Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

побледнел и остолбенел.

   Рыкса ли это была или из гроба вставший призрак Люкерды?

   Тот же возраст, те же золотистые волосы, те же глаза, то же лицо, даже по странному совпадению как бы то же платье, драгоценности, все то, что надевала Люкерда...

   Это была она, воскресшая, но с другим выражением лица. Несмотря на минутное замешательство в ней не было той девичьей нерешительности, какая замечалась у покойной, но скорее гордость и королевская уверенность в себе, что-то насмешливое и игривое.

   Это была Люкерда, но не плачущая и слабая, а сильная и решительная.

   Чрезвычайное сходство, поразившее князя настолько, что он не мог промолвить слова и поздороваться с ней до тех пор, пока не пришел в себя, удивило и других.

   Был в этом перст Божий: прощение или угроза?

   Королевна знала несколько немецких слов, которые храбро произнесла, смеясь, и в то же время стараясь заглушить смех. Пшемыслав не слышал, не понимал ничего, не знал, что он ей ответил. Сейчас же дали сигнал садиться на коней.

   Подвели назначенного для молодой; его вел под уздцы паж в придворном княжеском костюме. Рыкса села легко, уверенно, подняла голову и окинула всех взглядом: знайте свою царицу!

   Она была красива, но в то же время и привлекала и как бы отталкивала, пугала. Юная девушка была изумительно храбра: ничему не удивлялась, ничем не пугалась.

   Пшемыслав ехал рядом, но почти не решился посмотреть на нее; бледный, терялся в думах о том, как две женщины могли быть настолько похожи, почему Бог послал ему из-за моря такую жену, что она постоянно будет напоминать ему об умершей мученице?

   Не зная этого, Рыкса была воплощенным угрызением совести.

   Весь двор шептался:

   - Смотрите! Да ведь это Люкерда, какой она была до болезни! Помните, когда приезжали... та самая, она!

   Даже посторонние почувствовали какой-то страх. В то время как князь ехал, свесив голову, она разглядывала его с ребяческим любопытством, словно обещанную игрушку. Она мерила его взглядом с ног до головы, а затем посматривала на остальных; скорее другие опускали глаза, чем она пугалась их взгляда. В ее глазах отсвечивал холод, видно, еще никакой огонь не разогрел их. Красивые губки улыбались не нежно, а как-то гордо, иронически. Ведь это была дочь короля, хотя отец ее и не царствовал, а пока еще только боролся за свой престол.

   Отряд двигался среди несметной толпы; всюду стояли, сидели на деревьях, лестницах и крышах. Смотрели, и не раз люди постарше разражались криками, как при виде привидения.

   Женщины закрывали глаза, некоторые пытались бежать, но в давке нельзя было сделать шагу.

   На колокольне трезвонили, развевалась хоругвь, трубачи и музыканты шли впереди, играя радостный марш. Но радости не было.

   У ворот костела стоял архиепископ в позлащенных одеждах, с крестом и освященной водой.

   Он благословил вошедшую пару и повел ее к алтарю. Громко раздавалась победная радостная песнь.

   Шли. Вдруг Пшемко задрожал и пошатнулся: он шел как раз мимо того места, где стоял гроб Люкерды, а теперь она сама в зеленом венке, шла опять рядом - он женился на смерти!

   Его вели к алтарю, он принужден был идти... Архиепископ, увидав его бледное, испуганное лицо, поторопился с обрядом: соединил руки, поменял кольца.

   Молодая не дрогнула, не заплакала, не опустила глаз; она решительно сжала холодную руку мужа.

   Снова запели, молодые стали на колени прочесть молитву.

   Среди толпы, наполнявшей костел, в темном углу на лестнице, взобравшись на какой-то сундук и держась за алтарь, стоял мужчина средних лет, с любопытством разглядывавший новобрачных. Увидев Рыксу, едва сдержал крик. Ниже вытягивал шею другой, его товарищ.

   - Слушан, Павлик, - прошептал, наклоняясь первый, - посмотри-ка! Ведь это чудо, это живая Люкерда! Глазам не верю!

   Налэнч, так как это были они с Зарембой, не стесняясь, взобрался на алтарь, взглянул и от изумления перекрестился.

   - Знал Бог, что сделать, - прошептал Михно, качая головой. - Он избавился от одной, так Бог дал ему другую такую же, в наказание.

   Так говоря, Заремба, не желая больше смотреть, слез со ступенек и, став рядом с Налэнчем, смотрел упорно ему в глаза, как бы спрашивая: ну, что скажешь?

   - Какое значение имеет теперь моя месть? - ворчал. - Бог сам решил отомстить!

   Они шептались в углу, а в это время стали медленно выходить из костела сначала придворные, а за ними толпа, желая взглянуть, как князь с княгиней пойдут в замок по красному сукну, разостланному по земле.

   Настала ночь.

