Гейнце Николай Эдуардович - Под гнетом страсти

а жила, я хочу, чтобы ей была возвращена ее честь.

   Князь молчал.

   - Я становлюсь перед вами на колени.

   Она действительно опустилась на колени и сложила руки с выражением мольбы.

   - Ирена вас любит. Она умрет от этой любви... Я хочу, чтобы она жила, я хочу, чтобы она была счастлива... Я хочу, чтобы она была честной женщиной. Князь, перед вами мать, умоляющая за свою дочь, говорит вам: не убивайте моего ребенка, не доводите его до отчаяния... Вы совершили преступление, да, преступление самое ужасное из всех, над этим беззащитным существом, которое вы опозорили в награду за ее любовь к вам, красоту и невинность... Князь, сжальтесь над ней!

   Сергей Сергеевич остановился и холодно взглянул на нее.

   - Дорогая Анжелика Сигизмундовна,- отвечал он тоном самой оскорбительной снисходительности, - встаньте, прошу вас. Мне было бы за вас неприятно, если бы слуги застали вас на коленях; это может вам очень повредить, так как до сих пор вас считают очень благоразумной и гордой женщиной.

   Анжель быстро поднялась, из груди ее вырвался вздох, подобный крику, в котором было что-то страшное.

   Лицо ее сделалось тоже страшным, глаза блеснули злобным огнем, на ее тонких, бледных губах показалась пена.

   В эту минуту она была похожа на тигрицу.

   - Я сделала все, что было нужно для очистки совести,- вскричала она,- и в чем я поклялась моей дочери. Теперь кончено. Мы поквитались. Войдем снова в наши роли. Просьба не годится. Ее не было в моем сердце и не было в моем уме. Если я унижалась до такой степени, то знаю, что отомщу за это! Когда-нибудь вы будете у моих ног, как я была у ваших. Когда-нибудь вы будете умолять меня, как я вас умоляла. Я клянусь вам, что это будет так, также клянусь вам, что Ирена будет княгиней Облонской.

   Она была так страшна в припадке злобы и ненависти, что князь инстинктивно отступил назад, не из боязни - это чувство было ему незнакомо, - а от удивления. Он думал, что она сошла с ума.

   Но с ней это продолжалось недолго, она стихла, все, впрочем, продолжая смотреть на него вызывающим взглядом.

   "Надо кончать!" - мелькнуло в его голове. Он подошел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и вынул вчетверо сложенную бумагу.

   - Вы слишком поспешили дать клятву,- насмешливо-злобно сказал он,- я уже потому не могу жениться на вашей дочери, что она уже замужем.

   - Что?

   Он подал ей бумагу.

   Она быстро развернула ее - это был отдельный вид на жительство на имя жены отставного корнета гвардии Ирены Владимировны Перелешиной.

   Ее дочь - жена этого негодяя, которого она выгнала от себя!

   Она как-то сразу поняла всю сеть хитро сплетенной князем интриги.

   - Вы подлец вдвойне! - бросила она ему в лицо, пряча бумагу в карман.

   Сергей Сергеевич быстро подошел к камину и дернул звонок.

   Вошел слуга.

   - Проводите эту даму! - холодно сказал он.

   Анжель спустила вуаль и постаралась казаться спокойной.

   - До свиданья! - выразительно обратилась она к князю.

   "Почему же Ирена скрыла это от меня?" - Эта мысль не выходила у нее из головы.

  

  

   Оставшись один, князь несколько раз прошелся по кабинету. На его лице не исчезали следы пережитого волнения.

   Происшедшая сцена была ему крайне неприятна: слова, тон голоса этой женщины взволновали его настолько, что ему трудно было совладать с собой.

   Были минуты, когда он видел в ней только мать, а не кокотку; это удивляло его, но вместе с тем и раздражало, в нем шевелилось что-то вроде угрызения совести, раскаяния за свой поступок.

   Из всего сказанного Анжеликой бесспорной истиной было то, что Ирена была честной девушкой, которую он обманул и нарочно выставил напоказ как трофей своей победы.

   Но он оправдывал себя трудностью предположения, чтобы кокотка Анжель могла воспитывать свою дочь с такою исключительною заботливостью не с целью извлечь из этого после материальную выгоду.

   Он не понимал идейной кокотки, каковой в действительности была Анжель.

   Однако, если, действительно, она мечтала сделать из нее честную женщину и скрыть от нее всю грязь ее происхождения, то Ирена была его жертвой.

   Он пожал плечами.

   "Ну, что же? Всякий другой сделал бы на моем месте то же самое".

