Гейнце Николай Эдуардович - Под гнетом страсти

вки квартиры одна из комнат была предназначена для ожидаемой.

   Анжель была глубоко убеждена, что Ирена возвратится.

   Это была небольшая, уютная комната в два окна, все стены которой были обтянуты розовой шелковой материей. Изящная будуарная мебель обита шелком такого же цвета; белые драпри на окнах и белый полог над пышной кроватью довершали обстановку, не говоря уже о дорогих туалетных принадлежностях и других безделушках, украшавших туалетный стол, на котором возвышалось огромное, зеркало.

   Весь пол комнаты был покрыт пушистым ковром.

   Это была самая уютная и комфортабельнее других убранная комната квартиры, в которую внес доктор Звездич, в сопровождении Анжелики Сигизмундовны и Ядвиги, еще совершенно не оправившуюся от обморока Ирену.

  

  

  

   Rue de la Poste - одна из центральных и оживленнейших улиц Парижа. Она находится вблизи бульваров - этих нервов парижской жизни - театров: "Grand opéra" и "Comédie Franèaise", первенствующих храмов искусства не только Европы, но и всего мира.

   Среди каменных громад этой улицы, широкой и прямой, как все улицы нового Парижа, особенным изяществом архитектуры и художественными скульптурными орнаментами выделяется четырехэтажный дом с широким подъездом, над которым красуется вывеска "Hôtel Normandy".

   Этот отель хотя и принадлежит к числу первоклассных, но далеко не лучший из них и отличается поэтому как скромностью своих обитателей, так и сравнительной скромностью цен.

   Сама вывеска отеля - "Hôtel Normandy" - с бросающейся в глаза грамматической ошибкой, явилась вследствие желания его первого владельца отличить свое учреждение от других отелей Парижа, носящих фирму "Hôtel de la Normandie", которых несколько, и один из них принадлежит даже к лучшим, первоклассным.

   Так, по крайней мере, объясняет любопытствующим эту оригинальную вывеску настоящая содержательница отеля - полная, красивая француженка бальзаковского возраста.

   Бравый швейцар этой гостиницы говорит на всех языках цивилизованного мира, за исключением русского, что, впрочем, не мешает ему питать глубокое чувство уважения к представителям "ces barbares russes" {Эти грубые русские (франц.).}... вообще и к их национальной тароватости в особенности, и быть таким образом горячим сторонником франко-русских симпатий.

   В то время, к которому относится наш рассказ, в числе знатных иностранцев, проживавших в отеле и пользовавшихся особенным уважением бравого швейцара, были prince Oblonsky и princesse Pereleschin, как звали в Париже знакомых нам князя Сергея Сергеевича Облонского и Ирену Вацлавскую, помимо ее воли коловратностью судьбы, как, конечно, помнит читатель, превратившуюся в Ирену Владимировну Перелешину. Княжеский титул пожалован ей был швейцаром как знак глубокого; уважения последнего к ее покровителю - князю Облонскому.

   Ирена, увы, к этому времени уже знала непринадлежность ей этого титула, знала, что считается женой князя Сергея Сергеевича только перед Богом, да перед ним, но не перед людьми.

   Горькую для нее истину, хотя, как оказывается, и не совсем истинную, открыл ей сам князь, умолчав о том, что он женился на ней с бумагами другого, подкупленного им лица, что она считается законною женою этого лица, а относительно его, князя, только содержанкой.

   Он понимал, что истина во всей ее наготе, не прикрашенная туманными фразами, могла убить это нежное, безотчетно поверившее и бесповоротно отдавшееся ему существо. Контраст между поступком его с нею и ее отношением к нему с самого начала ее первого романа был слишком резок, чтобы не разбить вдребезги созданного ею из него, князя, кумира, и этого он еще не хотел, и это, наконец, могло стоить ей жизни. В последнем он и не ошибался.

   Он убедился в этом уже по тому потрясающему впечатлению, которое произвело на нее даже прикрашенное ложью открытие, по почти ставшим роковыми его последствиям.

   Это частичное, если можно так выразиться, открытие глаз несчастной женщины на ее положение было совершено князем Облонским месяца через два после приезда их за границу и уже тогда, когда он оказался, что называется, припертым к стене, когда продолжение комедии с Иреной, начатой им в тени вековых деревьев Облонского леса, стало положительно невозможным.

   Задумчивая и грустная, она начала при разговоре с ним о матери, возобновлявшемся ею не только ежедневно, но за последнее время даже ежечасно, бросать на него унылые взгляды, полные красноречивого подозрения.

   Отвлечь ее от мысли о предстоящем обещанном им свидании с матерью за границей не было никаких средств.

   Они все были им испытаны.

