Ростопчин Федор Васильевич - Ох, французы!

  

  

   Ростопчин Ф. В. Ох, французы! / Соcт. и примеч. Г. Д. Овчинникова.

   М., Русская книга ("Советская Россия"), 1992.

  

  

   Сочинитель, просто одетый, с кротким и почтительным видом, с книжкою в руке, подходит к лицу, или к особе, и говорит: "Позвольте, ваше сиятельство,- или ваше превосходительство,- или просто сударь, или сударыня,- поднести вам мое сочинение. Вы русские, я русский. Многие лекаря лечат не учась от всех болезней. Ну, и я сделался глазным лекарем. Хочу снимать катаракты, и если не вылечу, то по крайней мере не ослеплю никого".

   За сим приветствием сочинитель - два поклона, потом из одной горницы - в другую, из передней - в сени, из сеней - на улицу, да и был таков.

   Кто он?- Никто не знает. Где живет?- Господь ведает.

   Ну, черт с ним!

  

  

   Зачем сочинителю таскаться по домам и подносить всем без разбора книгу, которую не все читать будут, от которой пользы мало, за которую станут ругать, которая больше брань, чем поучение, и о которой вот что заговорят:

   - Какой вздор написан!

   - Дурное подражение Тристрама Шанди.

   - Автор, видно, стряпчий за бороды.

   - Какой-нибудь бродяга!

   - Либо голодный студент!

   - Кто ж его послушает?

   - Верно, сердит за то, что сам не учен по-французски.

   - Либо не на что нанять учителя.

   - Выскочка! Плетью обуха не перебьешь.

   - Собака лает, ветер носит.

   - C'est un fou!

   - Un enragé!

   - Un démoniaque!

   - Un barbare!

   - Un pédant ridicule!

   - Un homme à jeter par les fenêtres¹.

   {¹ - Сумасшедший!

   - Безумец!

   - Бесноватый!

   - Варвар!

   - Смешной педант!

   - Человек, которого следует выбросить в окно (фр.).}.

   Ну, a если после всех этих восклицаний, брани, пословиц, французских пустых слов, после того, что меня в ином доме не пустят, в другом насмеются, в третьем обидят холопы, в четвертом обольют горячим, в пятом потравят собаками, в шестом, в седьмом сочтут за сумасшедшего,- ну, да если наконец хоть один отец, хоть одна мать сберегут детей от разврата, то я и доволен и счастлив. Сяду в кресло, посмотрю с удовольствием на свою чернильницу, потру лоб и скажу: "Доброе дело! Велика милость Господня!"

  

  

   Всем отцам, матерям, вдовым и вдовам, коих Бог благословил детьми.

   Всем женатым и замужем без детей, не старе сорока лет.

   Всем холостым мужчинам до пятидесяти пяти лет.

   Всем девушкам до тридцати лет.

   Разумеется, благородным, по той причине, что сие почтенное сословие есть подпора престола, защита отечества и должно предпочтительно быть предохранено. Купцы же и крестьяне хотя подвержены всем известным болезням, кроме нервов и меланхолии, но еще от иноземства кой-как отбиваются, и сия летучая зараза к ним не пристает. Они и до сих пор французов называют немцами, вино их - церковным.

   Один ученый и умный духовный, разговаривая со мною о богатстве и силе российского слова, сказал: "Наш язык так изобилен и столь красноречив, что мало его хорошо знают и от сего мало хорошо говорят, а еще меньше хорошо пишут".

   Сущая истина!

   А все-таки пишут да пишут, говорят да говорят: всяк пляшет, да как скоморох, и я пляшу, и мы пляшем, и они пляшут.

  

  

   Да ведь надобно как-нибудь назвать книгу! Если кто ее читать станет со вниманием, тот, верно, до конца несколько раз вздохнув, скажет: о, французы! а кто пробежит наскоро, тот на конце увидит: о, французы! И моя книга с головы до ног одинакова.

   Но если вам хочется правильного доказательства по грамматике, извольте! Вот задача:

   Склоняйте французов:

   Именительный. Французы - много зла наделали.

   Родительный. От французов - много зла вышло.

   Дательный. Французам - ничего святого нет.

   Винительный. Французы - на все готовы.

   Восклицательный. О, французы!

   Вот и название книги! Оно, право, не меньше прилично, чем минутное заблуждение, тысяча и одна глупость, несчастное ослепление, пагубный предрассудок и проч. Если ж название моей книги все-таки вам не нравится, я переменю. Только прочтите ее и подумайте, пожалуйста.

  

  

   Может быть, в этой книжке кто-нибудь из читателей и найдет что-нибудь на себя похожее, или приключение, или имя, или речь, с натуры списанное, то я при начале всех прошу на свой счет ничего не принимать и уверяю честным словом, что я не живописец, не ругатель, не вестовщик, не трещотка и сору из углов не выношу, хотя до чистоты охотник. Но мало ли чего похожего на свете? Кажется, все люди на один покрой; но сила не в том, что нос покороче или подлинней, ростом выше, или ниже, тяжеле или легче. Это наружность, а внутренность, кажется, у всех одна, сердце на левом боку, легкое на правом, желудок посередине, и хоть кажется, все на месте и все в порядке,- ну, а как станет мозг действовать, то и толку не найдешь! Велик ли человек, а что в нем помещается? Невероятно! Полк страстей, корпус слабостей, армия вздора, и места нет добродетелям. Сидят голубушки в уголку да стонут, совсем в загоне; дела не делают, а от дела не бегают, точно как при герольдии.

