Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

и от вас, и от нее меня избавят!.. Довольно с меня и этого трупа, и этих жалоб! До сих пор!

   Он показал на горло. Выпил вино, швырнул кубок и вышел. У Мины сверкнули глаза.

   - Сказал, сказал, чтобы его освободить от этого трупа! Она улыбнулась, взглянув на дверь.

   - Слово сказано! Избавим тебя от нее!

  

  

  

   Роды Зарембов и Налэнчей в те времена уже поселились во многих частях Польши. Было их вдоволь при силезских дворах, в Познани, Кракове, на Мазовше, но большинство землевладельцев из этих двух фамилий сидело по своим усадьбам и городишкам.

   Сейчас, когда всякий старается быть независимым и самостоятельным, так как от нападения его охраняет закон, мы уже не в состоянии ясно себе представить, чем были в те времена род, фамилия, герб и кровное родство. Людей называли только по имени, по прозвищу, фамилию заимствовали они от своих сел и этим различались, но кровное родство соединяло самых отдаленных членов одного рода в великое целое, составлявшее вооруженный лагерь.

   Мы знаем, например, одровонжов и яксов, воевавших друг с другом, а на страницах старых хроник поминутно встречаем роды землевладельцев, служащие князьям, но часто и выступающие против них.

   Часто могущественный род не давал покоя князю в его собственном замке.

   Землевладельцы, численно преобладающие и горячие, вели за собой родственные роды и угрожали правителям. По данному сигналу раздавались голоса своих на самых отдаленных участках. Они шли рука об руку как в скверные, так и в хорошие минуты, охраняли себя взаимно, помогали, не позволяли третировать себя.

   За одного пострадавшего мстили все.

   Князь Пшемыслав хорошо понимал, что, оскорбив Зарембу, он одновременно возмущает весь его род и родственников, к которым присоединились теперь Налэнчи, еще более сильные и многочисленные.

   Михно Заремба мог найти родных в нескольких милях по дороге в Срем, но тут легко было его догнать. Поэтому оба они пустились сквозь леса, избегая больших дорог и не разбирая сначала, куда ехать.

   Главное, надо было поскорее убраться подальше от Познани. Оба настороженно прислушивались, опасаясь преследования, и когда раздался в лесу топот, спрятались в чащу, пропустив дворовых мимо, что им удалось легко.

   В окрестностях Гнезна у Налэнча был старик-дядя, поселившийся в деревне; изредка они заезжали к нему поохотиться и отдохнуть. Дядю звали Влодек, а так как он некогда заседал в совете князя, то его величали комесом.

   Раньше это был человек горячий, многое натворил, безумствовал; теперь старался чрезвычайно строгим образом жизни замолить старые грехи. Друзьям казалось, что у него будет безопасно, так как в этот уголок редко кто заглядывал. Дома порядок был очень строгий, и молодежь неохотно подчинилась бы ему на более продолжительное время, но наспех и тут было хорошо спрятаться.

   Влодек устроил в Налэнчине почти монастырь. Старик-комес, хотя был женат на девушке знатного рода и имел от нее двух сыновей, но после смерти жены, а пожалуй, и при жизни, так развлекался на стороне, что у него оказалось больше десятка побочных детей. Все они теперь жили под одной с ним крышей и должны были замаливать его грехи.

   За щедрый дар для церкви Влодек испросил разрешения поселить у себя ксендза-немца ордена францисканцев; он был у него капелланом и устроил все по-монашески.

   Отец Франц, запросто батько, обращался с Влодеком и его семьей очень строго. Теперь он был здесь хозяином.

   Посоветовавшись с Зарембой, Павлик Налэнч повез его к дяде, хотя они и не думали оставаться здесь долго. Заремба, горячий и нетерпеливый, собирался немедленно объехать весь род и вооружить его против князя Пшемыслава, рассчитывая на помощь кого-либо из силезских князей. Пока что Михно не знал, что предпринять, но поклялся, что отомстит князю.

   Налэнч, более рассудительный, удерживал его и успокаивал, но это мало помогало.

   - Не сегодня и не завтра, вероятно, я сделаю, что хочу, - воскликнул Заремба, - но пока жив, не прощу ему за княгиню и за себя!

   Свернули на дорогу в Налэнчин, куда проводником стал Павлик. Пришлось переночевать в лесу, причем несмотря на позднюю осень и порядочный холод не решались разложить огонь, чтобы их не заметили.

   Одетые налегке, жались, как могли, а затем, подремав несколько часов, покормили у стога лошадей и двинулись дальше.

   Дом старого пана был расположен на островке между двумя озерами, соединенными проведенными каналами. Это защищало его от нападения и отрезало от мира, с которым Влодек оборвал все сношения, заботясь только о душе и своих грехах.

   Над всеми разбросанными свободно строениями, среди деревьев, теперь обнаженных, возвышалась колокольня с деревянным крестом, по обычаю францисканского ордена.

   Проехав болотистую часть, запущенную и во многих местах залитую водой, перебравшись через дырявые мосты, путники стали колотить в ворота. Не скоро появился привратник.