   Ни быстрая смена впечатлений при путешествии,- они в каких-нибудь два месяца объездили Австрию, Германию, Швейцарию и Италию,- ни дивные красоты природы, ни памятники искусств, ничто, казалось, не могло заставить забыть Ирену ежедневный, тяжелым камнем ложившийся на душу князя вопрос:

   - Когда же я увижу маму?

   - А в этом городе, куда мы едем, увижу ли я, наконец, мою маму?

   Князь решил везти ее скорее в Париж.

   Он надеялся, что этот "мировой" и, по преимуществу "дамский" город волнами блонд и кружев, грудами изящных тканей, драгоценностей, всем тем "дамским счастьем", которое так реально и так увлекательно описано Эмилем Золя в романе под этим названием, охватит все чувства молодой женщины, заставит забыть ее, хотя бы временно, обещанное им свидание с дорогой матерью, образ которой все неотступнее и неотступнее начинал преследовать Ирену.

   "Вихрь парижских удовольствий,- думал он,- довершит остальное, увлеченная им, она слабее почувствует готовящийся ей удар".

   Увы, он ошибся и в этих своих расчетах.

   Они приехали в Париж, и князь избрал "Hôtel Normandy", конечно, не в силу описанных нами его качеств, скромности обитателей и цен, а лишь в силу того, что он знал, что отель этот редко посещается русскими, встреча же с милыми соотечественниками была для князя очень и очень нежелательна.

   Первые слова Ирены были:

   - Здесь, в Париже, конечно, я увижу мою маму?

   - Вероятно, вероятно... моя прелесть! - уклончиво отвечал Сергей Сергеевич.

   - Вероятно...- упавшим голосом повторила она, глядя на него взглядом, полным сомнения и грусти.

   Князя, как ножом, резал этот взгляд. Он старался переменить разговор, но никакие темы не в состоянии были отвлечь ее от гнетущей мысли о матери, и она через несколько времени опять задавала те же мучающие его вопросы.

   Князь приступил к выполнению задуманного им плана: неутомимо стал возить он Ирену по модным и ювелирным магазинам этого "города мод", тратил безумные деньги на покупку всевозможных дорогих тряпок, редких вещей и драгоценностей, буквально завалил ее всем этим, так что роскошное отделение, занимаемое ими в гостинице, вскоре превратилось в какой-то магазин.

   Театры, балы, собрания, концерты сменялись перед ней как в калейдоскопе - казалось, у нее не должно было остаться ни одной минуты, свободной от новых впечатлений, свободной для размышления о себе.

   - Она забудет...- вставая утром, говорил он себе со сладкой надеждой.

   В течение дня, увы, он снова по нескольку раз слышал вопрос, ставший ему уже ненавистным.

   - Когда же, наконец, приедет моя мама?

   Так прошло около двух недель. Вопросы о матери со стороны Ирены не только не прекращались, но становились все чаще, настойчивее, и ее взгляды все подозрительнее и тревожнее.

   Князь решился, наконец, покончить разом с этим гнетущим положением.

   Он начал обдумывать предстоящую ему щекотливую беседу с Иреной.

   "Необходимо возможно более и гуще позолотить пилюлю, возможно более смягчить силу удара, надо придумать развязку наиболее романическую, где бы мы оба являлись жертвами нашей взаимной любви, надо придать себе в этой истории все качества героя и таким образом подстрекнуть ее на своего рода геройство, на жертвы, на примирение с совершившимся фактом".

   Так размышлял Сергей Сергеевич и делал в своем уме, согласно этому плану, наброски разговора с молодой женщиной.

   Разговор в мельчайших деталях был почти готов, князь даже мысленно предугадывал вопросы со стороны Ирены и мысленно же давал на них ответы, естественные, правдоподобные, доказывающие его безграничную к ней любовь и вместе с тем невозможность в его положении поступить иначе.

   Он оставался доволен собой, но приступить к осуществлению этого всесторонне обдуманного плана медлил.

   Он боялся.

   Впервые испытывал он это чувство, оно страшно бесило его, оскорбляло его безграничное самолюбие или, вернее, себялюбие.

   И кого боялся он? Слабое, беззащитное существо, с бесповоротно преданным, несмотря на посетившие его за последнее время сомнения, сердцем.

   Князь Облонский, со своим хваленым бесстрашием, со своим светским апломбом, пасовал перед этой слабостью.

   Ее-то именно и боялся он.

   В муках такой нерешительности провел он несколько дней, а эти муки усугублялись все чаще и чаще слетавшими с побледневших губ Ирены вопросами:

   - Скоро ли, наконец, приедет моя мама?

   - Когда же, наконец, увижу я мою маму?