   Смоляные факелы, освещавшие замок, и толпа кругом превращали свадебный обряд в какой-то похоронный. Не раздавалось даже радостных возгласов, а только зловещий шепот.

   Заремба с неразлучным другом пробрались через духовенство, толпившееся у входа, и уже вышли на двор, когда Налэнч заметил, что несколько человек из стражи указывали на них друг другу и направились незаметно за ними.

   Все знали, что Заремба интриговал и возмущал людей против князя, что таскался к маркграфам и к силезцам, составлял заговоры против Пшемка. На него давно охотились. Он сразу же понял опасность и едва успел шепнуть Павлику:

   - Держись подальше! Возьмут, так одного... Останется другой, выручит...

   Сказав это, Заремба решительно направился к воротам. Налэнч ушел в другом направлении и видел замеченных людей, после недолгого колебания направившихся вслед за Зарембой. Павлик успел пробраться в толпу, но не терял из вида друга.

   Михно быстрым шагом отправился к воротам, но нелегко было пробраться в толпе. Несколько раз ловко поворачивал то сюда, то туда, чтобы обмануть преследователей.

   Однако сбить их не удалось; стражники, в которых он узнал своих старых недругов, разделились и обходили его кругом.

   Иногда ему казалось, что они потеряли его из виду, но вскоре он опять замечал, как они за ним следили. К счастью, Налэнч был уже далеко. На него, очевидно, не так обращали внимание.

   Михно вытащил меч незаметно от окружающих и спрятался за чьи-то спины.

   Ему казалось, что он уже сбил с толку преследующих, когда вдруг сильная рука схватила его за плечи. Пока он успел поднять меч, другая рука схватила его, а третья закрыла рот. Напрасно он бился и рвался; его толкали, окружили со всех сторон и почти на руках потащили в сторону валов, где находилась старая тюрьма. Человек, заметивший его и схвативший первым, назывался Шем-ша, придворный ловчий, и был его давнишним врагом. Страшная молчаливая личность, заика, но очень сильный и преданный князю.

   Заремба знал, что Шемша давно собирался его схватить и вздернуть на дыбе. Михно пока не обращал на это внимания, несколько раз ускользнул от него и был уверен, что и теперь уйдет.

   Но защита была немыслима. Сжатый, схваченный так, что не мог владеть руками, лишенный меча, Заремба и не заметил, как очутился в коридоре тюрьмы; открыли дверь, втолкнули его внутрь, а Шемша, все время держа его за шиворот, велел открыть камеру и бросил его туда.

   Заремба в темноте поскользнулся и ударился о стенку, которой не мог заметить.

   Снаружи дверь задвинули шестом, а Шемша кричал сторожам, что за пленника ответят головой.

   После стольких лет безнаказанных разъездов по стране, после стольких посещений Познани и замка попасться в лапы Шемши и мстительного князя казалось Зарембе непонятным.

   "Придется сложить голову!" - подумал он.

   Знали уже, что он уговаривал Сендзивуя сдать калишский замок, столь обильно обагренный кровью, что привлек на свою сторону Налэнчей и свой род, сманил их к другим князьям и настроил враждебно против Пшемыслава. Была назначена награда за его голову.

   При дворе теперь не было никого, кто бы решился замолвить словечко в его пользу. Друзья, не отрекшиеся от него, не могли заговорить, боясь, что их обвинят в совместном заговоре.

   Вся надежда его была основана на том, что свадьба продолжится несколько дней, а во время пира его казнить было неудобно; между тем Налэнч мог придумать, чтобы его как-нибудь спасти.

   Тюрьму он знал хорошо; в ней были камеры среди толстых валов и стен. Маленькое окошко наверху не давало возможности продвинуть даже обе руки вместе, да еще оно делилось на четыре части толстой решеткой.

   Его меч унесли, остался лишь нож за пазухой, да другой поменьше за поясом. Поискав по карманам, он нашел кошелек с серебряной мелочью.

   Заремба встал и принялся ощупью знакомиться с камерой. В углу лежала груда сена и мятой соломы. К одной из стен была прикреплена цепь с обручем, чтобы приковывать пленных.

   Дрожь его проняла.

   Сверху сквозь окошко доносился шум на дворе, где стражники веселились у бочек и столов. Играли гусляры, пели песни, покрикивали.

   Последняя надежда была - Налэнч. Если он успел убежать, то может заняться освобождением друга. Но как?

   "Кто хочет мести, должен и сам подвергнуться ей, - подумал он. - Поймали меня, я должен сложить голову, но и он живым не уйдет. За меня отомстят мои, а кровь моя, быть может, ускорит месть".

   Подумывал и о том, что в тюрьме лучше погибнуть самоубийцей, чем дожидаться палача. У него был острый нож. Но ведь можно было подождать приговора, подождать прихода священника. Без суда и исповедника не казнили никого.

