слыхала или нет, трудно было заметить по ее лицу.

   Бертоха, которая пришла сообщить ей об этом с гримасой, не могла понять, почему она не покраснела, не побледнела.

   Не дрогнув, не подняв голову, сидела молчаливая и каменная.

   Во дворе Мина шумно приветствовала князя, бросившего ей равнодушную полуулыбку.

   Поздоровавшись с воеводой и епископом, Пшемко пошел к жене.

   Она сидела за прялкой, бездействуя. Увидев его, встала медленно и держала себя не как жена, а как служанка.

   Князь, молча взглянув на нее, испугался этого привидения, так изменившегося, что в нем ничего уже почти не осталось от Люкерды. Остатки молодости исчезли; это было существо, претворенное в бесчувственную статую.

   Когда она медленно подняла покрасневшие глаза, взгляд ее проник ему в душу. В нем не было упреков, жалоб, но так смотрела сама смерть.

   Испугался он этого живого трупа.

   Поодаль сторожила Бертоха, любопытствуя, как пройдет первое свидание. Она не понимала, что случилось. Видела, что она застыла, а он с каким-то отвращением вышел из комнаты.

   Подозвал кивком немку, поджидавшую его.

   - Что вы с ней сделали? - спросил он.

   - Мы? Мы? - живо размахивая руками, вскричала Бертоха. - Мы? Она сама, не мы, виновата! Глаза выплачет за этой старой колдуньей, пьяницей, которая девалась неизвестно куда...

   Пшемко строго взглянул, Бертоха покраснела и, не ожидая вопросов, стала клясться.

   - Мы? Мы ни в чем не виноваты! Старуха куда-то ушла, пропала!

   Князь уже не слушал.

   Вечером пошел к Мине, но дважды возвращался с пути. Шел, тянула его привычка, но чувствовал отвращение и страх. Наконец не устоял перед искушением, быстро вошел к ней, но не так, как всегда, поздоровался: от него веяло холодом и равнодушием.

   Мина подошла к нему развязно, как всегда, но он отталкивал ее какой-то гордостью, родившейся в плену. Другой стал человек, постарел.

   Не в состоянии его тронуть, немка стала плакать, но и слезы не подействовали. Думал о другом, наконец раздраженный слезами, рассердился и собрался уходить, но Мина удержала его объятиями.

   Нежность на него не подействовала; он смотрел строго и, хотя остался, но сидел, нахмурившись.

   Это был уже не прежний страстный Пшемко; кокетство, слезы, гнев переносил пренебрежительно.

   Когда, недолго посидев, ушел, Мина закрыла глаза руками; она была в отчаянии.

   - Она, проклятая княгиня, всему виной! - закричала. - Он ее жалеет! Пока она жива, конца не будет.

   Со сжатыми кулаками она бросилась на кровать.

   Пшемыслав как ненадолго почувствовал жалость к жене, явная болезнь которой вызывала в нем отвращение, так тем менее поддался приставаниям прежней любовницы. Другими мыслями была полна его голова и волновалась грудь. Он смотрел выше и дальше города, в котором жил, в котором ему стало тесно.

   Он нуждался в советах людей, которые бы его поняли и поддержали. Воевода Вениамин, каштелян Томислав говорили ему об этом кусочке Польши, которая принадлежала ему; плен у Генриха, а может быть, жадное желание вроцлавского князя владеть большими землями научили его желать большего, смотреть дальше.

   Не было с кем поделиться мыслями...

   Это беспокойное состояние души, которой везде было тесно и душно, которая нуждалась в откровении, в союзниках, в советах, помощи, уже на другой день погнало его из дома.

   Ехал почти бесцельно, лишь с несколькими сопровождающими, не чая, что ответить на вопросы, куда лежит путь. Охота его не прельщала, обычное общество тяготило; скучал по покойному дяде, который один только понял бы его и утешил.

   Ксендз Теодорик как духовное лицо заботившийся о нем, в беспокойстве наблюдал это состояние князя, не в состоянии раскрыть причину. Боялся, не попал ли в немилость. Нерешительно предложил сопровождать князя.

   Пшемко кратко отказал.

   За стенами замка встретил канцлера Викентия, познанского настоятеля. Это был тихий священник, не надоедливый придворный, как Теодорик, а молчаливый, рассудительный, живущий больше с книгами, чем с людьми. Шел в замок с требником в руках.

   Пшемко, только что отказавший Теодорику, задержал его.

