Гейнце Николай Эдуардович - Под гнетом страсти

iv align="justify">   - Я и сама измучилась, ваше сиятельство, уговаривая Ирену Владимировну, они было утешились, занялись завтраком и потом конфетами, а тут, незадолго перед приходом вашего сиятельства, опять плакать принялись,- вставила бывшая в комнате Феня.

   Облонский молча, но выразительно посмотрел на нее. Феня быстро догадалась и вышла.

   - Повторяю, - начал снова он, - я не понимаю, о чем ты плачешь? Разве прежде ты так часто видела свою мать?

   - Нет! - сквозь слезы ответила Ирена.

   - То-то и есть. Если когда ты была одна с няней, когда около тебя не было человека, который на днях будет твоим мужем, она вследствие своих дел, для твоей же пользы, не виделась с тобой по нескольку месяцев, то теперь, когда она знает, что около тебя я, ей менее всего нужно о тебе беспокоиться... Ведь ты сама знаешь, какие у нее запутанные дела.

   - Да, - прошептала Ирена.

   - Эти-то дела, как передала мне г-жа Дюгамель, у которой я был сегодня и которая передала мне, по поручению твоей матери, твои бумаги, мешают Анжелике Сигизмундовне приехать на нашу свадьбу, которая будет послезавтра...

   - Свадьбу... послезавтра... без мамы... - уставилась на него она, перестав плакать.

   - Да, послезавтра... это также воля твоей матери, чтобы мы обвенчались скорее и без огласки. Выход твой в замужество за меня, человека с громким именем и очень богатого, может вредно отразиться на близком окончании ее дел. Приезд же на твою свадьбу породит непременно толки и совершенно нежелательную и несвоевременную огласку нашего брака. Поверь мне, что Анжелика Сигизмундовна знает, что она делает, а делает она только то, что клонится к твоей пользе, - докторальным тоном закончил князь.

   - Мне это самое всегда говорила и няня... - чуть слышно пролепетала она.

   - Конечно, я не хочу вести тебя со мной под венец насильно, если ты раздумала и не хочешь, то напиши своей матери - она приедет за тобой сюда или пришлет твою няньку...

   - Нет, нет, как не хочу, я хочу, хочу!.. - она стремительно обвила руками его шею и поцеловала в губы.

   Он едва удержался, чтобы снова не сжать ее в своих объятиях.

   - В таком случае напиши своей матери, что князь и княгиня Облонские будут ожидать ее в Венеции.

   - Ах, это там, где вместо улиц все каналы! - уже совсем радостно воскликнула Ирена.

   - Да, - улыбнулся он.

   - Я могу написать сейчас?

   - Успеешь после обеда. Письмо отдашь мне. Я сделаю на нем приписку Анжелике Сигизмундовне и завтра утром отправлю на почту.

   - Я напишу длинное-предлинное письмо! - заметила уже совершенно успокоенная Рена, тщательно вытирая еще влажные от слез глаза.

   - Напиши, дорогая моя, а я почитаю. Я хочу судить о твоих литературных способностях, - с улыбкой сказал Сергей Сергеевич, нежно гладя ее по голове.

   - Я всегда получала в пансионе отличные отметки за сочинения, - похвасталась она.

   - Еще бы, ты у меня умница - m-me Дюгамель тобой не нахвалится.

   Ирена вся вспыхнула от удовольствия.

   - Я в каком платье буду венчаться? - вдруг спросила она.

   - В каком хочешь из тех, которые у тебя есть, так как свадьба будет, опять же по желанию твоей матери, совершенно секретная, а на другой или третий день после нее мы поедем за границу, и ты сделаешь себе туалеты в Париже.

   Заказ подвенечного платья мог породить нежелательные для князя толки в гостинице.

   Ирена на минуту снова затуманилась.

   Ее огорчило, что сон, в котором она видела себя в белом подвенечном платье, не совсем сбывается. Даже перспектива парижских туалетов не сразу ее утешила.

   Он заметил это и заговорил о предстоящих удовольствиях заграничной жизни, о театрах, концертах и балах.

   Тучка снова пронеслась мимо.

   Незаметно пролетел остаток дня и вечер.

   В двенадцать часов, пожелав Рене покойной ночи, князь поехал в ресторан "Эрмитаж".

   Там уже дожидался его Перелешин, привезший с собой свои бумаги.

   Они сели ужинать.

  

  

   На другой день князь Облонский проспал до часу дня, так как накануне, на радостном заключении с Перелешиным окончательной сделки и получении от него бумаг, не ограничился угощением его роскошным ужином в "Эрмитаже", а повез еще в лучший московский загородный ресторан "Стрельну", находящийся в Петровском парке, откуда они возвратились в пятом часу утра, выпив изрядное количество бутылок шампанского. Надо, впрочем, заметить, что на эту поездку напросился сам Владимир Геннадиевич, Сергею Сергеевичу неловко было отказать своему сообщнику на первых порах.

