Гейнце Николай Эдуардович - Под гнетом страсти

v align="justify">   Было десять часов утра.

   Князь Сергей Сергеевич, пришедший на этот раз первым, ждал на том самом перекрестке, где состояла его первая встреча с Иреной.

   Никогда еще его взгляд не блестел таким живым огнем, тем огнем очей искусного генерала, когда последнему, после многих составленных и не приведенных в исполнение планов, удалось, наконец, привести врага на такую позицию, где победа является обеспеченной.

   По временам только легкая тень омрачала его лицо.

   Это было не беспокойство и не колебание, а скорее что-то похожее на угрызения совести.

   Вдруг легкий шорох листьев заставил его поднять голову.

   Ирена быстро приближалась к нему.

   - Я не опоздала?

   - Нет, я пришел раньше, - отвечал он, обнимая ее.

   - Мне очень было трудно вырваться из дому. Няню Ядвигу начинают беспокоить мои частые прогулки... и я даже начинаю теряться, чем объяснить ей мое отсутствие.

   - Все это скоро кончится, ненаглядная моя, - нежно прошептал он ей на ухо.

   - Неужели? - радостно воскликнула она.

   - Как я обещал... через несколько часов.

   Он загадочно улыбнулся.

   - Тебе нечего будет больше скрывать... и не придется больше лгать.

   - О, тем лучше!- ответила она. - Я знаю, что моя мать покровительствует нашей любви, как я угадала сразу, и что ты именно тот, кому она меня предназначила, но лгать моей бедной няне даже для того, чтобы доставить тебе удовольствие... мне тяжело. Во лжи вообще есть что-то ужасно неприятное, чтобы лгать, нужно презирать или того, кому лжешь, или себя самое. Когда я вижу, что Ядвига верит тому, что я ей говорю, я чувствую, что мне стыдно за ее доверие. Иногда я себя спрашиваю, не принесет ли мне это несчастье?

   - Что за вздор!

   Ирена задумчиво продолжала:

   - Я дрожу при мысли, что ты сам будешь меня меньше уважать и скажешь себе: "Кто солгал - тот солжет". Ты подумаешь, что когда-нибудь я солгу и тебе...

   - Нет, этого-то я прошу не делать, - засмеялся он,- меня, впрочем, и не так легко провести, как Ядвигу.

   - Не такого ответа я ожидала! - нежно сказала она, и в тоне ее голоса прозвучала грустная нотка.

   - Вот как! Какого же ответа?

   - Надо было ответить: "Мне ты никогда не солжешь, потому что ты меня любишь всем сердцем и истинно любить нельзя того, кого обманываешь..."

   - Ты меня поражаешь, - проговорил князь с неопределенною улыбкой. - Я не знаю, где ты черпаешь все то, что говоришь?

   - В моей любви! Разве ты не в любви почерпнул все то, что говорил мне в течение этих двух месяцев?

   - Без сомнения!

   На минутку он потупил глаза под взглядом молодой девушки.

   - Пойдем, - поспешно сказал он ей, - я тебе обещал сюрприз.

   - Куда мы пойдем?

   - Дай мне руку. Я тебя поведу.

   Она взяла князя под руку и со счастливою, довольною улыбкою последовала за ним.

   Разве она могла ему не доверять?

   Они шли около получаса, разговаривая, смеясь, как истинные влюбленные, счастливые возможностью быть вместе, вдали от посторонних взоров, идти по мягкой траве, вдыхать благоухание леса, смотреть друг другу в глаза, слушать друг друга, делиться впечатлениями или даже просто молчать, что при любви бывает подчас красноречивее слов.

   Ирена не обращала внимания на путь, однако, в конце концов, она заметила, что находится в совершенно незнакомой ей части леса.

   - Куда же мы идем? - спросила она с некоторым удивлением, но без малейшего страха.

   Разве женщина чего-нибудь боится, когда идет с любимым человеком?

   - Мы уже пришли! - отвечал князь.

   Они действительно подошли к концу просеки, выходящей на большую дорогу.

   Их, видимо, ожидала тут дорожная карета, запряженная четверкой прекрасных лошадей.

   Кучер, одетый по-ямщицки, в шляпе с павлиньими перьями, сидел на козлах.

   Около экипажа медленно прохаживался камердинер князя Степан.

   - Все готово? - спросил князь, подходя вместе с Иреной к карете.

   - Все, ваше сиятельство! - отвечал Степан.

   Молодая девушка остановилась в нерешительности.

   - Что с тобой? - нежно спросил Сергей Сергеевич. - Разве ты мне не доверяешь?

   - Нет, - взволнованно отвечала она, - я тебе верю, я верю, что ты увозишь меня по поручению моей матери, с которой я сегодня же увижусь. Ведь правда, увижусь?