   Это мимолетное угрызение совести быстро исчезло. Он никогда не любил Анжель; он имел к ней когда-то лишь сильный каприз. Теперь же, после ее упреков, он ее решительно ненавидел, это новое чувство глубокой ненависти заменило все другие ощущения.

   Его больше всего оскорбило то, что она, эта женщина, осмелилась ему дать урок, ему... относившемуся ко всем с такой гордостью, с таким надменным презрением.

   "Впрочем, что такое она... Анжель?"

   Князь засмеялся, но, надо сознаться, немного нервно.

   Ирена была для него потеряна навсегда, особенно теперь, когда мать знает тайну московского брака,- и никто не спросил у него на это согласия.

   Вот что особенно смущало его.

   Но она любила его, по словам матери, любила до безумия. Разве это не утешение?

   Он гораздо более мучился бы, если бы эта молодая женщина, которой он начинал не на шутку увлекаться, могла бы забыть его и равнодушно отнестись к оказанной ей им чести.

   Его самолюбие не страдало - остальное пустяки.

   По крайней мере, он так думал или хотел думать.

   Что же касается последствий - Анжель была женщина такой редкой энергии и непреклонности, все вообще так боялись ее ненависти, зная, что она из тех, которые не останавливаются в мщении, так что князь поневоле спросил себя, чего серьезного или опасного ему следует остерегаться?

   Сергей Сергеевич слишком хорошо знал женщин, чтобы сомневаться в их умении ненавидеть, знал также, как они умеют находить бесконечное количество способов, чтобы неожиданно нападать на тех, кого они наметили, и беспощадно терзать их.

   При других условиях он беспокоился бы гораздо более, не зная, с какой стороны произойдет нападение, но что может сделать кокотка Анжель ему - князю Облонскому?

   Она могла только подействовать на его сердце, отняв у него Ирену, но ведь это было неважно. Его состояния она не могла коснуться, так же, как и положения в свете.

   Она будет дурно о нем говорить? Какое ему до этого дело? То, что будет сказано в ее обществе, до него не дойдет. Она будет обвинять его за недостойное поведение относительно ее дочери. Что ж! Посмеются над матерью, не пожалеют дочери и позавидуют ему!

   Дело о браке ее дочери судом она не начнет. Она боится сама огласки! Притом Ирена ничего об этом не помнит, а если вспомнит, то, быть может, будут последствия, предсказанные доктором Берто.

   Он усмехнулся холодной, злой усмешкой.

   "Пустяки! - со смехом подумал он.- Гнев подобной женщины, оскорбления кокотки... напрасные угрозы бессильной злобы! Я еще в выигрыше... К черту эту кокотку, разыгрывающую из себя добродетельную мать, к черту, пожалуй, и дочь..."

   Раздался звонок швейцара, и в кабинете без доклада появился барон Федор Карлович фон Клинген. Он был друг князя Облонского и однокашник по Пажескому корпусу - единственный товарищ детства и юности, которого князь не потерял из виду и с которым не разошелся на жизненном пути и сохранил близкие отношения. Федор Карлович был тоже из молодящихся стариков, хотя время и образ жизни поступили с ним куда беспощаднее, чем с князем Облонским, и носимый им парик, в соединении с искусною гримировкою, были бессильны придать этой ходячей развалине столь желательный для барона молодцеватый вид хотя пожившего, но все же бодрого мужчины.

   Он вбежал в кабинет своей семенящей походкой, той походкой, которой ходят все молодящиеся старички, так метко названные Гоголем "мышиными жеребчиками".

   К выдающимся представителям типа последних всецело принадлежал барон.

   После взаимных приветствий оба друга уселись в кресла, закурили сигары и разговор начался с разного рода светских злоб и перешел, конечно, к последней интрижке князя, так оригинально окончившейся на вечере у "волоокой" Доры, на котором присутствовал и Федор Карлович.

   - В чем же теперь заключается суть дела? - спросил барон.

   - В чем? Кончено, мой друг, совсем кончено.

   В голосе князя прозвучала холодная ирония, резкие, неприятные ноты.

   - Это блестящее явление, и все продолжают до сих пор интересоваться, неужели оно не повторится?

   - Для всех оно продолжалось лишь несколько минут, для меня же целых полгода,- заметил князь деланно небрежным тоном.

   - И тебе надоело?

   - Почти! - со смехом отвечал Сергей Сергеевич.

   - Но надо согласиться, что она прелестна. Ты один только и умеешь находить таких.

   - Да, действительно, красивее ее я не встречал! К несчастью, вмешалась мать!

   - Анжель!

   - Да, она сошла с ума!

   - Полно! Она, кажется, превосходит всех дипломатов и ростовщиков на свете хладнокровием и расчетливостью.