  

  

   Вот уж десть бумаги измарал, а истории еще начала нет. Знаю, что писать надобно, и время есть, и фасада, и расположение, и входы, и выходы, и проходы, все готово. Что ж не начинаю? Ох, батюшки, матушки, вить я человек,- лень. Пожалуйста, не браните; ей-Богу напишу историю. Хороша ли будет, или нет, сам не знаю - это ваше дело судить. Но в моей истории все есть: изобилие и богатство редкое, людей куча, и Москва, и Петербург, вся почти Европа, и крестины, следственно, и родины. Приключения, диковинки, свадьбы, побеги, похищения, смерти; только нет погребений. Но если кто из охотников потребует, то я тотчас черный лист привяжу к книге. Пусть сам распоряжает церемонией. Трудно на земле управляться с живыми людьми, а в землю их прятать безделица. Чем знатней, тем скорей. Порядок один: напереди певчие поют, там духовенство идет, потом тело везут, за ним родня в масках, постарее пешками, помоложе в каретах; холопи, пьяные в слезах, трезвые только что не пляшут, а наконец народ, сперва кланяется покойнику, потом говорит "смотреть нечего", а там бранит, а все смотрит: на то глаза!

   Но редко кто, видя мертвого, о смерти своей сам подумает, и хоть старее и слабее тащимого покойника, но мнит, что сам бессмертный, оттого что умереть никому не хочется. Скольких захватила смерть без покаяния, в разврате, в тяжких грехах, и тут, вместо того, чтоб употребить последние дни, часы, минуты на полезное, подумать о душе, о ближних, все мы почти сетуем, все говорим: ах, кабы знал! можно ли было ожидать! батюшки, попа! отцы мои, доктора! голубчики, бумаги! сударики, спасите! пустите кровь! пропустите шалфейцу! припустите пиявок! впустите ромашки! трите бок! виски! ноги! ай! ай! ай! плохо! ой! ой! ой! беда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Но, час ударит! смерть махнет,- и всему конец.

   Иной умирает без исповеди, другой в долгу, третий в ссоре, четвертый в разврате. Редкий заслужил живой хорошее имя, едва из тысячи один оставит добрую память...

   Страшно!

   Умереть не хочется, а книгу писать надобно.

   Так и быть!

  

  

   Всегда, когда рассказывают в обществе примечательное о ком-нибудь, то мы, если тот, о ком речь, нам неизвестен, расспрашиваем обыкновенно меньше о нравственности, о дарованиях и о делах его, чем о приметах, и так подробно, как будто бы в полиции заявить надобно о побеге: велик ли ростом? каков лицом? какое платье? и, по мере красоты, лет и росту, усиливается или ослабевает участие, радость, внимание и сожаление. Беда старикам и старухам, хромым, кривым, горбатым, заикам или безобразным! Пропали они! уж никто не пожалеет. А у всех на языке: туда ему и дорога. Всему есть время и предел; но добродетель, великие дела, отличные дарования и важные заслуги должны бы по справедливости оставлять память вечную. Да память-то на доброе у людей коротка, и большая часть, зная, что об них самих помнить нечего, не хотят и сами помнить о тех, кои переживают смерть, достав себе место в истории, в почтенном кругу, в честной семье; для этого-то я и опишу подробно своих актеров, из коих два человека редкие, несколько изрядных, а прочие дрянь; однако ж они в действии. Иначе нельзя. Пороки для добродетелей столько же нужны, как тень для живописи или черная фольга для брильянта. Если б дурных людей не было, то бы не замечали и хороших; одних больше, других меньше. Ну, да и свет велик! всем есть место и дело. Везде люди, и на земле, и в земле, и на водах, даже и по воздуху летают... Вот куда залетел! попросту - заврался.

   Не в первый раз и не в последний, было бы известно.

  

  

   Сей почтенный человек, отец, муж, россиянин редкий, родился в 1739 году, в одной из тех изобильных губерний, где круглый год никто ни в чем не знает нужды. Родители его, старинные дворяне, были люди богатые и в большом уважении. Воспитание дали детям хорошее, укрепили тело, поселили в душе страх Божий, любовь к отечеству, почтение к государю, уважение к начальству и сострадание к ближнему. Отец Луки Андреича, Андрей Богданович, жил 82 года и умер горячкою, простудясь зимою на пожаре в чужой деревне. Его тут уговаривали, чтоб себя поберег, но он отвечал: "Чего себя беречь, когда люди погибают".