   Она из-под широких полей своей шляпы умоляющим взглядом посмотрела на него.

   - Ведь я же обещал! - нетерпеливо и уклончиво произнес князь.

   Он открыл дверцы.

   - Садись! - сказал он и, подняв ее на руки, усадил в карету и сам сел рядом.

   - Пошел! Живо! - крикнул Степан кучеру и, ловко вскочив на козлы, занял свое место рядом с ним.

   Карета быстро покатила по московскому шоссе. Успокоенная перспективой близкого свидания со своею матерью, Ирена весело болтала со своим спутником, с удовольствием нежась в мягких подушках роскошного экипажа.

   Время летело незаметно, карета уже катила по улицам Белокаменной и остановилась у широкого подъезда одной из лучших московских гостиниц.

   Швейцар широко распахнул двери, а, видимо, ожидавший приезда князя лакей с почтительными поклонами провел его и Ирену в лучшее отделение отеля.

   - Ах, как здесь хорошо!- наивно воскликнула молодая девушка, пораженная роскошью меблировки комнат, в которые они вошли.

   Отделение состояло из четырех комнат и небольшой передней. Они были убраны действительно роскошно и со вкусом.

   Во второй комнате стоял стол, покрытый скатертью ослепительной белизны. На нем блестели серебро и хрусталь двух приборов, стояли вазы с фруктами и конфетами, бутылки и графины всевозможных форм.

   Третья комната, в особенности поразившая Ирену, была вся обтянута белым шелком, вышитым цветами; прямо против двери в стене было громадное широкое зеркало; причудливой разнообразной формы мягкая мебель была разбросана в изящном беспорядке у стен, по углам и даже посередине уютного гнездышка, пол которого был покрыт мягким ковром. Масса тропических растений и цветов в жардиньерках и вазах наполняли всю комнату нежным ароматом, смешивающимся с каким-то тонким, но одуряющим запахом духов, которыми была пропитана атмосфера остальных комнат.

   Рядом с собой в зеркале Ирена увидала князя, близко наклонившегося к ее хорошенькому личику, смотревшего на нее страстным, решительным взглядом, который пугал ее, но вместе с тем и очаровывал, делая ее слабее ребенка.

   - Как все это хорошо! - повторила она с широко раскрытыми от удивления глазами.

   Князь, воспользовавшись моментом, ловко снял с нее шляпку и накидку.

   Она и не заметила, как очутилась в одном платье. В своем простеньком наряде, мягко и красиво обрисовывавшем ее гибкий стан, Ирена была очаровательна.

   Довольно низко вырезанный ворот обнаруживал ее грациозную шейку, полуоткрытые рукава показывали белые красивые руки почти до самого локтя.

   Вдруг она как бы застыдилась, на глазах ее показались слезы.

   Ее охватил инстинктивный страх.

   - Что с тобой опять, Рена? - спросил он, впиваясь ласкающим взглядом в ее смущенный взгляд.

   - Я... я... не знаю, мне что-то страшно... Где же моя мама?

   - Она приедет сюда сегодня или завтра...

   - Завтра?.. - испуганно повторила она.

   - Ну да, разве тебе скучно со мной? Посмотри, какая ты хорошенькая. - Не дав ей даже ответить, он повел ее к зеркалу.

   Ирена взглянула на себя сначала застенчиво, а потом с улыбкой.

   Она осталась довольна собой.

   Вдруг она вскрикнула от удивления.

   На ее шее что-то ослепительно заблестело; это было бриллиантовое ожерелье, надетое и застегнутое незаметно для нее князем.

   Ирена остановилась как вкопанная. Она никогда не видала ничего подобного. Она была так ослеплена, что, впрочем, не помешало ей заметить, что шея ее в ожерелье казалась красивее.

   Князь продолжал свое дело. Он снял перчатки с рук молодой девушки. Она не сопротивлялась, почти бессознательно спрашивая себя, не сон ли это?

   Он надел ей на обнаженные руки два браслета превосходной работы, на одном, тонком, блестел громадный рубин, другой, более широкий, был весь усыпан бриллиантами.

   - Теперь к столу! - весело сказал он, отводя силой Ирену от зеркала. - Ты должна хотеть и пить, и есть - ты, наверное, утомилась с дороги?

   Она послушно последовала за ним во вторую комнату, где уже был накрыт роскошный завтрак. От поставленных в их отсутствие на стол блюд с изысканными и дорогими кушаньями несся раздражающий аппетит запах.

  

  

   Частые и довольно продолжительные прогулки Ирены стали, как мы уже знали из ее слов, тревожить ее няньку, хотя Ядвига была далека от каких-либо подозрений, имеющих хотя бы малейшее отношение к действительно происходившему.