   Князь решился.

  

  

   - Мне надо поговорить с тобой, моя дорогая! - начал князь, когда они отпили утренний кофе и лакей гостиницы унес посуду.

   - О маме? - с тревогой в голосе вскинула она на него пытливый взгляд.

   - Отчасти и о ней...- сжал на мгновение он свои красивые брови.

   Такое начало не предвещало, казалось ему, ничего хорошего.

   Она молчала, сидя на диване у того стола, за которым они только что пили кофе, одетая в утреннее платье из голубой китайской шелковой материи.

   На дворе стоял октябрь в начале - лучшее время года в Париже, в открытые окна роскошно убранной комнаты занимаемого князем и Иреной отделения врывался, вместе со свежим воздухом, гул "мирового" города. Был первый час дня, на rue de la Poste господствовало полное оживление, находящееся против отеля café было переполнено посетителями, часть которых сидела за столиками на тротуаре.

   Ни Сергея Сергеевича, ни Ирену не беспокоил уличный шум, они, видимо, даже не замечали его, занятые оба своими мыслями.

   Она вопросительно глядела на него, ожидая обещанного им сообщения.

   Он встал с кресла, прошелся несколько раз по комнате, неслышно ступая по бархатному ковру.

   Она продолжала молча следить за ним глазами.

   Он подошел к дивану, движением ноги отодвинув в сторону кресло, сел с ней рядом и обнял ее за талию.

   - Ты по-прежнему любишь меня, Рена?

   Он с нежной грустью смотрел ей прямо в глаза. В ее взоре, неотводно устремленном на него, появилось выражение тревожного упрека.

   - Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Разве ты сам не знаешь это лучше меня? - спросила его Рена вместо ответа.

   Он на секунду смутился, но тотчас же оправился и продолжал тем же мягким, вкрадчивым голосом:

   - Я знаю, конечно, знаю, моя ненаглядная, но мне надо сообщить тебе нечто такое, перед чем мне хотелось бы снова слышать от тебя, что ты любишь меня так же, как и я, то есть более всех на свете... что самое raison d'être {Смысл бытия (франц.).} нашего существования на земле с момента незабвенной для нас нашей встречи для меня - ты, для тебя - я. Не так ли?

   - Случилось что-нибудь с мамой? - вдруг заволновалась она и впилась в него еще более тревожным взглядом.

   - С чего ты это взяла? Ничего не случилось... Я по крайней мере не знаю... - бессвязно и отрывисто заговорил он.

   - Что же такое ты хочешь сообщить мне? Говори скорее...

   Она как-то инстинктивно отодвинулась от него, но он снова привлек ее к себе.

   - Не торопись... К чему?.. Ответь сперва на мой вопрос... настолько ли ты любишь меня, что сумеешь простить, если бы даже узнала, что я все это время был очень и очень виноват перед тобою...

   - Ты? - снова отшатнулась она от него.

   - Я, я! - с болью в голосе продолжал он.- Я надеюсь только на твою всепрощающую любовь... Ты поймешь, что действовать иначе я не мог, единственно потому, что безумно любил и люблю тебя. Он низко опустил голову.

   - Ты меня обманывал... относительно... мамы...- чутьем догадалась она. Голос ее дрожал и прерывался.

   Его рука, обвивавшая ее стан, почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь. Он молчал. - Значит, я угадала! - чуть слышно прошептала она.

   - Успокойся, дорогая моя, и выслушай меня серьезно, главное, внимательно.

   - Я слушаю! - чуть слышно, преодолевая охватившую ее снова нервную дрожь, сказала она.

   Он замолчал на минуту, как бы собираясь с мыслями.

   - Ты знаешь, конечно, дорогой друг мой, что я по рождению и воспитанию принадлежу к тому замкнутому, кругу общества, который в России именуется "высшим" или аристократическим кругом, эта русская "аристократия" ничуть и ничем не похожая на аристократию европейскую, до сих пор ревниво охраняет свою замкнутость и на всякое вторжение в ее среду постороннего лица смотрит враждебно, давая подобным попыткам довольно сильный и неотразимый отпор. Этот беспощадный высший круг, не колеблясь, извергнет из себя каждого своего сочлена, осмелившегося попытаться ввести в него новое лицо. Особенною строгостью отличается это высшее русское общество, - князь с усилием скорчил ироническую улыбку, - относительно женщин. Всякий неравный брак, или, как он называется в высших этих сферах, mésalliance, осуждается безапелляционно. Позор подобного поступка падет не только на совершившего его, по и на всех членов его семьи. Приводить в оправдание подобного поступка пред судом общественного мнения какие бы ни было чистые чувства и побуждения бесполезно. Приговор заранее известен и неизменяем.