   Стало ему грустно, хотя и не склонен был плакаться над собой; но вскоре вернулась к нему храбрость, и, ничем не рискуя, стал стучать изо всех сил в двери. Сторожей не было, и они ушли пить пиво. Прошло немало времени, пока наконец раздался голос издали, приказывая сидеть смирно, если не хочет иметь дело со сторожами.

   Заремба позвал сторожа по имени, прося его принести свежей соломы, воды или пива, за что получит на чай.

   Переговоры с подвыпившим Геркой налаживались с трудом. Он открыл вверху задвижку, они переругивались. Михно дал ему мелочи, и, по-видимому, Герка стал ласковее.

   Так по крайней мере думал Заремба, когда сторож молча ушел.

   Вскоре вместо него появилось двое других и, повесив фонарь на стенку, набросились на узника. Несмотря на отчаянную защиту, сторожа отняли у него нож, кошелек, стащили верхнее платье... Полураздетого толкнули наконец на гнилую солому и, закрыв дверь, ушли опять пьянствовать.

   Заремба уже не ворчал, он свалился, как пень, и видел, что настали скверные часы.

   В замке пировали всю ночь, и к пленнику никто уж больше не заглядывал. Усталый Заремба так и уснул среди всеобщего шума, хотя холодно было, так как сторожа захватили плащ. Только под утро стало тише на дворе, когда гости легли спать или разбрелись по гостиницам.

   С утра началось опять вчерашнее веселье, крики, шум, но пленнику не дали даже воды и хлеба.

   Он уже не стучал и не просил; вернулась гордость, и он предпочел бы погибнуть с голоду. Михно перестал считать время, не знал, полдень ли был или утро, или уже вечер, когда наконец незнакомый сторож принес ему кувшин с водой, прикрытый хлебом и, не сказав ни слова, ушел. Пить Зарембе хотелось очень, поэтому он сразу выпил полкувшина, но опять стал дрожать, пожалуй, даже сильнее. Поэтому опять зарылся в солому.

   Между тем наверху веселились и шумели по-прежнему. Пировали целый день.

   Заремба отыскал хлеб, съел кусок и заснул. Но это был беспокойный аон, прерывистый, полный сновидений. Взглянув по направлению к окошку, полузаросшему травой, догадался, что наступает ночь.

   Шум все усиливался, сон пропал. Прямо перед ним на полу виднелась полоска света, но вдруг и она исчезла.

   Заремба поднял голову, окошко оказалось закрытым чем-то. Послышался тихий голос, по которому пленник узнал верного Налэнча.

   Встал поскорее, чтобы подойти к нему, но, даже вытянув руки, оказался не в состоянии коснуться окошка. Отверстие было в трубе, выходившей в потолок.

   - Михно! - кричали сверху.

   - Я здесь!.. Подкупи сторожей... они меня и обобрали, мерзну... Пробуй все, меня живым не пустят.

   - Стража у дверей сильна... людям пригрозили.

   - Пока идет свадьба, до тех пор я жив... Спаси, Павлик... не то придется погибнуть!

   Налэнч что-то прошептал, в окошке появился свет, - товарищ ушел.

   Только на третий день каштелян сообщил князю, что Заремба схвачен и сидит в тюрьме. Князь кратко ответил:

   - Явный изменник... присудить его к достойному наказанию.

   - Я бы уже отдал его под топор, - добавил каштелян, - но во время свадьбы не годится проливать кровь.

   Пшемыслав ничего не ответил.

   Всего третий день в замке гостила молодая княгиня, но едва можно было узнать, что она нездешняя. Ее обращение со всеми было настолько решительное, что никто не смел ей противоречить.

   Как раз каштелян собирался уходить со смертным приговором Зарембе, когда портьера отодвинулась и вошла молодая княгиня. Она вошла, как пани, с веселым выражением лица, с гордым взглядом, расфранченная, решительная, почти дерзкая.

   Увидев ее, Пшемыслав смутился и подошел к ней.

   Она, заметив каштеляна, обратилась к нему на ломаном немецком языке, сама смеясь своему выговору, и спросила, в чем дело. Предложила разобрать дело вместо мужа.

   Каштелян взглянул на князя, но тот молчал, опустив голову. Только несколько погодя он посмотрел на жену и сказал:

   - Схватили изменника! Что бы ты с ним сделала?

   Рыкса нахмурила брови.

   - У нас изменников либо вешают, либо отсекают им голову, - ответила, - а у вас?

   - Тоже казнят.

   - Кого же он предал?

   Каштелян вмешался в разговор:

   - Сносился с врагами, бунтовал людей против князя.

   Рыкса задумалась, но на лице ее не просвечивало снисхождение.

   Она равнодушно играла рукавом платья.

   - Велите его казнить? - спросила. - Но ведь наш свадебный пир еще продолжается. Поливать его кровью не следует.