   - Батюшка Викентий, - промолвил, - вы хороший священник. Если вы не устали, сядьте на смирную лошадь и поедем со мной. В поле человек свободнее разговаривает, а я долго сидел в стенах, и они мне надоели. Тяжко мне на сердце. Мой духовник слишком покладистый, слишком поддакивающий; вы мне скажете правду, я в ней нуждаюсь.

   Ксендз Викентий, хотя и пользовался доверием своего господина, но особенным вниманием избалован не был, и удивился очень. Он возвращался домой и ни в какое путешествие не собирался, но, выслушав приказание, поскорее заявил о своей готовности отправиться в путь.

   Князь жестом велел подать лошадь. Придворные поехали несколько позади. Пшемко с ксендзом поехали рядом. Лицо князя носило следы печали и усталости.

   Выехали в поле на ту историческую дорогу, какую некогда проложили в эпоху Храброго, когда император Оттон совершал паломничество в Гнезно.

   Князь повернулся к молчавшему спутнику.

   - Батюшка, - сказал он, - выслушайте меня, я вам откроюсь, как на духу. Душа жаждет. Тюрьма, это величайшее из человеческих мучений, имеет и светлые стороны: она сеет в нас мысли, которые, возможно, что и не явились бы среди бурной жизни. Я испытал это на себе. Из плена я вернулся другим человеком.

   Тяжело вздохнул он.

   - Пока был жив мой дядя, я мог ему довериться; теперь у меня нет никого, а я нуждаюсь в совете и поддержке. Так, как у нас теперь, дольше продолжаться не может. Посмотрите, что творится с тех пор, как Кривоуст разделил свои земли на уделы, когда мы потеряли корону Оттона. Земля распалась на кусочки, а бранденбуржцы, чехи, империя, всякие союзы, все хватаются за них цепкими когтями. Гибнем, батюшка, гибнем!

   - А разве во власти человека противодействовать этому? - возразил канцлер.

   - Хотя бы попытаться надо, - говорил князь. - Польская корона зависела от Рима, а не от империи. Один Рим может нас спасти, возвратив утраченную корону и единство власти. Рим силен!

   Ксендз Викентий с изумлением смотрел на него.

   - Если бы у нас в Гнезне был архиепископ, я бы сейчас же поехал к нему посоветоваться, довериться. Я объединю в одних руках всю Великополыпу, после Мщуя возьму Поморье, после Лешка рассчитываю получить Краков и Сандомир. Почему же не провозгласить мне себя королем и стать во главе всех меньших княжеств? У вас в ларце лежит корона Храброго и меч Щербец, могу в Гнезне короноваться. Она даст мне силу, даст могущество, которое прекратит этот хаос.

   Пшемыслав был возбужден, говорил все громче, жестикулируя; его возбуждение понемногу отразилось и на канцлере. Великая, дерзновенная идея встряхнула сердце Викентия, но показалась ему несбыточной мечтой, возникшей среди тюремных снов. Однако он противоречить не решился, а смотрел на князя, не говоря ни да, ни нет.

   Пшемко читал это по его глазам.

   - Да, - сказал, - кажется тебе это, ксендз Викентий, сумасбродством, что я, только отпущенный из плена, отдавший Ве-люнь, потерявший столько земли, осмеливаюсь мечтать о таком будущем? Но я чувствую, что если бы в Гнезне на архиепископском престоле сидел муж, помогающий мне и действующий заодно, то я бы добился своего... я бы оживил мертвую корону Храброго.

   Ксендз Викентий наконец собрался ответить.

   - Вашей милости известно, что Гнезнинский престол давно пустует. Был избран каноник Влосцибор, но его не хотели утвердить в Риме.

   - Влосцибор мне известен только как набожный человек, - ответил Пшемко. - Здесь же, батюшка, набожность нужна, но одной ее мало. Гнезнинский архиепископ сейчас у нас единственный пан и владыка, а вы видите, что и он, несмотря на всю власть, предоставленную ему Римом, не может ничего поделать. Епископов его берут в плен, ксендзов прижимают, отлучение от церкви не действует. Мы должны быть здесь вдвоем; как там на западе папа и император, так и у нас папа и король!

   - Ваша милость, - с усмешкой промолвил ксендз Викентий, - лишь бы только эти наши господа жили дружнее, чем те... ведь там императоры держат в плену пап, а папы их лишают трона...

   Князь, не отвечая, ехал дальше, задумавшись; видно было, что размышлял над своим планом.

   - Влосцибор, - опять повторил, - муж благочестивый, но нам нужен мужественный.

   - Если всемилостивейший Господь увидит, что нам нужен именно такой. - добавил Викентий, - так даст нам его! Верьте, даст чудом, как уж не раз сажал на престол людей, которые вчера казались слабыми и маленькими, а на престоле росли и становились могущественными.