   Князь печально опустил голову.

   - К чему все это ты говоришь мне, я не понимаю? - прошептала Ирена, глядя на "его широко раскрытыми глазами.

   Князь поднял голову и продолжал с горькой улыбкой:

   - Сейчас поймешь, немного терпения!

   Она печально улыбнулась.

   - Ты же, моя милая, несомненно, прелестнейшая из женщин, когда-либо встреченных мною на жизненном пути, но, увы, принадлежащая к другому классу общества, и ввести тебя в "наш круг" на правах княгини Облонской я не могу.

   Ее лицо омрачилось, нижняя губа конвульсивно задрожала - она смутно начала понимать.

   Князь не заметил этого, так как говорил, опустив глаза вниз.

   - Ты понимаешь также, что мы, члены этой аристократической семьи, все-таки люди, что подчинять наши чувства и наши страсти суровым правилам света не всегда для нас возможно, мы можем встретиться с девушкой другого круга, искренно и сильно полюбить ее, как это случилось со мной. Что делать тогда? Для этого-то в нашем кругу изобретен так называемый "морганатический брак", в котором муж и жена считаются таковыми перед Богом, так как клялись перед Его алтарем, но не считаются ими перед людьми. Я, со своей стороны, далеко не одобряю такого иезуитского выхода и никогда бы не решился на него, если бы не был связан с обществом моими дочерьми. Я не имел права, действуя иначе, обречь их на изгнание из среды, в которой они родились и выросли. Надеюсь, что ты согласна с этим?

   Он остановился и бросил на нее вопросительный взгляд.

   Она молчала, продолжая в упор глядеть на него.

   - Ты можешь заметить мне, что все это я был обязан сказать тебе ранее, что я все-таки обманул тебя,- ты будешь бесконечно права, и в свое оправдание я не посмею сказать ничего, кроме того, что я безгранично, безумно любил и люблю тебя, что я боялся, что ты не решишься на такой шаг, что любовь твоя ко мне вначале не была еще настолько сильна. Когда она будет моей, думал я, я сумею доказать ей, насколько серьезно мое чувство - она оценит его, простит мне и хотя бы задним числом сочтет меня достойным принесенной ею, хотя и бессознательно, мне жертвы, одобрит задним числом сделанный ею шаг, в котором я никогда не заставлю ее раскаяться.

   Он снова замолк на секунду и искоса поглядел на нее.

   Она сидела, не меняя позы, и молчала.

   - К тому же, думал я,- продолжал он,- я сам приношу ей в жертву то общество, ту среду, в которой я провел столько лет. Я не извергнут из него, но сам не пойду в него. Я сумею составить ей и себе круг знакомых в России, где ее будут уважать, как мою вечную подругу жизни, как мою жену, хотя и не перед людьми, но перед Богом - она поймет, что к ее ногам я кладу самого себя и все свои прошлые знакомства и связи. Мои дети - члены этого общества, я откажусь и от них. Она, она одна заменит мне все и для себя найдет все в беззаветной любви моей.

   Она продолжала, молчаливая, недвижимая, сидеть перед ним, как бы воплощенным упреком его совести.

   Он с самого начала разговора с ней почувствовал, что не в состоянии сказать ей то, что так, казалось ему хорошо было им придумано, что он выучил почти наизусть и вдруг позабыл, как забывает порой оробевший дебютант-актер назубок приготовленную роль.

   Он сознавал, что говорит бессвязные нелепости, но продолжал нанизывать слова, спеша и путаясь, с единственною мыслью как-нибудь и чем-нибудь закончить.

   Ее молчание раздражало его и производило еще большую путаницу в его мыслях.

   - Что же ты молчишь? Скажи мне хоть слово! - весь дрожа от волнения, произнес он.

   На лице его то и дело выступали красные пятна, на лбу крупные капли пота.

   - Моя мать знала и знает все это?-снова вместо ответа задала она ему вопрос.

   - Нет, и в этом моя еще большая вина перед тобой,- заметил он,- она, конечно, не согласилась бы, мы обвенчались тайно от нее, она ничего не знала.

   - Значит, она предназначала мне другого, а не тебя... Я поступила против ее воли, и она... она отказалась от меня.

   Последние слова она через силу выкрикнула каким-то сдавленным голосом и быстро отодвинулась от Сергея Сергеевича.

   Он с испугом поглядел на нее.

   Все мускулы лица ее конвульсивно сократились, глаза приняли почти бессмысленное, стеклянное выражение, и взгляд устремился в одну точку.

   - Прости, прости меня! - простонал испуганный князь.

   Она не отвечала.

   Он взял ее руки, бессильно опустившиеся на колени, они были холодны как лед.