  

  

   Когда Андрей Богданыч почувствовал, что трудно болен, то исполнил долг христианский, с смиренным сердцем, с добрым духом, в чистой памяти и с незазренною совестию. Лекарства принимать не хотел, говоря: "Умирать время, а лечиться поздно". Призвал сыновей и говорил большому: "Слушай, друг мой, Николай! Тебе двадцать шесть лет, и ты своим умом жить можешь, а брат еще молод; мать ваша недолго с вами останется: она за мной в гроб пойдет,- так будь ты брату отцом, поставь его на ноги, правь имением и не плошай. Я вам оставляю имя честное и кусок хлеба. Что мне больше вам приказывать? Молитесь Богу и наблюдайте заповеди Его. Жизнь ваша будет честна и конец христианский". Потом благословил детей, каждого образом, обнял, вздохнув, жену, простился с людьми, попросил священника, чтоб читал отходную, и отошел к подателю всех благ. Дом, село наполнились воплем, и слышны были одни слова: "Не стало отца нашего Андрея Богданыча".

   Вот его надгробная!

  

  

   Сия достойная жена предостойного мужа жила с ним в союзе, то есть в счастье, пятьдесят два года. Любила мужа, детей и молилась за них Богу. Она была барыня, мать, жена, друг, советник, наставник, хозяйка, няня, мама и сущая христианка. Видя опасность мужа, испугалась, упала духом и, истощив силы, не давая себе ни днем, ни ночью покоя, должна была лечь, и легла в одной горнице с умирающим мужем. Когда же он скончался, то она приказала снять с него золотой крест с мощами, надела на себя и стала сама готовиться к смерти. Ни слезы детей, ни родных, ни людей, ни увещания умного и почтенного священника, ничто не могло влить каплю отрады в душу ее, погруженную в тяжкую печаль. Она не вздыхала, не стонала и не плакала, но гасла три дня; занималась детьми, учила их доброму, приказывала чтить память отца и, отдав большому сыну обручальное свое кольцо, сказала: "Когда Бог сочетает вас, вот мое кольцо на счастье, да будет благословение мое над вами и над детьми вашими. Простите. Бог с вами. Он милосердие свое являет надо мною грешною и не оставляет меня одну в мире". За сим она посмотрела нежно на сыновей своих, положила им руку на голову, взвела взгляд к небу, произнесла: "Верую во единого",- но сил не стало, свет помутился в глазах ее, и она заснула вечным сном.

   Дети стояли на коленях под рукою матери, наконец взглянули и увидели, что они сироты.

   Чрез два дня одни дроги отвезли оба гроба в церковь; в одно время погребены муж и жена единодушные; одна могила сокрыла тела их. Вечная вам память, благословенная чета!

  

  

   По завещанию отца заступил его место и хранил свято волю его. Недреманным оком смотрел за братом и за имением, записал его в службу, снабжал всем, и когда, после полученной раны, брат принужден был оставить службу, то он уговаривал его жениться, имения делить не хотел, говоря: "Я нездоров, умру холостым, все достанется тебе или детям твоим. У нас все общее, а ты управителя лучше и честней меня не найдешь". Для сего, после кончины родителей, пошел в отставку. Но случась на Волге в своих деревнях, во время разбоев Пугачева, остановился в одном маленьком городке, где не было начальника и все было в тревоге. Он пришел на площадь и сказал народу: "Злодей идет вас грабить и губить. У вас и ружья, и порох, и руки есть, а нет командира. Я майор, рад служить и умереть с вами".- "Нам то и надо!" - закричала чернь. Николай Андреич сколько мог и успел, учредил все. Чрез два дня пришел Пугачев, стал брать город. Защищать некому. Смелые бросились в окоп с храбрым начальником, расстреляли весь порох, большая часть легла на месте, остальные сдались, а Николай Андреича смертельно раненного привели к злодею. Он ему предложил присягу или смерть и вот какой получил ответ от достойного сына Андрея Богданыча: "Я дворянин Кремнев, майор, и присягал в верности Великой Екатерине. Как ты злодей смеешь думать, чтоб я осрамил себя и весь род мой изменою? Конец - минута, позор - вечность. Спеши казнить, или я умру своею смертию".

   Злодей и толпа, его окружающая, разъяренная сею речью, кою они постигать не могли, но слышали, бросились на него и изрубили его в мелкие части. Пал герой! Злодей пролил кровь драгоценную, но она под ним текла реками.

  

  

   Полно, правда ли? Неужли в самом деле был майор Кремнев с таким большим духом?

   Вот тут меня и бросит в жар: одна щека покраснеет, другая побледнеет, губы затрясутся, глаза заморгают, руки сведет в кулаки, и я, заикаясь, стану проповедывать.

   Разве я виноват, что вы ничего не знаете и знать о своей земле не хотите; что говорят о ней, того не слышите, а что услышите, то забудете. Стыдно! непростительно! Да вы в состоянии иные и тому дивиться, что Николай Андреич так говорил и так умер, а что он был? Дворянин, майор и сын Андрея Богданыча. Отцы ваши, деды и прадеды этому бы не дивились; отцы бы сказали "спасибо", деды: "не диковина", прадеды: "нашего поля ягода".

   А вы говорите: "Полно, правда ли?" Да полно, слыхали ли вы, что сделал... {Пропуск в рукописи. Имеется в виду дьяк Тимофей Осипов.} при Дмитрии Самозванце. Исповедался, причастился и пришел ему доказывать при всех, что он не царь, а Гришка расстрига. Тут его и изрубили.

   А бомбардир, который попался к Пугачеву и, нарочно приведя разбойников ночью на батарею, закричал своим: "стреляйте, ребята, вот изменники!" - и был убит с ними?