   Налэнч заявил, что он племянник барина, и просит вместе с товарищем разрешения отдохнуть и погостить. Привратник отправился к хозяину, но тот молился, и мешать ему никто не осмелился. Пришлось долго ждать.

   Наконец впустили Павлика, велев Зарембе с лошадьми подождать у ворот.

   Налэнч вошел во двор и там увидел громадного роста мужчину в грубом платье, перехваченном веревкой. Только отсутствие капюшона отличало его от монаха.

   Это был Влодек в туфлях на босу ногу, с голыми руками, без рубашки; жесткое платье служило ему власяницей. Несмотря на пост, лицо было круглое, румяное, с двумя копнами полуседых бровей.

   Вдали парами прошли несколько девушек разного возраста, в темных платьях, а сзади шли мальчики, так же одетые. Шествие замыкалось ксендзом с палкой в руке. Это был тощий, но сильный человек со строгим выражением лица.

   Мальчики и ксендз шли направо к домику, а девушки в сопровождении согбенной старушки в темном платке, наброшенном на голову, налево.

   Влодек внимательно смотрел на подходившего племянника и, по-видимому, узнал его. Павлик поторопился приложиться к его руке.

   - Бог с тобой! С чем пришел? - промолвил старик, не отходя от ворот, преграждавших путь.

   - Милый дядя! - ответил Налэнч, умевший приспособиться к каждому благодаря своей мирной натуре. - Случилось то, о чем долго рассказывать: да вот, словом, я и Заремба, мой брат, ищем, где бы скрыться, так как люди князя нас преследуют.

   Влодек сделал резкое движение.

   - Ах вы, нехристи! Безбожники! Что же вы наделали? - закричал он.

   - Ничего предосудительного. Заремба решился упрекать князя в лицо, что он живет не так, как следует, и помыкает женой. Пшемко рассердился, ну и пришлось спасать жизнь.

   Влодек покачивал головой.

   - Врешь! - сказал он.

   - Ей-богу, не солгал!

   - А у меня, думаете, пристанище для двух прохвостов с развратного двора? - воскликнул Влодек. - Я своего распорядка ради вас не нарушу, а вы здесь не выдержите. Разве ты не знаешь, как у меня живут?

   - Мы знаем, что у вас монастырь, - сказал Налэнч, - однако и по монастырям принимают людей в комнаты для гостей.

   - Монастыря здесь нет, - перебил старик, - а только христианский образ жизни! Такой, как должен быть везде: молитва, от которой никого не освобождаю, пост, послушание. Что я буду делать с такими двумя трутнями, привыкшими к придворной распущенности? Что вы тут намерены делать?

   - Отдохнем день, другой...

   Влодек ворчал сквозь зубы.

   - Не прогоню вас от ворот, - сказал он, - но помните, кто сюда вошел, должен славить вместе со мной Господа... разными способами. У меня один закон для всех.

   - Так и мы ведь не язычники.

   - Э! Язычники! Именно язычники! И я был таким, пока не прозрел! - ответил старик. - Тело у вас - Бог, брюхо - алтарь, разврат - привычка! Язычники вы... И я был подобным, зато теперь...

   - И нам настанет время.

   - Что ты знаешь! - оборвал его старик. - Смерть тебя известила, когда подохнешь? Всегда время каяться!

   Павлик промолчал: со стариком не следовало спорить.

   - Ну заезжайте, - добавил хозяин, - но я вас, паршивых овец, не пущу к моему стаду. Вот у ворот пустой домишко, остановитесь там. Только не таскайтесь по двору, не смущайте молодежи! Поесть вместе можете прийти, посмотрим, как будете себя вести... или нет, кушайте отдельно... Мы вашего общества не жаждем!

   Налэнч хотел что-то ответить, старик его оборвал.

   - У меня первый закон - послушание, - добавил старик. - Хотите приюта, согните шею.

   Павлик поклонился; Влодек крикнул, не оборачиваясь:

   - Задра! Сюда!

   Появился старый, одетый так же в темное платье, человек с прищуренными глазами в шапочке на лысой голове.

   - Вот тебе двое гостей, - сказал ему Влодек, - помести их в домике у ворот, а лошадей в стойла. Сена постели, поесть дай, что и всем... Такие же люди, как и мы: должны есть то же и быть довольными.

   Появился ксендз с четками в руках, присматриваясь к гостям.

   Павлик, зная, кто это, поклонился низко.

   - А руки у духовного лица поцеловать не можешь? - крикнул ему Влодек.

   Надо было подойти и поцеловать... Монах благословил его.

   На аскетическом лице виден был покой, граничащий с апатией, холодная доброта... Все время шептал молитву и перебирал худыми черными руками крупные зерна четок. Влодек с большим почтением рассказывал ему о приехавших, монах слушал равнодушно.

   Пока Павлик разговаривал со стариком, Задра впустил уже Зарембу с лошадьми во двор.

   Михно слез с коня, которого мальчишка отвел в конюшню, и подошел к хозяину. Шел, как всегда, с гордым видом, теперь еще и сердитый, так как не успел успокоиться, не так покорно и униженно, как этого требовал Влодек отчасти для себя, а больше для ксендза.

