Ростопчин Федор Васильевич - Ох, французы!

дурак, а я, благодаря Бога, с ума не сошла. Разве ты продал, или украли желтую и мордаре карету?

   Феклистыч.- Нет, сударыня. Пропажи в вашем доме нет,- что ж, грех сказать!- а кареты эти две хотя и стоят в сарае, да в них ездить опасно оченно: того и смотри, что рассыпются; а мне ведь ваше здоровье пуще всего на свете. Долгие вам лета; а после вас куда мы годимся!

   Барыня.- Да разве я тебе, старый черт, не приказывала еще на первой неделе починить мордарееву-то карету? ты забыл? Был глуп, а теперь еще глупее стал.

   Феклистыч.- Воля ваша, сударыня, в мои лета люди не глупеют. Я все в одной поре. Да эти кареты и чинить нечего: до них дотронуться нельзя. Вот я и пытался отдавать, да никто не берется. Здешний же каретник, Обросим, причитает на вас 13 рублей с полтиной прежних. Что ж мне делать? Ведь не связать его.

   Барыня. - Тебя слушать, так и конца не будет. Вот вчерашнюю-то карету если б ты осмотрел, так бы сраму не было со мною на улице.

   Феклистыч.- Матушка, да уж ее чинили-чинили, да и в пень стали, и рук-то марать никому не хочется; а на леченой кобылке недолго ездить.

   Барыня.- Врешь, дурак, врешь. Вот я пошлю Крисанфовну осмотреть.

   Феклистыч.- Да хоть сами изволите пойти, а все то же будет. Я вам точно докладываю.

   Барыня тотчас закричала девку. Девка вошла, вышла, и явилась потом Крисанфовна, которой барыня приказала так: "Поди, пожалуйста, голубушка, в каретный сарай; посмотри, что там с каретами делается. Этот старый черт все у меня поломал и ни за чем не смотрит". Барская барыня, сказав: "Слушаю, матушка, сей же час вам обо всем представлю",- отправилась с сим важным препоручением и с полной доверенностью. Не прошло десяти

   минут, как раздался крик, вопль и влетела в комнату стремглав Крисанфовна, простоволосая, без косынки и с разодранной юбкой, отчего сделался у ней шлейф. За нею, по пятам, все девки, люди: "Что такое, что с тобой? Опомнись! перекрестись!" Но едва через полчаса могли получить ответ и реляцию от Крисанфовны.

   "Ох, мать моя! Ох, государыня ты наша, сударыня, Степанида Кузьминишна! Ах злодей! что он со мною сделал! обругал, проклятый! Это дьявольское наваждение. Ох, матушка, прикажи дать испить; язык во рту не воротится. Ну, дошла была до року! Околеть бы без покаяния! Полно бы вам служить!"

   Тут дали ей выпить стакан кислых щей. Девки оправили на ней, смеючиеь и отворачиваясь, косынку и платок; и Крисанфовна, держа свой шлейф в руке, начала сарайную повесть, охая везде, где запятая.

   "Вот, матушка, как вы мне изволили приказать сделать осмотр каретам-то, я и пошла прямо в сарай; пришла, а он заперт. Я вызвала Петра, рыжего кучера, говорю ему: "Петр, отопри сарай!" Он мне: "Да тебе какое, дескать, дело!" - "Отопри,- я говорю,- вор! Барыня изволила приказать". Он и отпер,- точно так было, хоть сейчас с места не сойти,- и говорит: "Ну, Крисанфовна, поди же ты сама смотри, чтоб после не кричать караул". Я его тут выбранила,- что ж! согрешила, нечего сказать,- да и в сарай; подошла к желтой карете, отворила дверцы,- как запрыгают крысы, и видимо-невидимо! одна вскочила под платье, а я за хвоет да об земь - ведь я человек не робкий! Да что и за крысы: иная с кошку, такие крупные. Как я заглянула в карету-то, и там живого места нет - все съедено, все источено, а где сидень-то, там гнезда с крысятами, и дух такой, что способу нет; а в шишках-то наверху воробьи гнезда натаскали. Ну, хорош присмотр! уж есть за что сказать спасибо Феклистычу! Да все это ничего, все б дело плёвое. Я, ни думая, ни гадая, только чтоб вам, матушка, сделать угодное, осмотря желтенькую-то карету, да и пошла к малиновой; только лишь я за дверцы,- вот не лгу, Бог свидетель! - ан как выскочит, как вопьется в меня, что же сударыня? Собачища с медведя: хам-хам, да и на меня. Тут я уж свету не взвидела, так и бухнула на землю; а собака-то и ну меня, то туда, то сюда, облапила да и сидит. Я ни жива ни мертва, кричу во все горло, а она пуще серчает, то тут рванет, то в другом месте; уж как глаза уцелели, диковинка! Ну уж я кое-как выкарабкалась да бежать; а собачища схватила за юбку, да и ну драть! Ох, матушка,ивидела страху, благодаря Феклистычу! Счастлив он, вор, что не попался мне, а то бы я его не хуже собаки-то приняла. Вот он, матушка, как вам служит верой и правдой, тавлинец проклятый! Небось вы не изволите знать, что и в той карете, что сломать-то изволили, делалось по ночам... Да при княжне говорить-то будто непригоже".

   Должно знать, что Феклистыч и эта Крисанфовна были злодеи непримиримые и вражда между ими столько же была сильна, как в роде Атридов, Монтеки и Капулетов, турков и христиан. Крисанфовна в молодости желала за Феклистыча замуж, а он желал выйти из сомнения на счет ее добродетели, как-то слишком поверил и слишком углубился в открытия,- а вышло ничего, и он женился на другой. У них частые бывали сшибки, и Феклистыч два раза ее невинно подвел под гнев: один раз сказав, будто она на салопе прожгла утюгом дыру, а в другой взвел, будто она разбила банку медового варенья, отпуская повару на сладкий слоевой пирог.- Тетка запылала справедливым и законным гневом на глупого раба своего. "Позови Феклистыча сюда! подай его сюда! Вот я его, бестию! Нет, уж терпения недостает!"