   Знайте, что геройству, верности государю и отечеству, великодушию и бескорыстию русских нет конца, и для того прежде сим никто не хвастал, что было не в диковинку. Где был Пожарский, Минин и Еропкин?

   Еще вот новая беда: те, кои мало знают или вовсе не знают знаменитых своих соотчичей, а наизусть вытвердили анекдоты французской монархии от Фарамонда до Людовика XVI, те, верно, все помнят историю сержанта Жилета и капитана д'Ассаса для того, что они французы, что учители про них твердили и что их портреты везде. Жилетов и я, помню, видел в Зимогорье и в Кременчуге в трактирах. Цена им, я думаю, 10 копеек, да и дело бездельное. Жилет, инвалидный сержант, шел подле лесу, кричат разбой, он на шум - видит двух воров, девку, привязанную к дереву. Жилет одного вора ранил, другой ушел, девку отвязал, отвел домой, историю огласили, портрет списали, награвировали, собрали денег, в театре надели лавровый венок и, вместо Жилета просто, стали звать - храбрый Жилет. А д'Ассас, в Семилетнюю войну, пошел ночью дозором по лесу, шел впереди. Его остановили прусские гренадеры и сказали: "Молчи, или смерть!" Д'Ассас вскрикнул: "Ко мне, овернские! вот неприятели!" (à moi d'Auvergne! voilà les ennemis!), и д'Ассаса награвировали, но он дорог и в трактирах его нет, а находится в домах, где жалуют эстампы.

   К стыду общему, у нас, может быть, есть и не один такой, который, смотря на д'Ассаса и на Жилета, воспламеняется духом, завидует французам и не в первый раз жалеет, что и сам не француз. Закричи: "A moi mes amis!" {Ко мне, друзья (фр.).} - он рад в окно выпрыгнуть. Зареви: "наших бьют!" - он спросит: "чьих?"

   Отец их, не отворачивайся, мать, не прячь лица. Я дождусь, как выйдут дети, и скажу вам: "Жаль вас, жаль время, жаль детей: вас - что вам в старости не будет утешенья; время - что напрасно пропало; детей - что они ни то ни се, ни рыба ни мясо".

  

  

   Шел я, гуляя, по Фонтанке, в ноябре, в то самое время, как река только лишь стала; увидел толпу людей и посреди девку в дурном платье, которая хотела было утопиться; вид у ней был и странный и развратный. Все ее бранили, все упрекали и давали не вовремя поучения. Я спросил, кто ее вытащил, и один из толпы сказал: "А вон в синем-то". Тогда, подошед к этому человеку, который, дрожа от холоду, выжимал кулаки, я начал с ним следующий разговор:

   Я.- Ты, брат, вытащил девку-то из воды?

   Синий.- Я-с; мне Бог помог.

   Я.- Да отчего это она хотела утопиться?

   Синий.- А Господь ее знает; видно, блажь нашла. Я вот шел от хозяина с письмом, иду, а она, дурища, прибежала на ту сторону, посмотрела, знашь, через перила-то да и бултых; а я перекрестился да туда же за ней.

   Я.- И не раздевшись?

   Синий.- Куда раздеваться! Уж тут нечего кафтана жалеть; как-нибудь бы да душу-то спасти.

   Я.- И скоро ты ее схватил?

   Синий.- Схватил-то скоро, да долго бился. Знашь, лед; он, правда, хоть и тонок, да плыть-то несподручно, а подсобить некому, вот што! Она же меня схватила за руку да и замерла, видно, от испуга; такая пострел, топиться-то топилась, а на дно не хочется.

   Я.- Ведь и ты мог бы с нею утонуть? А уж ей без тебя не быть бы в живых.

   Синий.- А почему ж так? Народу много ходит; ну, не я, так другой бы вытащил. Пожалуй, не диковинка; ну, да вот вишь спас обех.

   Я.- Доброе дело ты сделал; ведь не смотреть на нее. Вот, брат, тебе двадцать пять рублей: ты прозяб; выпей да согрейся.

   Синий.- Да я-с и вина-то сроду не пью, а озябать нам не привыкать. Деньги-то лучше, барин, дай этой девке; не диви, она от бедности и руки-то на себя наложила.

   Я.- Скажи же, друг сердечный, откуда ты?

   Синий.- А вот недалеко, от Вологды; я артельщик, служу на конторе. Прощайте, барин; доброе вам здоровье. Пойти выпить сбитню с перечком.

   Сказав сие, синий друг человечества пошел по Фонтанке, так, как бы он не делал славного дела, не подвергал жизнь свою опасности, и пристыдил меня отказом. Я вошел опять в толпу; девку узнали, что она чухонка, не знала говорить. Чему дивить! И утонуть-то не умела. Я от ней хотел узнать, что ее принудило к самоубийству; но она ни говорить, ни смотреть не хотела. "Вишь кака рыжая! Эка чертовка!" Народ разошелся, девку взяли на съезжую сушить, спрашивать и увещевать; а у меня остался навсегда в памяти артельщик. Я его как теперь вижу: мужик лет тридцати, невелик, бородка черная и взгляд свой, то есть честный. Он, верно, тотчас забудет, что спас человека, и вспомнит разве иногда зимою, когда прозябнет.