   Она считала Ирену, по привычке всех нянек, питомцы которых выросли на их глазах, еще совершенным ребенком, и мысль о каких-либо любовных похождениях даже самого невинного свойства, в которых бы играла роль ее "девочка", не укладывалась в голове старой польки. В день последней прогулки ее воспитанницы она как-то инстинктивно стала тревожиться ее отсутствием ранее обыкновенного. Когда же наступило время завтрака, а Ирены все не было, Ядвига положительно испугалась.

   - Мало ли что может случиться, и как это я, старая дура, отпускаю ее одну! Она стала такая нервная, слабая, чего-нибудь испугается, упадет в обморок,- корила себя она, с тревогой поглядывая из окон своей комнаты на калитку, ведущую в лес, которую Ирена, спеша на свиданье, забыла затворить.

   - Но ведь она гуляет одна целое лето и ничего не случалось... может быть, просто забралась далеко... - старалась она оправдать и утешить самое себя.

   Время между тем шло, а Ирена не появлялась.

   Беспокойство Ядвиги стало расти. Она послала работника в лес искать барышню и с беспокойным нетерпением стала ждать его возвращения.

   Он ходил, казалось ей, очень долго и вернулся один. По его словам, исходив весь лес, он не нашел барышни.

   Наступило время обеда, а Ирена все не возвращалась.

   Залесская разогнала по лесу всех своих работников и работниц, но они все, иные уже почти к вечеру, вернулись на ферму и заявили, что барышни в лесу нет.

   Весть о таинственном исчезновении Ирены, бывшей любимицей не только живущих на ферме, но и всего села Покровского, с быстротою молнии облетела все село.

   - Она заблудилась... она умерла... Пропала моя головушка...- на все лады бессмысленно причитала Ядвига, рвавшая на себе волосы.

   Она и сама обегала добрую половину Облонского леса, крича изо всей силы имя своей питомицы, но только эхо в некоторых местах откликалось на ее зов.

   Поздно вечером на ферму явился один из крестьян села Покровского, только что прибывший из Москвы, и передал Ядвиге, что сегодня, когда он ехал в город, почти у самой заставы его обогнала дорожная карета, запряженная четверкой, и в ней он увидал своими глазами барышню - Ирену Владимировну,

   - Когда это было?

   - Да уже за полдень! Я еще подумал, что это так рано наша барышня-то укатила, аль мамаша за ней приехала, только одно мне показалось сомнительно...

   - Что?

   - Рядом с ней, кажись, сидел какой-то барин!

   - Это ты обознался!- вскрикнула Ядвига, хотя в душе поняла, что мужик говорит правду.

   - Видит Бог, не лгу, как сейчас ее вижу, сидит веселая такая.

   - Веселая!.. Нет, это не она!- строго сказала Залесская.

   Крестьянин ушел.

   После его ухода она тотчас же пошла в комнату молодой девушки. Стоявшие в ней цветы распространи ли нежное благоухание. Окно было открыто. Постель постлана, как всегда. Особенного беспорядка не заме чалось, исключая двух брошенных на стул платьев, доказывавших, что Ирена перед уходом не знала, какое надеть.

   Ядвига стала искать какого-нибудь следа, который мог бы указать ей, что происходило в сердце молодой девушки перед ее уходом из дому.

   "Было ли это заранее обдуманное намерение, или же она уступила какой-нибудь неожиданной просьбе?

   Может быть, она оставила письмо, записку... Так не уезжают, не простившись, для этого нужно быть слишком черствой душой...

   А Рена была такая добрая".

   Так думала и рассуждала сама с собой добродушная женщина, все продолжая свои поиски.

   Она не нашла ничего.

   Все было на своем месте, но ни письма, ни малейшего знака, могущего объяснить, указать, не находилось.

   "Если она уехала с мужчиной, с любовником, - продолжала соображать Ядвига, - то, стало быть, она его знала уже давно. А я, старая дура, этого и не замечала!"

   Она снова предалась неописуемому отчаянию, бегая по комнате со сжатыми кулаками, как бы преследуя соблазнителя и похитителя ее "девочки".

   "Но, - вдруг остановилась она, - он, может быть, написал".

   Она снова принялась искать, переворачивая все в ящиках стола и комода, шаря по карманам платьев, встряхивая подушки, простыни, одеяло.

   В этих поисках прошло более половины ночи, но они не привели, конечно, ни к каким результатам, так как князь Облонский был не из тех, которые пишут женщинам.

   Утомившись, Ядвига опустилась наконец на стул, не решаясь, впрочем, уйти из той комнаты, где она все-таки чувствовала себя ближе к Рене, где все напоминало о ней.

