Крашевский Иосиф Игнатий - Калиш (Погробовец)

важная, но надо сознаться, что гарнизон геройски защищался. Надо было видеть и наших, как они взбирались на стены, потому что иначе как по лестницам, к ним было не добраться... Многие попадали, многих убили, но все-таки мы их осилили, ворвались в город и разрушили его начисто.

   Тут Пшемко повернулся, чтобы показать дяде немецких пленных вместе с их командиром, но Болеслав, не интересуясь этим зрелищем, поскорее повел воспитанника в дом, чтобы поговорить с ним.

   Здесь, усадив Пшемка около себя, сам страстно любящий войну, стал задавать ему вопросы, стараясь в то же время определить, что у юноши на душе.

   Первая охота, первый поход, первая любовь - все это опьяняет молодежь. Пшемко тоже казался опьяневшим от похода. Все показалось ему в особом свете, все - прекрасным, слова так и лились из уст.

   Дядя слушал с улыбкой.

   Гораздо более хладнокровный каштелян Калиша стоял, поддакивал, но восторга не проявлял. Для него этот поход огнем и мечом на вражеский край был так обычен, что и говорить не стоило... Он сам столько раз уже прошел со своей дружиной сантоцкую область и все пограничье Бранденбургской мархии.

   Пшемко с гордостью указывал на следы ударов, нанесенных ему при взятии Сольдына. Эти следы остались лишь на броне, тогда как он предпочел бы тяжелую кровавую рану... Но что поделаешь! Не повезло!

   Вечером за столом только и было разговору, что о победоносном походе, о действиях познанских и куявских отрядов, о добыче.

   Даже такой не жадный вождь, как Болеслав, и тот жаждал добычи, так как она ослабляла и разоряла противника.

   Князь хотел было задержать Пшемка ради отдыха, но тот рвался настойчиво к себе. Еле день пробыл у дяди.

   Никогда еще юноша не был таким взволнованным, одновременно и счастливым, и беспокойным. Князь думал, что это результат первого рыцарского похода.

   На третий день рано поутру Пшемко поспешил домой под предлогом избежать жары, а старик принялся подсчитывать и распределять взятые стада и пленных.

   Добыча была большая, не столько замковая, сколько взятая по селам и поместьям, обобранным без сожаления, по обычаю эпохи. Пригнали громадные стада скота, овец, лошадей; за ними тянулись возы с одеждой, сукном, полотном, а сзади плелись связанные пленники. Этих последних размещали по посадам, отдаленным от границы, либо отдавали в замок для работ.

   На границе с Бранденбургской мархией в крепостце Неслуш, построенной князем, сидел один из любимцев Болеслава, старый, поседевший в боях Кривосуд. Положение требовало большого, напряженного внимания; вот почему князь удивился, когда однажды Кривосуд приехал в Калиш в сопровождении дюжины всадников.

   Сначала князь испугался, что саксонцы взяли Неслуш в отместку за разоренную область, но старый вояка приехал цел и невредим, с веселым лицом.

   - Ну с чем пожаловал, дружище? - приветствовал его Болеслав. - Ты ведь нужнее там, чем здесь. Стены из хвороста, мазаные глиной, неважные, а ты ведь и стена, и вал.

   Засмеялся вспотевший Кривосуд.

   - Бояться нечего, - промолвил он, - после похода бранденбуржцы сидят тихо. Я тут по делу к вашей милости.

   - Что за дело?

   - Да вот насчет этой дочери сольдынского коменданта, которую взяли в плен вместе с другими. Дядя и мать предлагают большой выкуп. Они обратились ко мне с усердными просьбами вернуть ее.

   - А где же эта пленница? - спросил князь.

   - Должно быть, ее доставили сюда, так как это была самая драгоценная добыча, - сказал каштелян. - Девушка лет пятнадцати, красавица, отец в кумовстве с маркграфом.

   - Тебе наврали, - ответил князь, - я не слышал ни о какой девушке.

   - Да ведь не убили же ее, и не скрылась она нигде!

   Князь послал за каштеляном Янком, тот вскоре явился. На вопрос о пленнице, дочери сольдынского коменданта, Янко повел плечами.

   - Не знаю ничего об этом, - сказал он.

   Но видно было, что говорил странным тоном. Болеслав посмотрел, подумал и послал Кривосуда отдохнуть и поесть. После его ухода отошел с каштеляном на сторону.

   - Что случилось с этой немкой, - пристал он к нему. - Ты знаешь?

   Янко помолчал.

   - Кажется, Пшемко велел ее захватить своим людям и, тщательно охраняя, доставить в Познань. Да припугнул, что если с ней что случится, так отдаст виновных под топор.

   Болеслав нахмурился и задумался.

   - А ты ее видел? - спросил он.

   - Понятно видел, - ответил Янко. - Отец защищал ее с таким бешенством, что, только схватив его сзади, удалось спасти, а не то - разнесли бы на саблях... Девушка молоденькая, очень красивая, храбрая, как отец, тоже ведь с ножом бросалась и несколько человек ранила, пока ее не обезоружили... Ничего удивительного, что юноша увлекся.

