Гейнце Николай Эдуардович - Под гнетом страсти

bsp; - Нет, не ему! Хотя и его бы я не побоялась, но он по вечерам не бывает дома, а следовательно, с его стороны я не могу ожидать вопроса. Всю правду я скажу своей сестре!

   У ворот дома на Английской набережной они простились, крепко пожав друг другу руки.

   - До скорого свиданья! - как-то в один голос сказали они друг другу.

   Они и не подозревали, после каких ужасов состоится это их желанное свиданье.

  

  

   Первую минуту, когда князь откинул портьеру и увидал распростертую на полу бесчувственную Ирену, он был положительно потрясен.

   Первое его движение было броситься на помощь молодой женщине, и он, конечно, так бы и сделал, если бы его не остановил насмешливый голос барона.

   - Однако твое предсказание сбылось очень скоро - птичка снова впущена в твою клетку. Любопытно будет убедиться в силе твоего характера не поддаться вторично этому обворожительному созданию, в настоящее время, притом, притворно или непритворно, беспомощному. Обмороки придают хорошеньким женщинам еще большую пикантность...

   Федор Карлович сластолюбивым, влажным взглядом своих потухающих глаз смотрел на лежавшую на полу молодую женщину.

   Сергей Сергеевич искоса бросил на своего друга далеко не дружелюбный взгляд, но все-таки удержался и не тронулся с места.

   Оба некоторое время молча стояли над бесчувственной женщиной.

   Придя в себя, князь начал размышлять.

   "Она все слышала", - сказал он себе.

   Вспомнив это "все", что было им говорено на ее счет, он даже как будто слегка покраснел.

   Он считал себя порядочным человеком и пожалел, что совершенно нечаянно так обидел ее. Князь не был грубым. Он только становился неумолимым, когда дело шло о его самолюбии. Если бы они встретились при другой обстановке, без свидетелей, он, конечно, тоже оттолкнул бы ее, на самом деле, как и высказал барону, решившись на это, но, во всяком случае, сделал бы это как светский человек, а не как мужик.

   Все происшедшее его несколько смутило, но он кончил, однако, тем, что сказал про себя:

   "Что же, тем лучше! Я этого не хотел, но зато это меня избавило от разговора с этим милым созданьем".

   Затем он подумал о том, какую досаду он причинит Анжелике, когда та узнает, что ее дочь была у него, а он ее не принял.

   Не зная, что рассвирепевшая мать соблазненной им дочери могла предпринять против него, и будучи уверен, что она способна на самую страшную месть, он решился опередить ее, обезоружить возвращением ей дочери и, кроме того, доказать своему старому товарищу, что у него нет недостатка в характере, в чем тот осмелился усомниться.

   Барон продолжал любоваться лежавшей.

   - Ты ошибаешься, - обратился к нему Сергей Сергеевич, - и сейчас же в этом убедишься. Пойдем!

   - Куда? - бросил на него удивленный взгляд Клинген.

   - Отсюда...

   - Но как же она? - указал барон на Ирену.

   - На то у меня есть люди! Они приведут ее в чувство и отвезут обратно к ее матери, - ответил деланно небрежным тоном князь и опустил портьеру.

   - Неужели ты на самом деле хочешь... но ведь она прелестна... бормотал барон, отходя вместе с Облонским от задрапированной двери будуара.

   Князь, не отвечая, подошел к письменному столу и три раза нажал пуговку электрического звонка.

   Через мгновенье в кабинете появился сияющий своей победой Степан.

   Взглянув на своего барина, он положительно обмер.

   Выражение лица князя, малейшую игру физиономии которого он изучил досконально, было для него и неожиданным, и не предвещало, вдобавок, ничего хорошего.

   Самодовольная улыбка мгновенно исчезла с лица верного слуги, и оно вновь стало бесстрастным.

   - Что же это значит? - обратился к нему князь, кивнув головой в сторону двери, ведущей в будуар.

   Сообразительный Степан не решился отвечать в присутствии барона, которому низко поклонился, не зная, в каком смысле рассказал его сиятельство своему другу свои отношения с находившейся в будуаре гостьей.

   Он молчал.

   Князь, видимо, остался доволен его поведением и продолжал менее суровым тоном:

   - Передайте швейцару и лакеям и запомните сами, чтобы без доклада никто, за исключением барона,- Сергей Сергеевич бросил взгляд в сторону последнего,- не смел проникнуть ко мне. Я этого не потерплю, и виновный получит тотчас же расчет.

   Камердинер почтительно поклонился.