   Она напрягала слух, не слышно ли какого-нибудь стука, не подъезжает ли экипаж, может быть, Рена вернется, а может быть, мужик и ошибся.

   Наступило утро. Ядвига мало-помалу успокоилась. Мысли ее прояснились.

   "Заявить полиции! - мелькнуло в ее голове.- Но это будет, несомненно, оглаской. Спросят, кто мать этой девочки? Где она живет? Чем занимается?"

   Ядвига знала, что Анжелика Сигизмундовна более всего боится такой огласки.

   "Надо ехать к ней самой!" - решила старая полька и, передав заведование фермой своей помощнице - преданной женщине, с первым же поездом уехала в Москву, а затем в Петербург.

  

  

   Было два часа дня.

   Анжелика Сигизмундовна Вацлавская только что встала, выпила утренний шоколад и вышла в роскошном домашнем неглиже на террасу своей дачи.

   Она была в этот день в хорошем расположении духа. Она решила через какие-нибудь два-три месяца покинуть не только Петербург, но и Россию, и уехать со своей ненаглядной дочерью, со своей дорогой Иреной, за границу, в Италию. Она поручила уже комиссионерам исподволь подыскивать ей покупателя на дачу - всю же обстановку как дачи, так и петербургской квартиры она решила поручить продать с аукциона. Подведя итоги, она была довольна крупной суммой своего состояния.

   "Рена у меня не бесприданница, таким кушем не побрезгает даже иностранный принц!" - самодовольно думала она.

   Перед ней носился дорогой образ красавицы дочери - этого чистого, невинного создания.

   Вдруг взгляд ее упал на извозчичью пролетку, остановившуюся у решетчатых ворот дачи.

   Из нее выходила женщина.

   Анжелика Сигизмундовна узнала Ядвигу.

   Она почувствовала, что у нее остановилось сердце, и она как бы застыла с наклоненной головой, казалось, ожидая готового разразиться над ней громового удара.

   Залесская, между тем, торопливой походкой прошла сад и поднялась на террасу.

   - Что случилось с Реной?! - вскричала Анжелика Сигизмундовна.

   Она бросилась к Ядвиге и схватила ее за руки.

   - Она умерла?

   - Нет!

   - Больна, умирает?

   - Нет.

   - Так что же?

   Залесская еще ниже опустила голову.

   - Что же, что же? - простонала Анжелика Сигизмундовна и вдруг схватилась руками за голову.

   Она поняла.

   - Это невозможно!

   - Она уехала... - чуть слышно прошептала Ядвига.

   - Уехала, куда, как?

   - Не знаю... Ее увезли!

   - Увезли!

   Она хрипло вскрикнула, схватила Ядвигу за руку и с необычайной силой потащила ее в гостиную.

   - И ты осмеливаешься это говорить, - продолжала она глухим голосом. - Ты, ты...

   - Ради Бога, выслушайте меня... Вот как это случилось.

   Ядвига подробно рассказала все, что знала.

   Анжелика Сигизмундовна, овладев собой после первого порыва отчаяния, слушала ее стоя, неподвижная, бледная как полотно, с искаженным лицом.

   - И это все! - почти холодно произнесла она по окончании рассказа няньки.

   - По крайней мере все, что я знаю. О, вы даже не в состоянии меня обвинять так, как я сама себя обвиняю за мою глупость, за мое доверие... - говорила Ядвига, обливаясь слезами и ломая руки.

   - Все это пустяки, - прервала ее Анжелика Сигизмундовна. - Что сделалось, того не воротишь. Я сама узнаю, насколько ты виновата. Дело не в слезах и не в отчаянии. Надо действовать, разыскать Рену и спасти ее, если есть время, узнать, кто этот человек. Кого ты подозреваешь?

   - Никого!

   - Ты ничего не замечала?

   - Клянусь вам, я никого не видала около фермы.

   - В таком случае, это насилие!

   - Не думаю.

   - Почему?

   - Та, которую видели в карете, весело улыбалась.

   Анжелика Сигизмундовна ходила взад и вперед по гостиной, подобно разъяренной львице в клетке.

   - Вся моя жизнь снова разбита! - прошептала она. - Я проклята.

   Она остановилась, посмотрела на Ядвигу и протянула ей руку.

   - Я не сержусь на тебя. Мать должна сама наблюдать за своей дочерью, а я такая мать, которая не могла этого сделать!

   - Вы на меня можете не сердиться, вы меня можете прощать, но я себе этого никогда не прощу. Я теперь многое припоминаю...

   - Что такое?

   - У девочки изменился характер.

   - С каких пор?