   - Юность! Глупость! - возразил князь.

   - Не думаю, чтобы он ее сейчас вернул за выкуп, - засмеялся Янко, - скорее сам бы еще приплатил. Немочка - блондиночка, золотистые волосы, черные глаза... хорошенькая.

   Старый князь огорчился. Вечером позвал к себе Кривосуда.

   - Если ты покоен насчет Неслуша, так поезжай в Познань и возьми девушку. Я бы сам уплатил за нее. Боюсь, что она заберет власть над Пшемком... Молод, юн... Что было, то сплыло, но привыкнет к ней, так испортится... Возьми ее силком да возвращайся ко мне, а то я беспокоюсь, что будет, - сказал Янко.

   На другой день Кривосуд отправился в Познань и несколько дней спустя вернулся. Князь живо вышел навстречу.

   - Пленница с тобой?

   - Нет ее. Никто не знает, что с ней; говорят, что не было такой.

   - Что же с ней случилось?

   - Да по-разному говорят: то сбежала ночью, то в дороге добровольно уморила себя голодом.

   Говоря это, Кривосуд, по-видимому, сам не верил рассказам.

   - А ксендз Тылон? А Пшедпелк? Эти же должны знать, что с пленными.

   - Ни тот, ни другой знать ничего не желают. Пожимают плечами, разводят руками, молчат. Девку-то, пожалуй, где-нибудь припрятали и не хотят вернуть даже за большую сумму.

   - Пшемка ты спрашивал?

   - Да он уже знал, зачем я пожаловал, и сам первый заговорил. Посылал меня к другим, и я видел, что ему хочется поскорее отделаться от меня.

   Кривосуд помолчал и добавил:

   - Не так уж важна эта немка, чтобы за ней гоняться. Если где сидит, так покажется. На войне пленных не усчитать, а по дороге всегда останется меньше, чем было сначала в путах.

   Кривосуду, очевидно, надоели уже и путешествие, и слежка. Хотелось ему вернуться в Неслуш, и поэтому советовал князю не задерживать его, потому что, хотя крепость и в безопасности, да ведь черт и бранденбуржец никогда не спят!

   И о пленнице так больше и не говорили.

   Однако внимательный опекун имел своих людей при познанском дворе. Ничто не укрывалось от него.

   Месяц спустя он уже был уверен, что немецкая пленница спрятана в замке, а Пшемко влюблен по уши, обо всем остальном позабыв. Когда воевода Познанский сделал ему замечание, молодой князь строго возразил, что это не его дело; подобным же образом он прекратил и увещевания ксендза Тылона.

   Болеслав, недолго думая, собрался сам в гости к племяннику.

   Когда в Познань приезжал набожный и ласковый, в особенности с духовенством, калишский князь, то его торжественно встречали епископ, каноники, монахи и все более важные лица. Пшемко тоже уважал его и любил, поэтому сам спешил встречать и принимал его, как отца родного.

   Между тем сейчас князь приехал так неожиданно, что никто не успел собраться встретить. Князь уже был во дворе, а никого, кроме придворных, еще не было.

   Немного погодя прибежал племянник, одетый не в рыцарский, а в придворный костюм, нарядный и веселый, но в то же время как бы чувствуя себя неловко при виде опекуна, даже тревожно посматривая, и повел гостя во внутренние комнаты.

   Болеслав все замечал, но привязанность к юноше сдерживала его, и он старался скрыть свои мысли.

   Видно было, что здесь не все в порядке, но идти напролом он не решался, чтобы не напортить, да и жаль было юношу.

   К ужину успели собраться все; народу было много. За столом сидели, кроме воеводы Пшедпелка, Николай, познанский ловчий, судья Близбур, Петрек из Прендоцина, подсудок Гневомир, канцлер Тылон и много других.

   Калишский князь, по-видимому, был в хорошем настроении и, шутя, обратился к племяннику:

   - Должно быть, ты не знаешь, зачем я к тебе пожаловал. Люблю тебя видеть - это верно, но сверх того еще и дело серьезное.

   Взоры всех обратились на князя, который смотрел весело, как бы показывая этим, что дело не страшное.

   Князь молчал не без цели: пусть слушатели попробуют отгадать. Пшемко смотрел, отчасти волнуясь, что отражалось на лице.

   - Раз никто не в силах отгадать, - продолжал Болеслав, - видно, надо мне раскрыть карты. Думаю, не рассердится на меня. Ну, я приехал сватом.

   Пшемко покраснел, остальные посматривали друг на друга.

   - Вот уже этого бы я не угадал, - промолвил молодой князь. - Ведь недавно еще я слышал от вашей милости, что жениться рано. Да я пока и войны не попробовал настолько, чтобы стремиться к отдыху.

   - Это верно, - ответил Болеслав, - но ты у нас один, нужен род, а для рода мать. Так вот ты должен жениться не для себя, а для нас. Ксендз Тылон свидетель, что лица, которых Бог выдвинул вперед, не для себя живут и не для себя вступают в брак.

