Гейнце Николай Эдуардович - Под гнетом страсти

лубокий взгляд, несколько строгий профиль, немного смуглый цвет матовой кожи ручались за успех, о котором она мечтала и который заранее ее волновал, покрывал обыкновенно бледные щеки легким румянцем. Небольшая нитка жемчуга на шее, две большие жемчужины в маленьких ушках, золотой гладкий браслет на левой руке поверх длинной белой перчатки довершали ее наряд.

   В ее черных волосах, высоко приподнятых на затылке и низко спускающихся на лоб, вместо всякого украшения была приколота живая роза.

   - Вы прелестны, барышня,- заметила горничная,- и одержите сегодня вечером много побед!

   Яркий огонек блеснул в темных глазах молодой девушки.

   "Много побед" для нее означало: "Я понравлюсь Вите".

   Если она вслух еще говорила "Виктор Аркадьевич Бобров", то про себя давно уже звала его полуименем.

   - Как ты меня находишь? - быстро обернулась она к своей старшей сестре, вошедшей в эту минуту, чтобы сопровождать ее в бальную залу.

   - Ты положительно очаровательна! - отвечала Надежда Сергеевна, целуя её.- Повернись, чтобы я могла осмотреть твой туалет.

   Юлия медленно повернулась, не спуская глаз со своей сестры, стараясь прочесть на ее лице впечатление, производимое ее костюмом.

   - Все отлично! - решила графиня.- Ты чудесно одета, платье так хорошо сидит на тебе.

   - Ты меня успокоила! - воскликнула радостно молодая девушка.- А то, знаешь ли, мне было как-то неловко и ужасно страшно.

   - Всегда бывает немножко страшно. Я знаю это по себе. К этому скоро привыкаешь.

   - Без тебя я ни за что бы не решилась переступить порог залы,- заметила Юлия.

   При этих словах она взглянула на свою сестру с внезапно охватившим ее инстинктивным беспокойством.

   "А что, если Надя будет лучше меня?", - мелькнуло в ее голове.

   Простота наряда графини Ратицыной ее успокоила.

   Ее черное бархатное со вкусом сшитое платье красиво оттеняло белизну ее матовой кожи, но не бросалось в глаза, как и красота молодой женщины, к которой надо было присмотреться, чтобы оценить ее.

   - Пойдем! - сказала графиня.

   Через несколько минут они уже входили в огромный блестящий зал.

   Нервная дрожь пробежала по телу молодой девушки.

   Первый взгляд, который она почувствовала на себе и заставивший ее вздрогнуть, принадлежал Боброву, стоявшему у самой двери и с волнением ожидавшему выхода молодой девушки.

   Их глаза встретились. Они поклонились друг другу издали. Он не подошел к ней тотчас же, ожидая минуты, когда она останется одна.

   Это вскоре и случилось, так как графиня Ратицына исполняла обязанности хозяйки дома на балу у своего вдовствующего отца.

   Не успела она отойти от сестры, как Виктор Аркадьевич был около последней.

   Он наклонился к ней и прошептал:

   - Вы обворожительно хороши!

   Она бросила на него наивно-благодарный взгляд своих чудных глаз.

   Эти слова настолько придали ей бодрости, что она сразу почувствовала себя царицей бала.

   Она больше ничего не боялась.

   Ее окружили, и она слышала вокруг себя восторженные восклицания.

   При каждом новом комплименте, при каждом доказательстве ее торжества она обращала свои взоры в сторону молодого технолога, как бы молчаливо говоря ему: "Только тебе одному я хочу нравиться. Доволен ли ты мной?"

   Он стоял в некотором отдалении и угрюмо, как всякий искренно любящий человек, слушал и досадовал, что другие, посторонние лица громко выражают то же чувство восторга, какое испытывает он сам.

   Начались танцы.

   Княжна Юлия открыла бал со своим шурином, графом Ратицыным.

   Владимир, несмотря на свою обычную апатию, увидев в первый раз сестру своей жены в полном блеске ее юной красоты, не спускал с нее взгляда, смущавшего и заставлявшего краснеть молодую девушку.

   Этот взгляд тем более удивлял Юлию, что придавал лицу мужа ее сестры совершенно новое, незнакомое ей выражение.

   Его обыкновенно мутные, бесцветные глаза блестели темным огоньком, в них мелькнуло, может быть, совершенно помимо его воли, что-то вроде животной страсти. Это инстинктивно взволновало молодую девушку, и ей вдруг стало стыдно за свою полуобнаженность.

   Бобров не танцевал. Прислонясь к косяку одной из дверей залы, он смотрел на танцующих, или, вернее, на Юлию.