   Пшемыслав искал на ее лице жалости, но ее не было, виднелась лишь холодная задумчивость.

   - Кровь на свадьбе, - добавила, - плохая примета.

   - Отложим казнь? - сказал полувопросительно каштелян.

   Рыкса не вступалась больше; повернувшись к мужу, стала спрашивать о пустяках и смеяться.

   Эти первые дни прошли во взаимном испытывании друг друга.

   Архиепископ Свинка нарочно повременил с отъездом, чтобы посмотреть на начало новой жизни Пшемыслава. Счастья, какого он ждал, не было видно. Рыкса свободно держала себя с мужем, но в князе ее близость пробуждала какой-то страх. Он бледнел, вращал испуганно глазами, старался казаться веселым, но только обнаруживал свое беспокойство.

   Это не портило веселого настроения молодой княгини, не влияло на нее; Рыкса сновала всюду с детским любопытством. Бродила по всем углам, расспрашивала, как умела, людей, рассматривала вещи. Постоянно распоряжалась, а когда ее не вполне понимали, хохотала. Голос ее звучал так, что неповиновение было немыслимо. Люди, помнившие Люкерду, говорили:

   - Похожи они как две капли воды, но если бы та вела себя так, как эта, то не кончила бы так жизнь.

   Знала ли Рыкса, отправляясь сюда, о судьбе своей предшественницы? Угадывали, но не могли отгадать. Предполагали, что трагическую смерть Люкерды скрыли от королевны.

   Свадебные дни кончались, землевладельцы понемногу разъехались; архиепископ, благословив молодых, вернулся в Гнезно, а князь с женой остались в замке одни.

   Пшемыслав, словно избегал жены, проявлял большую деятельность, ездил на охоту, участвовал в заседаниях совета, велел читать громко ксендзу Теодорику.

   С женой приходилось нелегко. Не спрашивала разрешения, когда приходила к нему, постоянно его разыскивала, часто даже, когда он искал повода уйти, давала как раз противоположные приказания. Пшемыславу приходилось подчиняться.

   Никогда еще не видали его таким покладистым, хотя надо было отнести это не за счет любви, а за счет какого-то страха. Сама не зная об этом, Рыкса была привидением, мстителем.

   Однажды, когда князь отправился на охоту, Рыкса осталась в замке одна.

   Деятельная и любопытная княгиня пошла осмотреть замок. Ей хотелось так его устроить, чтобы напоминал родной шведский город. Жаловалась, что здесь не было озер.

   Взяв с собой старую фрейлину, приехавшую с ней из Швеции, Рыкса отправилась, пользуясь отсутствием мужа, осмотреть разные потайные уголки.

   Проходя под стенами, она услыхала голос, доносившийся словно из-под земли. Остановилась.

   Ее любопытные глаза заметили отверстие, закрытое решеткой. Она наклонилась.

   Это было тюремное окно. Внутри кто-то пел жалобным, печальным голосом.

   Рыкса не понимала слов, но ее тронул напев. Она стала спрашивать по-немецки, кто там сидит и за что.

   - А кто спрашивает?

   - Тот, кто мог бы тебя спасти, если стоит.

   - Кто?

   - Княгиня, жена твоего пана.

   Заремба насмешливо захохотал. Не верил. Рыкса повторила:

   - Это я! Клянусь!

   - А я тот, - ответил Заремба, - кто защищал первую жену Пшемыслава и не сумел ее спасти. Берегись, чтоб и тебя не постигла такая же судьба!

   Рыкса возмутилась:

   - Ты лжешь!

   - Клянусь Господом Богом, не лгу! - донесся голос из подземелья. - Я был свидетелем, как много лет ее мучили, отдав в жертву прислуге. Наконец велели служанкам удавить ее! Не веришь мне - спроси других! Я как раз пел ту печальную балладу о ней, которую весь народ напевает.

   Рыкса быстро отошла от окошка, не желая больше слушать; она покраснела, в глазах показались слезы. Позвала свою спутницу, и они вернулись в комнаты.

   Это не была слабая, плачущая и пугливая Люкерда. Успокоившись, дочь севера стала опять храброй.

  

  

   Ей рассказывали о смерти первой княгини, но иначе. Она пожелала узнать всю правду, но пока спросит об этом мужа, надо справиться, не являлся ли пленник клеветником.

   С пылающими щеками стала ходить по комнатам, раздумывая, к кому бы обратиться, чтобы у него узнать истину.

   Старая Юта, сопровождавшая ее в дороге из Швеции, наполовину немка, наполовину шведка, и служившая ей переводчиком, уже завязала много знакомств как в замке, так и в городе. К ней относились предупредительно, зная, что она пользуется вниманием барыни и может при случае оказаться посредницей.

   Среди других и старая Крывиха, тоже наполовину немка, когда-то хозяйка Мины, пробралась уже в замок.