   Дворецкий встречен был бранью и вопросом: "Затем разве я тебя, шельму, пою и кормлю, чтоб ты травил крысами и собаками Крисанфовну и перегноил мои кареты?"

   Феклистыч. - Помилуйте, сударыня, да чем я тут виноват? Ведь крысы меня не послушают; уж мы не знаем, как от них отбиться: на погребе держать ничего нельзя, то и дело битую живность кидаем в соседский колодезь. Вон на святой у лакея Зиновья пукли прочь так и отъели, не успел прилечь, сердечушка, отдохнуть на лавку. Денег на мышьяк не жалуете: что ж мне делать? Ведь в карете этой ездить нельзя: что ж ей понапрасну пустой стоять?

   Барыня.- О, скотина! о, лошадь безмозглая! а в другой карете-то зачем зашла собака? Что это, псарня, что ли?

   Феклистыч. - Да извольте прежде спросить, что за собака; это дворникова нашего дворная сука. Время пришло, вскочила в карету да и ощенилась. Ее и черт оттуда не выживет, ништо сама выйдет.

   Барыня. - Хорошо. Ты было меня отправил самоё в каретный-то сарай! Ну, да если бы я пошла, а собака-то на меня бросилась, ведь я бы умерла от страху.

   Феклистыч. - С вами б этого, сударыня, не случилось: все собаки знают. Как она смеет?.. А что Крисанфовна говорит про ту карету, что сломалась, так ведь это ее дело за девками смотреть. На мне, сами изволите знать, весь дом лежит. День велик, умаешься. Рад как бы довалиться; уже, ничто на ум не идет. Только смеркнется, девки и пошли ерзать, словно как черт на них поедет,- сущий содом! Воля ваша с ними, а что им потачка большая!

   За сим словом с великим сердцем, но слабою рукою Степанида Кузьминишна влепила Феклистычу две пощечины, выгнала вон и запретила являться, дондеже не простит.

   Племянница, стыдясь за тетку, давала ей чувствовать, что драться непристойно, и получила нравственный ответ: "Да ты, сударыня, рада за них стоять! Поживи-ка с мое, так и узнаешь, каково домом править! Дай им хоть немного воли, да они верхом поедут. Уж что я выношу! Не понимаю, как уцелела. Вить с ними один манер: что побьешь, то свет и увидишь".- Изорванной в клочки Крисанфовне приказала укушенные места натереть рижским бальзамом, отчего ехидная старуха на стены лезла.

   А Феклистыч пришел домой, разбудил всегда спящую свою жену и бранил: "А тебе все равно, хоть свету будь преставленье, ты все дрыхнешь, старая хрычовка, смерти на тебя нет!" Жена, зевая и потягиваясь, спросила перекрестясь: "Аль на тебя барыня изволила гневаться?"

   - То-то гневалась, да и задела в барышах. А тебе все рассказывай! Ты рада слушать! Меньше знаешь, больше спишь. Дай халат да колпак.

   Оделся в обыкновенное свое дезабилье и пошел на улицу сидеть на лавке, пока позовет на еду.

   Сидя, что ж он делал? размышлял или думал? Нет, он думать не умел и сроду не размышлял, а сидел и смотрел. И гусь, и крот, и сова, и свинья не думают, а живут; и Феклистыч так же жил, и многие люди так живут.

   Оно покойно, нехлопотно, здорово и никому невредно.

  

  

   Хотя после всех сих важных происшествий на другой день другого следа не было, как на грешном теле Крисан-, и все осталось по-прежнему, то есть Феклистыч дворецким, крысы в желтой карете, сука с детьми в мордаре, а барыня дома; но она сбила людей с ног в один день, посылая к своим знакомым с письмами, и хотя и употребляла все ласковые слова для состава убедительного слога, повторяя "жизнь моя, милая, душа, голубчик, сударчик, одолжи, не откажи" и проч., но понапрасну: все те, у коих она просила на несколько дней кареты, ей отказали справедливыми, а больше ложными отговорками; да и просьба была основана на лжи: тетка не хотя написать из чванства и от стыда, что ездить не в чем и кареты купить не на что, припутала тут каретников, мастеровых и составила изо всех цехов один цех - обманщиков для ее одной.

   Княжна очень бы желала сидеть дома, быв уверена видеть всякий день Луку Андреича и разговаривать с ним без всех помешательств, кои неизбежны в многочисленной беседе; но тетке жить дома было невозможно: она любила людскость, карты, еду, горячее и новости, кои она, точно как на Кяхте товар, разменивала с прочими городскими вестовщицами. Дома же ей сидеть одной за большим пасьянсом, с меледой и проч. К ней никто почти не езжал оттого, что кушанье у ней было дурное и все почти из годового домашнего запаса; чай и кофе жидкие, молоко зауряд сливками; питье: горькие щи и клюковный морс с увереньем, что очень здоров, а ко всему этому кресла и стулья часто подламывались и подвергали явной опасности седоков.

   Что же делать? как быть? денег нет, взаймы никто не дает.

   Но нужда рождает ум. Он явился и внушил тетке дурную мысль.