   Последняя заметила это и тотчас же забыла своего шурина, перестала чувствовать на себе его неприятный взгляд и стала танцевать только для Виктора, как она мысленно говорила себе.

   Она не могла, впрочем, не обратить внимания на грустное, совершенно не гармонирующее с бальной обстановкой выражение мужественного, не совсем правильного, но чрезвычайно выразительного лица Виктора Аркадьевича.

   Он, казалось, страдал. Она даже заметила, что в глазах его раз или два мелькнул злобный огонек.

   "Уж не на меня ли он сердится?" - пронеслось в ее голове.

   "Почему он кажется несчастным и раздраженным, когда она была так хороша... и когда он должен чувствовать себя любимым, следовательно, счастливым?" - продолжала думать она.

   По окончании вальса Юлия в сильном беспокойстве села около своей сестры.

   При первых звуках ритурнеля кадрили Бобров подошел к ней.

   Первая кадриль была обещана ему.

   Они отправились занять место.

   Он не говорил ни слова.

   Она начала первая.

   - Вы грустны сегодня... Что с вами?

   - Мне действительно тяжело! - тихо и взволнованно произнес он.

   - Отчего?

   - Оттого, что вы так хороши... а я принужден скоро с вами расстаться.

   - Расстаться... скоро! - с расстановкой, вопросительным тоном сказала она.

   - Завтра я уезжаю... я возвращаюсь в Петербург.

   - Но вы должны были пробыть здесь целый месяц, а не прошло еще двух недель...

   - Это необходимо!

   - Почему?

   - Потому что... потому что я люблю вас...- с усилием проговорил он.

   - А, вот почему...

   - Да... я дал слово... я должен!

   - Вы дали слово? Вы должны? - подняла она на него вопросительно-недоумевающий взгляд.

   Он был страшно бледен.

   - То был прекрасный сон...- продолжал он.- Настало пробуждение. Сон был непродолжителен, но он наполнил всю мою жизнь...

   - Я вас не понимаю! - прошептала она.- Кому вы дали слово? Почему вы должны?..

   - Этого требует ваша честь и мое собственное достоинство.

   - Но что же случилось?

   - Я дал слово не говорить...

   - Даже мне?

   - Вам в особенности.

   - Но если я вас буду просить, умолять...

   Он, видимо, колебался, но взгляд молодой девушки выражал такую непритворную скорбь, что он не мог отказать ей.

   - Графиня Надежда Сергеевна говорила со мной...

   - А! И что же она вам сказала?

   - Она дала мне понять, что вы дочь князя Облонского и что ваш батюшка никогда не одобрит... мои чувства к вам, как бы ни были честны мои намерения...- глухим голосом сказал он.

   -- По этой-то причине вы и уезжаете?

   - Что бы вы сделали на моем месте?

   - Я поступила бы точно так же, как вы!- отвечала она после минутного раздумья, с глазами, полными слез.

   - Вот видите! - с необычайным волнением и дрожью в голосе продолжал он.- По окончании бала мы расстанемся. Завтра в это время я уже буду далеко и увезу с собой воспоминание, которое ничто не изгладит. Простите меня, если я позволил себе забыть перед вами свое ничтожество... и забудьте меня...

   - А вы меня забудете?

   - Никогда! Я вам уже это сказал.

   - Зачем же вы хотите, чтобы я вас забыла?

   - Потому, что все нас разделяет, а главное, потому, что я не хочу, чтобы вы страдали так же, как я...

   Она молчала. Грудь ее высоко поднималась от прерывистого дыхания.

   - Еще одна маленькая просьба! - сказал он ей.

   - Какая?

   - Не танцуйте больше сегодня вечером с графом Ратицыным.

   Юлия посмотрела на него с удивлением.

   - Почему?

   - Он мне друг! - с тоской в голосе продолжал он.- По крайней мере насколько может быть им граф для такого ничтожного смертного, как я. Но... мне не нравился его взгляд, устремленный на вас... в характере вашего шурина есть черты, которые никто не знает...

   - Я вас не понимаю! - пробормотала она, припомнив то чувство неловкости, которое испытала она, танцуя с графом, и выражение лица Боброва во время этого танца.

   - Вы и не можете меня понять,- отвечал он,- один только горький жизненный опыт дает печальное пре имущество многое угадывать... Я бы хотел ошибаться.. но едва ли...

   - Мне не нужно понимать...- сказала она.- Вы желаете... и этого довольно...

   - Благодарю вас,- прошептал он, пожимая ей руку и ощущая ответное пожатие.

   Кадриль окончилась.

   Он под руку отвел княжну Юлию на ее место.