   Князь, еле дослушав, продолжал:

   - Ах, батюшка, батюшка! Боюсь, что вы меня не так понимаете. Вам, может быть, кажется, будто я желаю корону для себя, для того, чтобы удовлетворить свою гордость?

   Он повернулся к ксендзу.

   - Так думая, ошибаетесь... Я хочу корону больше для всей этой земли, чем для себя. Если я ее получу, мне некому ее оставить, да я и не смог бы сделать ее настолько сильной и великой, как мне хочется. Но под этой короной собрались бы все лучи старого королевства, сейчас разбросанные повсюду, королевства-трупа, пищи червей, а лучи могли бы дать громадное сияние!

   Канцлер внимательно слушал и не мог наслушаться, так все это в Пшемыславе было ему ново; ведь князь до сих пор редко когда говорил о серьезных делах, а в нем власть проявлялась лишь постольку, поскольку по примеру чешского короля Оттокара устраивал пышные выезды, да и это ему ставили в минус, так как небольшого княжества не хватало на окружавшую его роскошь. Перед ксендзом стоял теперь иной Пшемыслав, которому канцлер не доверял - вдруг он на его глазах переменится?

   Ехали все дальше. Князь спросил ксендза, не устал ли он.

   - Нет, ваша милость, так как вы меня ободрили прекрасными речами.

   - Как вы полагаете, - продолжал князь, - скоро ли назначат Гнезнинского архиепископа?

   - Богу одному известно, - ответил ксендз, - многие там хлопочут. Весьма возможно, что ни один из нас не займет престол святого Войцеха, а пришлют нам из Рима итальянца либо француза. Говорят, теперешний папа всецело на стороне Франции.

   - Да спасет нас Господь! - перебил Пшемко. - В таком случае уж лучше Влосцибор! Епархия может представить свои соображения папе...

   - До Рима неблизко! - вздохнул ксендз Викентий. Ехали молча.

   - Батюшка Викентий, - начал князь, выпытывая его глазами. - Не кажется ли тебе, что в интересах церкви, родины, моих хорошо бы поехать в Рим с нашими прошениями и жалобами?

   Канцлер удивленно взглянул на князя.

   - Я ничего собой не представляю, - сказал он, - мой голос не будет иметь веса. Я поеду, а слух пройдет, другие бросятся... а третий проскользнет между нами и схватит.

   - Зачем же всем знать, куда вы едете и по какому делу? Я бы вас снабдил письмами и прошениями к папе, и вы бы говорили не от своего лица, а от моего. Бог вас сохранит. Это великое, ответственное дело. Скажите папе, что это королевство, от него зависящее, разорвано на клочки, и что оно попадет в лапы императора, если на архиепископском престоле не сядет муж решительный и умный.

   - Но где же нам взять такого мужа? - спросил ксендз. - Разве, ваша милость, имеете кого в виду?

   Пшемко посмотрел в небо, словно ища совета.

   - Божий промысел поможет нам и пошлет такого человека, я... не знаю никого, но верю в промысел Господа! Свезете наши пожелания, человек найдется. Не знаю, кто это будет, но если Бог должен нас спасти, так Он пошлет нам избранного мужа.

   Помолчав, прибавил:

   - Вы, человек искусный в письме, знаете лучше других, что в решительные крупные моменты Бог посылает своих пророков, повелителей и священнослужителей. А ведь Он берет их среди полей и стад, среди толпы и сутолоки, посвящает их и они растут благословенные, так как у человека столько сил, сколько их дает ему Господь.

   Пораженный ксендз слушал эти необыкновенные речи, и теперь ему казалось, что сам Пшемыслав призван Богом.

   - Видишь, батюшка, - говорил князь, - я тоже слаб и немощен, а вот во мне растет великая идея; она зародилась в тюрьме, мучила меня и угнетала, так как, словно в насмешку, я стал мечтать о короне, когда у дверей стояли часовые и издевались над моим унижением. Именно тогда, когда я должен был отчаяться и чувствовать себя разбитым, я рос и ширился духом. Разве я не вправе сказать, что Бог покарал меня пленом, чтобы я вынес из него зерно будущей короны? То, что должно было меня убить, меня воскресило! Дай мне сотрудника-архиепископа, и... вот увидишь... восстановлю корону Храброго. Выйдет она из гроба и воскреснет!

   Его глаза сверкали, словно она была уже у него на голове.

   - Поедешь в Рим? - спросил молчавшего канцлера.