   Пшемко молча наполнял кубок дяди, но рука его дрожала.

   - Невесту для тебя я высмотрел, - продолжал князь, - как раз подходящая. Нам надо иметь в виду Поморье, чтобы его вернуть. Это необходимо, хотя бы из-за крестоносцев и бранденбуржцев, не то они его возьмут. В Щецине у старика Барвина растет внучка, дочь Кашуба... Девочка молоденькая; благодаря ей, войдем в связи с Поморьем. Знаю я, что мне не будет отказа.

   Пшемко слушал, повернув лицо в профиль, но лицо не просветлело.

   - Сведения о ней мне доставили, - докончил старик, - девушка красивая, юная, как раз для тебя. Приданое тоже ничего, а Поморье нам очень пригодится. Старый Барвин онемечился, но внучку его женщины воспитали иначе.

   Воевода Познанский заговорил первым, одобряя выбор князя.

   - Что же тут возражать, остается благодарить, - сказал он, - ехать да послать сватов.

   Пшемко промолчал. Это была только прелюдия.

   На другой день дядя говорил о путешествии в Щецин как о назревшем вопросе, к которому надо сейчас же готовиться.

   Племянник не мог возражать, но тянул. Дядя посмеивался над его неторопливостью.

   - Когда ты увидишь поморскую девушку, как мне о ней рассказано, так сам скажешь спасибо. Красавица из красавиц и насчитывает лет всего пятнадцать. Девушку уже предупредили, ждет... Надо ехать и - брать...

   Не находя достаточных отговорок, молодой князь ссылался на невозможность ехать без красиво приодетых придворных, да и надо было припасти подарки. Пока подобрать людей и лошадей, пройдет время.

   У Болеслава на все был готов ответ: из Калиша привезут все, чего не хватит.

   Так он подгонял и настаивал, что дольше тянуть было невозможно. В познанском замке он чувствовал себя, как дома, и поэтому ходил всюду: по закоулкам, осматривая конюшни, хлева и помещения прислуги и все надеясь найти клетку, где была спрятана немецкая птичка. Однако поиски были безрезультатны.

   Гуляя и заглядывая в окна, зашел князь однажды к ксендзу Тылону, который постоянно был около Пшемка в качестве заведующего канцелярией и духовника, а потому должен был знать, что творилось в замке.

   Тылон жил недалеко от хозяина, занимая две комнаты, полные книг, пергаментов, приготовленных для писания, и всяких письменных принадлежностей.

   Это был человек, гордившийся своими юридическими познаниями и любящий лесть. Деньги не презирал; поговаривали, что он их собирал с жадностью для детей брата, но пока что - припрятывал старательно.

   Был он нестар, но из-за постоянной возни с пергаментами лицо его как бы приняло желтый оттенок; на этом длинном лице застыло серьезное выражение. Олицетворяя здесь, при дворе, призвание писателя и стилиста, Тылон постоянно подчеркивал свое ученое положение.

   Лицам, пообещавшим хорошую благодарность, готов был составить новое начало какого-нибудь документа, а остальным давал один из тех, которые являлись универсальными.

   Никто никогда не видел его улыбающимся; никогда он не простил человеку, оказавшему ему недостаточное уважение.

   К князю Болеславу он относился очень почтительно, и потому что князь щедро его оделял, и из-за силы и значения князя. Увидев гостя, Тылон поспешно отошел от конторки, у которой постоянно был занят, положил перо и торжественно поклонился, сложив на груди руки.

   - А я к вам, батюшка, - промолвил весело Болеслав, - да еще с жалобой, на разведки... Пшемко ходит печальный, люди поговаривают, что связался с какой-то девкой, немецкой пленницей. Разве вы об этом не знаете?

   Ксендз Тылон раскинул руками с жестом отвращения.

   - Ничего не знаю! Ничего знать не желаю! Видеть - не видел. Уши мои для обычных разговоров глухи. Ничего не знаю.

   Князь улыбался.

   - А мне сказывали, что он ее прячет где-то в замке.

   - Ничего не знаю! - подчеркнул Тылон, подняв голову. - Верно ли это, нет, не моя вина! Воевода, каштелян, они должны смотреть, светские, а не духовные лица. Моя обязанность - показать ему гнусность греха, животного разврата; это я и делаю, не откладывая, делаю... остальное меня не касается. Это дело светских лиц!

   И при этом жестикулировал.

   - Воевода говорит, что ничего не знает, - продолжал князь. Канцлер возмутился.

   - Значит, виноват, что невнимательно смотрит, ленив, слеп! Его вина, раз будучи поставлен стеречь, не сторожит, будучи опекуном, не опекает...

   Князь Болеслав, видя увлечение Тылона, махнул рукой и оборвал его жалобы.

   Почтительно посмотрел он на пергамент и пергаментного человека, все еще нахмуренного.

   Успокоившись, Тылон стал говорить мягче:

   - Позвольте мне добавить, что иногда лучше не видеть ненужных вещей и лечить болезнь другими средствами, вот как ваша милость делает. Женить его - лучше всего; юную кровь иначе не удержать... Ваша милость прекрасно знаете, что поможет горю: вовремя дать ему жену, как Бог велел... Тогда пройдет скрытый соблазн...