  

  

   На другой день, в десять часов утра, когда в доме еще отдыхали после бала, окончившегося очень поздно Виктор Аркадьевич уехал из Облонского в Москву с утренним поездом.

   Он оставил на имя князя Сергея Сергеевича письмо в котором извинялся за свой внезапный отъезд, происшедший вследствие полученной будто бы им телеграммы, призывавшей его немедленно в Петербург.

   За четверть часа до его отъезда горничная княжны Юлии передала ему запечатанный конверт без адреса заключавший в себе следующее письмо:

   "Вы уезжаете, Виктор Аркадьевич, и я вас понимаю. Во время бала, вследствие моего смущения, я ничем не сумела вам сказать, но я не хочу, чтобы вы уехали с мыслью, что я равнодушно отношусь к вашему отъезду.

   Не думайте также, что вы один будете страдать и что я ранее забуду вас, нежели вы меня. Мое поведение относительно вас, это мое к вам письмо - все это сочтено было бы моими родными и светом, если бы они это узнали, за преступление, но я полагаюсь на вашу честь, и мне кажется, что я вас не любила бы и вы не любили бы меня, если бы я не могла верить вам, доверяться вам во всем и всегда.

   Ваша вчерашняя бледность, ваши с трудом сдерживаемые слезы, дрожь в голосе при прощании со мной - все это меня невыносимо терзало.

   Можно ли видеть страдания человека, которого любишь и которым любима, и еще думать об осторожности - у меня не такое сердце.

   Если бы я была на вашем месте, я бы попросила слова утешения, доказательства любви, какого-нибудь обещания. Посылаю вам это слово, даю вам это доказательство и обещание, хотя вы их у меня и не просили.

   Я не знаю, как мы победим разделяющие нас препятствия и во сколько времени, но я знаю только одно, что никогда ни за кого не выйду замуж, кроме вас. Если нужно ждать - я буду ждать.

   Взгляды моего отца, может быть, когда-нибудь и изменятся.

   Вы человек достойный и, без сомнения, скоро достигнете такого положения, которое заставит поколебаться гордость князя Облонского.

   Я также принадлежу к этому роду, в моих жилах течет его гордая, благородная кровь, неспособная на какую-либо низость. В нашей семье никогда не изменяли своему слову - я же вам дала свое.

   Не говорю прощайте, а говорю: верьте, надейтесь, как верит и надеется

   Письмо это было, без сомнения, большой неосторожностью со стороны молодой девушки, если бы не было адресовано к Виктору Аркадьевичу Боброву.

   К счастью писавшей его, адресат был его достоин.

   Только тот, кто никогда не любил, не поймет радости молодого человека при чтении этого письма. Оно превышало все его надежды, печальный час разлуки с любимым существом вдруг стал для него радостным и счастливым.

   С первой же встречи с княжной Юлией он полюбил ее, а его натуре дана была способность любить только один раз.

   Это было три года тому назад, в то самое время, когда, рискуя своею жизнью, он спас чуть не утонувшего графа Ратицына, которого лошадь сбросила в реку. Погибавший увлек было его за собою в воду. Произошла страшная борьба, полная ужаса, при которой присутствовала княжна Юлия.

   С той поры и она поняла, что любит этого человека, хотя увлечение им началось и ранее, но Юлия не отдавала себе настоящего отчета в своем чувстве. Момент, когда Бобров совершил на ее глазах геройский поступок, доказал все.

   Вследствие этого эпизода положение Боброва, приглашенного в Облонское в качестве технолога, совершенно изменилось - он сделался другом дома. О нем иначе не говорили в этой семье, как с восторженной похвалой, а потому нет ничего удивительного, если в пылком сердце юной пансионерки выросла любовь, посеянная ранее.

   Разлука и время не сокрушили их чувства. Несмотря на то, что они виделись лишь раз в год, оба они, не говоря еще об этом ни слова, уже понимали, что любят друг друга и будут любить вечно.

   Это было для них обоих вполне ясно.

   Графиня Надежда Сергеевна и не подозревала настоящих отношений молодых людей. При первых же ее словах Бобров сумел выказать столько самолюбия, что она почти успокоилась.

   Он, действительно, был крайне самолюбив, самолюбив до щепетильности - общий недостаток людей, вышедших из народа и сознающих свои достоинства и способности. Кроме того, он слишком любил княжну Юлию, чтобы не отступить при мысли причинить ей страдание.

   С той минуты, как брак с ней оказался невозможным, не обязан ли он был удалиться? Не должен ли он скорее умереть с горя, нежели поддерживать своим присутствием чувство, могущее сделать несчастной любимую девушку? О борьбе против предрассудков, воли родных, о возможности терпеливо ожидать лучших дней он и не думал.