   - Исполню ваше приказание, - ответил холодно ксендз, - хотя той веры, какую дал вам Господь, у меня нет! Делайте со мной, что хотите! Позвольте, однако, напомнить вам, что ваш духовник, ксендз Теодорик, годится лучше. Ему известна заграница, он проворнее и хитрее меня.

   - Это верно, - возразил Пшемыслав, - но мне нужен муж чести, муж стойкий, а он слишком мягкий и уступчивый человек. Видишь, я ему раскрываю свою душу в других случаях, а теперь не захотел довериться. Мне нужна ваша прямота. Поедете вы, или никто не поедет. Недаром Господь поставил вас сегодня на моем пути.

   Ксендз Викентий, на которого все это неожиданно и странно свалилось, смущался. Ему хотелось, как и всякому члену духовенства, повидать апостольскую столицу, выполнить столь важное посольство, но опасался, что не сумеет.

   - Если это возможно, - прошептал, - возьмите от меня чашу сию, столь заманчивую и в то же время страшную. Выберите более достойного!

   - Не знаю такого! Посмотрел на него вызывающе.

   - Поезжайте, ксендз Викентий!

   - Поеду, - ответил, опустив голову, канцлер.

   - Кроме Тылона, от которого получите письмо, - весело и быстро заговорил Пшемко, - никто не должен знать, куда и по какому делу поедете. Пусть думают, что я вас послал в Трир за мощами либо в Кёльн за лекарством для больной жены. Ксендз Теодорик - человек честный, но и он пусть не знает, на чем мы порешили.

   Князь на этом остановился. Они успели далеко проехать.

   - Вы, батюшка, - сказал Пшемыслав, осадив лошадь, - возвращайтесь одни в Познань. Повторите все, что я сказал, Тылону под печатью исповеди; пусть взаперти готовит письма к папе. Я поеду в Гнезно помолиться у гроба святого Войцеха, дабы Господь вернул прежний блеск поржавевшей короне.

   Сказал и, оставив канцлера с одним лишь оруженосцем, сам помчался в направлении к Гнезну.

   Канцлер, оставшись один, долго не мог собрать мысли. Это ли был легкомысленный князь, влюбленный в роскошь, каким он его знал до сих пор! Это ли любовник Мины, бросивший ради нее жену, ищущий новых посторонних связей, доверчиво лезущий в сети первому попавшемуся силезцу! Или же новый человек, вдруг ожививший это тело?

   Ксендз Викентий вспоминал все, что выслушал, удивлялся и не доверял. Как же завтра: будет ли он настроен так же, или это была лишь вечерняя мечта, о которой он ночью забудет?

   Поражало его и мнение князя о духовнике, ксендзе Теодорике. Тихий и серьезный Викентий знал его, как хитрого и пронырливого человека, сумевшего со всеми ладить, но не возбуждавшего ни в ком особого доверия, но мнение князя его поражало. Викентий был уверен, что Теодорик сумел ему понравиться своим раболепием.

   Так, раздумывая, полурадуясь посольству и полупугаясь, вернулся он поздно в Познань и сейчас же отправился к ксендзу Тылону.

   Стилист Тылон, всю премудрость коего составляли ловко изложенные письма, переписанные на пергаменте, приносившие ему доходы, не очень хитроумный, но большого о себе мнения, не мог изменить князю хотя бы потому уже, что рисковал потерять должность. Поэтому ему можно было доверить тайну.

   Когда они очутились вдвоем в квартире Тылона при свете небольшой лампы, наполненной маслом, Тылон, которого поразил такой поздний приход своего начальника, канцлера, немного обеспокоился. По лицу Викентия видно было, что пришел он по важному делу.

   - Ваша милость, могли меня позвать к себе, - сказал, спеша к нему, Тылон, - я бы поторопился! Есть что-нибудь экстренное? Надо, верно, приготовить к утру письмо? Хотя ночью глаза уже не так работают, но я готов!

   Ксендз Викентий прижал руки к груди; он был взволнован и устал.

   - Прежде всего, - сказал он, - посмотрите, нет ли кого за дверью. Я пришел к вам с приказом князя.

   Осмотрев двери и переднюю, запершись на задвижки, начал ксендз Викентий рассказывать о своем разговоре с Пшемыславом и о путешествии в Рим.

   Хотя Тылон старательно осмотрел квартиру и ручался, что никто не подслушает, однако случилось наоборот.

   Заремба, подозревавший и опасавшийся каких-либо шагов против княгини, подглядел и поездку канцлера с князем, и его торопливый приход к ксендзу Тылону по возвращении.

   Не постеснявшись, пробрался он к дверям и прижался к ним; ему удалось подслушать, что разговор относился к путешествию в Рим.