   Надев туфли и накинув на себя халат, князь отпер номер и позвонил.

   Явился Степан.

   - Ну что, как дела? - спросил Облонский.

   - Все готово-с, ваше сиятельство! - невозмутимо отвечал камердинер.

   - Как все? - радостно воскликнул князь, садясь в кресло.

   - Пожалуйте-с бумаги. Венчаться можно хоть сегодня после вечерни.

   Степан обстоятельно объяснил, что с помощью мужа своей сестры он нашел священника, который соглашается обвенчать без огласки и без согласия родителей невесты, лишь бы все бумаги были в порядке. Свидетелями при браке будут брат его сестры и два его товарища, которым он, Степан, и выдал по сто рублей на приличную экипировку.

   - Только церковь-то, ваше сиятельство, не в Москве, а верстах в девяти - сельская.

   Степан назвал подмосковное известное село.

   - Тем лучше, тем лучше, - заметил довольным тоном Сергей Сергеевич. - Молодец, благодарю, очень благодарю.

   Степан стоял весь сияющий.

   - Поезжай же скорее и отвези бумаги священнику, заплати ему все что следует, да лучше всего найми прямо четырехместную карету и кати вместе со свидетелями, а мы будем к пяти часам, чтобы все было готово.

   Князь подал ему бумаги Перелешина, метрическое свидетельство Ирены и пачку радужных.

   - Слушаю-с, ваше сиятельство! - отвечал камердинер и направился было к выходу.

   - Да ты смотри, - остановил его Облонский, - не вздумай мне там при них бухнуть "ваше сиятельство", помни - я на все это время твой знакомый и даже подам тебе руку.

   - Помилуйте, ваше сиятельство, разве я дела не понимаю, такого фон-барона разыграю перед этими чернильными душами, что даже ваше сиятельство хохотать будете.

   Князь улыбнулся.

   - Ну, хорошо, ступай, да пошли мне лакея, он мне поможет одеться.

   Степан ушел.

   Совершив с помощью явившегося лакея свой туалет, Сергей Сергеевич отправился к Ирене.

   - Ты отправил письмо маме? - был первый вопрос с ее стороны после взаимных приветствий.

   - Отправил прямо на железную дорогу, оно пойдет в три часа с почтовым, а она его получит завтра утром, когда мы будем уже обвенчаны, я даже приписал ей об этом.

   Ирена вопросительно уставилась на него.

   - Как обвенчаны? Когда же мы венчаемся?

   - Сегодня, в пять часов вечера, но прошу тебя, именем твоей матери, ни теперь, ни после свадьбы, пока мы в Москве, никому не болтать об этом. Помни, что огласка нашей свадьбы может сильно повредить делам Анжелики Сигизмундовны.

   - Конечно, конечно, не буду, да и кому мне говорить, разве Фене.

   - И ей не надо - она тоже может пойти звонить об этом по Москве после нашего отъезда. Понимаешь?

   - Понимаю, понимаю! Так мамочка завтра утром будет знать уже о том, что я сделалась княгиней Облонской? - с довольной, даже гордой улыбкой спросила она.

   - Говорю же тебе, что я об этом приписал ей в твоем письме, а его она получит завтра в это время.

   - Вот это хорошо, этому я очень рада! - захлопала в ладоши девушка.

   - А после свадьбы мы долго еще пробудем здесь? - быстро добавила она.

   - Два или три дня.

   - Но уже будем жить вместе? - вырвался у нее вопрос.

   Она опустила глаза и вся вспыхнула. В эту минуту она была так дивно хороша, что князь невольно на нее залюбовался.

   - Конечно, - ответил он, улыбаясь, - как же иначе могут жить муж с женой.

   - Да, мне говорила об этом Феня! - задумчиво, как оы про себя, сказала она.

   - О чем это?

   - О том, как живут мужья с женами.

   Сергей Сергеевич расхохотался.

   Щеки Рены покрылись еще более ярким румянцем.

   - Однако пойдем завтракать, а потом тебе все-таки надобно переодеться, - заметил Облонский.

   В четыре часа они сели в карету и отправились в указанное Степаном село. Там все уже готово было. Священник и свидетели со Степаном во главе ждали в церкви.

   Князь церемонно пожал руку Степану и был представлен свидетелям и священнику под именем Владимира Геннадиевича Перелешина.

   Обряд венчания начался.