   Благодарные и радостные слезы оросили письмо княжны, и Виктор Аркадьевич с доверчивою улыбкой прошептал:

   - Жюли, я твой, твой навсегда.

   Станция железной дороги была всего в двух верстах от Облонского, лесом же еще ближе. Бобров избрал последнюю дорогу и пошел пешком, с одной дорожной сумкой через плечо. Его вещи должны были прибыть в Москву на следующий день.

   На повороте дороги по аллее, ведущей к опушке леса, он столкнулся с молодой девушкой, которая при виде его испуганно бросилась в сторону и скрылась между деревьями.

   Ее головка с выражением волнения и испуга на лице была слишком хороша, чтобы быть незамеченной мужчиной, но для Виктора Аркадьевича существовала в мире только одна женщина - княжна Юлия, а потому он и прошел мимо, не оборачиваясь и не стараясь разглядеть незнакомку.

   Эта девушка была Ирена.

   Она пришла на то место, где встретила князя Сергея Сергеевича, в надежде на свиданье, которое он ей, как, по крайней мере, ей показалось, назначил.

   После долгого и напрасного ожидания сердце ее вдруг сильно забилось при звуке шагов, направлявшихся в ее сторону. Оно так больно сжалось, когда она увидала свою ошибку.

   Воображение Ирены после виденного ею странного сна, разговора с матерью и встречи с князем Облонским построило целый роман. Постоянное одиночество, детство, прошедшее в деревенской глуши, замкнутая жизнь пансиона, отсутствие ласк матери, видевшейся с ней чрезвычайно редко, домашнего очага, у которого потребность нежности молодой души находит исход и обращается в обыкновенное явление, - все это развило в Ирене сильную способность любить, сделав ее мечтательной, до крайности впечатлительной и приучило жить воображением.

   Роман, созданный молодой девушкой, был очень несложен и доказывал чистоту ее невинной души.

   Сообразив все обстоятельства последних двух дней, она пришла к убеждению, что ее мать уже выбрала ей будущего мужа и что этот избранник ее матери - князь Облонский.

   Все в ее глазах это доказывало.

   "Разве князь не сказал ей, что хорошо знает ее мать? - рассуждала сама с собой молодая фантазерка. - Разве Жюли не рассказывала своему отцу о пансионской подруге? Из этого ясно, что князь говорил о ней с ее матерью.

   Если же мать не указала прямо на князя, - продолжала соображать она, - то, вероятно, с целью убедиться, понравится ли она ему, а он ей.

   Моя мать, - думала Ирена, - знала его обыкновение ежедневно прогуливаться в той части леса, куда и повела меня в день своего отъезда, чтобы ускорить свиданье.

   Наконец, - приводила молодая девушка аргумент, казавшийся ей неотразимым, - во сне, в котором она видела себя в роли невесты, ее жениха называли князем, а сам жених как две капли воды походил на князя Облонского".

   В этом поразительном сходстве, созданном ее воображением, она не сомневалась.

   Она припоминала смущение матери, когда она рассказывала ей виденный сон.

   Этого было совершенно достаточно, чтобы юная пансионерка окончательно убедилась, что князь Облонский ее суженый и к тому же избранник ее матери.

   К этому убеждению присоединилось и серьезное увлечение князем со стороны Ирены.

   Она полюбила его с первой встречи.

   Такая быстрая победа над сердцем человека значительно старшего совсем не так неправдоподобна и не так редко случается, как можно было бы предполагать, особенно при внешних качествах победителя, какими всецело обладал Сергей Сергеевич. Когда Ирена рассталась с князем после первого разговора, она была на седьмом небе.

   Она любила и считала себя любимой. Няне Ядвиге она не проронила ни слова о встрече в лесу, решившись не писать об этом и матери.

   Он просил об этом - и этого было достаточно. Первое удовольствие любви - это хранить тайну до того дня, когда в порыве страсти явится потребность громко, при всех назвать имя любимого существа. Кроме того, Ирена заранее воображала радостное удивление своей матери, когда она скажет ей: "Я люблю того, кого ты мне выбрала в мужья, и он любит меня".

   День после встречи с князем промелькнул для нее, как сон.

   "Завтра я снова увижу его!" - думала она.

   Анжелика Сигизмундовна, быть может, и обратила бы внимание на странный блеск глаз молодой девушки и ярко вспыхивающий румянец ее щек, но Ядвига заметила только, что Ирена не вспоминает мать и, кажется, не скучает, и была очень довольна.

   Всю ночь Ирена не сомкнула глаз, мечтая и строя планы, один другого заманчивее.

   Задремала она только под утро, на каких-нибудь полчаса, и тотчас же проснулась при мысли, что князь ее ждет, что ей пора идти на свиданье.