   - На другой день после вашего отъезда. Она против обыкновения не скучала. Меньше об вас говорила. Была веселее, чем прежде, кокетливее... Чаще стала совершать продолжительные прогулки... Я этому радовалась...

   Анжелика Сигизмундовна опустилась в кресло, закрыла лицо руками и долго хранила глубокое молчание.

   Ядвига молчала тоже, уважая сдерживаемую душевную боль матери.

   - Это человек богатый... и немолодой!.. - вдруг начала, как бы разговаривая сама с собой, Анжелика Сигизмундовна.

   - Почему вы так думаете? - не удержалась, чтобы не спросить, Ядвига.

   - Мне знакомы подобного рода дела! Эти кареты... вся обстановка... Молодой человек, особенно влюбленный, выказал бы себя... сделал бы какую-нибудь неосторожность... Скрытность Рены, ее обдуманное молчание... все это было ей предписано... Очевидно, он все предвидел... Я узнаю ловкую руку, наторевшую в руководстве женщинами, умеющую скрыть концы любовных похождений... Бедная, бедная Рена! Мужчины - это подлые, низкие, презренные существа... Ты по своему неведению попала в их страшные когти... Нужно узнать... и я узнаю...

   Она вдруг поднялась с места.

   - Если поздно спасти тебя, то не поздно отомстить за тебя! - воскликнула она, ломая руки. - Ядвига, - быстро сказала она, - ты переночуешь у меня... Завтра мы вместе поедем...

   - Куда?

   - В Покровское! Я сама произведу следствие.

   - Но разве вы не обратитесь в полицию, в суд?.. Я хотела так сделать, но побоялась без вас...

   - И хорошо поступила. Никогда!.. Лучше умереть!

   Ядвига смотрела на нее удивленно вопросительным, взглядом.

   - Как же вы хотите ее найти?

   - Да разве ты не понимаешь, что женщина, подобная мне, не может ничего предпринять или предъявить жалобу - это значит отдать себя на посмешище толпы, оскандалить мою дочь!.. Мне жаловаться на то, что соблазнили мою дочь!.. О, как над этим станут потешаться все... и в моем кругу... и в кругу порядочных людей. Кто поверит моему горю? Кто поверит искренности моих слез? Разве ты-то не знаешь, что все, что ты здесь видишь, - позор. Что вся эта роскошь, меня окружающая,- грязь. Что одно мое имя - бесчестие. Все эта, прольется потоком грязи на мою дочь... Я загрязню ее гораздо больше, если буду публично требовать ее возвращения, чем похитивший ее подлец, который, едва пройдет его минутное увлечение, прогонит ее.

   - Однако... может быть, если он ее любит... она так прелестна... я не могу верить...

   - Он ее не любит! - повторила Анжелика Сигизмундовна со смехом, заставившим содрогнуться Ядвигу.- Любовь... всех этих мужчин... я знаю, чего она стоит, для меня это, к несчастью, не новость! Но довольно об этом! Я решила даже не откладывать до завтра... Мы едем сегодня же вечером.

   Ядвига молча стояла перед своей бывшей воспитанницей и, казалось, была теперь более потрясена страшным презрением последней к самой себе и другим, нежели несчастьем, постигшим Рену.

   На следующий день они обе уже были в Покровском.

  

  

   В продолжение целой недели Анжелика Сигизмундовна молча утром уходила с фермы, молча возвращалась бледная, утомленная, расстроенная.

   Ядвига не смела ее расспрашивать.

   Однажды вечером она вернулась позднее обыкновенного. Глаза ее блестели. Она молча села в угол своей комнаты, бывшей когда-то комнатой дочери. Она поселилась в ней по ее собственному желанию. Нянька последовала за ней.

   - Я знаю теперь все! - после некоторого молчания произнесла Анжелика Сигизмундовна дрожащим голосом.

   - Кто же он? - спросила Ядвига.

   - Князь Облонский.

   Ядвига отступила.

   - Как! Этот важный барин, уже далеко не молодой... Это невозможно!

   - Он!

   - Но ведь здесь его все уважают, так хорошо о нем отзываются... У него самого две дочери, одна невеста, другая уже замужем... Серьезный человек, отец семейства...

   Анжелика Сигизмундовна пожала плечами.

   - Это ничего не значит! Я его знаю. Он первый, кого я подозревала в самом начале твоего рассказа... Он умеет прельстить... Это самое худшее, чего я могла ожидать... Это проклятие... Я знала, что у него здесь имение, в котором он проводит каждое лето, но могла ли я взять от тебя Рену? Тебе я одной доверяла... И, наконец, этого-то я от него не ожидала.

   - Но как же вы разузнали?