   Заремба заподозрил, что ксендза Викентия посылают именно за тем, чтобы он добился там развода с княгиней, не имевшей наследника. Это еще более увеличило его любовь и жалость к несчастной и нерасположение к князю. Но что же можно было предпринять? Что он мог поделать? Перепуганный и печальный вернулся он в квартиру, где был Налэнч.

   Не рассказывая другу о своих подозрениях, стал, как всегда, рассыпаться в сожалениях над судьбой несчастной княгини.

   - Видели вы ведь ее, - говорил. - Душа возмущается, что с ней эти подлые бабы сделали! Словно труп ходит без чувств и жизни!

   Налэнч, разделяя чувства друга, добавил, что при дворе громко передают об угрозах Мины, на все готовой, лишь бы избавиться от Люкерды, и жаловавшейся, что та ни жить, ни умереть не может. Потому можно было ожидать преследований, и Заремба стал с увлечением доказывать, что они вдвоем должны защищать бедняжку и оберегать ее.

   - Князь к ней равнодушен, даже на нее не смотрит, а Мина готова ее убить.

   - А что мы можем сделать против баб? - возразил Налэнч. - Хуже будет, если кто выступит на ее защиту, так как и его, и ее осудят и обвинят.

   Заремба, впрочем, не знал, что делать и как защищать, но клялся, что готов голову дать под топор ради княгини.

   - Голову дать легче всего, - шепнул Налэнч, - бабы сами постараются, лишь бы стал им поперек.

   - Пусть будет, что будет! - воскликнул Заремба.

   - А так как мы братья, - докончил спокойным голосом Налэнч, - то, понятно, что как тебе, так и мне.

   Поспорили, помирились и обняли друг друга.

   - Эх, пропадать, так пропадать! - промолвил Налэнч. - Не так уж сладка жизнь. Бог с ней.

   Так, разговаривая, просидели до поздней ночи, а на другой день с утра Заремба похаживал, подглядывая, что творится на половине княгини.

   Видел, как Мина носилась в ажитации, как совещалась с Бер-тохой, но подслушать ничего не удалось.

   Утром Люкерда, еле двигаясь, поплелась в соседнюю церковь, но по дороге несколько раз отдыхала, так как не хватало дыхания.

   Из-под белой, словно траурной вуали (тогда такую надевали на голову) выглядывало бледное, исхудавшее и увядшее лицо.

   Заремба, шедший вслед за ней, успел хорошенько заметить все и вернулся в ужасном гневе, проклиная немок и угрожая князю.

   Весь день высматривал, не возвращается ли Пшемко, но того не было; он вернулся только на третий день, но сейчас же заперся с Викентием и Тылоном.

   Ксендз Теодорик, завидуя и беспокоясь, тоже вертелся, ища предлога проникнуть к ним, однако князь вежливо от него отделался.

   Уже поздно было, и Пшемко собрался ложиться, помолившись вместе с ксендзом Теодориком, когда Заремба появился у дверей и упрашивал поговорить с ним с глазу на глаз. Князь неохотно повернулся к нему, чувствуя в нем, как всегда, недруга.

   Заремба поклонился.

   - Позвольте мне напомнить вашей милости мою верную службу с детства.

   - Не трудись напоминать о ней! - ответил сердито князь. - Не хватает тебе чего? Чего хочешь?

   - Я не пришел просить, - гордо ответил Заремба, - хочу лишь иметь в вас господина, которого можно любить и уважать.

   Пшемко, возмущенный дерзкими словами, повернулся к нему.

   - С ума сошел! - закричал он. Заремба не отступил.

   - Что сказал, то готов я повторить! - воскликнул он. - Ваша милость, вы и Божью кару, и людское нерасположение на себя призываете, когда вот так, на ваших глазах позволяете мучить насмерть невинную женщину, княжескую дочь!

   - А тебе что за дело, прохвост! - крикнул Пшемыслав. - Что ты ей брат, опекун или любовник?

   Заремба весь вспыхнул.

   - Не брат я и не сват, но человек, у кого есть жалость! Нельзя смотреть на грех, что взывает к Господу за отмщением.

   - Замолчи ты!

   - Не могу молчать и не буду; я должен говорить, - продолжал, уже не владея собой Заремба. - Князь, вы не хотите видеть, что эти негодные немки убивают ее, а вы им предоставили это на их усмотрение. Да! Они ее убивают, угрожают этим и так и сделают. Среди ее двора нет ни одной порядочной. Няню, охранявшую ее, убили!.. Теперь против нее злоумышляют!