   Она быстро оделась и пошла в лес той же, теперь ставшей милой ее сердцу, тропинкой.

   Было еще очень рано.

   Дойдя до лужайки, на которой она очнулась от обморока и увидала над собой коленопреклоненного Облонского, она стала ждать.

   Часы бежали. Косая тень от деревьев мало-помалу становилась перпендикулярнее, гармоническое щебетание птиц, приветствовавших новый теплый солнечный день, сменилось томительным безмолвием полудня.

   Князь не пришел.

   Никто, кроме прошедшего на станцию железной дороги Виктора Аркадьевича Боброва, не прошел мимо сгоравшей нетерпением ожидания молодой девушки.

   Когда она вернулась, наконец, на ферму, то была так бледна, расстроена и утомлена, что Ядвига разбранила ее за продолжительную прогулку и уложила в постель.

   Ирену трясло, как в лихорадке.

   Расчет князя оказался верен. Почти целую неделю ежедневно приходила она на то же место в лесу и ждала, но ждала напрасно.

   Он не приходил.

   Когда же, наконец, она услыхала его всем ее существом угаданные шаги, то от волнения должна была прислониться к дереву, чтобы не упасть.

   При виде же подошедшего к ней князя Облонского она едва не потеряла сознание и пошатнулась, но он вовремя поддержал ее.

  

  

   Не подозревая той опасности, которой подвергается ее дочь, Анжелика Сигизмундовна Вацлавская сидела в своем роскошном будуаре и переживала недавнее свидание с дочерью. Мысль, что ее дочь уже взрослая девушка, перенесла Анжель к воспоминаниям ее молодости, и по роковой игре судьбы одним из героев далекого прошлого Вацлавской был тот же князь Облонский, покоривший теперь сердце Ирены.

   Картины минувшего неслись перед духовным взором Анжелики Сигизмундовны.

   Неуклюжая, некрасивая девочка, с угловатыми манерами, всегда глядевшая исподлобья своими прекрасными, большими, черными, как смоль, глазами, - единственным украшением ее смугло-желтого, худенького личика, с неправильными чертами - такова была тринадцатилетняя Анжелика.

   С первого взгляда можно было безошибочно определить, что ее родина - далекий юг, с палящими лучами его жгучего солнца.

   Она и была итальянкой.

   Ее появление в доме графа Николая Николаевича Ладомирского, известного варшавского богача и сановника, в конце шестидесятых годов, после последней его заграничной поездки, которые он до тех пор предпринимал ежегодно для поправления своего расстроенного служебными трудами здоровья, истолковывалось в обществе на разные лады.

   Злые языки таинственно утверждали, что она была дочь самого графа и итальянской певицы, приводившей, лет пятнадцать тому назад, в продолжение двух сезонов в неописуемый восторг варшавских меломанов, блиставшей молодостью и красотой и не устоявшей будто бы против ухаживания графа, тогда еще сравнительно молодого, обаятельно-блестящего гвардейского генерала.

   Граф и теперь еще был красивым стариком.

   Эта великосветская сплетня находила себе некоторое подтверждение в совпадении времени отъезда певицы и начала ежегодных заграничных путешествий графа, а также появления маленькой итальянки в его доме с известием о смерти знаменитости, вскоре после варшавских гастролей удалившейся со сцены.

   Другие варьировали то же самое тем, что сообщали, что этот ребенок был только ловко приписан графу, и даже указывали на одного бывшего представителя золотой варшавской молодежи как на настоящего отца девочки.

   Домашние графа - его жена графиня Мария Осиповна, далеко еще не старая женщина, с величественной походкой и с надменно-суровым выражением правильного и до сих пор красивого лица, дочь-невеста Элеонора, или, как ее звали в семье уменьшительно, Лора, красивая, стройная девушка двадцати одного года, светлая шатенка, с холодным, подчас даже злобным взглядом зеленоватых глаз, с надменным, унаследованным от матери выражением правильного, как бы выточенного лица, и сын, молодой гвардеец, только что произведенный в офицеры, темный шатен, с умным, выразительным, дышащим свежестью молодости лицом, с выхоленными небольшими, мягкими, как пух, усиками, - знали о появлении в их семье маленькой иностранки лишь то немногое, что заблагорассудил сказать им глава семейства, всегда державший последнее в достодолжном страхе, а с летами ставший еще деспотичнее.

   Он счел за нужное сообщить им, что привезенная девочка - сирота, дочь друга его юности и знаменитой итальянской певицы, потерявшая в один месяц отца и мать, по последней воле которых он и принял над ней опекунство, и что она имеет независимое состояние. Зовут ее Анжеликой Сигизмундовной.