   Княгиня, желая узнать правду, послала Юту привести тайком одну из местных женщин. Ей хотелось допросить ее лично.

   Юта привела Крывиху, которую знала больше других. Крывиха поклонилась в ноги и осыпала княгиню благословениями.

   Юта служила переводчиком. Она знала уже, хотя и не говорила Рыксе, различные версии о смерти Люкерды. История первой жены пугала ее, но она скрывала страх.

   Увидев свою барыню взволнованной после таинственного разговора у тюремного окошка, Юта о чем-то догадывалась, но не подозревала, что речь идет о Люкерде.

   Только когда ей велели расспросить Крывиху об умершей княгине, она поняла беспокойство Рыксы. Ей хотелось шепнуть Крывихе, чтобы она не передавала слухи, ходившие между людьми, но княгиня, заметив это, строго приказала говорить всю правду.

   - Пусть говорит, что знает! Я хочу знать все! Не испугаюсь! Пусть скажет, была ли она виновата и что с ней случилось? Почему велели ее убить?

   Услышав это, Юта в испуге закрыла глаза.

   Княгиня все настойчивее требовала сведений, повторяя, что она должна знать правду и сумеет ее выспросить.

   Теперь Крывиха в сущности была уже не нужна, так как Юта не раз слыхала эту историю и по дороге в Гданьск, и здесь в замке.

   Она старалась расспрашивать всех, так как заботилась о своей госпоже, а чем князь был покладистее, тем больше опасалась его хитрости и скрытого бессердечия.

   Теперь уже скрывать от княгини не было смысла. Поэтому Юта стала, плача, рассказывать; отчасти ее дополняла Крывиха, радуясь, что может подмазаться.

   Долго, подробно описывали свадьбу Люкерды, ее въезд, пребывание в замке, преследование Мины. Наконец, Крывиха с жаром рассказала историю странной ночи в том виде, как это ей передала умирающая Бертоха.

   Рыкса слушала внимательно, с сухими глазами, внешне совершенно хладнокровная. Когда Крывиха под конец рассказа упомянула о песне, ходившей в народе, княгиня велела ее перевести, но и песня не довела ее до слез.

   Крывиха, бия себя в перси, клялась, что все переданное она слыхала лично от одной из самых виновных.

   Рыкса спросила еще про Мину, но о ней ходили разные слухи; наиболее вероятным казалось ее бегство в Бранденбургскую мархию.

   Долго тянулись расспросы, так что и князь вернулся с охоты. Юта хотела раздеть княгиню и уложить ее спать, но Рыкса поджидала мужа, желая его повидать, и осталась в том же костюме.

   На лице ее была видна решимость, пугавшая Юту.

   Едва лишь топот засвидетельствовал возвращение князя, Рыкса галереей направилась к нему в комнату, где он обыкновенно ужинал после охоты.

   Войдя, она увидала, что Пшемыслав только еще раздевается. Она со спокойным выражением лица медленно подошла к нему.

   Князь, взглянув на жену, понял или даже, вернее, почувствовал, что она пришла неспроста.

   Поздоровавшись, она села на скамью присутствовать при ужине; слуги живо подавали.

   Князя немного смущала эта настойчивость; он советовал ей уйти и подождать в другой комнате, но Рыкса не послушалась. Поэтому Пшемко быстро поужинал, предчувствуя, что предстоит разговор, и сейчас же велел уйти придворным и прислуге.

   Рыкса терпеливо дожидалась. Когда наконец они остались одни, она встала и с детской своей серьезностью заявила:

   - Здесь нам могут помешать. Мне надо поговорить с вами наедине. Пойдем в вашу комнату.

   - Сегодня поздно, - ответил, колеблясь, Пшемыслав, - отложим лучше разговор до завтра.

   - Нет, - возразила Рыкса. - Я хочу сегодня поговорить с вами. - И не дожидаясь ответа, пошла в соседнюю комнату, оставив дверь открытой.

   Пшемыслав принужден был последовать за ней. Став посередине, Рыкса повернулась к нему, как судья к обвиняемому, испытуя его взглядом.

   Она готова была заговорить, но ей не хватило голоса; приложила руку к груди и этим напомнила Люкерду; князь с испугом отступил.

   Рыкса долго и внимательно всматривалась в него, ее глаза, казалось, проникали в душу.

   - Я хочу узнать от вас настоящую историю Люкерды, - промолвила решительно. - Ее скрывали от меня, а я не люблю тайн. Это темнота, а я люблю свет и солнечный день. Скажите мне правду!

   Пшемыслав сначала покраснел от гнева и хотел было вспылить, но сдержался.

   Ничего не ответив на решительный вызов своей жены, он отошел в сторону и бросил шумно на скамью нож, висевший у пояса.

   На Рыксу не подействовало ни это движение, ни молчание, ни грохот.