   Взволнованная Рена не только не узнала Степана, которого видела только раз, когда садилась в дорожную карету у опушки Облонского леса, но даже не заметила, что старичок священник упоминал все время имя Владимир, а не Сергей, как звали князя Облонского - избранника ее матери. Тем менее могла она обратить внимание на то, что Сергей Сергеевич хотя несколько измененным, но четким почерком расписался в церковных книгах: отставной гвардии корнет Владимир Геннадиевич Перелешин.

   - Поцелуйтесь! - обратился священник к молодым по окончании венчания.

   Зардевшаяся как маков цвет Ирена смущенно дотронулась своими розовенькими губками до выхоленных усов князя.

   Из церкви они отправились в скромный домик священника, где были приготовлены фрукты и шампанское, которым Степан, свидетели и семья служителя алтаря, состоящая из его жены и двух взрослых дочерей, поздравили молодых.

   Священник тем временем сделал подписи на документах и возвратил их Сергею Сергеевичу. Все разместились по-прежнему в двух каретах. Князь и Ирена в восьмом часу вечера были уже в гостинице.

   Ирена, с разрешения мужа, тотчас же уселась писать своей матери.

   На следующий же день, утром, князь Облонский поехал к Перелешину и передал ему его документы с надписью о том, что предъявитель их повенчан первым браком с девицею Иреной Владимировной Вацлавской.

   - Вацлавской! - прочел Владимир. Геннадиевич.

   "Какое странное совпадение!" - добавил он про себя.

   Князь заметил произведенное на него этой фамилией впечатление, но не сказал ни слова.

   Они вместе поехали в надлежащие учреждения и Перелешин, при помощи князя, без труда добился в тот же день выдачи своей жене отдельного вида и заграничного паспорта.

   Заграничный паспорт Сергея Сергеевича давно уже лежал в его кармане. При передаче полученных бумаг Владимир Геннадиевич получил от князя пятьдесят тысяч рублей разными процентными бумагами, взятыми последним в тот же день из купеческого банка.

   Расчет происходил за поздним обедом в том же ресторане "Эрмитаж".

   Княгиня Ирена Владимировна Облонская, каковою, по крайней мере, считала себя Ирена, предупрежденная своим мужем, что его могут задержать дела, обедала в гостинице одна.

   Она старалась всеми силами, хотя бы сама перед собой, казаться веселой и довольной, но сердце ее почему-то было полно безотчетной грусти, то и дело замирая, как бы в предчувствии неминуемой беды.

   Не утешало ее даже и то, что Феня, заметившая со вчерашнего дня перемену отношений между ней и князем, лукаво стала звать ее "вашим сиятельством".

   Через несколько дней, во время которых князь устроил все свои дела, отдал приказание оставшемуся при московском доме князя Степану, написал письма дочерям, "молодые" уехали за границу по Смоленско-Брестской железной дороге на Брест и Варшаву.

  

  

   Прошло около полугода. Был декабрьский морозный вечер. Холод при сильном ветре особенно давал себя чувствовать на окраинах Петербурга, где помещались заводы. Знакомый нам Виктор Аркадьевич Бобров занимал не последнее место в администрации одного из петербургских заводов, расположенных на окраине города.

   Он жил в прекрасной казенной квартире, получал при этом весьма солидное, вполне обеспечивавшее его содержание и, кроме того, был на лучшем счету у своего начальства, отдававшего этим ему лишь справедливую дань за честное, добросовестное и энергичное отношение к порученному ему делу.

   Такое положение еще совсем молодого человека могло бы считаться блестящим, если бы он добивался руки молодой девушки из промышленного, финансового или вообще среднего круга общества. Но для того, чтобы сделаться мужем княжны Юлии Облонской, это не имело ровно никакого значения.

   Между тем, страсть молодых людей только укреплялась, она мало-помалу привела их к мысли, что препятствие, упомянутое графиней Ратицыной, важность которого в первую минуту они сами отлично поняли, не было на самом деле таким серьезным, как казалось.

   Княжна Юлия, находившая любимого ею человека таким прекрасным, таким совершенным, разве могла допустить, чтобы он казался иным в глазах других.

   Что же касается Виктора Аркадьевича, то, видя себя предметом внимания и всеобщего уважения, будучи с особенной любезностью принимаем в богатых и почтенных семействах, где были взрослые дочери, на руку которых он был, видимо, желательным претендентом, он поневоле стал страдать некоторою дозою самомнения и часто говорил себе, что князь Облонский не мог считать его недостойным дать свое имя его дочери.

   Если даже дворянская спесь могла и воспротивиться этому неравному браку, то все же отцовская любовь должна победить, когда князь убедится, насколько княжна Юлия любит и любима, и когда поймет, что счастье всей жизни его дочери зависит от этого союза.

   В Петербурге молодые люди продолжали видеться.