   - Мой друг и брат, - промолвил он, - вероятно, уже сказал, что нас сюда пригнало. Милостивый государь, приюти нас пока! Я поссорился со своим князем, но стыдиться мне нечего. Он, безжалостный, живет в явном грехе. Никто его не укоряет, что несчастную жену приносит в жертву негодной любовнице; сердце мое не выдержало этого зрелища, бросил я ему правду в глаза и вот принужден спасаться от гнева.

   Влодек и батько, хотя немец, но понимавший по-польски, внимательно слушали.

   - Красиво рассказываете, гм, гм! - ответил старик. - Только странно что-то, что вы так полюбили добродетельную княгиню, а к князю ежом стали! Есть ведь там и духовенство...

   - Есть, да молчат! - воскликнул Заремба. - Должны поэтому камни кричать, когда люди не говорят. Своего поступка не жалею и не стыжусь. Это бессердечный господин, жестокий, а княгиню уже замучили скверные люди.

   Ксендз слушал и тихо читал молитвы. Влодек указал рукой домик и сухо сказал:

   - Ступайте же отдохнуть.

   Гордый Заремба, не дожидаясь больше, повернулся, нахмурившись, и, кивнув товарищу, пошел, куда указано.

   - Ну? - сказал по дороге Заремба. - Здесь мы, пожалуй, долго не высидим; трудно будет выдержать. С горя человек и под сухое дерево спрячется.

   В домике было холодно, пусто и негостеприимно... Прислуга ходила молча, словно напуганная.

   Едва они расположились отдохнуть, когда послышался обеденный звон.

   Опять шли рядами девушки и мальчики с опущенными головами, с руками на груди. Гости издали смотрели.

   Вся процессия вошла в двери главного дома.

   Друзья не знали еще, как быть, когда и их позвали кушать.

   В громадной комнате с большим черным крестом во весь простенок стояли скромные столы в ожидании сотрапезников. У дверей с одной стороны стояли девушки с коротко остриженными волосами, а с другой мальчики в туфлях на босу ногу. Сбоку высилась кафедра для лектора.

   На столах были расставлены уже миски и редкие деревянные кубки, а так как день был постный, то пахло постным маслом.

   В глубине комнаты ксендз и Влодек ждали гостей, чтобы сесть за стол. Пока что юноша с головой, выбритой по-монашески, с быстрыми глазами, принялся читать или, вернее, пересказывать нескладно латинский текст, лежавший перед ним.

   Заремба и Налэнч вошли, посматривая на этот оригинальный монастырь, и стали на указанные хозяином места. Ксендз шептал уже Benedicite и крестил столы. Все молчали, и когда монах кончил, сели.

   Заремба посмотрел, что принесли кушать, так как оба проголодались. Был пост: каша с постным маслом, овсяный кисель и небольшая плотва, поджаренная на том же постном масле и сильно пахнувшая, составляли весь обед; вода и слабое пиво довершали меню.

   Принялись кушать, а Заремба взялся за хлеб, потому что он показался ему самым сытным, несмотря на то что был черный.

   - Не нравится вам моя пища! - сказал с усмешкой Влодек. - У нас пост, греха под моей кровлей не допущу. Ешьте, что Бог дал.

   Девушки и юноши хватали молча, что могли, пользуясь хлебом вместо ложек, чавкая и причмокивая.

   Юноша у кафедры читал, заикаясь, путаясь, вероятно, и сам многого не понимая, но все его слушали.

   Обед скоро кончился, с мисок исчезло все, а новых не принесли. Ксендз встал и прочел благодарственную молитву. Девушки парами ушли первые, за ними потянулись мальчики.

   Остались только ксендз, хозяин и гости.

   - Мы скоро пойдем в часовню молиться, - сказал Влодек, - кто желает, может идти с нами, никого не принуждаю. Других развлечений у меня нет.

   С этими словами старик поцеловал руку ксендза. Заремба и Павлик поклонились и ушли.

   - Слушай, ты лучше знаешь дядю, - начал Михно, идя по двору, - скажи, ведь не каждый же день здесь такой пир, как сегодня?

   - Ну, это обычный порядок, а иногда бывает и хуже, - расхохотался Павлик, - это только Рождественский пост, а в Великий пост вдвое строже и вдвое дольше молятся днем и ночью.

   - Предпочел бы я уж стать действительно монахом! - промолвил Заремба.

   - И мне кажется, что дядя тем и кончит, что устроит два монастыря и запрет в одном дочерей, а в другом сыновей. Его два законных сына не выдержали такой жизни, ушли в другие поместья и ведут рыцарскую жизнь.

   - Вот и нам бы нужно к ним, - сказал Заремба, - а то скоро подохнем с голоду.

   Они вернулись в домик, когда уже звонили к молитве, и дети опять попарно пошли в часовню. Друзья расстались: Заремба отправился отдыхать, а Павлик молиться.