   - О, я могла бы убедиться в этом неделю тому назад, но впопыхах от неожиданности удара забыла главное - поехать в пансион г-жи Дюгамель. Я сделала это Только сегодня после обеда, и оказалось, что бумаги Рены взял обманом князь Облонский, вместе с бумагами своей дочери Юлии, уверив начальницу, что действует по моему поручению. Я не показала и виду, что это не так, что было для меня тем возможнее, что г-жа Дюгамель первая начала мне передавать о его к ней визите. Это только подтвердило окончательно мои подозрения, так как еще сегодня утром я знала, что это он.

   - Почему же?

   - Я разузнала все в Облонском. С деньгами можно заставить говорить прислугу. Десять дней тому назад князь внезапно выехал из имения, причем карету попали к лесу. Ранее, наконец, одна из горничных княжеского дома, у которой было назначено с кем-то свидание в лесу, встретилась с князем, но успела от него спрятаться и увидала его с молоденькой и очень хорошенькой, на вид благородной, не похожей на крестьянку девушкой.

   - На что же вы решились? Преследовать его? - с волнением спросила Ядвига.

   - Нет, я против него юридически бессильна, особенно теперь, когда он знает тайну рождения Рены. Он может заявить, что я ему сама продала ее, и ему поверят...

   - Что же делать?

   - Спрятаться и молчать. Его нет в Москве, он, вероятно, укатил с ней за границу, но он вернется, вернется в Петербург. Надо только, чтобы он считал меня в отсутствии.

   - Но хорошо, положим так - он вернется... Что же тогда?

   - Что тогда? Я пока еще сама ничего не знаю, но горе ему...

   Анжелика Сигизмундовна злобно заскрежетала зубами.

   На другой же день она уехала в Петербург, приказав Ядвиге как можно скорей продать кому-нибудь роковую для них обеих ферму и тотчас же после продажи приехать к ней.

   По приезде на берега Невы она казалась по наружности уже совершенно спокойной и повела свой обыкновенный образ жизни, хотя стала торопить комиссионеров продажею дачи и распускала слух, что через несколько месяцев намерена уехать года на два за границу.

   В составленном плане ей был далеко не лишним опытный помощник, и она остановилась на знакомом уже читателям Владимире Геннадиевиче Перелешине.

   "Я поторопилась!" - подумала она, припомнив сцену между ней и последним менее чем за неделю до привезенного ей Ядвигой потрясающего известия.

   Владимир Геннадиевич по обыкновению явился за субсидией, но она не только что отказала ему, но почти прогнала от себя.

   - Я не нуждаюсь более в ваших услугах, - холодно отвечала она ему,- можете даже не беспокоиться посещать меня...

   - Не нуждаетесь, - прохрипел он, - значит, вы думаете, что меня можно прогнать как лакея? Ошибаетесь.

   Он посмотрел на нее угрожающим взглядом. Она не сморгнула.

   - Вы совершенно напрасно надеетесь меня испугать, я не из трусливых... - холодно заметила она. - Я, право, не понимаю даже, чего вы от меня хотите?..

   - Исполнения просьбы...

   - Кто просит, тот, значит, не может требовать.

   - Я могу, но не хочу! - запальчиво произнес он.

   - Вы? - презрительно поглядела она на него.

   Он смутился от ее тона и взгляда.

   - Однако вы не посмеете отрицать, что я вам оказал много услуг...

   - Вам за них заплачено, и заплачено щедро... Вы этого, надеюсь, тоже не посмеете отрицать...

   - Это относительно! - уклончиво отвечал он.

   - Вы сами заявили, что довольны...

   - Но я могу и в будущем быть вам полезным, хотя и отрицательно.

   - Я вас не понимаю.

   - Я могу быть вам вреден.

   - Вы? - уставилась она на него.

   - Да, я, я могу многое порассказать...

   - Кому?

   Этот простой вопрос поставил в тупик Владимира Геннадиевича. Он только сейчас сообразил, что за последнее время, после совершенно разоренного Гордеева, уехавшего на службу в Ташкент, у Анжель не было обожателей, на карманы которых она бы рассчитывала и которыми вследствие этого дорожила.

   Тех, которых он ввел в ее салон, постигла печальная судьба - она не обращала на них внимания. Все они были для нее слишком мелки...

   Он, как читатель, наверное, уже догадался, играл относительно Анжель роль фактора, поставляющего своеобразный "живой товар", в виде кутящих сынков богатых родителей, известных под характерным именем "пижонов". Зная ее тайны, он, конечно, мог всегда подвести ее относительно ее покровителей, которых одновременно бывало по нескольку.

   Теперь положение дел изменилось.

   Он понял это и молчал.

   Анжелика Сигизмундовна встала.