   - С появившейся так неожиданно для меня в моем, будуаре дамой сделалось дурно. Потрудитесь вместе с горничной привести ее в чувство и в моей карете отвезите ее обратно к ее матери - Анжелике Сигизмундовне Вацлавской с моей запиской.

   Князь сел к письменному столу и стал писать. Степан, произнеся лаконическое "слушаю-с", продолжал стоять в выжидательно-почтительной позе.

   - Идите же скорей!

   За запиской зайдете после. Камердинер вышел.

   Сергей Сергеевич наскоро набросал следующее письмо:

   "Милостивая государыня!

   Ваша дочь без всякого, с моей стороны, приглашения вернулась ко мне, разыграла нежную сцену, доказавшую, что к ней не только перешла красота, но и ум ее матери, и даже упала в обморок. Не желая вторично причинять вам "материнского" горя, посылаю ее к вам обратно.

   Известный вам С. О.".

   Едва он успел вложить это письмо в конверт и сделать на нем надпись, как в кабинете снова появился Степан, приведший с помощью жены одного из княжеских лакеев, исполнявшей в холостой квартире Сергея Сергеевича немногочисленные обязанности горничной, в чувство Ирену Владимировну, которой первые слова, когда она очнулась, были:

   - Пустите меня домой!

   - Карета готова! - поспешил ответить Степан и отправился за письмом в кабинет князя.

   Уйдя от князя Облонского, Анжель не вернулась тотчас домой.

   Ей страшно было видеть в эту минуту свою дочь, ей стыдно было передать Ирене, с каким оскорбительным презрением этот любовник дочери осмелился выгнать мать, приказавши, вместо ответа, лакею вывести ее.

   Она заранее знала, что все случится именно так, за исключением неожиданного для нее открытия, что дочь ее замужем за человеком, презираемым ею всеми силами ее души, - за этим низким Перелешиным.

   Эта мысль холодила ей мозг. Что же касается до приема вообще, то более вежливый не был ни в ее расчете, ни в ее желании.

   Если она, эта гордая, невозмутимая и неумолимая женщина, в которой никто никогда не замечал ни малейшего признака чувствительности, отступления от раз принятого решения, которую никто не видал когда-либо плачущей, теперь унижалась, валялась в ногах перед этим человеком, то это только потому, что она ради своей дочери хотела до конца выпить чашу оскорбления, для того, чтобы потом иметь право не отступать ни перед каким средством для достижения своей цели.

   А цель эта теперь была месть!

   Теперь она думала, что преимущество на ее стороне, а потому считала себя вправе поступить, как ей угодно. Она чувствовала также, что стала еще хуже: никогда еще ее существование не казалось ей так глубоко потонувшим в грязи.

   Вот почему она и не была в состоянии тотчас же видеться со своей дочерью. Степан, привезший Ирену, не застал дома Анжелики Сигизмундовны, чему в душе был очень рад, так как свиданье с ней далеко не было по его вкусу, особенно при том мрачном настроении, в котором он находился после данной ему князем головомойки, вместо ожидаемой им благодарности.

   Он поспешил передать молодую женщину встретившей их в передней Ядвиге, которой вручил и письмо.

   Ирена приехала все еще в полубессознательном состоянии.

   При виде старушки-няньки, она вспомнила свой поступок, свое бегство во второй раз из-под ее присмотра со всеми его последствиями, и снова лишилась чувств.

   В это время вернулась Анжелика. Ядвига указала ей на Ирену, лежавшую без чувств на диване, на который сильная старуха перенесла ее на руках, и передала письмо князя.

   Анжелика Сигизмундовна прочла, и вся кровь бросилась ей в голову.

   "Подлец, он ее обесчестил, погубил, а теперь хочет убить!"

   Она быстро приблизилась к своей дочери и стала приводить ее в чувство вместе с Ядвигой.

   Когда Ирена очнулась и села на диване, Анжелика Сигизмундовна не удержалась и воскликнула:

   - Ты опять пошла к нему, к этому бессердечному негодяю! О, несчастная, ты губишь себя сама!

   Она стала подробно описывать сцену, которую выдержала в кабинете князя.

   - Он обманул тебя еще подлее, чем я думала, он обвенчал тебя с достойным его сообщником, таким же подлецом, как и он сам, с Псрслешнным, а ты скрыла от меня, что ты венчалась...

   - Венчалась!.. - повторила Ирена каким-то загадочным тоном.

   Она вспомнила.

   Обморок повторился в третий раз.