   Виктор Аркадьевич был слишком дружен с графом Ратицыным, чтобы его жена могла решиться сообщить мужу всю истину и тем прекратить их отношения.

   Она и сама, как мы знаем, любила Боброва, как брата.

   Раз в неделю, по субботам, Виктор Аркадьевич обедал у Ратицыных. Графиня Надежда Сергеевна принимала по вторникам и не могла закрыть двери молодому человеку, другу ее мужа.

   Такие свидания влюбленных происходили официально при свидетелях, но они не любили бы друг другая если бы не находили возможности тайно обмениваться взглядами и порой даже словами, исходящими прямо из сердца, которые имели для них большее значение, чем продолжительные беседы. Кроме того, они переписывались.

   Виктор Аркадьевич ответил на первое письмо княжны Юлии, а последняя ответила на его письмо. Почтальоном у них служила молоденькая горничная, желавшая угодить своей ненаглядной барышне и заслужить вещественную благодарность со стороны молодого влюбленного.

   Переписка облегчала их сердца и делала их до некоторой степени благоразумнее, удовлетворяя потребность излияний двух чувствительных душ.

   Они были бы слишком несчастны, если бы им пришлось обречь себя на полнейшее молчание.

   "Писать вам, дорогой Виктор Аркадьевич, - говорила княжна в своих письмах к нему, - это быть с вами. Жизнь моя состоит из трех периодов: первый - когда я думаю о вас, второй - когда я вижу вас, и третий - когда я пишу вам. Последний не хуже других, потому что тогда я начинаю думать вслух. Когда по вечерам я сижу одна и берусь за перо, я призываю ваш образ. Перед столом моим я ставлю кресло. Я представляю себе, что вы сидите в нем, что вы здесь, около меня, каждую минуту я поднимаю глаза, чтобы прочесть на вашем лице ваши мысли, ваше мнение о том, что я говорю вам; доставляет ли это вам удовольствие, хорошо ли я поняла вашу душу, та ли я женщина, за которую вы меня считаете и о какой мечтаете, и все так же ли вы любите меня?"

   Она писала ему в подробности, как проводила день, где бывала, какое надевала платье, с кем говорила.

   Он, в свою очередь, поступал так же по отношению к ней; открывал ей свое сердце, отдавал ей отчет во всех своих поступках, спрашивал у нее, в случае надобности, совета, как поступить, на что решиться, говорил ей о своей любви, но всегда тоном глубокого уважения, так как взаимность ее чистого сердца опьяняла его, но вместе с тем внушала ему какое-то религиозное чувство.

   Несмотря на всю чистоту, невинность такого обмена мыслями, они все-таки оба чувствовали необходимость скрываться и лгать перед светом, что заставляло их страдать. К тому же, как бы честны ни были их отношения, они все же обманывают отсутствующего князя Сергея Сергеевича, обманывают графиню и графа Ратицыных. Последний со своей стороны мог также не одобрить любовь своей свояченицы к Боброву и, может быть, если бы узнал про нее, закрыл бы Виктору Аркадьевичу двери своего дома.

   После долгих колебаний они наконец решили, что нужно переговорить с князем.

   По возвращении последнего в Петербург, Бобров должен воспользоваться первым удобным случаем и переговорить с Сергеем Сергеевичем, признаться ему в своей любви к его дочери и попросить у него ее руки.

   - Если же мне не удастся? - с дрожью в голосе спрашивал он. - Если он мне откажет?

   - Мы исполним наш долг, - отвечала княжна Юлия. - Но что бы ни случилось - ничто не разлучит меня с вами, и ничто не помешает мне любить вас, ничто не заставит меня выйти за другого. К тому же, - прибавила она с улыбкой избалованной дочери,- мой отец будет говорить со мной об этом... а я сумею его тронуть и убедить...

   В таком положении были дела наших влюбленных, когда в описываемый нами декабрьский морозный вечер Виктор Аркадьевич Бобров вернулся к себе домой из города, как он называл по обычаю всех служащих на заводе центральную часть Петербурга.

   Первое, что он заметил на своем письменном столе, на котором слуга в ожидании его возвращения уже зажег лампу, - это лежащее на самом виду письмо.

   На конверте не было никакой надписи.

   Он, впрочем, узнал сейчас же форму бумаги, почувствовал знакомый запах - это было письмо от княжны Юлии.

   Что могло это значить? Она уже писала ему утром. К радости примешивался страх.

   Он поспешно разорвал письмо и стал жадно читать его.

   Оно заключало в себе лишь несколько строк.

   "Дорогой Виктор Аркадьевич!

   Все переменилось. Прежде, чем на что-нибудь решиться, мне необходимо вас видеть и серьезно переговорить с вами. Не пугайтесь... Приходите завтра около десяти часов вечера на Английскую набережную... Я сумею уйти из дома незамеченною... нам можно будет свободно переговорить... Это более, чем необходимо.