   Вот вы слышали о чухонке и о синем кафтане; прошу сказать, каков вологодский мужик? Взглянул, увидел опасность, забыл себя, спас человека, встряхнулся и пошел!.. Вот д'Ассас! Вот Жилет! Вот работа для живописца, для стихотворца; вот пища для сердца и души, но не для всякой...

  

  

   Лука Андреич родился в селе у отца, 1 октября, то есть в самый Покров, и в память сего происшествия обрадованные его родители, по обещанию, обложили местный образ в богатую кованую ризу. Радость их была оттого велика, что Настасья Матвевна (матушка Луки. Андреича) шестнадцать лет не рожала после родин первого сына, так что Андрей Богданыч уж отчаивался иметь еще детей. Иногда, сидя с женой, говаривали они так:

   Муж.- Настасья Матвевна, надобно б еще детей!

   Жена.- Где ж взять, друг мой? Бог не дает, что делать!

   Муж.- Ну, как что делать? Молиться Богу. Николай малой хоть куда, да что-то слаб; воля твоя, а не худо бы еще нам ребеночка другого.

   Жена.- Что ж? Мы люди не совсем старые; может быть, Бог в немочи нам и поможет...

   Муж.- Вот ты тут всегда немочь-то и примешаешь. Эх, с тобой о деле говорить нельзя!

   Жена.- Ну, как тебе угодно; да с тобой все невпопад.

   Андрей Богданыч, после этих разговоров, бывал иногда сердит по нескольку часов, отговаривался в сердцах верхом садиться и на лестницу идти, повторял, придираясь ко всему: "Да где мне? Я уж из сил выбился. Где мне силы взять? Мы люди старые, не наше дело; только смеху наделаешь". И когда тут случалась жена, то она ему говаривала: "Вот ты, мой друг, ко всему придерешься; у тебя всякое лыко в строку". Андрей Богданыч, будто не ей, всегда, бывало, сквозь слез проворчит: "Да коли нет ремешка, так и лычку обрадуешься".

   После родин второго сына, когда разговор обращался на старость, слабость и проч., тогда Андрей Богданыч более уже не серживался, а вместо ответа всегда засвистит и велит малому сказать маме, чтоб принесла или привела Лукашу, и, приласкав дитя, посмотрит лукаво на жену и всегда, бывало, ей скажет: "Настасья Матвевна! Это не наше дело",- а она ему: "И, мой друг, что за шутка? Пожалуйста, полно". А он ей: "Что делать, матушка! Люблю мешать дело с бездельем".

   Итак, родился Лука Андреич; а когда точно, это можно отыскать в метрических книгах и в святцах (если целы) Андрея Богданыча, в которых он своею рукою записал: "1739 года 1 октября, по власти Божией, родился у нас сын Лука, коего крестил воевода Сидор Евстафьевич Поборов с Пульхерией Евстигнеевной Кастиловой". Чему ж верить, как не этому?

  

  

   Мы думаем, что все знаем, а выходит, ничего или очень мало. Иной заявляет, что ничему не верит, а ни в чем не сомневается; другой над всем смеется, а все уважает; третий ничего не боится, а от всего дрожит. Рассудок запрещает верить снам, предчувствиям, приметам; но многие примеры заставляют колебаться в отвержении существа многих вещей, совсем уму человеческому непонятных. Сны больше всего занимают, радуют и печалят многих людей. Доктора доказывают, что сон есть произведение обремененного слабого желудка, раздраженных нервов, паров, кои, поднимаясь в голову, теснят мозг, приводят в действие воображение и расстраивают сон, определенный всякому животному для восстановления истощенных бдением сил,- все это хорошо; однако ж это все пустословие, потому что до сих пор ни один доктор не знает причины действия нервов, оттого что анатомят тела мертвые, в коих жизненного движения уже нет. Три века анатомия была главный предмет медицинской науки и служила ей фундаментом; думали все, что она доведена до совершенства; но вдруг какой-то Галл открыл первый, что мозг в черепе сложен как салфетка и что его можно развертывать. Следственно, судить по неодушевленному телу о действии моральном живого человека все равно, что узнавать людей по домам, в которых они некогда живали; но зато варение желудка в точности доказано, надобно думать, оттого, что без воображения, без деятельности, без пылкости и без ума жить легко можно, а без еды никак; да она же главный предмет эскулапов в практике; от ней они сыты сами и от них аптекари, столяры, каменщики, резчики, даже и мелкие стихотворцы, потому что стихи на смерть знатного или богатого столь же по благопристойности необходимы, как плерезы, черная фланель, мавзолей и вызов должников.

   Накануне рождения Луки Андреевича отец его видел во сне, будто пришел к нему в дом человек, маленький, сухой, бледный, и убил сына; что он бросился на него, но маленький человек обратился в ветер и исчез, сказав: "Не первого и не последнего". Андрей Богданович проснулся, перекрестился, плюнул, перевернулся на другой бок и заснул; а на другой день в шутку рассказывал соседям свой сон, заключая: "Верь, пожалуй, снам! такой вздор иногда лезет в глаза, что и не сообразишь".