   Он был настолько сильнее предыдущих, что думали, что она умерла. Но это был не более как повторившийся столбняк, бывший с нею в Париже, продолжавшийся, однако, теперь только тридцать шесть часов, и от которого она очнулась, благодаря внимательному уходу и медицинским средствам, данным доктором Звездичем, приглашенным в ту же минуту.

   Безмолвное отчаяние Анжель было ужасным.

   - Она очень опасна? - спросила она доктора.

   - Не сумею вам ответить, - отвечал он, покачивая головой. - Я одинаково боюсь ее пробуждения, как и ее нервного сна, так похожего на смерть.

   - Почему?

   - Она может проснуться сумасшедшею.

   Анжелика Сигнзмундовна сжимала свою голову похолодевшими руками.

   Она думала, что сама сойдет с ума, и на самом деле была близка к этому. Действительно, Ирена проснулась в бреду. С ней сделалась сильнейшая горячка, осложнившаяся воспалением мозга. В продолжение двух недель происходила страшная борьба между наукой и болезнью, молодостью и смертью.

   В продолжение двух недель Анжель не покидала изголовья своей дочери, только изредка позволяла себе отдохнуть и позабыться сном на кресле возле кровати.

   Ядвига чередовалась с ней, чтобы дать ей возможность хоть немного успокоиться.

   Через две недели, увы, смерть одержала победу - Ирены не стало.

   Она угасла, не приходя в сознание. Из ее отрывочного, бессмысленного бреда можно было заключить лишь, что ее воспаленный мозг тяготит одна идея - о ее замужестве с князем.

   Когда вместо единственной любимой дочери, которой Анжелика Сигизмундовна посвятила всю свою преступную жизнь, перед нею вдруг очутился лишь похолодевший труп, ни одна слезинка не вылилась из почти остановившихся чудных глаз этой загадочной женщины и лишь на мраморно-бледном лице ее появилось выражение непримиримого озлобления, да так и застыло на нем.

   Она несколько времени пристально глядела в полуоткрытые глаза покойницы, затем почти спокойно тщательно закрыла их и отошла.

  

  

   Сергей Сергеевич ничего не знал о болезни Ирены.

   Анжель взяла клятву с доктора Звездича никому на свете не говорить о ней.

   "Я не доставлю ему удовольствия знать, что Ирена умирает из-за него и что я через него схожу с ума от отчаяния, - думала она. - Но эти мучения, Боже, какие страшные права они дают мне, и как он мне дорого за них заплатит".

   Князю было, впрочем, и не до того, чтобы наводить справки, а Степан, утешившийся тем, что его сиятельный барин, в душе весьма довольный доставленным ему его наперсником случаем уязвить лишний раз Анжель, вернул ему свое расположение, не получая дальнейших инструкций, почти забыл о существовании дома на Зелениной улице.

   Сергей Сергеевич, отправив Ирену и проводив барона, поехал обедать в дом своей старшей дочери и все свое утреннее раздражение излил в сцене со своей младшей дочерью, сцене, о которой мы знаем со слов самой княжны Юлии, рассказавшей ее Виктору Аркадьевичу в их последнее свидание у него в кабинете.

   Отец решил, как мы знаем, увезти ее за границу и через две с небольшим недели привел это свое решение в исполнение.

   Отъезд Сергея Сергеевича и княжны Юлии состоялся накануне дня, в который были назначены похороны так безвременно отошедшей в вечность Ирены Владимировны Перелешиной.

   На Варшавский вокзал проводить отца и сестру приехала графиня Надежда Сергеевна со своим мужем.

   Князь был, по обыкновению, весел и спокоен, не обращая, видимо, ни малейшего внимания на свою попутчицу, сидевшую рядом с ним за одним из столов зала первого класса, с лицом приговоренной к смерти.

   Высказав однажды ей свою непременную волю, Сергей Сергеевич, по своему обыкновению, не считал нужным повторять ее, что было бы для него неизбежным, если бы он задал вопрос о состоянии духа его дочери.

   Последняя, твердо решившаяся на борьбу, собиралась с силами и по возможности отдаляла ее начало. Ее лицо красноречиво указывало, чего стоило ей это приготовление.

   После первого звонка отец и дочь уселись в отдельное купе первого класса.

   Наконец, раздался третий звонок, и поезд отошел от станции, напутствуемый прощальными возгласами и маханием платков со стороны провожающих, в числе которых стояли на платформе граф и графиня Ратицыны.