   Обо двор с ней жил Сидор Абрамыч Оплотов, который неотменно всякий год уезжал из Москвы на санях, по грязи на пятой неделе великого поста в медынскую деревню, откуда приезжал в Филиповки обратно для переписки закладных и векселей и продажи хлеба и мясов. В отсутствие его домишка препоручался в смотрение дворнику с женой; а в нем ничего не оставалось, кроме в сарае кареты, а в кладовой оловянного сервиза и двух людских винчур. За все сии сокровища отвечала дворничиха; муж ее делил время между полицейской должности и табаку, который тер беспрестанно в горшке оглоблею, сидя у будки, мешая золы на половик и отпуская на деньги мерочкой не свыше копейки и не ниже полушки. Расход был велик, потому что Маську Губана (имя будочника) все знали: он балагур и кричал, как соловей с раскатами:

  

   Чок чок!

   Табачок -

   Ахтырский,

   Богатырский,

   Из рожка,

   С соколка,

   В натряску,

   На закуску,

   Красичок,

   Каблучок,

   Пучок,

   Сморчок,

   Лезь в горшок,

   Ах, табачок!..

  

   Степанида Кузьминишна, преодолев без большого насилия отвращение к неизволительному, отправила того же Феклистыча к соседу на двор, и он в одну конференцию заключил с дворничихой следующий свободный трактат:

   1) Степанида Кузьминишна обязуется платить дворничихе по 50 коп. за всякий раз, что возьмет карету.

   2) Дворничиха обязуется давать Степаниде Кузьминишне карету всякий раз, как она потребует.

   3) Деньги платить всякий раз наперед и отдавать в руки.

   4) Починку всякую делать Степаниде Кузьминишне на свой счет не отговариваясь.

   5) Если карета сгорит в езде, или утонет, или развалится, то Степаниде Кузьминишне дворничиху защитить, чтоб ей не пострадать от барина.

   6) Степанида Кузьминишна выдает для разных потребностей, чтоб пустить карету в ход, дворничихе денег вперед 2 рубля, кои после и зачтутся.

   А как никогда трактатов не бывает без сепаратных и секретных артикулов, то и в этом прибавлен один такого содержания:

   А дабы Степаниде Кузьминишне не быть без кареты, а дворничихе без пропитания, то они взаимно обещаются наблюдать свято и ненарушимо, дабы днем в вышеозначенной г-на Оплотова карете по городу не ездить, а ездить ночной порой, до вторых петухов.

   Вот дело и с концом без ратификаций; Степанида Кузьминишна с каретой, а дворничиха с деньгами. Я знаю наперед, что многие мелочные и привязанные к формам и поседелые в истолковании смысла каждого слова дипломаты, профессоры логики и метафизики найдут упущения, ошибки и вредные быть могущие следствия в сем договоре. Но к чему придраться нельзя? Я и сам вижу, что много есть тут непредвиденного темного, необъясненного и ненужного, например: в 1-м артикуле сказано, что Степанида Кузьминишна платит по 50 коп. за всякий раз, что возьмет карету: могло бы случиться, что она, взяв карету, не рассудила бы ехать, и из сего должен выйти спор, чего б не случилось, если б сказано было "возьмет карету и поедет в ней" или "возьмет карету, хоть поедет, хоть не поедет в ней".

   2-й арт. основан совершенно на взаимной доброй вере.

   3-й арт. объяснен совершенно и основан на познании сердца человеческого так, что нет места ни спору, ни лишнему требованию, ни сомнению.

   4-й арт. немного ветрено написан и мог бы родить тьму затруднений оттого, что не означены поименно и порознь все части, составляющие повозку под именем кареты, подверженной во всех частях равно повреждению.

   5-й арт. с начала до конца вопреки здравому смыслу, чести и закону. Карета могла б сгореть и утонуть с сидящею в ней Степанидою Кузьминишною: тогда кто очистил бы статью сию? а оставшись в живых по истреблении кареты стихиями, как защищать изменницу, не боясь себя и ее соучастников? Лучше б написать: "В таком случае дворничиха получит от Степаниды Кузьминишны такое-то число денег, что откупится от следуемого наказания" или "Степанида Кузьминишна даст дворничихе убежище и приличное содержание по смерть или на такое-то время".

   6-й арт. основан на предосторожности, хотя не в пользу Степаниды Кузьминишны, потому что при расчете дворничиха могла б и утаить эти два рубля.

   Сепаратный артикул весь во вред дворничихи, и Степанида Кузьминишна могла бы всякий раз до свету держать карету, виня в ошибке времени петухов, сон или глухоту людей. Притом всем известно, что петухи в теплое время и в дурную погоду поют ранее обыкновенного, а для сохранения кареты, тайны измены и наблюдения времени можно бы написать тако: "А дабы Степанида Кузьминишна вовремя выезжала и возвращалась домой, то вышеупомянутой дворничихе быть завсегда при ней и советам ее следовать беспрекословно, согласуясь е обстоятельствами и с местным положением".

   Вот теперь всякий и увидит, что нет вздорного дела, которое бы лучше не можно было сделать; но скорость, нетерпение и самолюбие суть большие препоны усовершенствования. Со всеми упущениями и погрешностями и неосторожностью трактат состоялся до конца и без спора: видно, в доброй час заключен.

   Княжна, в первый раз как поехала в подкупной карете, выговаривала тетке с жаром, чувствуя всю гнусность подобного поступка. Но тетка отделалась словом: "А кто ж узнает?" - После этого и говорить нечего, не только выговаривать.

   Это слово "а кто ж узнает?" - сын гордого ослепления точно так, как слово "живет" - сын лени. От сего выходят недоделанная и дурная работа, а от "кто ж узнает" большая часть мерзостей в обществе, и дурные люди думают себя закрыть и оправдать одним "не я!", а там как выйдет дело их головы, рук, языка, то все прибегают к запирательству и к обвинению других, и к бесстыдству, кое до того простирается, что известные многие воры, плуты кричат: "На меня воры и плуты нападают". Но этих слушать не надобно, а, схватя за что попало, тащить к суду. Может быть, судья и хорошо посудит, узнать нельзя: правосудие ведь с закрытыми глазами; да жаль, что много портит ощупью!