   Часовенка была небольшая, но чистенькая. У алтаря в облачении стоял ксендз, а Влодек ему прислуживал. Пели хором песни, читали молитвы, падали ниц, и так затянули службу до ночи.

   Вечером ужин принесли друзьям в домик, но так же постно, как и днем, только еще меньше.

   Заремба привык к другому столу, ел и пил много, а поэтому окончательно опечалился.

   - Если тебе здесь нравится, - сказал товарищу Заремба, вытирая рот, - так сиди, а я завтра в путь, - не выдержу.

   - Ведь ты же знаешь, что нам одна дорога, - ответил Налэнч, - завтра отправимся искать другого приюта и, пожалуй, избежим погони.

   Легли спать натощак.

   Павлик вышел было еще раз на двор поговорить с Влодеком, но узнал от прислуги, что это был час, предназначенный для бичевания.

   Услышав издали удары кнута, поскорее вернулся.

   Утром их разбудили веселые трубные звуки у ворот. Вскочили обеспокоенные, недоумевая, кто мог решиться так радостно сигналить в этом царстве печали.

   В воротах стоял всадник с собаками и провожатыми, подъехав смело, словно в собственный дом. Это был молодой, красивый мужчина, совершенно не похожий на монаха, с веселым лицом. Очевидно было, что он не считался с здешними обычаями.

   Догадались, что это старший сын хозяина, живший по соседству. Его звали Томко. Павлик был с ним знаком, поэтому, набросив шубу, выбежал навстречу.

   Охотник не сразу его узнал, но когда тот заговорил, Томко соскочил с коня и обнял Павлика. Старик-отец в это время молился и поэтому не вышел к сыну.

   - Ты здесь? - удивился Томко. - Откуда ты взялся? Принесла же тебя нелегкая! Вот и попал, бедняга, на пост да покаяния к отцу.

   Налэнч торопливо стал рассказывать обо всем и повел его в избу, где Заремба одевался. Поздоровались.

   Томко пробовал раньше жить при дворе, но ему там не повезло, и он недолюбливал Пшемыслава. Слушая рассказ, горячо поддакивал и принимал близко к сердцу.

   - Здесь вам делать нечего, - сказал он. - Поезжайте со мной. Я хоть и люблю отца, но с ним не выживешь. Он теперь так стучится в небо, как раньше пил из полной чаши жизни... Его дело! Однако всем вести такую жизнь трудно. Из детворы, которую он запрятал в монашеские костюмы, уже две взрослые девушки и трое юношей удрали через частокол.

   Смеялся Томко, но, услышав шаги у дверей, умолк.

   Влодек с протянутыми руками вошел встретить сына. Это был его любимец, которому он прощал даже его светские замашки, говоря, что вымолит у Бога прощение.

   Томко обнял его за ноги, а старик дрожащими руками схватил его голову и поцеловал.

   - Что, с утра на охоту?.. А у заутрени был?

   - Опоздал, - ответил Томко.

   Влодек молча указал рукой на гостей, словно желал сказать:

   - Избавь ты меня от них!

   - Я вот приглашаю Павлика и Зарембу к себе! - воскликнул догадливый Томко. - Они тут у вас умрут с голода да со скуки.

   Старик пожал плечами.

   - Язычники вы все, язычники! - сказал он. - Если бы мы за вас не молились, Господь Бог еще строже покарал бы этот край.

   Он вздохнул, но, взглянув на сына, сейчас же развеселился. Обнимал его, с удовольствием осматривал красивого, жизнерадостного молодого человека. Набожный отец невольно любовался этой цветущей молодостью.

   - Тебя и этих гостей я сегодня к столу не позову, - сказал он, подумав. - Мы постимся, а ты, язычник, готов насмехаться и над отцом, и над постом. Пошлю вам сюда закусить; губите уж душу, но только не на моих глазах. У нас сегодня строгий пост.

   - Хорошо, дорогой батюшка, - ответил Томко, - а я с твоего разрешения сбегаю в погреб и на кухню похозяйничать.

   - Иди, но без разрешения, - сказал Влодек.

   В тот день принесли побольше и получше кушаний благодаря Томку. Рано пообедав, попрощались с хозяином и двинулись из Налэнчина.

   Томко повез их к себе в новый дом, построенный на только что расчищенных лесных угодьях, не укрепленный, так как его охранял кругом лес. Здесь не опасались нападения. На новоселье было все хорошо обставлено, весело и гостеприимно.

   Навстречу вышла молодая жена Томка, Сулислава, не зная, что с ним приехали гости. Увидав их, спряталась, так как была одета по-домашнему, а чужим надо было показаться приодетой. Да и угостить их надо было получше, чем обыкновенно подавали.

   Здесь наконец Заремба пришел в себя и повеселел; когда же появилась красивая, элегантная хозяйка, уселись за богато уставленный стол. Муж так любил Сулиславу, что и при чужих проявлял свои чувства.

   Начался разговор о дворе, о Люкерде, о жизни Пшемыслава. Заремба говорил от сердца, горячо, а молодая хозяйка проливала слезы над судьбой княгини. Томко возмущался.