   - Честное слово! Знаешь ли, с каким она предложением, только перед тобой, являлась ко мне?

   - Ну?

   - Жениться на ее дочери!

   - Что ты!

   - Да!- захохотал князь.

   Барон в свою очередь залился неудержимым, дребезжащим смехом.

   - Не может быть!

   - Это так же верно, как то, что я с тобой говорю.

   - Серьезно?

   - Совершенно серьезно, и все это сопровождалось слезами, просьбами и, наконец, проклятием и угрозами.

   - Как... Анжель... просила? - удивленно, с расстановкой произнес барон.

   - На коленях, барон, на коленях...

   - Плакала?

   - Еще как!

   - Угрозы,- это я еще понимаю, хотя и считаю безрассудным. Начать в полусвете карьеру с тебя, да это обеспеченное состояние. Чего лучшего могла она желать для своей дочери?

   - Я же тебе говорю, что она совсем сошла с ума. Ссылается на то, что она мать... Разыграла мне сцену из любой мелодрамы.

   - И что же ты отвечал?

   Облонский смерил барона взглядом.

   - Князь Облонский не отвечает на... такие вещи. Я позвонил, и ее проводили.

   На минуту собеседники замолчали,

   - Знаешь ли, что бы я сделал на твоем месте? - заметил барон.- Она, вероятно, все еще влюблена в тебя?

   - Не хвастаясь, признаюсь, что да.

   - Ну так возьми ее обратно, отними у Анжель.

   - Это мне прежде всего пришло в голову, когда Анжель сказала мне: она никогда не будет вашей любовницей... Но видишь ли, мой друг, Анжель хитра. Она, вероятно, научила свою дочь, которая ее слушается и участвует сама в этой комедии.

   - Как так?

   - Они разделили между собой роли. Мать угрожает и отнимает ее у меня, но притом по поручению последней говорит мне, что та умирает от любви ко мне.

   - Да, это славно придумано, я узнаю Анжель.

   - Какого-нибудь болвана, конечно, можно было бы поймать в эту ловушку, но меня не проведешь. Я поступил решительно... выгнал мать и разорвал всякие отношения навсегда.

   Барон одобрительно качнул головой.

   - Несчастная Анжель, представляю себе ее злость. Я знаю, на что она бьет. Знаешь, что будет дальше? - продолжал князь.

   - Что?

   - Дочка через несколько времени опять явится ко мне, бледная, расстроенная, чтобы снова завладеть мной.

   - И ты сделаешь вид, что поддаешься?

   - Я не люблю возобновлять оконченное. Я просто не приму ее.

   - Как, ты будешь до такой степени непреклонен, и... не пожалеешь?

   - Ну, этого я не скажу. Она бесподобная, эта девочка! Она дала мне редкое наслаждение... Понимаешь... невинность.

   - В самом деле? - произнес недоверчиво барон и чмокнул губами.

   - О, она самое чистое и искреннее созданье и вместе с тем столько инстинктивного уменья любить. Недаром она дочь Анжель!

   Барон в ответ прищелкнул языком с видом знатока.

   - Верю, уж ты в этом деле опытен!

   Князь пустился в мельчайшие подробности тех наслаждений, которые он испытал с Иреной в эти полгода.

   Вдруг за портьерой, отделявшей кабинет Облонского от его будуара, послышался слабый крик и падение чего-то тяжелого.

   Князь и барон одновременно бросились к двери и откинули портьеру.

   На пушистом ковре будуара, у самого порога, лежала в глубоком обмороке Ирена.

  

  

   Такое неожиданное появление Ирены в будуаре Сергея Сергеевича было делом рук его камердинера и наперсника Степана.

   Задыхаясь от злобы, вышел он из кабинета своего барина после разговора с Анжеликой Сигизмундовной, так ядовито разоблачившей перед князем всю его тонкую, по его мнению, игру за последние дни, игру, порученную ему Облонским, выставившей всю его неумелость в соглядатайстве, занятии, на арене которого, он считал, не имеет соперников.

   Каждый его шаг оказался известным этой женщине, и она подняла его на смех со всеми его хитро обдуманными планами.

   Он был разбит и уничтожен.

   Его плебейское самолюбие было больно задето.

   Оставить это дело так, не оправдавшись в глазах князя, не доказавши ему, что он и в борьбе с этой хитрой женщиной может выйти победителем, - было невозможно.

   Это было равносильно потере места - Степан видел, что князь был взбешен позорным поражением своего верного слуги и не забудет ему этого никогда.

   Продолжать служить при таких условиях было немыслимо.