   - А за то, что вы осмелились мне угрожать, я уже совершенно серьезно объявляю вам, что надеюсь разговаривать с вами в последний раз...

   В ее глазах блеснул угрожающий огонек. Она медленно вышла из гостиной, оставив своего гостя в печальном одиночестве.

   - Зажирела... - с бессильною злобою проворчал? он, - ну, да я тебе покажу!

   Он взял шляпу и уехал.

   Эту-то сцену и припомнила Анжелика Сигизмундовна.

   - Все это пустяки! Надо послать за ним! - сказала она себе.

   Она хорошо знала нравственную физиономию своего "верного слуги".

   За деньги он перенесет данную ему без свидетелей пощечину.

   Она распорядилась.

   Посланный вернулся с ответом, что г-н Перелешин уже около месяца как уехал из Петербурга, куда и надолго ли - неизвестно.

   Спустя два месяца среди столичных виверов разнеслась весть об отъезде Анжель, этой "рыжей красавицы", за границу.

   Вся столичная золотая молодежь и масса "этих дам" присутствовали на аукционе обстановки ее квартиры на Большой Морской.

   Купили, впрочем, почти все маклаки. Дачу на Каменном острове со всей обстановкой приобрел для своей подруги сердца один невский банкир, вскоре после этого вылетевший в трубу.

  

  

   В те два месяца, которые провела Анжелика Сигизмундовна по возвращении из Покровского до дня своего исчезновения с горизонта петербургского полусвета, она ни на йоту не изменяла режима своей жизни и была по наружности по-прежнему холодна и спокойна.

   Она только немножко похудела и в ее чудных глазах стал чаще появляться злобный огонек, что, впрочем, придавало ее взгляду особую "адскую" прелесть и силу.

   Дорого, однако, обходилось ей это показное спокойствие, и лишь оставаясь наедине с собой, она вволю предавалась мрачному отчаянию, изрыгая всевозможные проклятия и угрозы по адресу князя Сергея Сергеевича Облонского.

   Как ни тяжел был удар, обрушившийся на нее при известии об исчезновении ее дочери, сила этого удара увеличилась, когда она узнала, что похитителем Ирены был не кто иной, как князь.

   - Это самое худшее, чего я могла ожидать, - сказала она, как припомнит читатель, Ядвиге. - Это проклятие!

   К страданиям, причиненным ей позором ее любимой дочери, присоединялось озлобление против самой себя при внутреннем неотвязчивом сознании, что любовным приключением князя Облонского и Рены она, Анжель, была потрясена и оскорблена не только как мать, но и как женщина.

   Она сама любила Сергея Сергеевича - любила до ненависти.

   Он погубил ее дочь, ее дорогую Рену, - она проклинала его, но в сердце ее, независимо от ее воли, шевелилось другое бесившее ее чувство - ревность к своей дочери.

   Она принималась проклинать себя, старалась всею силою своей закаленной жизнью воли сбросить с себя этот страшный кошмар рокового двойного ощущения, но напрасно...

   В томительные, проводимые ею без сна ночи или, правильнее сказать, при ее жизненном режиме, утра, образ князя Облонского неотступно стоял перед ней, и Анжель с наслаждением самоистязания вглядывалась в издавна ненавистные ей черты лица этого человека и доходила до исступления при мысли, что, несмотря на то, что он стал вторично на ее жизненной дороге, лишал ее светлого будущего, разрушал цель ее жизни, лелеянную ею в продолжение долгих лет, цель, для которой она влачила свое позорное существование, причина этой ненависти к нему не изменилась и все оставалась той же, какою была с момента второй встречи с ним, семнадцать лет тому назад. Этой причиной была любовь.

   Она живо и ясно припоминала, как будто это было вчера, появление князя Сергея Сергеевича в ее салоне в первый год ее петербургской карьеры в качестве "львицы полусвета".

   Его изящный, обаятельный образ проносился перед ней, ей явственно слышался его грудной, в душу проникающий голос.

   "Он умеет прельщать!" - мелькала в ее уме фраза, сказанная ею Ядвиге. Она знала это по опыту и знала также, что протекшие годы не произвели почти никакого разрушающего действия ни на внешнюю, ни на внутреннюю физиономию этого "вечно юного ловеласа высшего разбора".

   Она вспоминала, что чуть было она сама, она - Анжелика Сигизмундовна Вацлавская, с так недавно разбитым сердцем, с руками, на которых еще не успела обсохнуть кровь убитого ею любимого человека, не увлеклась ухаживаниями князя, не бросилась в его объятия с безумной бесповоротной решимостью посвятить ему одному всю свою жизнь, умереть у его ног, когда угаснет любовь в его ветреном сердце, забыв и свою цель, и свою, тогда еще малютку, дочь.