   Ваша навсегда Юлия".

   Завтра был вторник - jour fixe в доме Ратицыных. Он надеялся там видеть княжну. Она знала это и, следовательно, этим письмом предупреждала это свидание в доме сестры, назначая его в другом месте. Значит, она имела на это свои серьезные причины. Значит, случилось что-нибудь очень важное.

   Назначенное, между тем, ею самою на завтра свидание было их первым настоящим свиданием.

   До сих пор они ограничивались на глазах других красноречием взглядов и полуслов.

   Понятная радость молодого человека в предвкушении такого свидания сменилась беспокойством и неизвестностью.

  

  

   Часть набережной реки Невы, носящая название Английской, несмотря на то, что считается одной из аристократических местностей Петербурга, или, быть может, именно в силу этой ее привилегии, даже в праздничные дни и самый разгар зимнего сезона по вечерам сравнительно пустынна.

   Нет обычного в других центральных местностях Северной Пальмиры уличного движения - почти не видно извозчиков, быстро мелькают свои экипажи, - неотъемлемое преимущество как живущих в роскошных палатах, возвышающихся на этой набережной, так и посещающих обитателей этих палат.

   Еще летом кое-где на гранитных скамейках набережной можно встретить сидящие "парочки", но когда красавица Нева одевается белоснежным саваном и ее мягкие волны сковывает "ледяной покров", образуя широкое, со всех сторон открытое пространство, способное охладить самые горячие tête-à-tête, - парочки исчезают.

   На этой-то набережной, в собственном палаццо с цельными зеркальными стеклами в громадных окнах, с шикарным подъездом и жил граф Лев Николаевич Ратицын со своей супругою, но на разных половинах, по непреложным законам высшего света.

   Половина графини Надежды Сергеевны была в бельэтаже, сам же граф жил наверху.

   Дом был трехэтажный. Внизу помещалась кухня и людская.

   В этом-то доме вместе со своей сестрой жила княжна Юлия Сергеевна Облонская.

   Виктор Аркадьевич не был бы влюблен, если бы не пришел более чем на час ранее назначенного свидания.

   Комнаты бельэтажа дома Ратицыных были, видимо, уже освещены, так как полосы света пробивались сквозь опущенные шторы и тяжелые драпри.

   Чугунные золоченые ворота, ведущие на внутренний двор дома, были затворены, около них на скамейке сладко дремал одетый в нагольный тулуп дворник.

   В момент приезда на набережную Боброва к подъезду дома Ратицыных подкатила первая карета на резинах и ливрейный лакей, высадив господ, скрылся вместе с ними в подъезде.

   За ней последовала другая, третья, съезд на jour fixe графини Надежды Сергеевны начался.

   Виктор Аркадьевич, не находя удобным ждать против самого дома, прошел несколько далее и начал ходить взад и вперед по небольшому пространству гранитного тротуара, не теряя ни на минуту из виду подъезда графского дома, куда все продолжали подъезжать экипажи, и ворот, у которых с неподвижностью изваянной фигуры сидел страж.

   Молодой технолог ходил с опущенной головой, углубленный в свои думы.

   Одна мысль наполняла его сердце и ум - он увидит княжну.

   К несчастью, к радости этой мысли примешивались другие, более печальные, и темными тучками пробегали но светлому настроению его души.

   Сильная и искренняя любовь всегда сопровождается тревогой и беспокойством. Женщины, даже самые неопытные, хорошо это знают. Они спокойны, если любимый ими человек беспокоится - он, значит, все еще любит.

   Виктор Аркадьевич дрожал при мысли о более чем вероятном отказе со стороны князя Сергея Сергеевича. К тому же свидание, назначенное княжной, таинственное, не терпящее отлагательства, невольно вызвало в его уме множество вопросов. Он сегодня имел право открыто видеться с ней там, у ее сестры.

   Значит, случилось что-нибудь очень важное, если княжна выбрала именно этот вечер.

   Она всегда имела возможность хоть на минуту освободиться от церемонного и многочисленного общества и перекинуться с ним несколькими словами. Значит, она имела серьезное основание желать, чтобы он переговорил с ней ранее, чем с кем-нибудь из ее домашних.

   "Что же случилось?"

   Вопрос этот свинцовой тяжестью лежал у него в мозгу.

   Он поминутно, несмотря на довольно холодный ветер, дувший с реки, распахивал свою шубу и глядел на часы. Время, казалось ему, двигалось черепашьим шагом.

   Вдруг чутким, настороженным ухом он услыхал стук калитки, и на тротуар, противоположный графскому дому, вдоль которого он уже расхаживал более часу, перебежала женская фигура.