   - Я прошу обращаться с ней, как с членом нашей семьи! - заключил граф это свое короткое объяснение.

   Просьбы графа были для всех, как он сам любил выражаться, деликатными приказаниями.

   Нет сомнения, что и на этот раз его просьба была исполнена, но чисто с формальной стороны. Туманное облако, густо заволакивавшее прошлое появившейся в доме девочки и далеко не рассеянное шаблонным объяснением графа, образовало неизбежную натянутость между таинственной пришелицей и приютившей ее семьей.

   Лучше всего это выразилось в отношениях самой Анжелики к членам графского семейства по истечении года жизни в их доме.

   Лору она ненавидела, к графине относилась презрительно, к графу равнодушно. Молодая графиня также питала к ней антипатию, может быть, она замечала злобные взгляды маленькой итальянки, когда Лора, не стесняясь ее присутствием, называла ее матери "чернушкой".

   Покровительственно-ласковое отношение к ней Марьи Осиповны было ей невыносимо. Она стискивала зубы, когда графиня при муже гладила ее по голове и уговаривала перестать быть такой дикой. Граф не обращал на нее внимания, и она была ему за это благодарна.

   С Владимиром она вела себя странно. Он дружелюбно говорил с ней, без покровительственного вида, который ее так раздражал, большею же частью он, как и отец его, не обращал на нее внимания, иногда только, от нечего делать, дразнил и мучил, как маленького зверька. За несколько ласковых слов Владимира Анжелика готова была сделать для него все, что бы он ни пожелал. Он не знал, чья рука приготовляла ему газету, когда он приходил откуда-нибудь домой, и ставила на место ящик с сигарами, сунутый им куда-нибудь в угол; не знал, что пара черных глаз следила за каждым его движением, чтобы подать ему желаемое. Он не обращал внимания на множество мелких услуг, оказываемых ему Анжеликой, а между тем эта девочка привязалась к нему, как собака, и по одному его знаку готова была броситься в огонь и воду.

   Он безжалостно дразнил ее иногда, и в эти минуты она забывала свою преданность ему.

   Ее маленькие ручки сжимались, глаза сыпали искры, и она, казалось, готова была броситься и растерзать его.

   Был еще человек, к которому она относилась хорошо,- это Александр Михайлович Ртищев, товарищ Владимира по полку.

   Напрасно дразнил его последний, говоря, что он неравнодушен к интересной дикарке. Ничего подобного не было. Анжелика заинтересовала его как исключительная, оригинальная натура. Он решился узнать ее ближе и добился того, что она довольно охотно говорила с ним. Он открыл в ней недюжинный ум и прекрасные стороны характера, которых никто в ней не видел, так как она, кроме угрюмости, скрытности и даже злобы, ничего не выказывала.

   Анжелика стеснялась говорить с графом Владимиром, но с Александром Михайловичем она свободно высказывала свои мысли.

   К интересу Ртищева примешалась жалость к бедной девочке, у которой не было ни одного человека, который бы любил ее, но последнего чувства он никогда не выказывал ей; она была слишком горда, чтобы переносить сожаление других. Нередко она, доведенная до страшного раздражения выходками Лоры, не выходила ни к завтраку, ни к обеду. Она сидела в своей комнате с сухими, пылающими глазами, со сжатыми руками, олицетворяя злобу всем своим существом. Между тем, характер у нее был не злой; все эти вспышки гнева происходили от того, что у дочери итальянской певицы было не меньше самолюбия и гордости, чем у графини Ладомирской.

   Несмотря на свою молчаливость, она редко оставляла без ответа какую-нибудь колкость Лоры, и поэтому немудрено, что молодая графиня так желала удаления ее из дома.

   Странно, что, несмотря ни на какие оскорбления и горести, Анжелика никогда не проронила ни одной слезинки. Ее великолепные глаза могли сверкать гневом и ненавистью, но не могли проливать слез гнева и обиды.

   Уже год с лишком прожила Анжелика в доме графа.

   В квартире Ладомирских царила какая-то невозмутимая тишина.

   Анжелика мимоходом остановилась на пороге гостиной и, увидев Ртищева, сидевшего в кресле, а графа Владимира спящего в другом, на цыпочках подошла к Александру Михайловичу и поздоровалась с ним.

   - Где все? Уехали? - отрывистым шепотом спросила она.

   - Графиня Лора с Дмитрием в голубой гостиной,- также тихо ответил он ей.

   Дмитрий, или Дмитрий Петрович Раковицкий, был товарищ по полку Ртищева и Владимира.

   Она задумчиво постояла несколько минут, подняла упавшую газету Владимира и села на стуле у окна.