   "Надо воспользоваться ее отсутствием и поправить мою ошибку, чего бы мне это ни стоило",- решил Степан и, быстро одевшись, на лихаче отправился на Зеленину улицу, к дому, где жила Ирена.

   Он ехал, что называется, на авось, не составив себе никакого плана, и даже дорогой ничего определенного не укладывалось в его голове.

   "Я ей покажу себя!" - продолжал он лелеять заветную мысль.

   Счастье ему благоприятствовало.

   Ирена, как и предсказал доктор Звездич, совершенно оправилась на другой же день от обморока, случившегося с ней при встрече с матерью на вечере у Доротеи Вахер.

   Она чувствовала себя физически здоровой, хотя нравственно, после разговора с матерью, была в угнетенном состоянии.

   Она искала полнейшего уединения, ссылаясь на усталость и потребность отдохнуть, просила, чтобы ее не беспокоили.

   Ее любовь к князю в разлуке дала себя почувствовать сильнее. Бедная женщина не могла себе представить, чтобы он помирился с разлукой, не постаравшись найти средства к свиданию.

   В продолжение четырех дней и четырех ночей она прислушивалась к каждому звуку, не покидала глазами улицы, на которую смотрела, став на стул и прячась за занавеску. Она не допускала, чтобы князь не стремился открыть ее убежище.

   Прожив с ним полгода, она так же, как и Степан, хорошо знала Сергея Сергеевича и была уверена, что он не остановится ни перед каким препятствием, когда дело шло об удовлетворении не только его страсти, но даже простого желания, каприза или фантазии.

   Она поклялась матери не видеть его и вместе с тем ждала его; у нее была одна мысль: он придет, одно желание: видеть его, одна боязнь: если он не придет.

   Когда на четвертый день она заметила бродившего по улице Степана, то не удивилась, а, напротив, ощутила необычайную радость: князь все еще любит ее, и вдруг страшная мысль промелькнула у нее в голове: разве не должно быть между ними все кончено?

   Она поклялась матери... но ведь она дала клятву не принадлежать ему, но... видеться...

   И неудержимое, страстное желание свиданья снова наполнило ее душу.

   "Быть может, он прислал Степана, чтобы назначить час, но последний не смеет открыто войти в дом... надо узнать..."

   Она накинула на голову большой платок и незаметно, к счастью или несчастью для нее, выскользнула по черному ходу на двор.

   Быстро пробежала она его и очутилась за воротами лицом к лицу с наперсником князя.

   - Зачем вы здесь? - задала она вопрос.

   - По поручению его сиятельства! - ответил привычной фразой камердинер, ошеломленный таким быстрым и неожиданным исполнением главной цели его поездки - видеться с Иреной.

   - Что он?

   - Болен, очень болен и желал бы видеть вас!

   Ирена вздрогнула, смертельная бледность покрыла ее щеки.

   - Болен? - повторила она.

   - Да, говорю вам, и очень серьезно... надо спешить...

   В глазах Ирены лишь на секунду мелькнула нерешительность, но затем она произнесла твердым голосом:

   - Так едемте...

   На дворе хотя и стояла петербургская гнилая зима, именуемая в народе "сиротской", но проехаться с Петербургской стороны на Сергиевскую улицу в одном платке было по меньшей мере неблагоразумно.

   Взволнованная Ирена, невзирая на свое легкое одеянье и туфельки, на ногах, не чувствовала холода, но Степан, несмотря на радость наступившего мгновенья доставить сюрприз своему барину, показать себя и отомстить Анжель, все-таки не удержался сказать:

   - Но... как же вы... без верхнего платья?

   - Это ничего, если я вернусь в дом, меня не пустят, а ведь вы говорите, что надо спешить... Мне не холодно! - отвечала она решительным тоном.

   Очистивши, как ему казалось, предложенным вопросом свою совесть, Степан повел Ирену к ожидавшему его невдалеке лихачу, усадил ее и, закрыв полой шубы ее ноги, приказал извозчику ехать как можно скорее. Лихач помчался.

   Степан провел сильно озябшую Ирену по заднему крыльцу княжеской квартиры прямо в будуар Сергея

   Сергеевича и, узнав, что у князя сидит барон, не осмелился тотчас же доложить ему о "дорогой гостье", а просил ее подождать.

   В теплой, пропитанной дорогими духами атмосфере будуара молодая женщина согрелась.

   Это была небольшая, мягко обитая комната, где как бы чувствовался запах женщины.

   Двери этой комнаты терялись за массивными драпировками, так что Ирена не сумела бы сказать, откуда она вошла и куда ушел привезший ее Степан.