   Князь слушал, все более и более возмущаясь подчиненным, осмелившимся давать ему указания. Однако, видно было, что он старался скрыть беспокойство.

   - Ты кто такой, кто? Как ты смеешь брать на себя защиту княгини? Она тебя просила? Ты знаешь, что у меня здесь вся власть? Меня никто не вправе судить!

   И, подбежав к нему, схватил за горло. Заремба напряг все усилия, чтобы владеть собой и не поднять руки на князя, так как знал, что это стоило бы ему жизни. Сдержал себя, но лицо налилось кровью.

   Пшемко пришел в себя, пустил его и оттолкнул.

   - Благодари Бога, - крикнул, дрожа от гнева, - что уйдешь жив! С этих пор, чтоб ты не попадался мне на глаза. Прочь со двора! Если завтра тебя увижу в замке, так велю бросить в яму, откуда жив не выберешься. Прочь! Вон! - повторял он все громче в припадке гнева.

   - Иду, - мрачно ответил Заремба, - ну что же, это последний наш разговор. Помни, князь, если допустишь убить эту несчастную, сам так же погибнешь!

   С этими словами, на мгновение поразившими Пшемыслава так, что он остолбенел, Заремба дернул дверь и исчез.

   Не думал о том, что его могут преследовать, что ему угрожала опасность; он не владел собой. Ворвался в свою квартиру, крикнув мальчику подать готовую лошадь.

   Налэнч уже дремал, но, услышав шум, вскочил. Увидев друга в таком состоянии, схватил его за руку:

   - Что случилось?

   - Не удержался, - начал прерывающимся голосом Заремба, - наговорил князю в глаза; Он пригрозил мне изгнанием, ямой, я должен уйти. Когда он опомнится, так велит меня на плаху либо...

   Налэнч, не дослушав даже, схватил со стены шлем и меч и торопливо надел.

   Не сказал ни слова, но видно было, что решил, не рассуждая, делить судьбу друга.

   Заремба не спрашивал и не удерживал. Молча хватали вещи подороже, некогда было собирать все.

   Надо было поскорее уходить.

   Зарембе уже вели коня, слышался под окном топот, когда Налэнч побежал в конюшню за своим. Набросил на него в темноте первое попавшееся седло, сел и выехал. Заремба уже поджидал его верхом.

   Рысью поскакали к воротам, уже закрытым, но Заремба велел их открыть и, едва выехав, понеслись во всю прыть.

   Князь еще стоял, раздумывая, что предпринять, когда до него донесся лошадиный топот. Гнев, на мгновение парализованный, вспыхнул. Выбежал, созывая коморников, подкомория, приказывая схватить дерзкого Зарембу, осмелившегося обратиться к нему с неподобающими обидными словами, и бросить в тюрьму.

   Пока эти неожиданные приказания были поняты, пока стали искать виновного, оба беглеца были уже далеко за городом.

   Вбежали в квартиру, там все было разбросано, видно, уходившие торопились.

   В конюшне не хватало лошадей.

   Сейчас же отправили верховых, а подкоморий сообщил князю, что Заремба и его друг сбежали и что за ними погоня.

   То, что случилось, не было тайной для части придворных. Во время громкого разговора несколько человек подслушивали у дверей, а среди них нашлись приверженцы Мины и Бертохи.

   Когда в замке засуетились, они сейчас же побежали сообщить, что Заремба осмелился угрожать князю, что он вступался за княгиню.

   Услышав это, Мина захлопала в ладоши.

   - Этот помог мне, как следует! - воскликнула. - Понятно, если он так за нее распинался, значит, был ее любовником, это ясно. Сам себя выдал! А князь, что же? Будет держать около себя изменницу, достойную смерти?

   Обе с Бертохой стали живо совещаться.

   Почти всю ночь в замке не ложились, бегали, посылали, а измученные гонцы возвращались с пустыми руками. Беглецов не удалось поймать.

   Когда князю сообщили об этом, он махнул рукой, словно не придавая уже значения. Возможно, что и был доволен, что виновный успел спастись. Но гнев его еще не прошел.

   На следующий день Мина поджидала князя, думая воспользоваться событиями, но он не явился. Не было его и у Люкерды. Велел ксендзу Теодорику читать громко какие-то жизнеописания и сидел у себя. Раза два Бертоха попробовала пробраться к нему, но он велел не пускать. Мина караулила до поздней ночи во дворе, думая выбежать навстречу, если он выйдет, но князь не переступил порога.