   Виктор Аркадьевич со всех ног бросился к ней навстречу.

   Это, оказалось, была не более как горничная княжны - Аннушка.

   - А княжна? - был его первый вопрос. Голос его дрожал.

   - Она придет, она прислала меня узнать, тут ли вы? Ведь у нас сегодня приемный день и ей надо улучить минуту, чтобы исчезнуть, а также знать наверное, что вы дожидаетесь. Я пойду предупредить ее и вернусь уже с ней. Отойдите подальше от дома с глаз кучеров. Мы придем, вероятно, сейчас.

   Горничная убежала на другую сторону улицы и скрылась в калитке.

   Виктор Аркадьевич не совсем доверял этой девушке, но в их положении ни он, ни княжна Юлия не могли быть строгими в выборе поверенных и союзников.

   Бобров говорил себе, что в ее же интересах хорошо служить им, так как он щедро платил ей.

   Он отошел от дома на довольно большое расстояние и остановился неподвижно, напряженно смотря по направлению к воротам дома Ратицыных.

   Глаза влюбленных обладают особенною зоркостью.

   Окружавшая его тишина изредка нарушалась лишь шумом подъезжавшего экипажа с запоздавшими гостями графского дома.

   Зимою у графа и графини Ратицыных раз в неделю, по вторникам, собирался на чашку чая самый интимный, хотя и многочисленный кружок их знакомых.

   На этих церемонных вечерах, всецело подчиненных великосветскому этикету, недоставало веселого увлечения, несмотря на все старания молодой графини.

   Граф Лев Николаевич, как большинство ограниченных людей, глубоко презирал всякое проявление веселья, смотря на него как на унижение.

   Он сам отличался скорее неповоротливостью и торжественностью, чем настоящею серьезностью, и в этих своих далеко не симпатичных для окружающих качествах полагал сознание собственного достоинства и выражения высокого тона.

   Собравшееся в его гостиных общество было самого высшего круга и состояло из лиц с громкими именами.

   Все умирали со скуки, но были довольны возможностью поскучать, как истинные аристократы.

   Кавалеры и дамы держали себя в отдалении друг от друга. Вторые, сгруппировавшись в одном месте, не двигались со своих стульев, разговаривая о туалетах. Мужчины, в большинстве, стояли за стульями своих дам и смотрели на них, иные собирались небольшими группами или же играли в винт в соседних комнатах.

   Ровно в одиннадцать часов лакей, с таким же важным видом, как и его хозяин, открывал обе половинки дверей, ведущих в столовую, и докладывал, что чай подан.

   Графиня Надежда Сергеевна тотчас же подымалась со своего места, брала под руку одного из особенно почетных гостей и направлялась в столовую, где дамы пили чай одни.

   Мужчины тотчас заступали их места. Тогда только они начинали чувствовать себя свободнее - разговор становился более общим.

   В час уже никого не было; все разъезжались довольные, что избавились от мертвящей скуки, и предавались на свободе долго сдерживаемой зевоте.

   Понятно, что княжна Юлия при своем веселом, общительном характере не могла находить особого удовольствия среди этого общества.

   На всех этих вечерах обыкновенно присутствовал Виктор Аркадьевич, и молодой девушке довольно было этого присутствия любимого человека, чтобы находить все прекрасным, оживленным и веселым.

   Графиня Надежда Сергеевна тоже не особенно веселилась, но она думала, что это нравится ее мужу, и подчинялась, как честная женщина, всему, что могло упрочить семейное счастье. К тому же она была поглощена любовью к своему новорожденному сыну.

   Что касается графа Ратицына, то он, может быть, скучал больше других, но он не хотел в этом сознаться, приученный с детства скрывать свои ощущения, что служит главной задачей аристократического воспитания.

   При таких условиях княжне нелегко было так ускользнуть, чтобы ее отсутствие не было замеченным. Но если мужчины отняли у женщины все права, то природа наградила их тонкою хитростью.

   Виктору Аркадьевичу пришлось ждать более часа.

   Две тени мелькнули от ворот на противоположный тротуар - это была княжна в сопровождении Аннушки.

  

  

   - Наконец-то вы, - прошептал Бобров, в страстном порыве сжимая ее протянутые руки.

   - Я вас заставила ждать, но это не моя вина... уверяю вас...

   - Ваше таинственное письмо,- продолжал он,- меня очень взволновало. Со вчерашнего вечера я не имел ни минуты покоя. Что случилось?

   - Ничего особенного, но я все же считаю долгом вам сообщить...

   Она осмотрелась кругом, взглянула на горничную, сторожившую в нескольких шагах, и приблизилась к молодому человеку настолько, чтобы не быть услышанной ею.