   Не успела она немного привыкнуть после уличного шума к глубокой тишине, царившей вокруг нее и помогшей ей успокоиться, как до слуха ее долетели звуки чьих-то голосов. Сначала она не обратила на это внимания, но голоса становились громче.

   Чей-то подавленный смех заставил ее сердце сильно забиться.

   Ей хорошо был знаком этот смех, так часто приводивший ее в смущение.

   Несмелым шагом пошла она по направлению к двери, закрытой портьерой и ведшей в ту комнату, откуда доносились до нее голоса.

   Эта комната была кабинетом князя, где он, как мы знаем, беседовал с бароном.

   Нет сомнения, что князь в соседней комнате и говорит с кем-то, даже смеется. Значит, он не болен, значит, Степан солгал!

   Она дрожащими руками коснулась драпировки, приподняла ее. Теперь не только голоса, но и слова ясно долетали до ее слуха.

   Одно слово как бы приковало ее к месту, она готова была скорее умереть, чем когда-либо вернуться к нему после того, как он третировал ее в разговоре со своим приятелем.

   Он сказал: "Она вернется".

   И, увы, она на самом деле вернулась!

   Сердце ее болезненно сжалось, в глазах помутилось, она потеряла сознание и без чувств упала у порога двери.

   Этот-то звук ее падения и обратил внимание князя и его гостя.

  

  

   Мы оставили Виктора Аркадьевича Боброва после разговора с графом Ратицыным, которым был, от лица князя Сергея Сергеевича, подписан окончательный приговор всем сладким мечтам и надеждам влюбленного молодого человека.

   Пропасть, отделявшая его от предмета его пламенных вожделений, та пропасть, над которой они оба - он и княжна Юлия - думали построить прочный мост из их взаимной, страстной и серьезной любви, зияла теперь перед духовным взором Виктора Аркадьевича со всей ее роковой неприступностью. Одним словом, одним движением губ, еще менее, одним холодным взглядом этого надменного, напыщенного, кичащегося своим происхождением аристократа разрушено все будущее честного человека, рисовавшееся в таких радужных красках, разбита едва начавшаяся честная трудовая и, быть может, полезная для общества жизнь.

   Вот, в общих чертах, свод тех отрывочных мыслей, которые мелькали в подавленном обрушившимся несчастьем мозгу Виктора Аркадьевича, бессознательно и бесцельно шедшего все дальше и дальше, туда, куда несли его ноги, с единственным, отчасти определенным желанием поскорей и как можно далее уйти от того рокового места, где он получил ошеломившее его страшное известие.

   Образ княжны первое время как-то совсем исчез из его памяти, с ней у него казалось уже все оконченным, она была для него потеряна навсегда.

   С ним произошло то, что русский народ так метко определяет пословицей "у страха глаза велики", ему не приходила на ум возможность не подчиниться беспрекословному, окончательному, бесповоротному решению князя Сергея Сергеевича.

   "Во всей предстоящей борьбе, во всей предстоящей ломке знайте, что останется нетронутой моя любовь",- вдруг пришли ему на память слова княжны Юлии, сказанные ею в разговоре о предвиденной ими еще летом возможности отказа со стороны отца.

   Эта мысль внезапно как бы отрезвила Виктора Аркадьевича.

   Он огляделся кругом и увидал, что находится в совершенно незнакомой ему местности.

   Подобно многим, даже из коренных петербуржцев, он никогда не бывал за Невой, кроме тех улиц, которые служат дорогой на острова.

   Теперь же он был в совершенно другой стороне. Первое, что бросилось ему в глаза, это небольшая часовня, построенная на набережной почти у самой реки.

   Не будучи человеком особенно религиозным, он все-таки совершенно невольно, под давлением обрушившегося на него несчастья, при несколько успокоившей его мысли о чувстве к нему княжны, чувстве, которое, по уверению ее самой, настолько сильно и крепко, что устоит при всякой борьбе и выйдет целым из нее, мысленно обратился к тому руководителю человеческих судеб, сознание о существовании которого лежит в душе даже атеиста, какой бы болотистой тиной материалистических и атеистических учений ни была бы она затянута.

   Он быстрыми шагами перешел улицу и вошел в часовню.

   Эта часовня была известной всему Петербургу часовней Спасителя на Петербургской стороне, соединяющей в себе и высокочтимую православными святыню, и памятник исторической старины, так как построена "в домике Петра Великого", который со дня основания города, уже более чем полтора столетия, стоит невредимым.

   Виктор Аркадьевич опустился на колени перед божественным ликом Искупителя мира, призывавшего к себе всех несчастных дивными словами: "прийдите ко мне все труждающие и обремененные и Аз упокою вас".