   По оживленным перешептываниям Люкерда догадывалась, что произошло что-то, но в своем равнодушии не хотела допытываться. Никакая угроза уже на нее не действовала. Ее ум, полурасстроенный разрывом с современностью, искал утешения в прошлом, в воспоминаниях. Она жила среди них, и ей казалось, что настоящее это сон, а ее сны - действительность.

   Мина и Бертоха изумленно останавливались, когда княгиня с закрытыми глазами начинала при них напевать, плакать и разговаривать, словно с невидимыми духами.

   - Колдунья она, как Орха! - говорила Бертоха.

   - Нет, она просто сошла с ума, - отвечала Мина. - Сохнет это создание, теряет рассудок, а подохнуть не может.

   И, стоя сзади, сжимала кулаки, словно желая добить ее.

   Насмешки и угрозы женщин уже не производили впечатления на Люкерду. Она их не видела и не слышала, глядя в те свои миры, которые поглотили ее всю.

   Спустя несколько дней, Пшемко, одинаково избегавший теперь и любовницы, и жены, любопытствуя, вошел к Люкерде, как раз уносившейся в заоблачные мечтания, оторвавшие ее от земли.

   Приход мужа пробудил ее, она встала.

   Посмотрела на него, молча, пронизывающим взглядом.

   В Пшемыславе вид ее возбудил не жалость, а гнев.

   - Скучаем, вероятно, по потерянном любовнике! - иронически проворчал.

   Люкерда, по-видимому, не поняла.

   - Любовнике? - ответила, подумав. - А кто же может любить такой труп, как я?

   Протянула худенькие ручки, открыла бледное лицо, презрительно взглянула на мужа.

   - Разве надо меня еще пачкать, чтобы было за что добить? Ведь меня и так замучат! Дайте мне умереть чистой! Или... или... (встала, сложив руки) а! Дайте мне уйти отсюда пешком, босой! Ничего я с собой не возьму, даже платья, что я принесла... ничего... пойду, побираясь! Примут меня свои или хорошие люди! Есть хорошие на свете. Не мучьте меня, отпустите!

   Говорила со слезами в голосе. Пшемко слушал и сердито улыбался.

   - Кто же тебя здесь мучает? - буркнул.

   - А! Все! Стены, люди... воздух, вода... все! - воскликнула, не глядя на него, будто разговаривая сама с собой. - А! И старую няню, которая меня охраняла, убили!

   Князь стал волноваться, задрожал, но, не желая слушать, хлопнул дверью и ушел.

   Бертоха и Мина выбежали навстречу.

   - Она сумасшедшая! - начала Мина, увидев разгневанного князя. - Жалуется все время, чтобы люди слушали и жалели ее, а возненавидели князя!

   - Жить нам с ней опротивело, - добавила Бертоха. - Ни днем, ни ночью покоя. Голову потеряли, а ни в чем ей не угодишь!

   Пшемко махнул рукой, чтоб замолчали, и ушел от бабьих криков.

   Ксендз Теодорик, издали наблюдавший за всем, чтобы знать настроение князя, догадывался, что канцлер отправляется в путь, вероятно, позондировать почву относительно развода. Вечером навел разговор на Люкерду.

   - Здоровье нашей княгини плачевно, - начал он. - Поговаривают о знаменитом лекаре, который будто бы обещал княгине Грыфине потомство, так не позвать ли его из Кракова, чтобы посоветовал нашей княгине?

   - Княгине? - ответил рассеянно Пшемко. - Княгине?

   - Она у нас на глазах растворяется и доживает последние дни, - продолжал ксендз Теодорик. - Вашей милости нужна мать рода, нужно потомство, а тут никакой надежды. Таким несчастным бракам монархов в Риме оказывают сочувствие.

   Ксендз Теодорик бросил словечко, думая, что что-нибудь узнает от князя, которого, как казалось, он разгадал.

   Пшемыслав, словно не слыша или не желая понять, ответил:

   - Во всем надо примириться с волей Господа Бога...

   Отделался ничего не значащей фразой, не позволявшей даже догадаться, о чем он думал.

   Узнать ничего не удалось, но Теодорик продолжал придерживаться мнения, что канцлера посылают в Рим по делу о разводе. Князь, пожалуй, был доволен, что его неправильно толковали.

   Еще раз попробовал духовник замолвить словечко о княгине, прославляя ее доброту и набожность, но не получил ответа.

   Мина беспокойно суетилась, как всегда относя равнодушие князя на счет жалости к жене. Это чувство росло у нее тем сильнее, чем больше Пшемыслав избегал ее. Никогда еще не случалось, чтобы князь так надолго ее забросил, так явно охладел к ней. Она возмущалась, угрожала, называла его неблагодарным.