   - Это нехорошо, что я делаю, - прошептала она, - я поклялась не говорить вам того, что узнала... и изменяю своему слову... Но ведь это все равно, так как это касается вас так же близко, как и меня, и я не имею права скрывать от вас секрета... настолько же моего, насколько и вашего...

   - В чем же дело?

   - Надя все сказала своему мужу!

   - Все... что?

   - Что мы любим друг друга. Ее смущала мысль, что у нее была тайна от мужа и что он вас принимал, не зная вашего ухаживанья за его свояченицей... Она испугалась ответственности, которой могла подвергнуться, и доверила ему нашу тайну...

   - Которая ей не принадлежала! - вскричал немного резко Виктор Аркадьевич.

   - Я думаю так же, но когда мы обвенчаемся, разве я буду иметь право что-нибудь скрывать от вас?

   - Вы очаровательны, - отвечал он, смягчаясь, - но ведь мужья бывают разные. Конечно, я очень дружен с графом Львом Николаевичем, но мне кажется, что мои сердечные дела касаются только вас, вашего отца и... меня, к тому же я вашего beau frere'а не считаю человеком, которому можно поверять такие секреты.

   - Что вы имеете против него?

   - Ничего...

   - Нет, имеете. Когда разговор касается его, вы как будто не договариваете... Помните бал... Можно подумать, что вы ревнуете...

   - В тот вечер его взгляд мне показался странным, но оставим это, я вас к нему не ревную, нет! Я слишком уверен в вас, чтобы ревновать к кому бы то ни было... Но он и я принадлежим к разному обществу, у нас разные взгляды, мы различно чувствуем и думаем... Впрочем, дело уже сделано... что он сказал? Враг ли он нам, или друг, или ни то, ни другое?..

   - Друг! Друг!..

   - А! - произнес Виктор Аркадьевич, видимо, удивленный, но довольный.

   - Да, да... и даже больше, пожалуй, чем нужно!

   - Как так?

   - Он сам хочет говорить с моим отцом, когда тот возвратится.

   - Он берет на себя это дело? - заметил Бобров с легкой иронией.

   - Именно; впрочем, он готов взять на себя всякое дело, в которое его только допустят. Я его хорошо знаю! - прибавила она с улыбкой.

   Мы бы назвали эту улыбку детской, если бы в наше время существовали дети в полном значении этого слова.

   - С тех пор, как я здесь живу, я его до тонкости изучила. Он очень застенчив, очень слабохарактерен... но очень самолюбив и горд и потому хочет казаться смелым, всезнающим и твердым, как кремень; он доверяет только своему мнению, и, когда Надя или кто-нибудь другой наводит его на какую-нибудь мысль, он хватается за нее, приписывает ее себе и уверяет, что никто в мире не сумеет лучше его повести дело.

   - Да вы обладаете выдающейся наблюдательностью! - воскликнул Виктор Аркадьевич, смотря на нее с той гордою радостью, с какой смотрит всякий истинно любящий человек, открывая новое достоинство в любимом существе. - Вы несколькими штрихами сумели нарисовать полный портрет.

   - Значит, - произнесла она, делая кокетливое движение своей хорошенькой головкой, закутанной в большой платок, - теперь было бы неосторожностью с вашей стороны говорить с моим отцом ранее Льва. Отец, мы получили телеграмму, приезжает завтра, я сочла необходимым вас предупредить...

   - Почему же я не могу говорить с ним?

   - Потому что Лев обидится, что отказываются от его помощи и посредничества, и пойдет против нас.

   Бобров ответил не тотчас, он, видимо, что-то обдумывал.

   - Таким образом, - медленно начал он, - наше счастье, наша жизнь, наша любовь, все это нам больше не принадлежит! Другой займется устройством нашей судьбы. Если он не сумеет взяться, или ему не удастся, тогда князь нас разлучит навсегда... О, это ужасно!

   Он закрыл лицо руками.

   На глазах княжны появились слезы.

   - Положим, я робок и застенчив, я стесняюсь князя Сергея Сергеевича, но мне кажется, что сердце подсказало бы мне, как его тронуть, что я исполнил бы эту миссию лучше других. Ах, нескрытность графини, или, лучше сказать, ее щепетильность, может все погубить!..

   - Нет, не все... - нежно, сквозь слезы, сказала княжна, - после крушения, которого вы боитесь, останется нетронутой моя любовь!

   - Вы ангел! - прошептал он, страстно прижимая ее к своей груди. - Во всяком случае я не думаю, что есть человек счастливее меня!

   - Барышня, - заметила горничная, приближаясь,- мне кажется, что пора... Вы уже давно здесь... Могут заметить ваше отсутствие... Я умираю от страха.