   - Если вы не захотите рассказать, - прибавила, - мне придется верить людям, которые говорят...

   - Что же мне говорить? Что? - вспыхнул князь. - Люди меня обвиняют, плетут небылицы. Я не виновен и могу лишь твердить одно: я не виновен!

   - Люкерда не умерла сама, - ответила Рыкса. - В чем же вас люди обвиняют? Откуда эти басни? Какие это песни о ней поют?

   - Песни! Глупая толпа! Глупые песни! Какое значение имеют трактирные стихи!

   Пшемыслав, говоря это, сердился и метался. Рыкса следила за ним.

   - Скажите же мне правду, - прибавила она. - У вас была какая-то любовница, я знаю. Не понимаю, - тут гордо усмехнулась, - как это могло ее касаться! У вас у всех любовницы, но что общего с ними у жены и княгини?

   Она повела плечами и презрительно надула губки.

   - Как же могла какая-то девка захотеть равняться с княгиней? Предъявлять какие-то права? А вы, как вы могли допустить это?

   - Знаете все, - перебил сердито Пшемыслав, - зачем же спрашиваете меня? Наслушались уже басен, наплели вам услужливые бабы. Верьте им, если вам угодно.

   - Я хочу узнать правду именно от вас, чтобы не быть принужденной верить им, - холодным тоном ответила Рыкса. - Ну говорите.

   Пшемыслав сделал несколько шагов по комнате. При взгляде на это живое привидение, стоявшее перед ним с холодным испытующим взглядом, он чувствовал всякий раз дрожь.

   - Чего же ты хочешь? - закричал в отчаянии. - Я и сам хорошенько не знаю, что и как случилось! Люкерда тосковала по родине, ничем нельзя было ее удовлетворить. Плакала, умирала от слез. Меня отталкивала, терпеть не могла.

   - А вы?

   - И я в конце концов должен был ее возненавидеть, - ответил Пшемыслав. - Не затем муж, как я, берет жену, чтобы она наполняла ему дом ежедневным плачем. У меня не было детей, не могло быть, я с ней не жил.

   Рыкса стояла неподвижно, не сводя с него глаз; слушала, не перебивая. Пшемыслав, взволнованный воспоминаниями, все больше и больше увлекался.

   - Меня и себя мучила! - воскликнул он.

   - Почему же ты не послал ее обратно к отцу?

   Пшемко мотнул головой.

   - Ведь она просила об этом...

   - В песне, - перебил хмурый князь. - Мне никогда ничего не говорила... Я почти и не слышал ее голоса. Ее возненавидели слуги, к ней скверно относились придворные... убили ее.

   Брови Рыксы нахмурились, она дрогнула.

   - А вы, который здесь властвуете, дозволили...

   Пшемыслав развел руками.

   - Да, - сказал, - виновен, хотя и не виноват. Но, клянусь Христом, я не приказывал и не знал об убийстве!

   - Несчастная, слабая, пугливая женщина! - промолвила Рыкса. - Я, я была бы иной на ее месте.

   Пшемыслав поднял глаза. Она стояла спокойная, печальная.

   - На ее месте я бы приказала казнить этих баб. Служанки-рабыни, чтобы осмелились поднять руку на меня! Не говорите мне, что вы не виноваты. Зачем вы дали ей таких служанок и держали их?

   Пшемыслав бессмысленно повторил:

   - Не виновен я!

   - Виновны, - возразила Рыкса, - так как в вашем замке, под боком хозяина, ничто не может произойти без его воли!

   Оба умолкли. Рыкса белой рукой погладила золотые волосы, отошла от мужа и села на скамью.

   Разговор, который он считал законченным, для нее только начинался. Она не обращала внимания, что муж хотел от нее отделаться.

   - Да, вы виноваты, - прибавила, - но виновата и она! На ее месте королевна Рыкса поступила бы иначе.

   Они взглянули друг на друга. Молодая женщина взяла в рот конец кружева и грызла его зубками.

   - Итак, я знаю все, что было, - сказала, - но видите, что я не боюсь. Я дочь отца, который привык воевать с родными; я готова воевать с собственным домом. Меня здесь прислуга не убьет, так как я велю их убивать за один лишь дерзкий взгляд. А захочешь завести любовницу - ничего не скажу! Но чтоб этой грязи не было в замке! Прочь с ней в хлев!

   Князь слушал молча. Она медленно встала.

   - Да, да, - говорила как бы про себя, - верно все, что говорит песня! Несчастную замучили. Люди говорят, что я похожа на нее! Этого не может быть... Я чувствую, что не допустила бы удавить себя, как птичка, пойманная в силок! Нет!

   Пшемыслава угнетали эти повторения и он повернулся к ней, желая закончить разговор:

   - Да! Сама была виновата... и я виноват; но больше всего виноваты эти проклятые бабы! Но этого уже не вернуть! Я велел молиться, заказал панихиды, успокоил совесть... Не говорите мне больше об этом, не растравляйте рану!