   Князь, промолчав на это, сказал лишь, что ему хотелось бы, чтобы ксендз сопровождал Пшемка в Щецин и наблюдал за всем.

   Канцлер почтительно поклонился, ответив выразительным взглядом. Дядя обыкновенно щедро благодарил за подобные поручения.

   - Ну так собирайтесь поскорее, - говорил Болеслав, уходя, - я отсюда не уеду, пока его не снаряжу в Щецин, где уже ждут. Привезет с собой жену, все готово. Бог даст, забудет немку...

   В полной уверенности, что брак всему поможет, ксендз Тылон пренебрежительно махнул рукой.

   - Соломенный огонь! - заворчал он. - В молодые годы легко вспыхивает, но и гаснет легко... Caro infirma - слабое тело...

   При этих словах он поклонился князю.

   - Так готовьтесь в дорогу и его готовьте, - закончил Болеслав.

  

  

   Во время пребывания в Познани дядя ни на минуту не отпускал Пшемка; но все-таки по ночам должен был спать, а хотя ложился в соседней комнате - только через стену, но спал так крепко, что юноша убегал, не привлекая к себе внимания.

   В небольшом домике под замком вместе с присматривавшей за ней старой Крывихой, мещанкой, муж которой некогда служил при дворе, окруженная верными слугами, сидела в укромном уголке немочка, настолько к себе приковавшая юного князя, что из пленницы стала госпожой.

   Мине едва исполнилось пятнадцать лет, но это была дочь воина, для нее доспехи заменяли колыбель. Слишком рано вырвалась она из рук матери на колени отца. Красивый ребенок, любимец отца, заменяла последнему сына.

   Любимая, ласкаемая, шалунья и дерзкая, саксонка была полуребенком, полумужчиной.

   Любимейшим занятием ее была стрельба из лука и метание копья. Пролитая кровь не была ей противна, на смерть смотрела вблизи, равнодушно либо с любопытством. Верхом ездила, как юноша, и вообще ей нравились больше мужские, чем девичьи игры.

   Несмотря на этот германский обычай, выросла она нежной, красивой девушкой, лучше всех подруг, на Сольдынском замке все ее боготворили. Среднего роста, сильная, гибкая, светловолосая, с черными глазами и с гордым выражением лица дочери рыцаря, она не боялась никого и ничего.

   Во время осады бешено сражалась рядом с отцом, а когда ее осилили и взяли в плен, кусала руки вязавшим ее воинам.

   Красота и юность спасли ее от смерти.

   Пшемко прибежал, когда ее вязали, увидел красавицу, весь загорелся и среди всякого рода добычи одну ее оставил себе. Услужливые придворные припрятали ее от воеводы и каштеляна. Плачущую и мятущуюся девушку увезли в Познань, а Пшемко как-то сумел достаточно скоро успокоить ее и привлечь к себе.

   Законы войны ей были известны, она знала, что надо подчиниться судьбе, но ей было лестно, что досталась не простому воину, а князю. Пшемко был молод, красив и страстно влюблен. Ссорясь друг с другом, они положили начало этой оригинальной любви, которая кончилась страстной привязанностью и пленницу сделала госпожой.

   Неопытного юношу Мина пугала своей дерзостью, сердитым характером, но именно эти ее черты и нужны были, чтобы овладеть более мягким, хотя и гордым князем. Он знал только робких, дрожащих женщин, покорных и безмолвных. Эта же представила для него особую прелесть. Влюбившись в нее, юноша ошалел. Мина почувствовала, что может властвовать, и уже не думала сбежать, но и ему не давала вырваться на волю.

   Ей понравилась такая жизнь полукнягини с мелькающей надеждой, что, быть может, станет полной.

   Так мечтала немка, поглядывая довольно презрительно на услужливых и робких женщин, окружающих ее. Здесь она была госпожой, она приказывала; те исполняли все, что бы ей ни вздумалось.

   Прислуга падала ниц перед возлюбленной князя, да и сам он не мог ей ни в чем отказать.

   Горячая, юная и страстная любовь росла среди ссор, споров, капризов, из которых победительницей всегда выходила Мина. Отношения, сначала бурные, стали со временем шальными. Немка ревновала. Пшемко был восхищен даже, когда она его таскала за волосы. Пользуясь всякими предлогами, поминутно бегал к ней и сидел до тех пор, пока его не тащили чуть ли не силком.

   Мине не раз втихомолку предлагали бежать, но она и не думала пользоваться случаем.

   Среди взаимного упоения, когда, по-видимому, ничто им не угрожало, приехал князь Болеслав сватать Пшемка и, в сущности, приказывая, - нельзя было противиться. Опекун пользовался властью и значением отца.

   Придворные сейчас же обо всем сообщили Мине.

   Пшемко днем не мог приходить, так как дядя следил за ним, и только по ночам прокрадывался.

   Спустя два дня после приезда Болеслава Пшемко прибежал к Мине; она встретила его диким, злобным хохотом.