   - Твое дело, - промолвил наконец, - наше дело. Налэнчи и Зарембы вместе отправятся мстить за обиду княгини и вашу. Такая жестокость взывает об отомщении к Богу!

   - Тиран он для жены, тиран и для всех! - воскликнул Заремба. - Скоро для него дворяне ничего не будут представлять и пойдут в рабство. Мы должны помнить, что отцы наши избирали их и возводили на престол, а когда захотели, свергали... А сегодня что мы такое? Только слуги, которые должны делать, что им прикажут. Этого рода Пястов много... Есть из чего выбирать... Разве это будет так ново, когда мы выгоним Пшемка, а посадим на престол другого?

   - А новый пан всегда лучше! - добавил Томко.

   Павлик, как всегда, молчал. Что Заремба считал хорошим, с тем соглашался и он.

   В середине Калишского княжества жил Орлик Заремба. Условились созвать к нему всех Налэнчей и Зарембов, чтобы посоветоваться сообща о плане действия против князя Пшемыслава.

   - Только тихо и осторожно! - ворчал осторожный Павлик. - Если мы заранее нашумим, поймают нас и без всякого суда на плаху! Лешек вот за всякий пустяк казнит и бесчестит своих дворян. Мы должны действовать втихомолку, если желаем своего добиться.

  

  

   Канцлер Викентий выехал из Познани незаметно, так что только некоторые из его близких знали о путешествии; как-то он на ночь остановился в деревне, где был костел, и рассчитывал отдохнуть.

   Подъезжая к домику ксендза, с удивлением и неудовольствием заметил, что кругом множество только что спешившихся всадников. Викентий догадался, что приехало какое-то важное лицо, так как ксендз и вся служба носились около дома, словно потеряв голову.

   Блестящий отряд был одет по-заграничному, а на первый взгляд неясно было, кому принадлежал, светскому или духовному сановнику; было много и доспехов, и ряс.

   Подошла ночь, ксендз Викентий задумался, что делать, так как здесь, очевидно, места ему не достать, да и приезжим не хватало, и они искали гостеприимства в окрестных избах.

   Поэтому, остановившись сбоку с повозкой и челядью, рассматривал все кругом в поисках места для отдыха.

   Между тем дворяне, выходя из церковного дома, увидели на дворе ксендза и, проходя мимо, кланялись, а один из них спросил, откуда он. Канцлер тоже ответил вопросом.

   - А вы сами откуда?

   - Мы, батюшка, издалека, с дальнего пути, - засмеялся дворянин. - Мы возвращаемся из Рима...

   - Как, из Рима? - воскликнул заинтересованный этим Викентий. - Ас кем же вы едете? Кого сопровождаете?

   Дворянин улыбался.

   - Кого? Да вот будущего гнезненского архиепископа, только что назначенного папой... Там Влосцибора не желали.

   Ксендз Викентий даже перекрестился. Предпринятое путешествие оказывалось лишним. Волнуясь, стал расспрашивать:

   - Кого же назначили? Итальянца или француза?

   Он был уверен, что назначили чужестранца, и стало ему горько.

   - Не итальянца и не француза, а нашего собственного пана... только он еще не получил посвящение: Якова Свинку.

   Канцлер в изумлении даже развел руками.

   - Как же это могло случиться?! - воскликнул он.

   - Отчего же и не случиться? - продолжал словоохотливый дворянин. - Желание святейшего отца все может сделать. Они с нашим паном некогда были друзьями, товарищами. Папа упросил его, заклинал и даже силком почти заставил принять священство и стать архиепископом.

   - Вы бы не шутили надо мной! - перебил канцлер.

   - Я бы не осмелился шутить над духовным лицом, Боже сохрани! - ответил дворянин. - Истинная правда то, что я сказал. Мы возвращаемся прямо в Познань с письмами из Рима, где пишут, чтобы епископы посвятили нашего пана.

   Канцлер знал раньше Свинку как светского человека, да и то больше из рассказов других, чем лично. Знал, что он был умен, любил науки, но помнил, что он молод, рыцарского духа, совершенно не в настроении быть ксендзом. Не знал, как быть: радоваться пли печалиться. Известие его поразило. Как бы то ни было, его путь кончился; оставалось или вернуться в Познань, или же войти в дом и первым приветствовать новоназначенного архиепископа, да и посмотреть самому, чего могла от него ожидать церковь.

   "Ну что ж, поздравлю этого Божьего избранника, - подумал он, - ведь, что случилось, того не переделаешь. Рим так сказал!"

   Оставив повозку и челядь на попечение своего клирика, ксендз Викентий оправил платье, перекрестился и медленно пошел к дому.

   Дом был небольшой, тесный, попасть внутрь было нелегко.

   Долго еще и после Польша стояла, словно лагерем. Напрасно было искать красивые и обширные здания, так что даже и дома большинства дворян можно было назвать разве избами пошире. Частые пожары, нападения врагов, которые все разрушали, мешали рассчитывать надолго жить удобно и постоянно в одном месте.