  

  

   Разрушение кареты ставя важною эпохою в жизни Луки Андреича, я стану считать вперед от нее, точно так, как магометане считают от эгиры, или побега Магометова. Итак, в седьмой день посетя тетку, она нашла случай, будто к речи, завести разговор о каретах, выхваляя все, в коих ездил Лука Андреич, обратила внимание на себя, описывая затруднение сыскать в Москве и хорошую, и крепкую, и недорогую, и год с починкою карету; боялась, что ее обманут, да где ей ехать, да кто для ней поедет,- и говорила бы до упаду, если б Лука Андреич не предложил ей избавить его от четвероместной кареты, в которой он раз только ездил и будто не мог терпеть за то, что на ней вердепомовый цвет, и что он ее отдает с уступкою за 250 рублей. Тетка без обиняков приняла щедрое предложение влюбленного в княжну и попросила подождать до Покрова денег, быв решительно намерена в душе никогда ему их не платить. Княжна бледнела и краснела за тетку. Но та будто не примечала и располагалась забирать по возможности и впредь. Она уж стоила рублей с триста жениху безделицами и плодами. Но в таких случаях угожденье есть первый предмет в любви. Лука Андреич тотчас прислал карету, и Степанида Кузьминишна так сей находке обрадовалась, что села в нее на дворе и обратила в присутственное место, разбирая просьбу мужиков на старосту, и кушая, будто отведывая, яблоки и коврижки вяземские, принесенные в кульке ей на поклон; наконец изволила выйти и устанавливала карету в сарай, забыв все случившиеся странные происшествия с Крисанфовной во время войны с крысами и собакою. Пришед в комнату, расцеловала княжну и не в силах даже была хвалить Луку Андреича, а только повторяла с мокрыми от радости глазами: "Вот человек! вот то-то человек! ну уж человек!" Княжна, быв сердита, сказала: "Я, право, не знаю, что он о вас подумает после этой кареты?" - "И, друг мой! в мои лета не осудит: что на мне взыскать? я его люблю, как душу, и все приму. Вот он мне подарил, в чем ездить, а ты после свадьбы - на чем: эти серые лошади показались мне бешены; помилуй Бог, что с тобою сделается!" Княжна, вышед из терпения, сказала, что еще не замужем. "Да если бы это и случилось, то какое право имею дарить лошадей? И если они для меня бешены, то для вас и еще опаснее". Затем она пошла к себе, а тетка вслед говорила: "Да меня хоть убьют, так ничего; мне и без того не долго на свете биться; а ты, плутовка, все выпросишь, только проси: в своей семье какой расчет!" Вот до чего набожная и целомудренная Степанида Кузьминишна забылась и говорила племяннице неприличное, а все оттого, что много ела коврижек, в которые много кладут гвоздики, корицы, инбирю; взяла даром карету - захотела и цуг серых жеребцов... Трудно желание удовольствовать, и она тем была виновнее, что у всех просила, а у ней никто ничего; так к сему привыкла, что это сделалось второй ее натурой.

  

  

   В продолжение нерешимости Луки Андреича тетка, погруженная в тяжкое сомнение, соблазнилась словами короткой своей знакомой Маремьяны Бобровны Набатовой, которая веровала в одну славную кофейницу, точно как древние в сибилл или оракула Апполона Дельфийского, превозносила до небес чухонскую колдунью и, тысячью примерами поколебав дух Степаниды Кузьминишны, взялась привести кофейницу, и хотя и уверяла, что та для нее все сделает, быв ее задушевным другом, но не прежде трех дней по обещанию могла с нею явиться; так много было охотниц открывать в гуще судьбу.

   Кофейница была родом из Выборга и получила в наследство от матери дар брать пошлину с легковерия и глупости; в Риге и Ревеле она едва могла достать нужное пропитание и известна там была под именем медхен Минхен, то есть девка Мина; но, приехав в Москву из Риги с обозом сельдей, анчоусов и прочей гнили, которую, за негодностию, из портов отправляют в Москву ежегодно, принялась за свою профессию, через месяц перестала ездить на дрожках, а в присылаемых каретах; через два же года купила на Моросейке домик и зажила своим домом; содержание ей ничего не стоило, потому что у нас съестное для людей и скота ни за что считают; за колдовство брала у себя по 5 р., на стороне по 10 р. Гардероб ее ежедневно умножался и хотя был не самый модный и не новый, но весь почти шелковый. И скверная эта чухонка ездит в карете, живет в своем доме, из Минхен превращается в Мину Карловну мадам Шнапгельд, упивается на ночь английским пивом, утешает, огорчает по своей воле в Москве.

   Обида вам, ворожеи, цыганки, колдуньи! Но вы сами виноваты, зачем вы родились на Руси, говорите по-русски, шатаетесь пешком по подоконью и по кабакам в замаранном платье. Делать нечего, видно, так вам на роду написано; а уж этой записки никто не переправит и не подскоблит. Наука Мины Карловны состояла, смотря в чашку, выполосканную кофеем, врать вздор, описывая будто видимое. Говоря полчаса обо всем том, что в жизни каждого легко случиться может, должно что-нибудь непременно и сбыться. Деньги, чины, почести, любовь, дружба, отъезд, приезд, печальные и приятные вести, муж, жених, обожатель, смерть, родины, ссора, мир - вот загадка и отгадка науки Мины Карловны, начинка жизни нашей.