   Согласно составленному им маршруту, князь должен был остановиться на несколько дней в Варшаве, куда вызвал управляющего своих имений в Северо-Западном крае, одно и самое обширное из которых находилось в нескольких десятках верст от этой бывшей польской столицы.

   С убийственным хладнокровием, производившим на окружающих худшее впечатление, нежели самое страшное отчаяние, распоряжалась Анжелика Сигизмундовна приготовлением к похоронам и самими похоронами своей дочери, которые и устроила с соответствующим ее любви к покойнице великолепием.

   Отпевание и погребение произошло в Новодевичьем монастыре в присутствии Анжелики Сигизмундовны, рыдавшей навзрыд, и близкой к умопомешательству Ядвиги Викентьевны Залесской, и доктора Петра Николаевича Звездича, глубоко потрясенного как повестью жизни Анжелики, рассказанной ему ею самой, так и событиями последних дней.

   Когда гроб с останками несчастной молодой женщины опустили в могилу, засыпали ее землей и над ней вырос буквально целый холм живых цветов в венках и букетах, Анжель все еще без слезинки в остановившихся глазах, с одним и тем же, как бы застывшим выражением лица, подняла рыдавшую, распростертую перед могилой Ядвигу под руку, довела ее до кареты и, распростившись с Петром Николаевичем молчаливым крепким пожатием руки, отправилась домой.

   Вернувшись в опустелую квартиру на Зелениной улице, наполненную той тягостной атмосферой пустоты, которая появляется в домах, когда из них только что вынесен покойник, Анжелика Сигизмундовна заперлась в своей комнате и несколько часов не выходила из нее.

   В восьмом часу вечера она появилась с запертой шкатулкой в руках в комнате Ядвиги, одетая в дорожное платье.

   - Я сегодня уезжаю, и уезжаю навсегда! В этой шкатулке все мое состояние в сериях и бумагах на предъявителя. Отныне это все твое - мне ничего не нужно! - сказала она своей старой няньке, ставя шкатулку на комод и кладя около нее ключ.

   Немного успокоившаяся Ядвига смотрела на нее вопросительным взглядом, но выражение лица ее старшей воспитанницы не располагало кого-либо, особенно Ядвигу, знавшую ее с детства, задавать вопросы. Она только просто спросила:

   - На что мне эти деньги?

   - Употреби их на добрые дела в память несчастной Ирены.

   Старуха вместо ответа зарыдала.

   Через два часа поезд Варшавской железной дороги уносил из Петербурга Анжелику Сигизмундовну Вацлавскую.

   Она ехала в погоню за убийцей ее дочери, как она называла князя Сергея Сергеевича Облонского, о маршруте отъезда которого она имела точные сведения.

   Весь ее багаж состоял из небольшого ручного сака.

   По приезде в Варшаву, прямо с вокзала, повинуясь какому-то инстинкту, она поехала на Крюковское предместье, в "Европейскую" гостиницу.

   - В каком номере остановился князь Облонский? - спросила она по-польски швейцара совершенно уверенным тоном, точно Сергей Сергеевич сообщил ей свой адрес и назначил свидание.

   - В третьем! - отвечал швейцар.

   - Он один?

   - Его дочь занимает номер рядом.

   Спокойной походкой взошла Анжелика Сигизмундовна по лестнице в бельэтаж и постучалась в третий номер.

   - Войдите! - раздался спокойный голос князя.

   Она вошла.

   Был поздний час вечера. Князь сидел за письменным столом и рассматривал какие-то бумаги. Обернувшись на шум отворяемой двери, он увидел даму, всю в черном, с густой вуалью на лице, которая стояла к нему спиной и поворачивала ключ в замке номерной двери.

   Сергей Сергеевич встал и пошел навстречу странной посетительнице.

   Они встретились на половине комнаты.

   Гостья откинула вуаль.

   Он узнал Анжель.

   От неожиданности встречи он вздрогнул, но вскоре привычное самообладание одержало верх, и он спросил, хотя отчасти и деланным, но презрительно-ледяным тоном:

   - Что вам угодно от меня?

   Губы Анжель скривились в злобную усмешку.

   - Моя дочь умерла - я приехала казнить ее убийцу!..- гробовым голосом произнесла она.

   - Ирена... умерла... - мог только проговорить князь и, инстинктивно предчувствуя неминуемую опасность, стал беспокойно озираться и попятился от Анжелики Сигизмундовны.

   Это его движение не ускользнуло от нее, глядевшей на него в упор.

   Она быстро вынула из кармана револьвер.