   Рыкса смотрела на него.

   - Между нами не должно быть тайн, - ответила серьезно. - Я здесь не какая-нибудь любовница, но дочь короля и жена, которой следует сказать, что у нее на сердце, и действовать решительно. Зачем мне было скрывать? Я никого не боюсь!

   Несколько успокоившись, князь подошел к ней.

   - Ну, довольно об этом, - сказал. - Я только хочу знать, кто смел сообщить вам...

   - Чтобы наказать его? - перебила Рыкса. - Так наказывай всех, кто поет эту песню.

   Князя передернуло.

   - Это люди неблагодарные, они меня ненавидят. Но кто тебе перевел эти песни?

   Рыкса улыбнулась.

   - Кто? Я гуляла в замке, услышала голос из-под земли. Кто знает? Может быть, из ее гроба?

   Князь испуганно перекрестился. По лицу Рыксы пробежала насмешливая улыбка.

   Видя, что князь все беспокоится, она сжалилась над ним и встала, словно собираясь уходить.

   - Довольно с вас этой беседы, - промолвила она, - бросим. Я знаю то, о чем хотела слышать из ваших уст, и вы теперь знаете, что я не буду такой, как ваша первая жена. Ну и довольно!

   Пшемыслав, видно, не хотел больше слушать и стал стаскивать кафтан. Глаза его блестели. Он что-то ворчал.

   Княгиня повела глазами по лампе, по стенам и, словно все уж было кончено и забыто, обратилась свежим тоном к мужу:

   - Есть гонец от ксендза Якова! Радуйся, князь. Хорошие вести!

   Пшемыслав с любопытством повернулся к ней.

   - Твои землевладельцы молодцы, стоит их наградить. Не ждали твоих приказаний, не спрашивали, а собрались и пошли на ту крепость, что вы уступили силезцу.

   - Олобок! - воскликнул князь, вскинув руки.

   - Да! Вернули его! - говорила весело Рыкса. - Вернули обратно всю эту землю!

   - А меня там не было! - вырвалось печально у князя. Рыкса, заботливо собиравшая все сведения, нашла ответ и на

   это восклицание мужа.

   - Говорили мне, что вы там не должны были присутствовать, так как вы отдали этот Олобок и положили свою печать, а они ничем не были связаны.

   Князь как бы изумленно взглянул на жену, которая так быстро успела познакомиться со всеми его делами.

   - Благодарение Господу Богу! - сказал. - Все заговоры и происки расстроены, Олобок взят обратно, теперь можно легче дышать.

   - Да! Теперь вы можете и должны идти к завоеваниям, - добавила Рыкса. - Я дочь короля, и надеюсь быть королевой.

   Рыкса сделала движение, словно надевая на голову корону, и медленно направилась к выходу.

   Князь долго стоял, задумавшись о разговоре, о жене, о проявленной ею силе характера, показавшейся почти угрожающей.

   Но ему не дали слишком много размышлять; вошел ксендз Теодорик с молитвенником в руках. Это был его час.

   Пшемыслав, сын набожного, благочестивого отца, служившего другим примером, так как не раз ночью в одной власянице молился до зари, и племянник тоже прославленного набожностью Болеслава, каждый день оканчивал молитвой. С ним вместе молился ксендз Теодорик.

   Сегодня он начал с поздравлений по поводу возвращения Олобока, чему все радовались. Князь тоже развеселился и забыл о неприятном разговоре с женой.

   На другой день приехал с радостным лицом архиепископ. Этот муж был на то создан, чтобы во времена неладов и смут схватить сильной рукой кормило и вести всех слабых и сомневающихся. Он все время рос в силе, значении, укреплялся в убеждении, что это его миссия. На лице читалось то мужественное спокойное выражение, которое характеризует великих людей.

   - Исполнились слова! - промолвил, протягивая руки к спешившему к нему Пшемыславу. - Это был небольшой кусок земли, но болело это унижение захвата! Господи, благослови! Это хорошая примета для будущего!

   - А Генрих как? - спросил князь.

   - Если не ошибаюсь, - ответил Свинка, - у него не будет ни времени, ни желания бороться за неправильно забранный участок. Я должен созвать Синод рассмотреть его дело с епископом Фомой Вроцлавским, столько он там натворил грабежей и обид. Пошлю ему грозное предуведомление; если не захочет слушать, принужден буду поразить его громом. Неохотно я их бросаю, так как и к ним люди привыкают, но с этим дерзким, который никаких прав не признает, принужден буду поступить именно так.

   Вслед за архиепископом вошли с веселыми лицами каштелян, воевода, чиновники, все поздравляя князя и радуясь мужеству своих рыцарей.