   Мина Карловна, за неделю увидя в чашке, что одна знатная барыня 76 лет должна долго-долго еще жить, получила в подарок за прибавление к долголетию желтый гарнитуровый робронт, шитый дома в пяльцах разводами. Барыня умерла через два дня от паралича, а робронт остался, и это в порядке вещей. В сем-то наряде с Маремьяною Бобровной удостоила посещением тетушку выборгская волшебница. От короткости в домах, через расспросы девок и людей, через свою догадку она знала почти наперед, что могло быть приятно в тех домах, где она хозяев дурачила, и история Луки Андреича давно дошла до ее обширного сведения.

   Должно при сем случае отдать справедливость княжне, что она не хотела быть свидетельницею ворожбы и просидела все время в своей комнате.

   Кофе подан, поставлен на столе, люди высланы, двери затворены, и Мина Карловна, при слабом свете двух сальных коптившихся вологодских свеч, завладев вниманием Степаниды Кузьминишны и Маремьяны Бобровны, начала с расстановкою во всех местах речи, где ставятся знаки правописания:

   "Много, сударыня, тут хорошего. Вот тут прекрасная девица что-то сидит задумавшись. Она думает о кавалере, и этот кавалер большого роста и большой барин; он сам очень, очень влюблен, но не знаю, что-то ему мешает открыться, какие-то дамы и несколько кавалеров. Вот эта девушка будто и плачет; а одна дама, такая почтенная, уговаривает ее и обнимает, а она все плачет; да и кавалер этот неспокоен: он все ходит будто в отчаянии; не знаю, тут что-то карета сделала. Вот все благодарят, а уж кавалер-то так и подлетает, так и тает. Много тут еще будет препятствий и слезок. Посмотрим, что в другой чашке". Поболтала другую чашку и продолжала: "Постойте! постойте! Вот, кажется, и конец. Церковь; идет священник; поздравляю: вот и свадьба. Жених как герой. Девушка очень довольна, но ей тошно - дурнота; вот ей дают в руки скляночку. Ах мейн гот! какое богатство в доме-то! Все золото да позументы; ну, нечего сказать, все как во дворце. Какой веселый бал! А вот тут эта другая сидит дама: как важна, какие ей подарки, и все ее так благодарят. Ну, уж теперь нечего больше сказать; все кажется благополучно и как быть должно".

   В продолжении этого пустословия Набатова была в восхищении так, как ступающий по долговременном отсутствии странник на землю родины,- друг, узнавающий, что его друг жив,- нежный муж, обретающий жену и детей, или отец, видящий при рекрутском наборе, что сын его не входит в меру,- и при всяком открытии восклицала: "каково? каково?" - а Степанида Кузьминишна, обратись вся во внимание, не смела и дыхнуть, чтоб не прервать нить счастливой своей судьбы в устах чухонской парки, изъясняла выразительно свое исступление обоими глазами, из коих один говорил "удивительно!", а другой кричал "непонятно!", смотрела сама в чашки; но так как и Мина Карловна ничего в них не видела, уважение к кофейнице преобразилось в глубочайшее почтение: она не знала, где ее посадить, как угостить и чем возблагодарить за радость, которой она ее облила с ног до головы.

   - Жаль,- сказала лукаво Набатова,- что княжны здесь не было; ее бы кофей-то занял. Да где она, мать моя?

   - Все утро жаловалась головою: ведь у ней мигрень очень часто бывает. Пойду ее, бедняжку, посмотрю.

   Тетка вбежала к племяннице точно так же скоро, как Крисанфовна из сарая, и бросилась целовать и в щеки, ив губы, и в лоб. "Ну, Глафирушка! благодари Бога. Знаешь ли, Мина Карловна все узнала, все отгадала, и - свадьба, мой друг, свадьба. Под венец дурочку! Скажешь мне спасибо. Велика милость Господня!" Княжна объявление приняла с насмешкою; потом, желая будто узнать, что врала кофейница, выслушала все со вниманием и оттого не объяснила своих мыслей, что вдруг хотелось сказать "не бывать" и "будет". Тетка предложила ей подарить что-нибудь чухонке; племянница отвечала, "я право не знаю, посмотрю", посмотрела - нашла и послала прекрасное платье, на коем одно лишь было пятнышко.

   Не вините, пожалуйста, сей добронравной княжны; вы знаете, что она влюблена; а кто из влюбленных пользуется рассудком? Он всегда в отпуску, пока бродит голова и болтают чувства, а является в то время, как все устоится и любовь осядет на дно.

   Тетка хотела было сохранить чашки, заметя номерами, как делают в кровопускании; но не знаю, что-то помешало, и я сего исследовать не мог.

  

  

   Доктор осуждает под шнипер больного и предписывает лекарство облегчить его выпуском нескольких фунтов чистой крови.

   Приговор через несколько часов исполняется без отсрочки по той причине, что эти сентенции всегда конфирмует смерть. Больного сажают на стул, не велят смотреть, колют, режут ноги, руки и достают крови, сколько лекарю угодно, и для занятия и чтоб скорей она бежала фонтаном, а не ручьем, дают в руки бледному страдальцу трость, а больше щетку и велят ее шевелить, и если в сем трогательном положении застигает обморок, то оживляют спиртом или уксусом четырех разбойников, кроме лекаря.

   А с простым народом меньше затей: кровь ему не пускают, а кидают до обморока: это мера,- и неоспоримым доказательством сему служат все вывески на цирюльнях, где обоего пола особы пишутся с свислою головою и в обмороке; в руки им дают кочергу или помело, оживляют спрыском холодной воды, и везде видно, что человек обезьяна и перенимает у людей. Операция та же, но цены разные: лекарю у господ обыкновенно в чашки кладут бумажки с нумерами по мере, как они наполняются, и если доктор, охотник до крови и уважен лекарем, или лекарь умничает, или о другом думает, то нумеров выходит до 10. Чашки берегут до приезда доктора, который их осматривает, изъявляет свое мнение расстройкою лица, качанием головы или чмоканьем языка, предписывая или опять наполнение чашек остальною кровью, или дает покой - часто вечный.