   Грянул выстрел, и Сергей Сергеевич, пораженный, как и первая ее жертва, прямо в сердце, упал бездыханный на бархатный ковер приемной.

   Предсмертная судорога продолжалась всего несколько минут.

   Около запертых дверей номера произошло движение - раздался стук.

   "Я не дам себя еще раз вывести публично на позор из-за второго встреченного мною на жизненном пути подлеца! Я не должна опозорить оглаской и память Ирены!" - мелькнуло молнией в голове Анжель.

   Грянул другой выстрел, и бездыханный палач упал на труп казненного им преступника.

   На другой день все варшавские газеты были наполнены описанием кровавой драмы, происшедшей в третьем номере "европейской" гостиницы.

   Особенно отмечен был тот факт, что оба выстрела по своей меткости были, видимо, сделаны спокойной, не дрогнувшей рукой.

  

  

   По телеграмме, данной княжной Юлией, нельзя сказать чтобы чересчур потрясенной трагической смертью ее отца, к которому она за последнее время питала страшную злобу, в Варшаву приехали граф и графиня Ратицыны, а с ними и Виктор Аркадьевич Бобров, которого княжна с непоколебимой твердостью в голосе перед гробом отца представила своей сестре и ее мужу как своего жениха.

   Гроб с прахом убитого князя был перевезен в Петербург и после отпевания в Александро-Невской лавре, на которое собрался весь великосветский Петербург, давно узнавший из газет о финальном акте драмы, начавшейся на вечере у "волоокой" Доры, положен в фамильном склепе князей Облонских.

   Ядвига Залссская распределила огромное состояние Анжель по разным благотворительным учреждениям Петербурга и, продав свой дом, приняла православие и была пострижена в монашество в Новодевнчьем монастыре под именем Досифеи.

   Она принесла в дар монастырю огромную сумму.

   Вечно молчаливая, она и до сегодня отдалась вся молитве, проводит ежедневно несколько часов на могиле Ирены, главной причиной гибели которой продолжает считать себя, и даже не надеется замолить этот свой "страшный грех".

   Доктор Петр Николаевич Звездич по-прежнему завален практикой, но не по-прежнему весел: роковая жизненная драма, в которой он играл хотя и второстепенную роль, тяжелым камнем продолжает давить его душу.

   Владимир Геннадиевич Перелешин, совершенно разорившийся и полусостарпвшийся, служит распорядителем одного петербургского увеселительного заведения и с апломбом на потертом фраке носит значок этой должности, изобретенный антрепренером этого "кафешантана", знакомым нам камердинером покойного князя Облонского - Степаном, почтительно величаемым не только подчиненными ему артистами и артистками, но и завсегдатаями его "заведения", жуирами низшей пробы, Степаном Егоровичем.

   Воспоминания об Аижель и Ирене посещают Перелешина лишь в форме сожаления о потерянных доходных статьях.

   После годичного траура в одной из петербургских домовых церквей состоялась совершенно скромная свадьба Виктора Аркадьевича Боброва и княжны Юлии Сергеевны Облонской.

   Молодые после венца тотчас же уехали за границу. Остановившись в Варшаве, они не забыли заехать на могилу той женщины, которая хотя и роковым образом, но все-таки устроила их настоящее счастье.

   Коленопреклоненные, они горячо молились о душе убийцы и самоубийцы Анжелики, хотя и применившей на практике суровый закон Бога-Отца - "око за око", но едва ли не заслуживавшей своей страдальческой жизнью прощение Бога-Сына, отменившего этот закон.

   "Свет" и "полусвет" - эти далеко не параллели столичной жизни - продолжают свое бесцельное, праздное существование не без роковых точек соприкосновения, хотя не всегда порождающих такие жизненные драмы, какая описана нами выше.

   На смену стареющих и уходящих на покой звезд и звездочек полусвета, вроде "волоокой" Доры, и их усердных наперсников, вроде Перелешина, на почве экономических и нравственных условий современной жизни произрастают свежие подобные им отпрыски растений-паразитов, питающихся грязной болотной водой, скрытой под роскошным, цветущим, благоухающим лугом, каковым для поверхностного наблюдателя является наш "веселый свет".

   Эти паразитные растения быстро цветут и скоро отцветают. Болотная вода окрашивает их в яркие краски, но в них-то и скрывается яд, подкашивающий их молодую жизнь.

   Всепожирающий ненасытный идол людской страсти, под гнетом тяжелой пяты которого живет современное общество, требует все новых и новых жертв.

   Жертвы приносятся.