   - Что это? Хочет вас женить этот калишский язычник! Этот старик! Я не потерплю здесь другой... Горе той, которая осмелится...

   Она сжала руки. Пшемко схватил ее в объятия и закрыл губки поцелуями.

   - Ты всегда будешь моя единственная!

   - Разве ты раб дяди? Не господин самому себе? На каком основании он тебе приказывает?

   - Он мне был словно отец...

   - Зачем тебе жена? Я не дам тебе жить с другой и другую любить. Я не хочу!

   А видя, что Пшемко молчит, с детской злобой добавила:

   - Приведи себе жену, приведи! Я ее убью или отравлю...

   Пшемко врал, успокаивая ее, что этот брак, возможно, и не осуществится, а если бы даже его и принудили жениться, то жена останется ему чуждой, будут просиживать взаперти в отдельных комнатах, а они с Миной будут жить по-прежнему.

   - Пусть только попробует приехать сюда, хотя бы и принцесса, - кричала со сжатыми кулаками злобная девушка, - будет ей баня! Пусть сунется! Проберусь к ней в прислужницы, а услужу уж! Скоро ее не станет!

   Князь не мешал ей горячиться, не особенно обращая внимания на такие речи; как мог, успокаивал ее. Затем тихо прокрадывался в свою комнату, радуясь храпу рядом дяди.

   Однажды, когда при выходе Пшемка дверь заскрипела громче обыкновенного, Болеслав проснулся. Тронутый предчувствием, потихоньку заглянул к племяннику - и нащупал пустую постель!

   Ничего не говоря утром, стал лишь усиленно настаивать на поездке в Щецин. Пшемко тянул, находил разные отговорки, но в конце концов, прижатый к стене, должен был уступить.

   Князь Болеслав стал говорить уже строгим тоном.

   Дружину жениха выбирал сам дядя среди солидных, достойных лиц и рыцарской молодежи, небогатых снабжая лучшими лошадьми, оружием, плащами, поясами, чтобы племянник явился в полном блеске.

   В казне после старого набожного Пшемыслава тоже было всего вдоволь. Хватало и подарки свезти, и с шиком явиться.

   С молодым князем отправлялись: Пшедпелк, воевода Познанский, ксендз-канцлер Тылон, несколько духовных лиц, чашник, подкоморий, дворецкий, ловчий и несколько десятков молодых красавцев рыцарей, искусных в военном деле.

   Среди последних выделялись Заремба и Налэнч, с детства воспитывавшиеся вместе с Пшемком и с ним неразлучные.

   Они принадлежали к двум зажиточным родам, охотно - согласно обычаю - посылавшим детей на княжеский двор, так как это был лучший способ многому выучиться, послужить и достигнуть высших степеней, а сверх того, получить и земельный надел.

   Заремба и Налэнч, согласно старому славянскому обычаю, поклялись быть братьями, так как в Польше еще существовало тогда братство по оружию.

   Почти однолетки, Павлик Налэнч и Михно Заремба были оба красавцами, вместе проходили рыцарский стаж, но по характеру были совершенно не похожи друг на друга.

   Именно это различие их и сковало; Заремба вспыльчивый, воспламеняющийся, словно трут, легко ссорящийся, болтун, неумеренный. Налэнч мужественный, с выдержкой, упрямец, но скрытный и внешне медлительный.

   Заремба подогревал Налэнча, а тот сдерживал друга и успокаивал. Один без другого шагу не сделал, и когда приходилось расстаться на более продолжительный срок, скучали постоянно, и разлука давалась им тяжело.

   У них был общий кошелек, общее имущество, все общее. В отсутствие Зарембы за него являлся Налэнч, Михно тоже никому не разрешал слова сказать против друга. Знали их в этом отношении и придворные и в шутку называли близнецами.

   У обоих дома оставались сестры и - чтобы ближе породниться - обещали друг другу заочно, что каждый женится на сестре другого.

   В сражениях каждый защищал и охранял друга, даже жертвуя жизнью.

   Пшемкс относился к ним хорошо, они оба тоже были к нему привязаны, однако не льстили и не прислуживались, а Заремба открыто и храбро говорил правду в глаза.

   Случайно князь Болеслав обоих определил в свадебную дружину, обратив внимание на их род и рыцарский вид. Они собирались в путь радостно, ожидая увидать новый двор и новый мир. Оба знали про Мину, но не помогали князю в его любовных похождениях.

   Заремба даже предсказывал князю какое-то горе по этому поводу, и разгневанный Пшемко велел ему молчать.

   Не думая, что это увлечение продлится, полагал, что - как часто случалось - князь даст немке приданое и выдаст ее замуж при дворе, а сам около жены и позабудет обо всем.

   Князь Болеслав пробыл в Познани до отъезда племянника, не доверяя ему, и тронулся в путь домой, только когда весь двор уехал. Посланный курьер поскакал вперед, в Щецин.

   На другое утро князь, выслушав молебен в придворной церкви, поехал домой, чувствуя, что с сердца скатился тяжелый камень.