   Не мне судить должно, так или нет. К чему этот инспекторский смотр чашек? Но вот что со мною случилось.

   Мне было 19 лет; я занемог жабою, впал в бред и опомнился без шести чашек крови, кои стояли вокруг меня, как трофеи вокруг славного полководца. Доктор приехал, осмотрел, хвалил мою кровь и сказал: "Теперь довольно; увидим, что дале",- и все увидели меня здорового через четыре дня. Но ведь кровь он смотрел не мою, и никто не знает чью: слуга, который выносил чашки, упал с подносом и все пролил; но чтоб исправить, взял шесть чашек, побежал напротив дома в цирюльню и за пять копеек нацедил крови из первого человека, который явился к фельдшеру под шнипер. Сию-то смотрел доктор, по ней судил обо мне, и ею спасена моя жизнь; а дело сие вышло после через упреки двух людей: они побранились, подрались и пришли доказывать друг на друга всякого рода мерзости за три года.

  

  

   Когда г. Вейсман послан был для поиску турок, найдя визиря с большою армиею, разбил его и овладел целым лагерем, тогда лучшая лошадь с богатым прибором подарена была от начальника Луке Андреичу; не знаю, арабской или барбарской породы был этот жеребец, но статей удивительных, вороной как уголь, роста большого, огненный как Везувий, легок как пух, быстр как вихрь, гибок как змея, проворен как жид, горд как временщик, поспешлив как лягавая собака; имя ему было Визирь,- и на сем-то дивном коне Лука Андреич в шитом мундире, окруженный друзьями и приятелями, в последствии толпы своих людей на прекрасных лошадях, явился на Пресне в день гулянья на Трех Горах. Он был ездок и хват; Визирь горячился, вертелся как бес, успевал всякому себя показывать спереди, справа и слева, летал как ласточка, прыгал как блоха, из ноздрей искры метал, как из трубы, а изо рта пену, как из моря. В окнах все дивились, народ останавливался и одно говорил: "Ах, лошадь! ах молодец! ну уж нечего сказать! эна! эна!" Лука Андреич, знав дом, в котором тетка с княжною сидели под окошком, подъезжая, прибрал поводья и захотел себя показать во всей верховой славе; но Визирь, оттого ли, что долго был неезжен или был слишком разгорячен, в одно мгновение ока сделал два престрашные скачка, закусил, полетел и исчез. Все это произошло в глазах княжны; она смотрела на приближение Луки Андреича со страхом, с самолюбием и с восторгом; но как лошадь его понесла, то она оцепенела, закрыла глаза и, услыша "бьет! бьет!", обмерла и упала с окна на пол полумертвая.

   Ее вынесли в другую комнату, стали расснуровывать, тереть, прыскать, заставлять чихать и едва через час довели до того, что она открыла глаза и, не опомнясь еще совсем, залилась слезами, спрашивая довольно громко: "Где он? Боже мой, что со мною будет!" Дали ей выпить стакан простой воды с колонскою, нанесли всяких сильных снадобьев, все углы платков завязали узлами и отправили с тетушкою домой. Вот и гулянье.

   Луку Андреича Визирь нес и бил версты три, но не сбил, и наш Александр Македонский укротил своего Буцефала, но ехать далее не мог, разодрав сапоги и оцарапав ногу о каретное колесо; поскакал к себе переодеться, но, узнав, что княжну больную привезли домой, в первом движении бросился было сам проведывать, но от застенчивости отправил скорохода спросить о здоровье и сказать, что с ним случилось, и все это было не кстати.

   Пока лошадь била Луку Андреича, то на улице сделалась суматоха престрашная; в домах кричали: "Ах! ах! что такое? кто такой?"; а народ действительно с усердием вопил: "Держи! держи! ах Мати Божия! ведь это беда! убьет сердечушку! а молодец-то, молодец!" И из сего можно заключить, что красота действует сильно над чувствами: народ принимает живое участие в опасности Луки Андреича оттого, что он велик, строен, молодец и лошадь под ним богатырская; но выпустите скверного парнишку, или важного карлика, или спесивого горбунка,- пусть его понесет по улице и при народе клеперок с стриженою гривою или сухой кургузый английский пострел, то другого не услышите, как хохот и: "Смотри, смотри, как треплет! экой срам! ну, комедия! и бить-то нечего, и ох сказать не по чем. Уж штука, брат! Ах, ты уродина! туда ж за людьми. Ну, спрашивай ума!" А если кто остановит и спасет этого горбуна или человечка, того примутся бранить: "Что тебе жаль его, что ль, стало? Ну, туда и дорога; не езди; зачем, дурачина, останавливал. Да этакой потехи и не нажить!"

  

  

   В том доме, где сидела под окном княгиня Глафира Юрьевна, много было гостей, и все барыни под видом сожаления пошли ее оттирать, следственно, слышали слова: "Где он, Боже мой, что со мною будет!",- и как скоро она с теткою уехала, то и пошли толки: "Жаль княжны бедненькой: она что-то не по себе и приехала".- "Этого, однако ж, не приметно было".- "Да она уж давно, как в воду опущена".- "Как не испугаться,- есть отчего!" - "И конечно, на это равнодушно смотреть нельзя, особливо ей. Уж право, дай Бог поскорее конец".

   - Да-с, эта свадьба что-то идет в длинный ящик.

   - Не простительно Луке Андреичу ездить на такой лошади; она же, сказывают, и турецкая.