   После родин бабушка повивальная хотела ребенку впустить в рот капельку белого вина, но ошибкой ей подали французской водки, и дитя чуть не захлебнулся - по счастью, не проглотил. Кормилице сделали из французского штофа телогрею; но ребенок, когда она в праздничные дни бывала в наряде, ни под каким видом не брал груди, до тех пор, пока кормилица переоденется.

   Из всего этого Андрей Богданыч и сделал заключение, что сын его новорожденный французов любить не будет. "Смотри-ка,- говаривал он Настасье Матвеевне,- ведь это недаром Лукаша-то штофной телогреи не любит; видно, водкой-то его так отбаловала, что душа его ничего французского не принимает".

   Настасья Матвевна.- И, друг мой, захотел ты ума от ребенка! он блажит так; будто он знает, что такое водка и штоф французский! Да за что ему французов не любить?

   Андрей Богданыч.- Ну, да и любить-то не за что; народ пустой и люди сумасбродные, все гаеры. Я хоть мало их видел, да довольно с меня; они мне совсем не по натуре.

   Настасья Матвевна.- Да они, сказывают, такие люди учтивые.

   Андрей Богданыч.- Я этого-то и не люблю. Коли человек все кланяется: либо нищий, либо плут,- право, так!

   Настасья Матвевна.- Вот ты и готов бранить.

   Андрей Богданыч.- Да хоть и побить.

   Настасья Матвевна.- Помилуй! За что же?

   Андрей Богданыч.- Да так. Все-таки лучше дать острастку.

   Прошу не забыть сон отцов, водку бабушки и телогрею кормилицы. Следствие покажет, что это все не даром.

  

  

   Кормилицу выбрал сам Андрей Богданыч, молодую и здоровую бабу, расспросив подробно и проведав всячески о ее нравственности и поведении. Много при сем случае было искательства и происков: о иной бабе просил прикащик, о другой ловчий, о третьей казначей; но просьбы остались втуне, и до родин барин отговаривался одним словом: "посмотрим"; а как родился дитя, то послал за назначенной им бабой, и она была приведена, объявлена кормилицей новорожденного и явлена без присяги в должность, получа следующее поучение от господина: "Смотри ж, Анисья! береги ребенка, как глаза, твое счастье в том: коли выкормишь порядочно, то тебе 20 рублей, и муж и ты в отставку; а коли не то, так взашей прогоню, да и на глаза ко мне не показывайся! Слышишь? Было б тебе сказано".

   Анисья поклонилась в пояс и отвечала: "вестимо дело",- и обратилась в холмогорскую корову. В то же время определена к ребенку и мама. Она хаживала некогда за барыней, а после за ключами, была умная и честная женщина. Андрей Богданыч за то ее любил, что муж ее утонул в Оке, бросившись спасать его в одно время, как он, переезжая весною, провалился на льду, и когда речь доходила до опасности, до верности и до хороших слуг, то Андрей Богданыч всегда со вздохом говаривал: "Много людей, а другого Филиппа вряд ли нажить! Сердечный! вечная ему память!"

   Эта мама была при дитяти до 9 лет, сыпала в одной с ним горнице и поселила по-своему в него страх Божий и любовь к родителям, приучила к чистоте и опрятности и столь умела довести ребенка себя любить и почитать, что когда она умерла, то он с неделю был неутешен.

   Физическое воспитание, надобно думать, было хорошо, потому что Лукаша 10 месяцев стал ходить; в три года Герасимовна (имя мамы) не могла его догонять; в шесть лет уж он хаживал верст за пять в поле ловить перепелов, а в 9 мог по целому утру ездить на иноходце с собаками.

   По-русски его учил священник, арифметике сам отец, а после смерти его - по-немецки, геометрии и на скрипке играть Иоган Христофорович фон Бутергаузен, отставной инженерный штык-юнкер. И не мудрено! он не знал простуды и неварения желудка,- пил и ел чего сколько душа хотела, по субботам хаживал в геенну, то есть в баню, сыпал равно на сквозном ветре и на лежанке; в горнице сиживал в тулупе, а на дворе в мороз бегивал в халате, квас пил на молоко, чай на репу, познакомился с 3 лет с ленивыми щами, с ботвиньей, с няней, с рубцами, с блинами, с киселями, кашами, чинеными желудками; и когда спешил есть, то отец, улыбаясь, говаривал: "Э, как Лукаша уписывает! за ушми пищит!.."

  

  

   Поместя в числе кушаньев няню, намерен тем, кои не знают, что это за блюдо,- его описать. Няня составляется из телячьей головы, из гречневых круп и свежего коровьего масла; все кладется в горшок, замазывается тестом и становится на сутки в печь; потом из горшка выходит кушанье, в коем мудрено решить: что вкусней - каша или мясо? Почему же такое смешное название? А почему же оно смешнее котлетов в бумажках (en papillotes), котлетов с жабами (à la crapeaudine) и ста других блюд, имеющих смешные и незначащие названия? Что нужды до имени, когда знаешь вещь; желудку надобна пища, а не слова; няня же, ей-Богу, здоровей, питательней и вкусней, чем бир-суп, габер-суп, клёцки, луковый суп (soupe à la lôig-non), макарони и пуддинги с изюмом.