   Пшемко ехал печальный и сердитый, в думах о Мине, которую оставил в отчаянии, а когда при расставании она бросилась ему на шею, еле от нее ушел.

   Мина, заливаясь слезами, бросилась на кровать, проклиная дядю, племянника и будущую княгиню, против которой произносила постоянные угрозы.

   По дороге Пшемко все лишь думал о ней и говорил с поверенными, утешавшими князя. Один лишь Заремба при случае, не считаясь с Миной, советовал забыть простую девушку, которая в сущности была лишь пленница!

   При щецинском дворе к приему готовились заранее и встретили жениха с большим почетом.

   Седовласый Барвин, все его житье, а в особенности женская половина дома, были не похожи на распространившиеся уже по другим славянским дворам привычки.

   Правда, что и тут уже сказывалось немецкое влияние, однако старые обычаи и предания были в почете, главным образом у женщин. При большой зажиточности бросалась в глаза простота нравов, невиданная в других местах. Двор выделялся своим отчасти сельским характером.

   В силу необходимости ладивший с немцами, старик Барвин кланялся им и сам иногда прикидывался немцем, но в душе их ненавидел. Жаль ему было забранных земель, силой оторванных, да и сердцу тяжело и гордости нелегко было мириться нехотя с вынужденной уступчивостью.

   Он обрадовался, что внучку выдаст замуж за польского князя.

   Старик повел Пшемка, считая его уже сыном, в замок, расположенный на острове, старинный.

   Барвин был серьезным, молчаливым мужем, никогда не жалующимся, печальным и изболевшим душой, но на его лице светилась радость по случаю приезда князя.

   На всем его окружающем лежал отпечаток старины. Здесь соблюдался даже старый обычай отделять женщин от мужчин, и хотя в ту эпоху уже и в Германии, и у нас они допускались к общему столу, у Барвина в будни их не бывало.

   Поэтому в первый день, когда ужинали при освещении, с музыкой и песнями, не было ни одной женщины. Может быть, где-нибудь и приглядывались к юному князю, да только из-за дверей.

   Барвин усадил около себя Пшемка и вечером не заводил разговоров о свадьбе, так как, согласно старому обычаю, она должна была торжественно праздноваться завтра.

   Завтра только должен был увидать невесту и Пшемко, когда дедушка даст разрешение на брак и велит ее привести.

   За ужином разговор тянулся скучно; за жениха старался поддерживать веселье воевода Пшедпелк. Еды и питья для гостей было много, однако несмотря на усилия, что-то будто нависло над присутствовавшими, не то тревога, не то предчувствие. Разговор не клеился, посматривали друг на друга косо.

   Двор Пшемка, отчасти немецкий, отчасти онемечившийся, не был в состоянии сговориться с поморцами. Молодой князь должен был чувствовать себя счастливым, однако не мог заставить себя улыбаться старику.

   Что-то в старом Барвине вызывало не только уважение, но и тревогу. Седая до пояса борода, густые брови, прикрывающие бледные, переставшие сиять глаза, сжатые губы, все это придавало ему таинственный и угрожающий вид. И голос его звучал глухо и замогильно.

   Все здесь приноравливалось к его настроению, печально было и уныло.

   Когда Пшемка отвели в назначенные комнаты, и он остался один с придворными: так как воевода остался поговорить со стариком князем, юноша так запечалился и затосковал, что готов был ночью убежать в Познань.

   Видя его состояние, молодежь старалась всячески его развеселить.

   Когда въезжали в замок, Заремба увидел в верхних окнах над воротами несколько хорошеньких женских лиц, с любопытством взиравших на дружину. Среди них одно личико в особенности заинтересовало его: девушка с длинными распущенными золотистыми волосами, в зеленом венчике, в белом платье. Кругом нее толпились другие.

   Заремба догадался, что это княжна Люкерда.

   Она сияла красотой, но не той, какую тогда ценили у женщин. Нежная, белолицая, с голубыми глазами, княжна казалась тенью русалки, мигавшей обыкновенно над берегом пруда или в воздухе, чтобы сманить путника на погибель.

   Она была красавица.

   Глядя на нее, боялись, что порыв ветра заставит ее растаять во мгле.

   Возможно, что тревога в тот момент, когда на нее смотрел Заремба, еще усилила ее бледность. Она показалась ему красивой, как ангел, но хрупкой, словно ребенок. Княжна была небольшого роста, миниатюрная вся. Хотя кругом нее бросались в глаза и более красивые женщины и девушки, Люкерда среди них казалась королевой. В ней видна была госпожа!

   Беленькие ручонки, словно детские, она прижимала к груди, а Зарембе показалось, что в глазах ее блеснули слезы.

   Позже, расспрашивая встречных, Михно убедился, что он действительно видел Люкерду, избранную в невесты Пшемка. А так как, кроме него, никто не видел княжны, Заремба поторопился рассказать князю о ее красоте и стал расхваливать молодость и чары будущей княгини, уверяя, что лучше ее не видывал.