   Несмотря на то, что он не пришел сам, а был случайно приведен, все-таки и над ним исполнились эти слова.

   После горячей молитвы, молитвы без слов, какой-то мир посетил его душу - он почти успокоился.

   Он почувствовал, что, как ни бессердечны люди, он нашел себе Высшего Покровителя, который не может, думалось ему, будучи Сам в существе Своем высшей любовью, не помочь двум высоко и чисто любящим друг друга сердцам.

   Вера, глубокая вера в помощь Божию вселилась в сердце Боброва, и он вышел из часовни с обновленным духом, без прежней боязни, не со скрытым отчаянием, а со светлой надеждой, смело и прямо глядя в грядущее.

   Наняв извозчика, он поехал домой.

   Во весь длинный путь на петербургском ваньке - существе по преимуществу лимфатическом, упрямо не дающем себе труда хотя бы немного подгонять свою заморенную клячу, Виктор Аркадьевич упорно боролся с оставшимися в его душе сомнениями о неизбежной предстоящей ему гибели, а потому даже и не заметил, что извозчик вез его почти шагом.

   "Как бы мне с ней увидеться?" Эта мысль неотступно вертелась в его голове, заслонив собою на время все другие размышления.

   Ему показалось даже, что он очень скоро приехал домой.

   - Во двор прикажете? - вывел его из задумчивости флегматичный возница, поравнявшись с воротами заводского здания.

   - Во двор, налево, ко второму флигелю!

   Сбросив шубу на руки отворившего ему дверь слуги и задав ему вопрос, не было ли кого-нибудь, Виктор Аркадьевич, получив отрицательный ответ, торопливо прошел в свой кабинет и окинул беспокойным взглядом свой письменный стол, на котором весьма часто за последнее время появлялись письма княжны Юлии.

   На столе письма не было.

   Он снова впал в прежнее беспокойство, близкое к отчаянию.

   - Все погибло, все погибло! - шептал он, ходя из угла в угол по своему кабинету.

   Время тянулось томительно медленно, несмотря на то, что голова усиленно работала: планы самые разнообразные так и роились в ней, но каждый из них отбрасывался как неосуществимый.

   Виктор Аркадьевич сел было заниматься, но вскоре бросил, принялся за книгу, но не был в силах прочесть и понять даже несколько строк - они прыгали перед его глазами, он не был в состоянии связать фразы.

   На вопрос со стороны слуги об обеде, он отвечал, что не хочет есть. Внесенный в восемь часов вечера чай на подносе уже давно остыл в стакане. Бобров до него не дотронулся.

   Стоявшие на письменном столе кабинета часы показывали двадцать минут десятого.

   В передней раздался робкий звонок.

   Виктор Аркадьевич вздрогнул.

   Сердце его усиленно забилось тревожным, но вместе с тем каким-то безотчетно-радостным биением.

   Он быстрым движением вскочил с турецкого дивана, на котором лежал, силясь, но безуспешно, задремать, и через мгновенье был уже в передней.

   Там слуга уже бережно вешал на вешалку дорогую лисью ротонду, а посредине комнаты стояла стройная женщина в черном платье, лицо которой было скрыто под двойной густой черной вуалью.

   Виктор Аркадьевич скорее угадал, нежели узнал в ней княжну Юлию Сергеевну Облонскую.

   - Это вы! - мог только произнести он, протягивая обе руки дорогой, так страстно желанной, но все-таки нежданной гостье.

   Она крепко, но молча пожала эти руки своими обеими, затянутыми в длинные черные перчатки, изящными ручками.

   От внезапной радости он до того растерялся, что она после некоторой паузы принуждена была спросить его, куда ей пройти.

   - Простите, - прошептал он, - я положительно потерял голову от неожиданности.

   Он подал ей руку и провел в кабинет, плотно притворив за собою двери. Они остались вдвоем. Она откинула вуаль.

  

  

   Виктор Аркадьевич усадил княжну Юлию на диван и молча сел с ней рядом.

   Она, видимо, от волнения первое время не могла выговорить ни слова - достаточно было взглянуть на ее бледное лицо, горящие глаза, полные какой-то бесповоротной решимости, чтобы понять, что она выдержала в душе целую бурю, один из шквалов которой и занес ее туда, где она находилась в настоящую минуту.

   Бобров проницательным взглядом любящего человека все это прочел на расстроенном лице своей дорогой гостьи.

   Ее волнение сообщилось ему и еще более усилило и без того угнетенное происшествиями дня состояние его духа. Он не мог, да, кроме того, надо сознаться прямо, боялся начать расспросы, хотя мысль, что она у него, значит, несомненно, любит его, должна бы, казалось, придать ему бодрости, но он, как все в первый раз горячо и истинно любящие люди, не верил своему счастью, продолжая волноваться, беспокоиться, ожидая, вопреки доводам рассудка, что вот-вот это счастье исчезнет для него, как чудное мимолетное видение, как сладкий сон, сменяющийся так часто тяжелым, страшным пробуждением.