   - Что с вами сегодня опять, Анжелика Сигизмундовна? Вы нездоровы? - спросил Александр Михайлович, всматриваясь в унылое личико девочки.

   Ее тонкие брови сдвинулись, губы дрогнули, и она отрицательно покачала головой.

   - Так, значит, с той стороны?- кивнул он по направлению к голубой гостиной.

   - Да, - гневно прошептала девочка, - она опять мучила меня все утро. О, когда-нибудь я отомщу ей за все!- добавила она с жестом, не предвещавшим ничего хорошего.

   В ту минуту Владимир проснулся и, с удивлением взглянув на нахмуренное лицо Анжелики, зевая, сказал:

   - Однако я, кажется, крепко заснул! А вы что тут делаете? Анжелика смотрит так, как будто собирается меня проглотить, - пошутил он и, снова зевнув, встал с кресла.

   - Который час?

   Прежде чем Ртищев успел вынуть свои часы и от ветить ему, Анжелика была уже в столовой и сказала оттуда:

   - Три часа!

   - Как поздно. Мне пора домой. Дмитрий! - крикнул Александр Михайлович. - Не пора ли ехать?

   - К твоим? - отвечал Раковицкий.

   Услышав шаги Дмитрия Петровича и Лоры, Анжелика быстро выскользнула из комнаты. Владимир и Александр засмеялись.

   - Ну, Лора, - обратился первый к входившей сестре,- доняла, видно, ты Анжелику. Бедняжка не может выносить твоего присутствия. Она только что была здесь и, услыхав, что ты идешь, убежала.

   Лора презрительно передернула плечами и, ничего не ответив, грациозным наклонением головы простилась с молодыми людьми.

   По уходе их Владимир походил по комнате, посвистал и снова сел в кресло.

   - Такая скука эти воскресенья! Куда ты едешь, Лора? - спросил он, услыхав отданное ею приказание подать шляпку.

   - Покататься. Не хочешь ли ты со мной?

   - Нет.

   Графиня вышла. Владимиру стало скучно. Мертвая тишина царствовала в квартире. Тиканье часов в столовой ясно долетало до него.

   - Анжелика! - крикнул он. - Где вы? Идите, ради Бога, сюда, - прибавил он входившей девочке, - тут такая тишина, что мне кажется, будто я в могиле.

   Она послушно села против него.

   Несколько минут они молчали.

   Он пристально смотрел на нее.

   - У вас прекрасные глаза, Анжелика, - сказал он вдруг.

   Легкая краска выступила на лице смуглянки.

   Владимиру понравилось ее смущение, его забавляло действие, производимое на нее его комплиментами, и он продолжал:

   - Ей-Богу, вы будете недурны собой. Таких рук и ног я ни у кого не видел.

   Молния гнева блеснула в черных глазах Анжелики. "Он насмехается надо мной!" - подумала она. Он безжалостно улыбался.

   - Мне кажется, что Александр Михайлович неравнодушен к вам. Как вы думаете, Анжелика?

   Девочка вскочила.

   - Не смейте смеяться надо мной! - крикнула она. - Я урод, ваша сестра еще сегодня сказала мне это.

   Владимиру стало жаль бедное существо, которое целый день всячески травили.

   - Вы знаете, что вы скоро поступите в пансион, Анжелика? - переменил он разговор. - Рады вы этому?

   Это было решение старого графа, принятое им по настоянию жены и дочери, утверждавших, что только в пансионе Анжелика может приобрести более или менее порядочные манеры и что они от влияния на нее в этом смысле отказываются.

   Гнев исчез с лица Анжелики от его ласкового тона.

   - Мне все равно где быть, - тихо сказала она и вышла из комнаты.

   "Странная девочка", - подумал Владимир и, поднявшись, пошел навстречу приехавшей матери.

   Анжелика больше не вышла в этот день из своей комнаты, сославшись, по обыкновению, на головную боль.

   На другой день был понедельник - jour fixe y Ладомирских.

   Рано утром старый граф призвал Анжелику к себе и объявил ей, что ровно через неделю она отправится в пансион.

   Девочка вышла от него довольная.

   Только вечер субботы и воскресенье будет проводить она у Ладомирских, значит, почти всю неделю она не будет видеть ненавистную Лору.

   Она сидела в своей комнате и думала, что сегодня будет последний раз присутствовать на jour fixe Ладомирских.

   Этого дня она ждала всегда с нетерпением.

   Происходило это не от того, что она любила общество, напротив, она скорее пряталась от людей, но в эти вечера занимались музыкой и пением, а этого было достаточно, чтобы Анжелика забыла все и всех, упиваясь звуками, которые заставляли вспомнить ее милую мать. Она сама прекрасно играла на рояле, но игры ее в доме графа еще никто не слыхал, так как со смерти матери она не дотронулась ни разу до клавишей.