   Пшемко слушал, но, по-видимому, это его мало касалось, хотя остальные столпились вокруг рассказчика, расспрашивая о подробностях и радуясь вестям.

   - Пусть меня Бог накажет, - твердил Михно, - если я когда-либо видел что-нибудь похожее. В церкви есть икона, которую привез из Италии ксендз Теодорик, так там один ангел похож на нее, но она лучше все-таки. Правда, она выглядит еще юной, еще ребенком, да ведь и наш пан не старик, так что пара выйдет хорошая. Золотые волосы покрывают ее, как плащом... личико беленькое, словно слоновая кость, голубые глаза - васильки, а вид У нее, словно созданный для пения и молитвы.

   Товарищи громко смеялись и шутили, что Заремба, должно быть, влюбился в княжну. Михно, защищаясь, утверждал, что святых блаженных люди милуют и что в этом нет ничего грешного, и стыдиться нечего.

   Налэнч, неразлучный спутник Зарембы, сначала молчал, а потом подтвердил, что и он видел княжну и что она действительно кажется красавицей.

   Полагая, что развеселят князя, стали и другие запасаться новостями и наперерыв рассказывали, что княжна не только красавица, но и очень добрая, ласковая, знает массу женских рукоделий и поет с аккомпанементом гуслей чудные песни.

   Так среди разговоров прошел конец вечера. Пшемко слушал рассеянно, потом лег спать, а когда Пшедпелк зашел сообщить, что завтра состоится обряд венчания, к которому торжественно готовились, ничего не ответил.

   Дворовые люди перешептывались - дескать, мол, не может забыть свою черноглазую немку и поэтому скучает.

   Поутру Пшемко с Пшедпелком и дружиной, все одетые по-парадному, в драгоценностях, отправились к Барвину, сидевшему со своими воеводами и придворными.

   Щецинским жителям было на что посмотреть, потому что Пшемко, несмотря на нерасположение к этому браку, любил показаться и по сему случаю разоделся. Все хвалили его красоту. Воевода с радостью и гордостью констатировал факт, что никто здесь не мог равняться с молодым князем.

   Начались речи со стороны жениха, на которые последовали в ответ старомодные обрядовые обращения, уже много веков практиковавшиеся при свадьбах.

   Когда окончился этот обмен речами, то по данному стариком знаку тетка невесты в сопровождении многочисленной женской свиты ввела в комнату княжну.

   Теперь она всем казалась такой, как ее расписывал Заремба. Она еле шла, дрожа и пугаясь; тетка и шаферицы поддерживали ее. Вся в белом, словно лилия, она качалась и, припав к ногам деда, почти потеряла сознание, так что ей должны были помочь встать.

   Все были согласны, что она красавица, но что красота ее какая-то странная, к которой человек недостоин прикоснуться.

   Возможно, что под впечатлением этого решительного момента жизни, а также сожалея о расставании с домом, она до того ослабела, что принуждены были привести ее в сознание и вести, так как она почти не понимала, что с ней.

   Пшемко чувствовал себя немногим лучше. Когда их посадили рядом, как жениха и невесту, он не смел слова сказать, даже взглянуть на нее. Люкерда тоже ничего не ела, держала глаза опущенными, ее венок то и дело вздрагивал.

   Изредка, словно жемчужина, скатывалась слеза на белое с золотым шитьем платье, исчезая в фалдах. Как раз развеселившийся старик велел им пить из одного кубка, как символ того, что отныне все у них будет общее.

   И вот пара слезинок скатилась в питье, которое должен был выпить Пшемко; рука ее, которой он коснулся, принимая кубок, была холодна, как та золотая чаша у нее в руках.

   Обряды девичника на других дворах уже были позабыты, но здесь происходило все, как по деревням. Слышались оригинальные поморские и кашубские песни, сохранившиеся лишь в избах поселян.

   Старику Барвину захотелось и гусляров, и песен, и всех забытых обрядов, вероятно - больше для себя, чем для внучки. А внучку мучили, усаживая, сплетая и расплетая косы, обводя по комнатам и углам.

   Женщины постарше, под влиянием меда, начав, не хотели пропустить ни малейшего обряда, ни единого слова из песни.

   И жениху пришлось - под указку шаферов - то бить поклоны, то отвечать на вопросы, то садиться рядом с девушкой, то уходить за двери и возвращаться.

   Быть может, онемеченному двору познанского князя все это казалось и смешным, но тетка и женщины, начав хозяйничать, стали распоряжаться, не обращая внимания на усмешки присутствующих.

   Пока шли песни и хождения, Пшемку несколько раз пришлось стать около Люкерды, сказать ей несколько слов, взять за руку. Рука была холодна, как лед, а когда княжна отвечала, то говорила настолько тихо и сквозь слезы, что он еле мог расслышать.

   Кончилось все это поздней ночью. Раза три Пшемко посмотрел в эти заплаканные голубые глаза, и она робко встретилась с ним взглядом. Оба дрожали, словно испуганные.

   Князь вообще так тянулся к любой девушке, что все перед ним бежали, а тут этой прелестной невесте выказывал чуть ли не отвращение.