   - Скажи мне хоть одно слово...- умолял он.

   Все было напрасно: она сидела как окаменелая, и когда он выпустил из своих рук ее руки, они безжизненно упали снова на ее колени.

   Он понял, что она находится в столбняке, и окончательно в первые минуты растерялся.

  

  

   Семь дней провела Ирена в состоянии, близком к каталептическому.

   Уложенная с помощью сбежавшейся на зов встревоженного князя прислуги в постель, она уже целую неделю лежала как мертвая, без малейшего движения.

   Собиравшиеся около нее доктора - все знаменитости парижского медицинского мира - своими унылыми лицами красноречиво свидетельствовали о бессилии науки перед загадочной для них болезнью.

   Они констатировали лишь, что больная, видимо, вследствие моральных причин, потеряла способность чувства и движения и жила исключительно растительной жизнью.

   Они поддерживали эту жизнь искусственным питанием, испробовав перед тем все известные в медицине средства против столбняка, каковым, по исключительному и единогласному их диагнозу, была болезнь молодой женщины. Но на последнем консилиуме - их было несколько - парижские знаменитости решили, что наблюдаемая ими болезнь произошла, несомненно, вследствие сильного душевного потрясения и, таким образом, должна если не быть совершенно причисленной, то считаться близко граничащей с душевными болезнями.

   - Надо пригласить Шарко! - сказали они князю.

   Он тотчас же помчался за этим столпом европейских психиатров.

   Знаменитый психиатр не замедлил явиться.

   Собрались и все врачи, посоветовавшие обратиться к нему.

   После тщательного исследования больной и продолжительных дебатов врачи согласились со своим знаменитым коллегой, что к этому загадочному, еще не наблюдавшемуся в их практике виду столбняка, не поддающемуся никаким испытанным методам лечения, необходимо попробовать применить не менее загадочный новый способ - способ лечения гипнотизмом.

   Сам князь Сергей Сергеевич невольно тормозил самую возможность правильного и, быть может, успешного лечения Ирены.

   На все вопросы приглашенных им к постели больной врачей, с доктором Шарко во главе, о причинах, заставивших впасть молодую женщину в такое состояние, он отвечал, что решительно не может себе самому объяснить их.

   - Не получила ли она перед этим какого-либо потрясающего известия? - допытывались эскулапы.

   - Насколько я знаю, никакого!-отвечал князь, не поднимая глаз.

   - При каких, по крайней мере, обстоятельствах это случилось?

   Сергей Сергеевич сообщил, что это случилось после только что отпитого утреннего кофе, когда они, сидя еще за столом, разговаривали вдвоем.

   - О чем вы с ней говорили?

   - О каких-то пустяках, я, признаться, даже позабыл о чем именно, пораженный случившимся с ней припадком.

   Врачи, как мы видели, терялись в догадках и решили, по совету Шарко, попробовать гипнотическое внушение.

   Знаменитый психиатр в этот же день прислал князю визитную карточку рекомендованного им после консилиума гипнотизера.

  

  

   Сергей Сергеевич немедленно послал приглашение этому "члену многих ученых обществ".

   Посыльный вернулся с ответом, что доктор будет на другой день утром.

   Князь не спал всю ночь; это, впрочем, была не первая ночь со времени болезни Ирены, проведенная им в мучительных думах.

   Он испытывал невыносимые нравственные страдания - беспомощное и почти, по приговору докторов, безысходное положение молодой женщины, загубленной им, принесенной в жертву старческой вспышке его сладострастья - князь наедине с собой не мог не сознавать этого - тяжелым камнем лежало на его, довольно покладистой в подобных делах, совести.

   Смерть этого так нагло обманутого им существа представлялась ему каким-то страшным, роковым событием, долженствовавшим отравить весь конец его жизни.

   Анализируя свои чувства к недвижимо лежавшей в соседней комнате больной, полумертвой Ирене, князь, к ужасу своему, ясно понимал, что не одно обладание ею как красивой женщиной, находящейся в периоде пышного расцвета, связывало его с ней - он чувствовал в своем развращенном сердце еще нечто вроде привязанности к этому чистому и слабому существу.

   Эта связь не была любовью, это было какое-то тяготение противоположностей, какое-то притягательное свойство положительного к отрицательному,- свойство магнита.

   Единственным средством освободиться от этой привязанности и разорвать эту связь было низвести молодую женщину ниже себя, вывести ее на такой путь, идя по которому она стала бы относительно его в положение, которое даст ему возможность смотреть на нее сверху вниз, а не наоборот, как было до сей поры.