   Того только можно назвать безусловно счастливым, кто дорожит своим счастьем, страшится ежеминутно потерять его, подобно скупцу, дрожащему над своими сокровищами.

   Высшее счастье - это бояться лишиться своего счастья.

   Некоторое время таким образом они оба молчали. Тишину, царствующую как в кабинете, так и во всей квартире молодого технолога, нарушало лишь однообразное тиканье часов.

   Кабинет представлял из себя довольно обширную, но вместе с тем и чрезвычайно уютную комнату; большой письменный стол стоял в простенке между двумя окнами, закрытыми теперь тяжелыми зелеными репсовыми драпировками, с правой стороны от входа почти всю стену занимал книжный шкаф, с левой же - большой турецкий диван, крытый тоже зеленым репсом, остальная мебель состояла из двух маленьких круглых столиков, мягких стульев и кресел и кресла перед письменным столом в русском стиле, с дугой вместо спинки. Пол был обит войлоком и темно-зеленым сукном, что совершенно заглушало шум шагов.

   Большая кабинетная лампа под зеленым абажуром распространяла в комнате мягкий полусвет.

   Княжна Юлия, видимо, тоже по измученному, бледному лицу Виктора Аркадьевича угадала те страдания, которые он перенес за этот роковой день.

   - Вы измучились... вы не похожи на себя... я знаю это, а потому и... пришла! - начала первая она нежным шепотом.

   Взгляд его глаз, неотводно устремленный на нее, имел какое-то молитвенно-восторженное выражение.

   - Благодарю вас... я не ожидал, что вы... сами! Я ждал письма.

   Он взял ее за обе руки и крепко пожал их. Она не отнимала рук.

   - Письма!.. - повторила она с грустной полуулыбкой. - Что можно сказать письмом в такой решительный момент наших двух соединенных на веки жизней? Надо приготовиться к борьбе, надо выйти из этой борьбы победителями, не разбирая средств.

   В нотах ее чудного голоса слышался как бы стальной отзвук, указывавший на бесповоротную, твердую решимость.

   Недаром она была дочерью князя Сергея Сергеевича Облонского.

   В немом восторге, с внезапно облегченным сердцем, исполненным вдруг твердой, непоколебимой верой в грядущее счастье, смотрел, не спуская глаз, на свою очаровательную гостью молодой человек.

   - Но... как? - робко задал он вопрос.

   - Как! - снова повторила она. - Если любят, то этого не спрашивают. А ты, ведь ты же любишь меня?

   Она выговорила как-то неудержимо быстро этот последний вопрос.

   Эти слова и это в первый раз сказанное "ты" произвели на Виктора Аркадьевича действие электрического тока.

   Он вздрогнул, побледнел, потом вспыхнул и, нервно сжав руки княжны, которые продолжал держать в своих, воскликнул:

   - И ты меня спрашиваешь, ты, ты сомневаешься в моей любви!

   - Я в ней не сомневаюсь, иначе я не была бы здесь, - просто ответила она. - Я задала тебе этот вопрос, чтобы вдохнуть в тебя энергию, которая, видимо, оставила тебя при первом встретившемся препятствии.

   - Но это препятствие - пропасть... - с выражением ужаса заметил он, - пропасть, разделяющая нас.

   - Она не так глубока, как кажется, я перешла ее. Я здесь, - почти злобно улыбнулась она.

   Он окинул ее удивленным взглядом, никогда не видал он ее такой, сказать более, не мог ее такой даже предполагать.

   "Она закалилась, видимо перенеся страшную семейную бурю!" - промелькнуло в его голове.

   - Что случилось, что произошло между тобою и князем? - задал он вопрос.

   - Ничего особенного, все, что мы давно ожидали... Он не соглашается на наш брак. Он говорит, что лучше желает видеть меня в монастыре, в могиле, чем замужем за человеком не нашего, т. е. не его, общества. Он приехал сегодня к обеду и долго говорил со мной. Я объявила ему, что скорее умру, нежели буду женой другого, я плакала, я умоляла его - он остался непоколебим... и уехал, приказав мне готовиться в отъезд за границу.

   - Скоро?

   - Он едет, по его словам, со мной через две недели.

   - Значит, все кончено... А ты, ты говоришь о победе! - прошептал он.

   Этот шепот был шепотом отчаяния.