   - Матушки, какой страх! всех перепугала до смерти.

   - Да ведь он и о себе не думает, не токмо что о других. Это видно по его поведению с княжною.

   - Ну, в этом больше тетка виновата: она Богу даст отчет.

   - Мудрено разобрать, кто причиною, а и княжну похвалить грешно. Да что она такое в нем нашла? мужик с гайдука; я, право, его боюсь; того и смотри, что убьет.

   - Да у гайдука-то, матушка, 5000 душ и все хлебные деревни, одна другой лучше; ну да и бригадир: цугом-то поравняется со всяким.

   - Вот то-то, все до случая; кабы не запрыгала лошадка, так бы княжна не облабетилась.

   - Да она не помнила, что говорила; так без памяти.

   - Ах, мать моя! да у ней памяти никто не отбивал.

   - Да Лука-то Андреич ее убил.

   - А мне так тетушка-то мила: точно как сушеный черный гриб; готовит племянницу заступить свое место. Хорошее дело - воспитание! Ах, избави Бог, детям оставаться без отцов и матерей, пропадшие бедняжки.

   - Да, сударыня, пример этот мы сейчас видим. Чтоб княжна-то не умерла от испугу. Долго ли до беды! Что же? Девичий от нее не далеко; там места еще много.

   - И, полно, матушка; все пройдет, изволите увидеть. Что за болезнь! тошнота маленькая.

   - Может быть, расстроен желудок.

   - Да, может быть; я так не то думаю.

   - А что же такое? не-уже-ли?.. И, нет! уж этому никак не поверю, воля твоя.

   - Ну, не верь, мать моя; Бог даст доживем - увидим либо услышим; ведь девять месяцев не век...

   - Вообразите! Ах, Боже мой! вот до чего дожили!

   - Я надеюсь, что с ней это будет в последний.

   - И, полно, матушка! разве тебе жизнь надоела, хочешь свету представления!

   - И дай Бог ему здоровья; мы-то чем же виноваты?

   - Ну натурально!

   И пошло тут толкованье, шептанье, сообщения, замечания, лжи, клеветы, и из сего дома в полночь выехало фурий с дюжину, навьюченных ядом клеветы, которая в сутки поднялась, разрослась и разнеслась, как в одно лето башня, кочан капусты и прах земной.

   Проклятые злодейки, чертовы посланники, адские почтальоны, звери ехидные! достойно бы вам родиться слепыми, глухими и немыми. Что перед вами убийца? Того законы отдаляют навсегда от общества людей; а вы настоящие душегубцы. О, как жаль, что на вас не привязывают почтовых колокольчиков! Тогда бы звук их при первом движении вашем предохранял род человеческий от острого жала вашего, так как шумящий хвост змеи с колокольчиками извещает людей о приближении сей ядовитой пресмыкающей.

  

  

   Двоюродный дядя по матери Луки Андреича, человек старого века, честных правил и при грубой наружности внутренно чувствительный, узнал на другой день приключение племянника на улице и княжны в доме. Навестив расстроенного любовью Луку Андреича, рассказал ему все происшедшее, представил все пагубные следствия, молву городскую и, рассердись, заключил вопросом: "Что ж ты думаешь, жениться или нет? Если хочешь, так напрасно откладывать. Ступай перекрестясь: у тебя люди, лошади и кареты, благодаря Бога, есть, не занимать стать; не давай на поругание будущей своей жены, не губи честной девушки. Если не хочешь жениться, так запрягай лошадей да убирайся куда глаза глядят. Полно срамиться! зачем лез, как сом в вершу? Подумай, брат племянник, ведь это дело не шутка. Да, нынче все не так, как в наше время; тогда была смерть копейка, а нынче честь полушка. Ужели надеешься на то, что сирота тебе досталась? Ты думаешь, что не знаю всех твоих шашней. Нет, брат Лука, я сам у себя. Пойди-ка к зеркалу да посмотрись: ведь краше в гробе кладут; а она, моя милая, была как розовый цвет, а теперь в чем душа держится. Только и разговору, что о ней да о тебе: куда ни завернешь, везде в набат бьют. Ну, что это такое? Если б с моею дочерью этак кто пошутил, да я б ему, собачьему сыну, и руки и ноги переломал - воля государева со мною. Я отец; детей в обиду не дам ни под каким видом. Нет, ты не в батюшку. И изволь знать, если ты не поедешь свататься, то тебя прошу ко мне в дом не ездить. Хотя и родной племянник и сын сестры, моей благодетельницы, но я тебе ввек этого не прощу".

   Хотя Луке Андреичу было 36 лет, но дядя точно так ему говорил, потому что права были его родственные и честные; он его не обидел словами, а растрогал упреком памяти отцовской. Племянник обнял дядю и расцеловал у него руки, рассказал историю своей страсти, настоящего положения, желание и страх, что откажут. Дядя опять заговорил: "Ну, да если ты онемел и поглупел, так чего тебе лучше: изволь, я еду; скажи только слово - тетка мне человек знакомый: она в чуму у меня в карантине в Королевце сидела и до сих пор хлеб-соль помнит. Мы с ней в трех словах дело сладим - и по рукам; а вы там остальное сами доделывайте".

   Опять принялся племянник дядю целовать и упрашивать, чтоб ехал тотчас; но дядя отговорился, что ему надо идти домой, что у него званые гости, что надо соснуть, одеться, и заключил пословицей "поспешим да людей насмешим".

   И в самом деле, ему надобно было прибраться: он ходил пешком к обедне, а оттуда к Троице под Гору; его забрызгали грязью; он был в сюртуке и без камзола, во уважение жаркого время.