   Он лелеял эту мысль и уже стремился к этой цели. Ее смерть в настоящую минуту окружила бы ее в его собственном сознании ореолом мученичества, а это и было бы главной причиной мучительных угрызений совести.

   Когда он пустит ее на ту широкую дорогу, по которой пустил уже многих подобных ей, когда увидит, что она беззаботно и весело, как десятки других, бывших в его руках женщин, пойдет по этой дороге, он успокоится.

   Следовательно, она должна была жить, и не только жить, но и отрешиться от своих прежних чувств и взглядов, думать обо всем его умом, глядеть на все его глазами.

   Как это сделать? Как, прежде всего, заставить ее жить? Эти вопросы гвоздем сидели в непривычной к напряженной умственной работе голове Сергея Сергеевича.

   Приговоры врачей тяжелым камнем давили его душу.

   Если бы он откровенно объяснил им причины болезни Ирены, то, быть может, они могли бы найти средства вывести ее из этого ужасного, загадочного для них столбняка.

   Но как объяснить?

   Князь не решился бы никому в мире рассказать всю правду.

   Мысль его перенеслась на ожидаемого гипнотизера. "Он тоже начнет допрашивать... Что отвечу я ему?" - думал он.

   Он не ошибся.

   Явившийся аккуратно на другой день рекомендованный доктором Шарко гипнотизер, оказавшийся маленьким, юрким еврейчиком, с большими бегающими глазами, горевшими каким-то темным огнем, осмотрев больную, обратился к князю и в упор спросил его:

   - Что привело ее в такое состояние? Мне надо знать не только все малейшие причины, которые могли повлиять на нее до пароксизма, но, кроме этого, мне еще необходимо, чтобы вся душевная, если можно так выразиться, жизнь больной не была для меня тайной.

   Он глядел на Сергея Сергеевича своим пронизывающим насквозь взглядом.

   - Но я, право, не знаю, я сам положительно недоумеваю... о причинах,- бессвязно пробормотал князь, чувствуя себя положительно не по себе под этим убивающим в нем волю устремленным на него взглядом.

   - Подумайте,- голосом, в котором звучали металлические ноты, произнес доктор Берто, продолжая глядеть на него,- иначе, поймите, искусство мое бессильно, я не буду в состоянии помочь, а ведь вам нужно, чтобы она была жива...

   Последние слова он произнес с убийственной для князя хладнокровной расстановкою.

   У Сергея Сергеевича положительно опустились руки: этот человек, с которым он встретился первый раз в жизни, сразу, после нескольких минут разговора, угадал его самую сокровенную мысль.

   Так, по крайней мере, решил Облонский, нервы которого от бессонной ночи и от фиксирующих его глаз "загадочного жида" - так назвал мысленно он доктора - были потрясены до крайности.

   У него даже не появилась мысль, что доктор Берто мог выразить свое мнение о необходимости для него жизни Ирены совершенно случайно, вывести его из расстроенного вида князя.

   Вдруг в его уме блеснула счастливая мысль.

   "Надо переговорить с ним, надо спасти Ирену!"

  

  

   - Я буду с вами откровенен, но не здесь,- обратился он к доктору.

   Казалось, князь боялся, несмотря на бессознательное положение молодой женщины, при ней повести этот щекотливый разговор.

   Доктор Берто отвел от него глаза.

   Это было все-таки облегчением для Сергея Сергеевича. Оба они удалились в соседнюю комнату.

   - Насколько мне известна сущность гипнотизма,- начал князь, опустив глаза и избегая взгляда гипнотизера, который сидел против него у письменного стола,- она состоит в особой способности лица, настолько подчинять себе волю другого человека, что последний бессознательно и беспрекословно исполняет его приказания, хотя бы исполнение их длилось целый неопределенный период времени. В настоящее время область, в районе которой действительны эти приказания, или, как их называют, "внушения", настолько расширилась, что путем их происходит даже выздоровление болезней.

   - Это почти так! - кивнул доктор головой в знак согласия.

   Он произнес это тоном, в котором звучало снисходительное удовольствие, что профан, каким являлся его собеседник, имеет почти верное, хотя и поверхностное понятие о его науке.

   - Из нашего разговора с вами у постели больной,- продолжал между тем князь,- я вынес предположение, что лечение гипнотизмом особенно применимо к болезням, причины которых лежат в нравственной, духовной стороне человека, на каковую сторону гипнотизер может действовать почти неотразимо. Полагаю, что я прав.

   Доктор Берто молча кивнул головой, видимо, ожидая конца этого предисловия и угадывая, к чему клонит его собеседник.

   Это красноречиво утверждала чуть заметная, змеившаяся на его тонких губах хитрая усмешка.