   Только что завязался шумный разговор, когда гофмейстер княгини раскрыл дверь и вошла красивая, шикарная Рыкса, с гордым, но веселым и свободным видом, словно со вчерашнего дня ничто не смутило ее сердца и не нахмурило чела. Она все больше и больше поражала князя.

   - Вы, святой отец, всегда приносите нам с собой благословение, - сказала, целуя руку архиепископа. - И князь, муж мой, так счастлив, как давно уж не был.

   - Пусть этот день будет для вас предвозвестником целого ряда светлых дней! - ответил Свинка с волнением пророка. - Так! Исполнится то, что я носил и ношу в сердце, как молитву к Богу! Мы снова увидим на голове князя корону, долго пребывавшую спрятанной, а с нею появятся сила, мир и порядок. Один господин должен быть тут снова.

   Пшемыслав вздыхал:

   - Долго еще ждать этого, батюшка!

   - Одному Богу известно, что далеко и что близко, - возразил Свинка. - Человек должен делать то, что должен, и предоставить Провидению, что должно вырасти из его деяний.

   В замке и городе царствовала радость. Ее эхо донеслось даже до темной тюрьмы, где сидел позабытый Заремба.

   Старания его тайных друзей, хлопоты Налэнча влияли настолько, что его пока не вели на казнь. И приговор, и исполнение откладывалось со дня на день.

   У него появилась надежда, что верный Павлик сумеет его освободить.

   Набожный и суеверный Заремба, как и все в ту эпоху, давал торжественные обеты, если только Бог чудом его спасет, но в то же время клялся в еще более решительной мести ненавистному князю.

   - Он погибнет не иначе как от моей руки, - повторял постоянно, - если только святые угодники спасут меня отсюда.

   Налэнч бегал и хлопотал, стараясь всячески подкупить сторожей или же прорыть ход в тюрьму. Но и то, и другое не выходило. Наконец, когда убедились, что о побеге нечего и думать, Налэнчи и Зарембы собрали сумму, достаточную для выкупа самой дорогой жизни.

   В трактире, куда приходил тюремный надзиратель, стали к нему подходить неизвестные лица, знакомились, выпивали вместе, наконец шепнули ему такую цифру, что устоять было немыслимо. Бедняк сторож мог теперь купить кусок земли.

   Но вместе с пленником должен был уходить и надзиратель, в Силезию, к бранденбуржцам, куда-нибудь подальше. Здесь у него были жена и дети.

   Наконец порешили. В тюрьме нашелся человек, похожий на Зарембу по росту и цвету волос, сидевший уже давно за убийство... Его должны были посадить на место Зарембы, будто те, что его схватили, ошиблись.

   Арестант согласился говорить то, чему его научили, так как его обнадежили, что получит свободу. Вечером Заремба вышел из камеры, когда не было стражей, и направился прямо в костел, одновременно благодарить Бога и клясться в мести.

   Его место занял убийца, которого подучили, что сказать.

   Между тем забыли о Зарембе, и только когда вернули Олобок и стали говорить о Калише и измене Сендзивуя, вспомнили, кто был ее виновником.

   - Казнили его или нет? - спросил князь.

   - Не было приказания.

   Князь махнул рукой, показывая этим, что дальше медлить нечего.

   На другой день утром велели вывести Зарембу на площадь. Поймавший его Шемша, узнав об этом, пошел взглянуть, как отсекут голову его врагу.

   Он увидал человека, которого тащили связанным.

   - Да ведь это не он! - вскричал. - Где же тот?

   Его старались убедить, что это тот же, которого он поймал. Начался спор, перетрясли всю тюрьму - другого не было.

   Шемша бесился, люди клялись, что разве черт переменил их в тюрьме, откуда никто не мог бежать.

   Приостановили исполнение приговора, так как это было другое лицо, рассказавшее, что его во время свадьбы неизвестно за что бросили в тюрьму. Надзиратели, сторожа, защищаясь, обвиняли Шемшу или черта.

   Пришлось сообщить князю. Пшемыслав равнодушно выслушал странное известие.

   - Раньше или позже, - сказал, - Заремба попадет в мои руки, а тогда не минует смерти.

   Человека, подменившего Зарембу, отпустили на свободу, а Шемша поклялся, что это было дело либо черта, либо врагов князя. Он был уверен, что не ошибся.

   Между тем Заремба убежал уже с Налэнчем и скрывался у родственников.

  

  

   Прошло девять лет со дня свадьбы Пшемыслава, порядочный промежуток времени; многое тогда изменилось... Оправдались самые дерзкие надежды, вещие предсказания архиепископа.

   Не дал только Господь ожидаемого наследника, так как у княгини родилась лишь дочь, получившая ее имя.

   Пшемыслав становился все более и более могущественным.

   Умирающий Генрих Силезский, словно желая вознаградить за прежние свои проступки, в своем завещании отдал ему Краков и Сандом