   Стала подстерегать его там, где он обыкновенно проходил, рассчитывая силком заманить к себе, но долго не могла его подкараулить.

   Наконец как-то вечером удалось ей попасться ему на пути.

   - Что же? - воскликнула она. - Я должна остаться покинутой, на посмешище людям?

   Пшемко промолчал.

   - Вы меня знаете, я умею быть и доброй, и злой! Я не позволю так выбросить себя.

   Князь пытался отодвинуть ее рукой, но она не тронулась с места.

   - Мне необходимо поговорить с вами!

   - А я не желаю с тобой разговаривать! - закричал Пшемко. - Слышишь?

   Немка остолбенела от обиды и гнева.

   - Та уж тебе милее! - крикнула она. - Этот бледный труп! Теперь предпочитаешь свою княгиню простой девушке, которую можно прогнать, хотя она тебя спасла из плена, а возможно, что и от смерти!

   Так кричала Мина, несмотря на то, что по двору проходили люди. Князь стоял с гордым видом, все больше и больше хмурясь и раздражаясь. Эта холодность и пренебрежение усиливали гнев Мины.

   - Так! Теперь знать меня не желаешь! - громко вопила она, не трогаясь с места. - Стыдно тебе. А если бы не я, Лысый уморил бы тебя или убил в яме.

   Пшемко, видя, что от нее не отделаешься, повернулся и вошел в первую попавшуюся комнату. Это была как раз новая квартира Мины, которая поспешила вслед за ним.

   Немка успела устроиться в замке, как госпожа. Ее комнаты и столы украшало много вещей, взятых без ведома Люкерды. Даже платья, которых княгиня никогда не надевала и не справлялась о них, перешли в ее руки.

   Бертоха и Мина не боялись грабить Люкерду, так как та придавала значение только нескольким мелким воспоминаниям, привезенным из дому. Немка, любившая блеснуть, брала, что могла. Князь обратил внимание на бедность и заброшенность жены в сравнении с роскошью, окружающей Мину. Ничего не сказал, но повел глазами вокруг, мысль, что какая-то служанка мечтала, быть может, сесть рядом с ним на престол, оскорбила его гордость. Смотрел, стоя, задумавшись. Мина ждала слова, какого-нибудь намека на прежнюю любовь - напрасно.

   Потом усталый сел, подпираясь рукой... Лицо было задумчивым.

   Мина со скрещенными руками все стояла перед ним. Попробовала улыбки, но он бросил взгляд, сразу ее охладивший.

   - Неужели не услышу слова хорошего! - воскликнула она. Пшемыслав смерил ее глазами, ничего не сказал, только с нетерпением повернулся вбок.

   Немка села напротив, скрестила руки на груди и не спускала с него глаз.

   - Вижу, - сказала она, - что хотя поздно, но вы влюбились в жену!

   И это еще не вызвало ответа.

   - Ее дни сочтены! - добавила она. - Еле дышит!

   Князь сделал резкое движение, но и это новое доказательство нетерпения не закрыло ей рта.

   - Если не меня и не ее, то, значит, другую вы себе нашли? - продолжала немка.

   Князь презрительно засмеялся.

   - Вам только эти глупости в голове! - проворчал он.

   - Без этих глупостей и вы не проживете, - ответила Мина. - Все вы одинаковы, и князья, и мужики! Когда вам наскучат старые лица, думаете, что это конец любви, а это вам лишь хочется новой!

   И на это князь ничего не сказал.

   Увидев, что слова не подействуют, Мина попыталась его развеселить вином и сладостями.

   Князь взял кубок, лицо его несколько просветлело.

   Ловкая немка старалась развеять его шутками и смехом. Это подействовало, и князь как бы стал забывать о печали, с какой пришел сюда.

   Улыбнулся даже, хотя слабо, но и это была хорошая примета. Мина схватила его за руку.

   - Напрасно! - воскликнула она. - Никто вас так, как я, не будет любить, и вы никого так не полюбите! Той, больной, тебе, пожалуй, жалко... но сердце твое не лежит к ней!

   Хотелось ей разговорить князя, но Пшемко слушал рассеянно. Мысли его бродили далеко; эта болтовня и постоянное упоминание о жене ему надоели.

   - Та! - говорила Мина. - Это только страшное видение, что ползает неизвестно зачем, а нам всем жизнь портит. Сошла с ума, не поймешь, что с ней... то плачет, то поет, то жалуется на мир и людей и на вас... на вас, что вы ей отравили жизнь и погубили ее.

   Наконец Пшемыслав не выдержал и хватил кулаком по столу.

   - Рад буду, если