   И этот домик при деревянном костеле был небольшой и скромный. В нем была передняя, две комнаты и кладовая с одной стороны, а по другую сторону были комнаты для клириков и людские. Десятка два приезжих с челядью заполнили почти все. Когда же ксендз Викентий вошел в обширную переднюю, где у огня грелись придворные, то ему еле удалось протиснуться.

   Озябшие люди грелись и весело разговаривали. Из-за дверей в первую комнату доносились громкие речи.

   Канцлер хотя и являлся лицом с крупным духовным саном, но выглядел так скромно, что на него мало обращали внимания. Робкий, несмотря на свои годы, он не решался войти без спроса в комнату; но вдруг ему попался молодой викарный ксендз, как раз торопившийся с поручением.

   Ксендз знал канцлера и удивился, увидев его смиренно стоящим в передней. Сначала ему пришло в голову, что Викентий принадлежит к отряду архиепископа. Хотел уже раскрыть перед ним дверь, но канцлер его удержал.

   - Я прямо из Познани, - сказал он, - только что приехал и узнал об архиепископе; доложите обо мне.

   Не успел викарий исполнить поручение, как настоятель вышел ему навстречу, а у порога остановился в ожидании Свинка.

   Довольно большая комната, где настоятель обыкновенно принимал посетителей, была обставлена очень скромно, по тем временам - обычно: стол, скамьи, крест на стене, сосуд со священной водой у входа, а на другой стене полки с несколькими глиняными кубками и чашками.

   Блеск огня освещал Якова Свинку. Это был мужчина средних лет, в темном платье духовного покроя, идущем в разрез с рыцарской осанкой человека, еще недавно одетого в доспехи.

   Благородное лицо, большой лоб, ясный и глубокий взгляд, ласково улыбающиеся губы - все это придавало ему вид, располагающий и возбуждающий почтение.

   Каждый при виде его сознавал, что это муж вьвдающийся, избранный, одаренный разумом и волей, без коей и сам разум не имеет значения.

   В нем проглядывало какое-то смущение, словно он еще не привык к новому своему положению и должен был постоянно смотреть за собою.

   Увидав канцлера, Свинка, улыбаясь, поднял руки.

   - Ксендз Викентий, - сказал он, - смотри на чудо Всемогущего Бога, на Шавла, которому велели стать Павлом, на негодный сосуд, которым Господь желает черпать и разливать драгоценные дары... "Non sum dignus!" - взывал я в глубине души и взываю, но должен был подчиниться воле святейшего отца. Что же вы скажете? Вы, старшие, более заслуженные, более достойные?

   Ксендз Викентий был человеком прямолинейным и далеким от всякой лести; опустив голову, он тихо ответил:

   - Что Бог пожелал сделать через своего наместника, то должно быть благом. Да будет воля Его благословенна! Я счастлив, что могу первым поздравить будущего пастыря.

   Хотел поцеловать его руку, но Свинка, взволнованный, обнял старика.

   - Ах, поверь мне, поверь, - сказал он, - я не добивался и не желал этого назначения. Это великое бремя в наших землях, разрозненных и ослабленных долгой немощью... Соединять то, что расползается, бороться с самовластием удельных князей, наказывать их погрешности, разбои, постоянно напоминать, что есть Божий закон, тем, которые и человеческого не признают... стоять на верховной страже!.. Тяжелое это предприятие и ужасное бремя!

   Чувствовалось большое волнение и глубокое проникновение в словах нового архиепископа. Ксендз Викентий читал в нем, как он еще до сих пор глубоко потрясен своим новым призванием. Говорил живо, и слова текли с жаром.

   - Да, батюшка, - продолжал, указывая скамью, позабыв, что привело сюда канцлера. - Настоящая игра случая, непредвиденная, навязала меня вам... Не знаю, известно ли вам, что я некогда был близок с теперешним папой, еще во Франции мы с ним сдружились. Путешествуя за границей, я узнал, что он сел на престол святого Петра; я отправился в Рим поздравить его и получить апостольское благословение. Провел я в этой столице развалин и воспоминаний довольно много дней, и папа встретил меня прекрасно. Как раз при мне рассматривался вопрос о гнезненском архиепископстве; у вас выбрали ксендза Влосцибора, но Лешек и другие князья были против. Да и он сам отказывался от тяжелого поста. Как знающего нашу страну пригласил меня святейший отец рассказать подробнее о положении дел. Я представил наше несчастное состояние, раздробление королевства, столь сильного некогда, войны князей из-за куска земли, беспорядки, разрушения, жестокости, самовольные выпады, отсутствие уважения к церковной собственности и к закону... Со слезами в голосе и волнуясь, говорил я, так как люблю эту страну, и судьба ее меня близко касается. Так несколько дней слушал папа мои жалобы и наконец, когда я еще раз навел разговор на Польшу и на вакантную кафедру, когда доказывал необходимость назначить мужа с сильной волей, он вдруг сказал мне: "Ты один сумеешь им стать!" - Поверьте мне, могу поклясться, что эта внезапная фраза превратила меня на мгновение в столб. Я принял это за шутку, не желая верить... Я расхохотался. Я был человек светский, рыцарь по призванию, и хотя я любил науки, читал часто Святое Писание и охотно слушал умных людей, но никогда и не подумал о духовном звании, не считая себя достойным.