   Может быть, я напрасно выдаю эту главу; но хотел остеречь тех, кои, плохо зная русское, могут подумать, что дитя был людоед и кушал нянюшку; следственно, это просто объяснение в непросвещении, да и куда мне учить ученых! Я не философ, а русский, живу по-русски, думаю по-русски, и если б не родился русским, то сокрушался бы, что не русский.

  

  

   Найти другое слово для означения воспитания нравственного, потому что слово "воспитание" больше относится к телесному, происходя от глагола питать, выкармливать; в старину в этом нужды не было, потому что нравственность и наука заключались в научении закону Божию и в присяге; но тогда молодые люди, по примеру родителей, знали священное писание наизусть, и луч святой истины в юном еще возрасте проникал в глубину души и просвещал умы, неподверженные умствованиям и незараженные вольнодумством. Люби Бога, государя, отечество, честь; стой и умирай за них,- вот поучения, приказания отцов и матерей... Они тогда умели любить, умели и наказывать детей. Тогда косой взгляд отца или матери был поразителен, даже для седого сына или дочери. Почтение и повиновение столько же тогда были свойственны детям, как нынче ветреность и неуважение.

   Так как старики были люди умные, то они и знали всю цену здоровью; без него нет счастья, нет пользы, нет утехи... Мне возразят: много было и есть людей с слабым здоровьем, но с отличными дарованиями? Я не спорю, но и со мной спорить не можно в том, что эти же самые люди, с крепким сложением, имели бы еще гораздо больше и ума и знаний и, занимаясь меньше сохранением слабого здоровья, больше б могли быть полезны. Как сильно работать головою и быть деятельну, когда, нет надежды довесть к концу начатое, когда должно делить время между болезнями и докторами! Как думать свободно о чем-нибудь, когда должно поминутно быть заняту собою... пять месяцев бояться воздуха, а семь - сидеть взаперти!.. Поверьте, что без хорошего желудка человек и себе и другим в тягость. Все те, которые произвели великие дела, были крепкого сложения и варили пищу хорошо. Посмотрите, что произошло от дурных желудков! Сколько прибавилось докторов, аптекарей, карликов, дураков и проч... Праотцы наши с трудом наедались, а мы всего объедаемся; доказательство тому, что почиталось за обиду, когда почетный гость откажет кушанье или вино, уговаривали словом: "За что же такая немилость? не обидьте нас"... Ну, да если желудки испортились, на что же ездить по званым обедам? а где ж почваниться, как не у подчиненного, у челобитчика, у купца, у приверженного? Они зовут из чина, из дела, из подряда, из хвастовства, чтоб сказать: "Его сиятельство, или высокопревосходительство, изволил, по милости своей, у нас кушать",- и спасиба за такой обеденный стол никто не скажет хозяину; из пяти четыре, объевшись, его же бранят, приговаривая: "Обкормил, черт его побери". Черт у людей всегда в чести и главный поверенный во всех делах.

  

  

   Хоть мамы эти, кои хаживали за детьми и были простые барские барыни, без просвещения, в набойчатых или ситцевых кофтах, с повязанным на голове платком, но они отнюдь у детей ни умов, ни сердец не портили; хотя и пугали их волками, мертвецами и смертью-курноской, но не говаривали, что отец дурак, мать зла, что все после детям достанется. И чем жены английского конюха, швейцарского пастуха и немецкого солдата должны быть лучше, умней и добронравней жен наших прикащиков, дворецких и конюших? Но это мамы, а те bonnes - все для того, чтобы ребенок первые нужные слова, которые после и забудет, выговаривал не по-русски; однако ж из него сделают не серого попугая, скворца, сороку; эти говорят: "veux tu déjeûner Jacquot?" {Ты хочешь завтракать, Жако? (фр.).}, "поп у ворот", "сорок каши", а дети: "bonjour, papa", "тенк'ю (thank you)", "гут морген (gut morgen)". Тут мне скажут: да как: нычне маму выпустить? сын мой не Митрофанушка. Ну! берите иноземок!.. Да и барских барынь нынче уж мало, а все девушки, которые днем и вечером под окном, днем в доме, а ночью на улице, и они больше знают воспитательный дом, чем приходскую церковь.

  

  

   В 1755 году записан в Преображенский полк солдатом и в том же году пожалован капралом. В 1756 в фурьеры, в 1757 в подпрапорщики. В 1758 выпущен по именному указу в поручики, быв в Царском Селе на ординарцах при получении известия о победе над пруссаками, и определен в санктпетербургский полк. В 1759 пожалован в капитаны за взятие в плен роты с офицерами. В 1760, за отличие, в секунд-майоры, отбив у неприятеля 8 пушек. В 1762, при производстве по армии, произведен в премьер-майоры. В 1706 в подполковники, в 1771 в полковники, за храбрость, при взятии штурмом Бендер. В 1773 ранен и отпущен до излечения, пожалован кавалером военного ордена. В 1774 отставлен бригадиром. В 1776 женился.