   В восемь часов вечера, еще до приезда гостей, Анжелика пробралась в залу и приблизилась к роялю.

   Настроение ее сегодня было очень грустное: она всю ночь видела во сне свою мать и проснулась со страшно расшатанными нервами и тяжестью на сердце.

   Ей страстно хотелось излить свою тоску в звуках музыки. Ей казалось, что ей будет легче, если она поиграет.

   Она оглянулась. В зале никого не было.

   "А если услышат и будут смеяться?" - мелькнуло у нее в голове, но искушение было слишком велико.

   Она быстро придвинула табурет и начала фантазировать.

   Едва первые звуки коснулись ее уха - она забыла всякую осторожность и играла, играла до тех пор, пока так долго сдерживаемые, крупные слезы не хлынули из ее глаз.

   Игра оборвалась на полутоне, и, опустив свою маленькую головку, Анжелика простонала:

   - Мама! Мама!..

   В ту же минуту она быстро вскочила.

   Рукоплескания раздались в зале, и она увидала человек десять гостей и всю семью Ладомирских, стоявших у дверей.

   Прежде чем она успела опомниться, все очутились около нее.

   - Браво, Анжелика, я не знала, что ты так играешь, - сказала Марья Осиповна, - у тебя, мой друг, талант.

   - Отлично, отлично, Анжелика Сигизмундовна, вы прекрасно знаете музыку, - заметил Александр Михайлович.

   Похвалы сыпались на нее со всех сторон, только Лора молчала и насмешливо улыбалась, смотря на растерявшуюся девочку.

   Через минуту Анжелику забыли, и она скрылась из залы.

  

  

   Через неделю для Анжелики началась новая жизнь. Эта жизнь не доставляла ей никаких радостей, но она была, по крайней мере, спокойна, без всяких тревог и волнений.

   Окружающая среда в пансионе казалась ей столь же чуждой, как и в доме Ладомирских, но это не было тяжело для нее.

   Она привыкла к мысли всегда и везде быть чужой для всех.

   Она училась хорошо, но не была прилежной - ей помогали ее замечательные способности.

   Когда она по субботам возвращалась домой, то после первого же часа начинала с нетерпением ждать утра понедельника, чтобы снова на неделю покинуть эту семью, которая ничего не доставляла ей, кроме неприятностей.

   Даже Владимир вовсе перестал говорить с ней, так как почти не бывал дома, сопровождая свою сестру то на бал, то в театр, а если и приходилось ему оставаться, то он сидел в своем кабинете и читал.

   Раз, вернувшись в одну из суббот домой, она застала большое оживление во всем доме.

   Ртищев, Раковицкий и приятельница Лоры, Мери Михайловская, сидели в уютной турецкой комнате и о чем-то весело болтали.

   Владимир, по своему обыкновению, не принимал большого участия в разговоре и рассматривал полученные журналы. Лоры в комнате не было. Ее резкий, повелительный голос раздавался в зале, где она отдавала какие-то приказания суетившейся прислуге.

   Сняв шубку и согрев озябшие руки перед камином, топившимся в столовой, Анжелика вошла в турецкую комнату.

   Поздоровавшись со всеми, она села к столу, где лежал альбом, и стала его рассматривать.

   Александр Михайлович подошел к ней.

   - Вы знаете, Анжелика Сигизмундовна, мы сегодня едем кататься на тройках. Кажется, будет человек тридцать. Как жаль, что вы еще ребенок, а маленьких детей не берут, - шутил он, подсаживаясь к ней.

   Она испуганно взглянула на него и отодвинулась.

   - Что это вы? - удивился он.

   - Я не хочу, чтобы вы сидели со мной, идите к ним, а не то я уйду.

   Он с изумлением взглянул на нее.

   - Отчего? Что это значит, что вы не желаете со мной говорить? - спросил он.

   - Я не хочу, чтобы Владимир Николаевич опять смеялся надо мной и говорил, что...

   Анжелика запнулась.

   - Что... вы влюблены в меня... - тихо добавила она.

   Ртищеву стало смешно и досадно, что этой наивной девочке говорят такие глупости.

   - Полноте, Анжелика Сигизмундовна, - сказал он ласково, - можно ли обращать внимание на такие пустяки? Будемте по-старому друзьями, потому что, хотя я в вас и не влюблен, но люблю вас очень.

   - Благодарю вас, - просто сказала она, протягивая ему руку.

   Александр Михайлович взял ее и крепко пожал.

   - Все готово, messieurs, - провозгласила Лора, входя в комнату, - две тройки