   - Святой отец, - сказал я, указывая на меч, висевший у пояса, - я не учился воевать словом.

   - Дух Святой тебя просветит, - говорил папа. - Там нужен пастырь, который сумел бы быть и вождем, и солдатом. Мне Господь тебя послал и указывает: иди и подними это королевство, дочь апостольской столицы.

   Я сразу не подчинился воле папы, поблагодарил и ушел. На другой день я назвал несколько кандидатов, не считая его слов окончательным приказом.

   - Тех я не знаю, - ответил мне, - а тебя знаю уже много лет. Теологии тебе прибавят твои схоластики, каноники и капитул, а сердце и волю ты им снесешь. Иди, говорю тебе, взываю во имя Того, чьим наместником я являюсь на Земле.

   Сопротивлялся я долго. Сказал мне святейший отец, что сходит испросить вдохновения у гроба святых апостолов Петра и Павла, и меня зовет с собой в часовню. Я повиновался. После службы пришел ко мне, не раздеваясь, положил одну руку на голову, другую на плечо и сказал:

   - Иди! Посылаю тебя и благословляю. Иди! Приказываю тебе!

   Итак, я должен был повиноваться. Вот вы и видите меня с содроганием отправляющегося на место.

   Отец Викентий слушал, совсем взволнованный и со слезами на глазах.

   - Божья воля проявилась здесь, - промолвил он, - а я особенно радуюсь, что она теперь именно проявилась, так как вы порадуете вскоре моего князя, а меня освободите от тяжелой необходимости ехать в Рим.

   Свинка с любопытством подошел к нему.

   - Да, да, - продолжал канцлер, - наш князь Пшемыслав, давно озабоченный пустованием кафедры в Гнезне, послал меня с письмами и просьбами к папе, чтобы поскорее заместить ее.

   - А имел он кого-нибудь в виду? - спросил Свинка.

   - Нет. Вот его письма; посмотрите и прочтите. Исполнились его желания, хотел он мужа сильной воли, а такого Бог посылает ему в вас.

   Свинка, задумавшись, сложил руки.

   - Вот странное совпадение! - воскликнул он, погодя. - Около десяти лет тому назад я гостил при дворе князя. Был тогда и этот набожный, действительно благословенный калишский князь Болеслав. За столом поднялся разговор об этой стране и ее судьбах. Кто-то, не помню, сказал, что надо ее опять собрать под одну корону на голове Пшемыслава. Я ли это сказал или другой, не помню, а князь добавил, что разве я стану архиепископом и надену ему корону. Смотрите же, как невероятная вещь уже наполовину совершилась... Вот я, простой воин, занял такой пост, о котором и не мечтал никогда!

   - Если бы так исполнилась и остальная часть предсказания! - прошептал канцлер. - Я лучше всех знаю, что мечта о едином королевстве постоянна у моего пана. Необходима одна светская власть над этими непослушными князьями, как в церкви над нами.

   - Батюшка, - перебил его с юношеским пылом Свинка, увлекаясь как человек, еще не соприкоснувшийся с действительностью и живущий идеей, не видя препятствий к ее осуществлению, - батюшка! В нашей церкви, в нашей стране в обычаях много найдется для дела! Нет у нас порядка. Мы сами не знаем, кто мы... Полунемцы или славяне! Знаю, что король Оттокар жаловался, что Чехию и Польшу переполнили чужие монахи, не знающие даже местного языка. Если кто из наших получит рукоположение, его сейчас немцы посылают в такие страны, где он ни на что не пригоден, так как даже и разговаривать не сможет. Монастыри, которые могли бы сильно помочь белому духовенству, это острова в океане, да и живут они своей жизнью. Сельское духовенство вдали от начальства живет не по-пасторски. Все это надо ввести в рамки, многое надо исправить, а это тяжелое pensum Бог взвалил на плечи простого дворянина, доброжелательного воина, но неуча и непригодного. Как же мне не бояться, сумею ли справиться там, где мои благочестивые предшественники не справились?

   Эти слова еще сильнее взволновали канцлера.

   - Не забывайте, - промолвил он серьезно, - что Бог творил и большие чудеса с людьми, ведь он призывал в число апостолов и сборщиков податей, и рыбаков, простых людей, не мудрецов из школ и не ученых от книг. У вас все необходимые данные, раз вы ясно видите, что вам недостает. Надо радоваться и благодарить Бога! Осанна!

   - А мне надо смиренно отдаться судьбе и идти тернистым путем, - ответил Свинка, - так как я заранее знаю, что этот путь не будет розами усыпан. Ненависть князей, против которых я должен выступить, нерасположение духовенства, которое надо навести на лучшие пути, вражда немцев, от которых надо защищаться - вот все, что меня ждет.

   Свинка перекрестился и добавил, протянув руку канцлеру:

   - Рассчитываю на вашу помощь, на главных духовных лиц, что они меня не оставят и поддержат.