   Быстрым и грациозным движением княжна вырвалась из объятий молодого человека.

   - Теперь вы все знаете и можете идти к нам...

   Он не успел ей ответить, как она вместе с Аннушкой уже перебежали на другую сторону и скрылись в воротах дома, у которых все так же безмятежно продолжал сладкую дремоту закутанный в нагольный тулуп дворник.

   Виктор Аркадьевич, прежде чем явиться запоздалым гостем на графский jour fixe, еще несколько раз прошелся по набережной.

   Завтра приезжает отец, через несколько дней решится окончательно его судьба: жизнь - обладание княжной, или смерть - потеря ее навеки!..

   Кровь приливала к его голове при одной мысли о возможности последнего исхода, горло сжимало, и он, распахнувшись, с жадностью вдыхал холодный воздух.

   "Но при этом крушении остается нетронутою моя любовь", - успокаивающей мелодией пронеслись в его уме слова молодой девушки.

   Он запахнулся в шубу и твердою походкою, перешедши мостовую, направился к подъезду графского дома, двери которого распахнул перед ним рослый швейцар с почтительным поклоном.

   Графиня Надежда Сергеевна приветствовала его с каким-то, показалось ему, виноватым видом.

   Граф дружески пожал ему руку.

   Боброву и тут показалось, что пожатие было как бы выразительнее обыкновенного.

   Оно, казалось, говорило: надейся, я знаю все и все беру на себя!

   Хотя, как мы знаем, Виктор Аркадьевич не ожидал многого от почти нежелательного для него посредничества графа Льва, но надо сказать правду, показавшееся ему красноречивым пожатие руки его друга внесло в взволнованное состояние его духа некоторую долю успокоения. Это было и немудрено: утопающий хватается за соломинку.

   Княжна Юлия, чинно сидевшая в гостиной и беседовавшая с какой-то почтенной старушкой, ответила на его поклон приветливой, но чисто светской улыбкой.

   Опасения трусливой Аннушки, видимо, не оправдались - отсутствия молодой девушки не заметил никто.

   Скучный вечер прошел своим обычным порядком.

  

  

   Зимний сезон был в полном разгаре.

   Был последний день святок - день Крещения, одиннадцать часов вечера.

   На Фурштадтской улице, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, останавливалось множество карет у шикарного подъезда роскошного дома, и многочисленные гости, мужчины, дамы, закутанные в дорогие шубы и ротонды, поднявшись по лестнице до бельэтажа, входили в открытые настежь двери.

   Из большой, ярко освещенной передней открывался взорам посетителей вид на огромный зал, в глубине которого было три двери, ведущие в другие три комнаты, тоже весьма обширные, хотя и меньших, сравнительно с залом, размеров.

   Обстановка была роскошна до неприличия, позолота мебели, яркость обивки бросались в глаза, "кричали", как метко выражаются французы.

   Множество зажженных ламп лили потоки света.

   Комнаты были уже переполнены многочисленной шумной толпой, в которой заметно преобладали мужские фраки.

   Впрочем, не было недостатка и в представительницах прекрасного пола, в богатых бальных туалетах, украшенных множеством бриллиантов, таким множеством, что казалось вы попали на выставку ювелиров, нашедших более выгодным заменить безжизненные, заурядные витрины прекрасными белыми руками, округленными плечами и грациозными шейками.

   Между этими дамами, сливками веселого Петербурга, по большей части львицами полусвета, опереточными артистками и содержанками, были совсем молоденькие, и постарше, и зрелого возраста, но не было ни одной старухи.

   Кавалеры же принадлежали ко всем возрастам, начиная с утонченных юнцов, как бы хвастающихся своим бессилием, про которых так правдиво сказал поэт:

  

   Стаканом каждого немудрено споить

   И каждого не трудно удавить

   На тонкой ленточке, которой он повязан,

  

   и кончая старцами, потухший взор которых под усталыми веками, поблекшие черты красноречиво говорили о бурно проведенной жизни.

   Присутствовали представители всех петербургских профессий, чиновники, банкиры, артисты, художники и литераторы.

   Было несколько иностранцев. Среди этого смешанного общества находились и наши старые знакомые: доктор Звездич, Виктор Аркадьевич Бобров и Владимир Геннадиевич Перелешин.

   Хозяйка дома, дававшая вечер, светлая блондинка, с выпуклыми большими голубыми глазами, очень полная, с чересчур развитыми формами, принимала в одной из гостиных.

   Это была знаменитая Дора, или Доротея Карловна Вахер, уверявшая всех, что родилась и выросла в Вене, этом городе красивых женщин, по уверению же злых, но, кажется, в данном случае правдивых языков, родом из Риги.

   Недалекая и неразвитая, она была одарена в высшей степени комм