   - Ничего не значит, и ничего не кончено, ведь я же здесь, у тебя.

   - Что же из этого? - растерянно спросил он.

   - Значит, я твоя, твоей поеду за границу, твоею вернусь, и вернусь скоро.

   - Но он... - начал было Виктор Аркадьевич.

   - Он палач... но я... я не жертва! - не дав ему договорить, вскрикнула она.- Я связана лишь словом, которое вымолила у меня сестра, - не оказывать решительного сопротивления отцу, пока я нахожусь под кровлей дома ее и ее мужа. Когда же мы с ним останемся вдвоем, то поборемся.

   - И ты надеешься? - робко спросил он.

   - Не надеюсь, я уверена. Ему не останется выбора, когда придется выбирать из двух зол. Он выберет, по его мнению, меньшее - наш брак, а не позор его имени... Для этого я и пришла сюда...

   Ее глаза сверкали. Она обжигала его взглядом: он чувствовал у своего лица ее горячее дыхание, так как при последних словах она наклонилась к нему совсем близко; ее руки нервно сжимали его пальцы.

   - Я твоя, понимаешь ли ты, я твоя, я хочу быть твоей!..

   Вся кровь бросилась ему в голову.

   Он понял и с неудержимым порывом страсти сжал се в своих объятиях.

   Губы их слились в первом горячем, страстном, грешном поцелуе...

   Бледный, с потухшим взглядом, с дрожащей нижней челюстью стоял он перед ней, сидевшей на диване с поникшей головой и с опущенными на колени руками.

   - Простишь ли ты меня, моя ненаглядная, мое роковое увлечение? Простишь ли мне то, что я воспользовался твоим нервным состоянием и вместо того, чтобы удержать тебя, сам...

   Она быстро подняла на него глаза, они горели теперь каким-то мягким светом.

   - Не нам винить себя... нас довели до того... Я знала, зачем я шла... Это единственный путь к победе... над деспотами...

   - Но ты можешь раскаяться и обвинить меня?

   - В чем раскаяться? В том, что я доказала тебе, что я люблю тебя, что я верю тебе?

   Он опустился перед ней на колени.

   - В этом, верь, ты никогда не раскаешься - вся моя жизнь теперь, более чем когда-либо, если это только возможно, принадлежит всецело тебе. Этот день, тяжелый, страшный день для нас обоих, отныне составляет эру нашего счастья. Мы будем вспоминать его всю нашу жизнь, если суждено жить, мы умрем с мыслью, что мы были счастливы хоть одно мгновенье, если нам суждено умереть.

   - Верю, милый, дорогой муж мой перед Богом, и спокойна и за себя, и за тебя, - нежно отвечала она, склонившись к нему и обвивая руками его голову, - но зачем печальные мысли, откинь их, мы будем жить, будем вечно любить друг друга, будем счастливы...

   Их уста снова слились в долгом поцелуе.

   - Прелесть моя, ненаглядная...

   - Я верю, я глубоко верю, что Провидение поможет нам, что мы теперь, соединенные крепкой, нерасторжимой связью, освятим эту связь перед престолом Всевышнего и Он, Всеблагий, простит нам и благословит нас. Если только то, что произошло, - грех и преступление, то мы, повторяю, доведены были до него другими, так пусть же этот грех и падает на их голову.

   Так говорила она.

   Он внимал ей, глядя неотводно в ее глаза, горевшимт лучами любви и надежды.

   От полноты переживаемого счастья он не мог произнести в ответ ни одного слова и лишь судорожно сжимал в своих объятиях ее стройную талию.

   Они оба снова жадно стали пить нектар первых минут взаимной любви, первых порывов неиспытанной ими доселе взаимной страсти - пили и не могли насытиться.

   Они забыли о том, что каждый удар секундной стрелки часов приближает их к роковому моменту разлуки, быть может, и недолгой, как уверяла княжна, но невыносимой после испытанного ими наслаждения восторгом любви.

   Грозное будущее, предстоящая борьба, ожесточенная, хотя и с надеждой выйти победителями, отодвинулись в эти мгновенья для них на второй план, почти даже забылись.

   Они опомнились лишь тогда, когда часы пробили полночь.

   - Пора! - сказала княжна, надевая шляпку. - Прощай, мой милый, нет, не прощай, а до свиданья, до скорого свиданья...

   Они последний раз поцеловались долгим поцелуем. Княжна опустила вуаль.

   Виктор Аркадьевич проводил ее на извозчике до самого дома мужа ее сестры.

   - Но как ты объяснишь свое отсутствие? - спросил он ее дорогой.

   - Я скажу правду! - спокойно ответила княжна Юлия.

   - Графу?

   &n