  

  

   Луке Андреичу показалось, будто княжна с ним переменилась оттого, что она от любви, от неизвестности и от разглашений на ее счет по городу съедаема была печалью и лишилась своего веселого нрава; а от сей мечты продозрение, ревность и гнев стали постоем в душе его, и если б Визирь не закусил удил на Пресне, то б нельзя и предвидеть, чем бы кончилось это любовное похождение. Но нет худа без добра; иногда все идет к лучшему, иногда к худшему, и это следствие общего движения в мире.

   Дядя, наевшись, напившись досыта, прилег на старое канапе и всхрапнул ровно час с четвертью; сна его ничто тревожить не могло: шум - оттого, что человек над ним читал третий том "Тысячи одной ночи"; мухи - их сгонял мальчик полотенцем.

   Проснулся, засвистал, выпил пять чашек чаю, съел дыню, напудрил белую голову, надел кирасирский мундир, сырсаковый камзол, препоясал меч и отправился говорить за племянника к Степаниде Кузьминишне.

   Он ее застал дома; княжна, еще не совсем здоровая, сидела тут же в комнате. Посла приняли со всею надлежащею почестью, посадили в большое место. Тетка спросила, каков Лука Андреич; а дядя отвечал: "Все охает, да крепкую думу думает",- спросил сам у княжны: "А ваше сиятельство что так печальны? в ваши б лета и грустить не об чем! право, так". За ответом: "Я не очень здорова и не могу избавиться от боли в голове",- почувствовала, что слезы хотели бежать из глаз, успела встать и пошла к себе в комнату.

   Лишь она за двери, то посол и приступил к трактованию о союзе.

   - Послушай, матушка Степанида Кузьминишна, мы с тобой люди немолодые, давно уже в свете толкаемся. Что пустяки понапрасну калякать? Изволь-ка милостиво выслушать. У тебя племянница невеста, а у меня есть жених; ты его знаешь довольно; мне хвалить его не годится, ибо он мне родной племянник, от роду ему тридцать шесть лет, бригадир и кавалер; имя его Лука, по отчеству Андреич, а фамилия Кремнев; имения за ним пять тысяч душ, ума палата, сущий христианин и человек много честный. Такого молодца поискать со свечкою: чего же думать? Помолимся Богу да и по рукам: нам же будет любо на них смотреть; право, так!

   Хотя душа и сердце Степаниды Кузьминишны готовы были повергнуть тело ее к личным сапогам свата, но ум сохранил равновесие, дал вид важный, с прибавкою спеси, и внушил следующий ответ:

   - Я, конечно, благодарна вам за сделанную честь моей племяннице, что желаете ее иметь в своем семействе, и знаю достоинства Луки Андреича, слышав много об нем доброго. Но она еще молода. Я хоть уверена, что она из воли моей не выйдет, но принуждать ее не намерена и выбор жениха предоставляю собственному ее расположению. Итак, вы не обидьтесь отсрочкою и позвольте мне подумать хорошенько и узнать мысли племянницы. Я же вам чистосердечно признаюсь, что с моей стороны желала бы очень, чтоб расположение ее могло быть согласно с вашей пропозицией. Брак есть вещь столь важная, что... немудрено... если я... и она... вы знаете...

   Ответа она не кончила от радости, от непривычки говорить речи и от нетерпения сообщить сие неожиданное известие княжне; а посол, подхватя последнее слово, продолжал:

   - Да я знаю, что княжна непрочь от моего племянника. Что тут за церемонии! А для соблюдения канцелярского порядка, отправляйся, любезная сватья, к невесте да пришли ко мне записочку, изволишь ли слышать? Что мучить понапрасно молодежь? Я теперь пойду к моему, а ты пробирайся к своей. Прощай, милая; дай ручку. Вот так.

   Засим он поехал прямо к племяннику, рассказал слово до слова все и описанием ответа и удаления княжны из комнаты конференции привел его сперва в задумчивость, потом в отчаяние. Тщетно добрый старик принимался утешать жениха, доказывая, что княжне неприлично было тут оставаться; но он, ходя по комнате как сумасшедший, то бил, то тер лоб и говорил с перерывкой: "Так... вот хорошо... я это знал... Ах, Боже мой!.. С чего я вздумал?.. Вот чего боялся!.. Отказ и смерть..."

   Пока дядя пошел, а племянник бесновался, тетка полетела в горницу к племяннице и, обнимая ее со слезами при каждом слове, едва могла пересказать разговор с дядею Луки Андреича. Княжна перекрестилась, протянула руки к тетке, произнесла: "Что ж мне делать?" - и упала в обморок. Опять пошло оттиранье, беганье, нюханье. На этот раз обморок скоро прошел, так как и радость проходит,- а она была его причиною; тетка же, смотря на племянницу, думала: "Куда как молодые люди ныне хилы! Все в них слабости: лошадь убьет - обморок, не сватается - обморок, сватается - обморок. А я, бывало, бьюсь час об стену, а все в памяти; да ведь за меня и никто не сватался. Бог не дал этой утехи за то, что я, грешная, очень замуж хотела. Что правда, то правда!"

   По возвращении чувств княжна, воображая отчаяние Луки Андреича и судя по себе, просила тетку убедительно, чтоб она отправила к дяде письмо или записочку собственной ее руки, писанную без правописания, кривыми строками и буквами, сложенную на уголок и запечатанную резной печатью. Вот содержание сего послания:

   "Батюшка Фома Егорыч! Мне кажется, что племянница не имеет отвращения. Благодаря Бога, по мне хотя и зговор когда разсудите. Глафирушка слаба; пажалуйте зафтря: аба всем переговорим и паложим. Милава Луку Андреича с племянницею желаю видить щасливых. А я погроб ваша гатовая к слугам