   Она живо помнила, какое впечатление производил на нее в Варшаве, в доме Ладомирских, этот человек и сколько нравственной ломки пришлось ей произвести над собой, чтобы выйти победительницей в борьбе с нахлынувшим на нее к нему чувством, после подлого поступка с ней Владимира, тем чувством любви, страсти, самое воспоминание о котором она, казалось ей, похоронила навсегда в стенах Рязанского острога.

   Она бросилась в Москву, в Покровское, и там только, на ферме Ядвиги, у колыбели Рены, нашла в себе вновь силу повторить свою клятву и вернуться в Петербург во всеоружии неспособной к малейшему проявлению истинной любви бесстрастной женщины.

   Данная ею клятва была несложна. Вышедши оправданной из Рязанского окружного суда, вернувшись в Варшаву вместе со своею дочерью, она, устроив свои дела, увидала себя обладательницей небольшого капитала, тысяч в пятнадцать рублей. Захватив с собой свою няньку Ядвигу, она поехала в Москву, купила ферму близ Покровского и оставила на попечении старой польки малютку Рену.

   Положив на имя Залесской в один из московских банков три тысячи рублей, она с остальными деньгами решила перенести свою деятельность на берега красавицы Невы.

   В бессонную ночь накануне отъезда, проведенную ею у колыбели спавшей невинным младенческим сном дочери, дала она эту несложную, но страшную клятву.

   "Всю оставшуюся в моем сердце любовь и нежность посвящу я тебе, дорогое несчастное дитя! - сказала Анжелика Сигизмундовна. - Никогда, ни к одному мужчине в мире не появится в нем ничего, кроме холодного презрения; ты лишена одним из них имени, я доставлю тебе громадное состояние, которое в наше время заменит всякое имя. У меня нет его теперь, но оно будет - у меня есть красота, - она тот же капитал. Она явилась одной из причин твоего появления на свет, я пожертвую ею же для тебя. Я заставлю мужчин пресмыкаться у ног моих, дорого платить за мои ласки, за мою кажущуюся страсть - страсть погубила меня, на ней же я построю твое и мое отмщение. Я буду беспощадна в разорении этих подлецов, чтобы их почти всегда покрытыми грязью деньгами упрочить благосостояние дочери подлеца. Клянусь тебе в этом тем, что у меня осталось дорогого в этом мире, - твоею жизнью!"

   Она наклонилась и поцеловала ребенка, как бы запечатлев свою клятву этим поцелуем.

   Эту-то клятву повторила она после чуть было не роковой для нее второй встречи с князем Сергеем Сергеевичем Облонским.

   Все это она припоминала в бессонные ночи. Воспоминания ее неслись далее.

   Она возвратилась в Петербург. Ее отсутствие произвело впечатление на Облонского. Разлука, хотя кратковременная, с женщиной, которой он серьезно увлекся и которая притом, по ее положению, казалась такой доступной, взбесила нетерпеливого князя. По ее возвращении он стал ухаживать усиленнее, настойчивее, но, увы, безуспешно, и притом на глазах у более счастливых соперников, поглядывавших на него с худо скрываемыми насмешливыми улыбками.

   "Рыжая красавица" Анжель для него, князя Облонского, привыкшего одним взглядом своих ласкающих глаз покорять женщин с безупречной репутацией, оказалась недоступной Минервой.

   Сергей Сергеевич выходил из себя.

   Анжелика Сигизмундовна продолжала держать его в почтительном отдалении.

   Всему бывает конец, и князь принужден был примириться со своим положением. Сохранив с Анжель игриво-дружеские отношения, он, казалось, сделался к ней совершенно равнодушен, хотя по временам в его красивых, полных жизни глазах появлялось при взгляде на нее не ускользавшее от нее выражение непримиримой ненависти и жажды мести за оскорбленное самолюбие.

   Она платила ему той же, прикрытой массой холодного равнодушия, ненавистью.

   Такие отношения установились и продолжались между ними.

   - Он отомстил, жестоко, безжалостно отомстил! - воскликнула она при этих воспоминаниях, ломая в отчаянии свои красивые руки. - Но и я не останусь в долгу у тебя, ненавистный человек! - почти рычала Анжель. - Если поздно спасти Рену и отомстить за себя, за годы причиненных мне тобою нравственных терзаний, то не поздно никогда жестоко отомстить тебе за нас обеих.

  

  

   - Что ты ничего не кушаешь и не дотрагиваешься даже до твоего стакана? - говорил князь Сергей Сергеевич Ирене, сначала весело, под впечатлением дорогих, подарков и осмотра себя в зеркале, усевшейся за стол, но потом вдруг затуманившейся и сидевшей безмолвно, с опущенными глазами.

  &