   Ему казалось, что ее взор его замораживает, она роняла слезы, когда он смотрел на нее.

   Когда кончился вечер, мужчины остались еще за столом, напевая и перебрасываясь шутками; Пшемко вынужден был слушать.

   Воевода Пшедпелк нарочно уговаривал его, желая развеселить.

   Послышались песенки слегка скабрезные, шутки, какими обменивались только на свадьбах, но Пшемко, казалось, не слушал и не обращал внимания. Скорее морщился, чем улыбался в ответ на непосредственные обращения к нему.

   Воевода нашептывал ему, что ведь на свадьбе жених должен хотя бы казаться счастливым.

   Придворные Барвина созвали гусляров для развеселения гостей и старого княжеского шута Клюску, известного своими смешными рассказами.

   Пан Щецина очень любил своего шута, так как, будучи постоянно угрюмым, хоть иногда мог посмеяться его шуткам. Горбатый, маленького роста, лысый, с длинными до колен руками, одетый в пеструю, в красные полоски коротенькую куртку и с таким же капюшоном на голове, с деревянным мечом у пояса, Клюска уселся у ног Пшемка и, притворяясь пьяным, выкидывал фокусы. Ему разрешалось безнаказанно говорить все, что подвернется на язык.

   - Эй, польский барин, - кричал он, обращаясь к Пшемку, - надо вам похлопотать у Барвина, чтобы он дал меня в приданое! Я бы уже не допустил так долго быть мрачным, как сегодня. Пока человек молод, надо смеяться, а потом не хватит времени. Разве ваша возлюбленная не красавица? Хоть в королевы годится. На руках ее носить, да на колени перед ней становиться. А если б вы слышали, как она поет! Одни ангелы в небе разве так поют Господу Богу!

   Пшемко молчал, облокотившись. Чем больше хвалили невесту, тем он больше чувствовал к ней отвращение, сам не зная причины.

   - Паночку, - продолжал свое Клюска, - выпей-ка вина. Сегодня надо тебе непременно смеяться и веселиться. Княжна плачет за двоих, ей так предписано. Как же ей радоваться, когда она должна оставить дедушку да потерять веночек! Эх! Этот золотой веночек!

   Пшемко, думая избавиться от назойливого горбуна, бросил ему горсть денег. Клюска спрятал их в большой мешок, перекинутый за плечи, но тянул свое.

   - Увезете от нас, увезете самое лучшее, - печально жаловался он. - Смотрите ж, чтоб по дороге солнышко ее не пригрело, а то растает, или ветер не продул, а то туманом разойдется. Мы так здесь за ней ухаживали, так ее любили!

   - Не беспокойтесь, - вмешался воевода, - она и у нас найдет любовь да почет. Будем охранять цветочек, посадим его в красивом высоком замке.

   - Ну, ну! - ответил Клюска. - Хоть вы ее в золото и бриллианты заделайте, все равно ей не будет так хорошо, как здесь, если только не полюбите ее так же, как и мы.

   Горбун опустил голову.

   - Нам без нее остаться, что без солнышка, без воздуха и воды!

   Не один горбун жаловался так; все в замке с плачем расставались с княжной. Особенно она была добра и ласкова с нищими, простой народ допускала к себе, совсем не гордилась, а когда приходили к ней сельские женщины, чувствовала себя самой веселой и счастливой.

   Часто упрашивала дедушку отпустить ее в деревню то на свадьбу, то на Ивана-Купалу, то на какой-нибудь праздник в лес. Уводила с собой дворовых девушек и возвращалась в венке из лесных цветков, с передником, полным пахучих трав; такие прогулки веселили ее больше, чем придворные развлечения в немецкой среде.

   У нее были простые привычки и нравы, и это одним нравилось, а у других вызывало упреки.

   Шли к ней постоянно и поселяне, и девушки, и женщины, все с ходатайствами, шли свободно, как будто это была не княжна, а того же класса девушка.

   Да и не видно было в ней барыни, когда, одетая по-деревенски, с песенкой на устах, она отправлялась в поле. И дедушка, и тетка старались отучить ее, но напрасно; старик утешал себя лишь тем, что в чужих странах, выйдя замуж, забудет о своих привычках.

   Всю ночь раздавались песни и разговоры в Щецинском замке. Кругом стояли бочки со смолой, ночь была светлая и тихая. Кто веселился в комнатах, кто на открытом воздухе. Барвин не жалел ни еды, ни питья, каждый получал, что нравилось; старику так хотелось отпраздновать этот день, чтобы никто не забыл свадьбы Люкерды.

   Клюска, убедившись, что Пшемка не развеселить, пошел в комнату Барвина; старик лежал, но не спал. Горбун уселся в ногах на полу и пристально смотрел на князя.

   - Ну что, старче, радуешься? - спросил князя.

   - Отчего же не радоваться?

   - Так ведь твой польский жених словно уксус проглотил, а надо, чтоб на свадьбе кто-нибудь да веселился. Я один за всех не могу.

   - И жених потом порадуется, - сказал Барвин. Клюска качал головой.

   - Княжн