   - Потому-то все доктора, не добившись от меня причины, полагали у Ирены Владимировны - так зовут больную,- вставил князь,- не могли определить болезни, а прозорливый Шарко, угадывая, что эта причина непременно лежит в моральном потрясении, рекомендовал обратиться к вам. Вы начали с того, что подобно им категорически спросили меня об этих причинах, а из тона вашего голоса я увидел, что вы в этом случае не подобно им внутренне глубоко убеждены, что такие причины существуют и что я их знаю. Пасуя всецело перед вашею проницательностью, я принужден сказать вам, что вы не ошиблись.

   Лицо гипнотизера приняло почти надменное выражение, как бы говорившее, что он не допускает даже мысли о возможности какой-нибудь ошибки с его стороны.

   - В таком случае скажите мне их!- произнес он, снова фиксируя князя своим металлическим взглядом.

   - Это дело другое,- нервно повел плечами последний, не глядя на Берто, но чувствуя на себе его взгляд.- Об этом-то я и хотел серьезно переговорить с вами.

   - Вы ни за что не хотите сказать их?

   - Не столько не хочу, сколько не могу,- перебил его Сергей Сергеевич,- и как велика эта невозможность, вам будет ясно из того, что я сейчас скажу вам.

   Он остановился.

   Гипнотизер не сводил с него глаз.

   - Я люблю эту женщину,- повел князь головой по направлению к комнате больной,- люблю горячо и сильно, но готов лучше обречь ее на раннюю смерть, нежели открыть эту тайну.

   Доктор вдруг сделался необычайно серьезным.

   - В таком случае мне здесь нечего делать,- холодно заметил он, взяв шляпу, поставленную им на пол около кресла, на котором сидел.

   - Куда же вы? - остановил его князь нетерпеливым движением.- Я не только не отказываюсь от ваших услуг, я, напротив, прошу их, рассчитываю на них, за платой я не постою.

   Доктор снова поставил на пол свою шляпу.

   - Какого же рода услуги угодно вам от меня? - будто недоумевающе поглядел он на Сергея Сергеевича.

   - Вот десять тысяч франков,- быстро вынув бумажник и отсчитав десять банковых билетов, сказал Облонский, подавая их доктору Берто. - По окончании лечения вы получите еще столько же, но она должна быть жива и здорова.

   От князя не ускользнуло выражение лица гипнотизера, когда он упомянул ему, что за платой не постоит.

   "Жид! - промелькнуло в его голове.- Надо возбудить в нем корысть".

   Гипнотизер как-то инстинктивно опустил руку на билеты, положенные на стол.

   - Конечно,- уже более мягко заговорил он,- можно посредством внушения пробудить в больной чувство движения, она встанет, к ночи выздоровеет, но я не скрою от вас: при малейшем воспоминании о том неизвестном мне факте, сообщение о котором привело ее в настоящее положение, столбняк может повториться. Зная же этот факт, можно легко внушить ей во время гипноза, чтобы она смотрела на него иначе, и он потеряет гнетущую ее душу силу.

   - А не может этого сделать кто-либо другой?

   - Кто же другой, я вас не понимаю?

   - Я, например!

   Берто внимательно и пристально посмотрел на Облонского.

   - В чертах вашего лица, в ваших глазах есть, несомненно, задатки "силы влияния", так именуем мы "силу внушения" в сыром, необработанном виде. Вы можете попробовать, и даже, думаю, с успехом, тем более, что больная - данный объект гипноза - будет отзывчивее на ваше внушение. Она вас любит?

   Доктор вопросительно взглянул на него. Князь утвердительно кивнул головой.

   - Так лечите ее и научите меня. Возвратите ей движение и чувство, остальное будет мое дело!

   - Но ведь это...- начал было Берто.

   - За это будет особая плата,- не дал ему высказаться Сергей Сергеевич,- еще десять тысяч, пять вперед.

   Он снова быстро вынул бумажник, и пять банковых билетов легли на столе рядом с первыми.

   - В верной уплате второй половины я даю вам слово русского князя. Согласны?

   Он протянул ему руку.

   - О да, конечно, согласен,- даже привскочил с кресла гипнотизер и, стоя в почтительной позе, обеими руками крепко пожал протянутую ему князем руку.

   Затем, бережно собрав банковые билеты, он спрятал их в боковой карман своего сюртука.

   - Когда прикажете начать? - спросил он, садясь в кресло.

   - Если возможно, сегодня же.

   - К вашим услугам.

   - Еще один, очень важный для меня вопрос...

   Берто весь превратился в воплощенное внимание.

   - Можно ли посредством гипноза заставить забыть какое-нибудь обстоятельство, случившееся в жизни гипнотизируемого лица, какое-нибудь событие?