  

  

   Зачем изволил поместить женитьбу в послужной список? Это, право, ни к селу ни к городу!- Извольте выслушать, а там подведите под военный артикул. Благословен и многосчастлив тот человек, которого Бог наделит женой честной, умной, благонравной и великодушной. В ней супруг имеет любовницу, жену, друга, советника для себя, наставника, попечителя и пример для детей. Ею удвояется счастье самого благополучного человека, умножаются забавы, спокойствие, утешение и отрада в жизни. Расставаясь со светом, муж сей жены сокрушается больше о ней, чем о самом себе. Полвека счастья кажется ему минутой; он не видит в предстоящем ни разврата, ни невежества, ни напастей для детей своих, представляя их в глазах и под покровом добродетельной матери, и, умирая, просит у Бога единой милости - чтоб продлил жизнь жены его... Вот союз, где все дни ознаменованы взаимным счастьем, единодушной молитвой благодарности к Творцу мира!.. Союз завидный, примерный,- но редкий, и очень редкий; однако ж у нас есть,- и я его описал, не выходя из своего дома. А там далее - обыкновенно по тому, что мы знаем, что видим, что слышим, счастье часто, кажется, будто женится на любви или дружба на добродетели,- ничего не бывало: беда на проказе или скука на дурноте... Отчего же это? Оттого, что женятся большая часть по страсти слишком молоды; тут ни рассудка, ни глаз, ни ушей быть не может; а там и найдут причины, и вот в каком порядке: 1) страсть, 2) богатство, 3) знатность, 4) чины, 5) покровительство, 6) подлость, 7) скука, 8) огорчение, 9) странность, 10) свычка, 11) скотство, 12) страх, 13) так. Как же, вынув из этой лотереи два номера, то есть мужичка с бабочкой, не найти картину военной службы в неудачной женитьбе: сперва служба легкой кавалерии и конной артиллерии, потом тяжелой кавалерии, осадной артиллерии, гарнизонная, инвалидная... Муж с женой в войне - редко в перемирии, сшибки частые, жена в разъездах, муж на часах ходит дозором, всех окликает, ловит курьеров, шпионов, языков. Жена, как открытый город или крепость с проломом, сдается - кто ни подступит, и берут ее подкопом, переговором или обманом, изнуренную форсированными маршами и трудами, приведя все в беспорядок и затопя окрестности. Когда муж появляется, неприятель отступает, а он исправляет все испорченное, осушает залитое, засыпает ворота. Часть гарнизона гоняет шпицрутенами, нескольких, для страшного примера, отсылает в каторжную работу и сидит вооруженный у подъемного моста, увещевает, напоминает любовь, закон, присягу; но только лишь вон из крытого пути и вышел в форштат, то другой неприятель, или тот же опять, занимает его место, и крепостца, по превратности вещей в мире сем, ежедневно переходит из рук в руки; нет в ней ни дня ни ночи покою, только и видно, что и свои и чужие взад и вперед входят и выходят. Теперь, прошу сказать, можно или нет поместить в послужной список ту женитьбу, в которой муж попадает в крепость? Можно и должно!!!

  

  

   Спорил, один раз, я до слез с приятелем, который, приуча себя терпеть французов, читав много их книги, проводя много время в их земле, сделался несколько к ним пристрастен и несправедлив насчет своей земли. Он нападал слегка на многие русские обычаи, охуляя их, а я защищал все грудью, приводя пример подобный или похожий на наши в чужих краях. Главное прение было о воспитании, и он ополчился крепко против мам и нянь русских. "Что это за дрянь!- кричал он.- Чему от дур научиться? они прививают глупость детям, продолжают их невежество, населяют в них предрассудки, удаляют просвещение и закаливают их головы".- "А французские няни, или, по-вашему, bonnes (добрые), не врут при детях?" - "Совсем нет, или меньше, они сказывают басенки, историйки, поют песенки, и во всем есть что-нибудь поучительное, занимательное и нравственное".- Поздравляю! прошу выслушать: я видал много и русских мам и нянь и чужестранных; вспомню, что те и другие говорят, и станем сравнивать. До четырех лет детей забавляют, унимают от слез или мешают плакать; обыкновенно держит няня ребенка на руках или на коленях и сказывает ему, что знает, а все одно.

Англичанки говорят:	Перевод:
See, saw,    Margery Daw    Lord her bed    And laid upon straw.    Was not she    A nasty slut,    То seil her bed    And lay in the dirt?	Си, са,    Маржере Да    Подала постелю    И легла на солому.    Не была ли она    Замаранная потаскушка,    Что постелю продала    И в грязь легла?
&n Другие авторы Габбе Петр Андреевич Башкин Василий Васильевич Джаншиев Григорий Аветович Оленин Алексей Николаевич Аладьин Егор Васильевич Плещеев Алексей Николаевич Воровский Вацлав Вацлавович Кавана Джулия Веселовский Алексей Николаевич Брусилов Николай Петрович Другие произведения Лондон Джек - Мартин Иден Есенин Сергей Александрович - Октоих Белый Андрей - Симфония Авилова Лидия Алексеевна - Глупыши Василевский Лев Маркович - В. Г. Короленко Андерсен Ганс Христиан - Две девицы Амфитеатров Александр Валентинович - Казнь Шуф Владимир Александрович - Переводы Ибрагимов Лев Николаевич - Ты душа ль моя, красна девица!.. Мельгунов Николай Александрович - Кто же он?
1 2 3 4 5 Категория: Книги | Добавил: Ash (12.11.2012)
Просмотров: 1303 | Рейтинг: 0.0/0

Всего комментариев: 0