   Пока они разговаривали, приходский священник, довольно робкий старикашка, готовил сам с прислужниками ужин и накрывал стол; ужин был скромный, другого не было ничего: рыба, каша, грибы, хлеб и прочее.

   Свинка подошел к столу и попросил канцлера благословить еду. Хозяин, скрестив руки, извинялся, что не может угостить лучше.

   - Для меня, батюшка, все вкусно, - ответил, улыбаясь, Свинка, - потому что я привык к невзгодам и простым кушаньям. За горами у итальянцев я не испортил вкуса, хотя там и дают разные деликатесы. Нам они не нравятся, а наш черный хлеб вкуснее, чем их белый.

   Уселись, причем гость силком заставил сесть рядом хозяина и стал его расспрашивать о положении прихода, о доходах и капиталах костела.

   - Справляемся, как можем, - говорил хозяин, - хотя с десятиной, как всегда, возня и хлопоты. Готовы отвязаться от нас самым скверным снопом. В лесах и на землях, отведенных приходу, распоряжается всяк, кому не лень, не заботясь о законе. Каждого проезжего чиновника надо принять со всеми провожатыми и лошадьми. Эх, живем, хлеб жуем!

   - Мы тоже слуги Божий, - ответил архиепископ, - не призваны жить в довольстве. Видно ведь на примерах бенедиктинцев, цистерциан и других орденов, как легко человек нашего класса может испортиться и разлениться, когда ему живется хорошо. Не те уж они, что раньше. Поэтому святые Доминик и Франциск и предписали своим детям быть бедными, воспретили им принимать деньги, чтобы их предохранить от порчи нравов.

   - Но у нас ордены главным образом оттого растаяли, что их заполнили чужестранцы. Этим делать было нечего, ни они никого не понимали, ни их, а условия жизни были прекрасные. Отсюда и пошло разложение нравов. Надо монастыри наполнить своими, чтобы они думали и чувствовали заодно с народом, знали его и могли говорить с ним и исправлять.

   Так разговаривая, поужинали, затем, наскоро прочитав Gracia, встали, и Свинка отвел канцлера в сторону.

   - Говорите же, как наш князь? Что с ним? Канцлер долго обдумывал ответ.

   - Вам известно, что он дважды был в плену у силезцев, - ответил. - Кажется, что второй плен хорошо на него подействовал: он стал серьезнее, возмужал, сердце в нем взяло перевес. Хочет он добра. Но ему недостает такого помощника и советника, каким был покойный князь Болеслав Калишский и каким теперь будете вы.

   - Если имеет добрую волю, Бог даст силы! - возразил Свинка.

   - А ваша княгиня? - спросил, помолчав. Канцер онемел, опустил глаза и стал вздыхать.

   - Княгиня, - не сразу ответил, - несчастна, ибо этот брак был неудачен и для нее, и для него. Любви тут не было, и счастья нет. Боюсь стать пророком, но, вероятно, вскоре лишимся этой набожной пани, сохнет она с тоски и горя. Окружают ее скверные женщины.

   - Значит, постоянно продолжаются эти любовные истории Пя-стов? - спрашивал Свинка. - Кровь у них всех горячая, страсти необузданные. Редко кто из них не возвращается к языческим обычаям и не заводит наложниц, как вот, например, венгерский король, который, хотя и не Пяст, а окружил себя гаремом так, что пришлось его разогнать!

   - Новых скандалов нет, - ответил канцлер, - но старая любовница держится при дворе. От этой следовало бы ему избавиться, так как женщина она дрянная, а пользуется властью. Она-то, по слухам, и является причиной несчастья нашей пани.

   - Да и бездетность тоже помогает отшатнуться от нее, - добавил Свинка.

   - А надежды на потомство нет никакой, - продолжал канцлер, - несчастная Люкерда, больная, ходит как тень, жалко смотреть на нее.

   - А ему не жалко?

   - Нет, - тихо ответил канцлер. - По-видимому, теряет терпение и сердится. Ему несладко, да и нас, принужденных смотреть на его семейное горе, делает несчастными.

   Пошептавшись, стали все укладываться в одной комнате. Свинка уложил канцлера рядом с собой, чтобы старик не захворал на холоде ночью.

   Став на колени, помолиться на ночь, канцлер мог принести благодарность Господу Богу. Теперь он возвращался успокоенный; разговор со Свинкой показал ему, что действительно в этом назначении была Божия благодать, так как он занимал престол как раз в момент нужды в муже сильного духа.

   Таким избранником Бога показался Викентию Свинка. Свежий человек, еще не рукоположенный, уже понимал, какие тяжелые обязанности берет он на себя. Муж он был в расцвете лет, привыкший к борьбе, знакомый не только со своей страной, но и с соседними, так как почти всю Европу объездил в юные годы.

   На другой день рано утром отправились слушать заутреню в сельском костеле, причем будущий архиепископ слушал только, так как не имел права служить, и ему предстояло еще, вернувшись домой, сразу сделаться священником и архипастырем.

   Прямо из костела, скромно пообедав, Свинка, канцлер и весь от