   - Несомненно, возможно.

   - Как бы это обстоятельство, это событие ни было важно?

   - Это безразлично, но только чтобы никто никогда не напоминал ему о нем, при малейшем намеке воспоминания вступят в свои права и с еще большею рельефностью, пропорционально количеству времени, протекшего со дня наступления гипнотического забвения, и часто подобный взрыв воспоминаний может иметь гибельные последствия.

   "Напоминать-то ей будет некому, один Степан да я знаем только об этой комедии нашего брака!" - пронеслось в голове почти успокоившегося Облонского.

   Он почему-то всецело верил в сидевшего перед ним человека, верил, что он исполнит то, за что взялся, что Ирена будет здорова и что, когда он, князь, внушит ей, что не следует обращать внимания на отсутствие матери, которая, конечно, сердится за то, что она отдалась ему без брака, - событие последнего он заставит ее позабыть совершенно, - то она будет весела и довольна.

   "Можно будет поехать с ней в Петербург - не делаться же из-за нее эмигрантом, тем более, что из полученных им из Петербурга писем он знал, что Анжель уехала за границу. Пребывание в Париже, значит, опаснее..."

   Все это мгновенно сложилось в его уме.

   - Пойдемте к больной, я начну при вас,- прервал Берто его размышления.

   - Идемте! - почти весело сказал князь, вставая. Ирена лежала по-прежнему недвижима. Первый сеанс начался.

   Вера в Берто его не обманула.

   Через три недели Ирена была на ногах.

   У князя оказалась необычайная гипнотическая сила, и его внушения молодой женщине возымели все желательные для него последствия: она легко и беззаботно стала смотреть на то, что несколько недель тому назад поразило ее как громом. Считая себя теперь только любовницей князя, она, согласно его внушениям, видела в этом лишь одно из доказательств ее безграничной любви к нему, за которую он ей платит такой же беспредельной страстью.

   - Нет любви без жертвы, я принесла эту жертву! - повторяла она подсказанную ей Сергеем Сергеевичем сентенцию.

   Словом, проведя за границею еще около двух месяцев, князь, имея, как он, по крайней мере, думал, самые верные справки об отсутствии матери Ирены из Петербурга, решил, что теперь можно везти ее туда и, поселив на отдельной квартире, ввести торжественно в салоны полусвета.

   Устройство петербургской квартиры Ирены он поручил письменно своему камердинеру и наперснику Степану, жившему при квартире князя в Петербурге, в его собственном доме по Сергеевской улице.

   Мы видели несчастную молодую женщину в роковой вечер неожиданной для нее встречи с матерью в салонах "волоокой" Доры, отметили то подобострастно-покорное выражение ее прелестного личика и не менее прелестных глаз, взгляд которых искал, казалось, постоянно указаний во взгляде ее повелителя - князя Облонского.

   "Да, она его любит без памяти!" - воскликнула, как, вероятно, помнит читатель, одна из присутствовавших на этом же вечере львиц полусвета.

   И без воли и разума, добавим мы.

   Все это было последствием науки доктора Берто - последствием гипнотизма.

  

  

   Легко можно себе представить, какое волнение произошло между гостями Доротеи Вахер после отъезда Анжель, увезшей свою дочь.

   Никогда еще любопытство представителей и представительниц веселого Петербурга не было возбуждено до такой степени, тем более, что никто ясно не понимал, в чем дело.

   Налицо были лишь два факта: первый, что князь Облонский представил новую красавицу, никому до сих пор не известную, и второй, что эта новая чудная звездочка была дочерью Анжель, которую до сих пор никто не считал матерью.

   Видели, кроме того, что эта мать вырвала свою дочь из рук Сергея Сергеевича и безжалостно увела ее, несмотря на отчаяние, выражавшееся на лице молодой любовницы князя.

   - Ах, Боже мой, я понимаю ее злость! - вскричала, наконец, Дора с самой скверной гримасой, на которую только было способно ее круглое лицо.- Такая хорошенькая дочка и в таком возрасте... это страшно старит Анжель! Признайтесь, дорогой князь,- продолжала она, обращаясь к Сергею Сергеевичу, все время хранившему молчание - мужчины не решались задавать ему вопросы при виде его надменно-холодного, презрительного взгляда,- признайтесь, что с вашей стороны было далеко не великодушно выставить напоказ девочку. Анжель сразу попала на второй план сорокалетних женщин и благородных матерей.

   Женский смех послышался со всех сторон в ответ на слова Доры, которой было самой не менее сорока пяти лет.

   В эту минуту ее злейшие враги готовы были объявить, что ей не более тридцати лет, а на вид всего двадцать восемь, единственно в пику Анжелике Сигизмундов