Гейнце Николай Эдуардович - Под гнетом страсти

не, замечательная красота которой, блестящие успехи и огромное состояние давно уже стали всем им поперек горла.

   - Видимо, милый князь,- продолжала Дора, довольная возможностью кольнуть его,- вы верно сердитесь на нашу бедную Анжель, иначе бы вы ее пощадили...

   - Я... сержусь на нее?.. За что? -спросил он со своей невозмутимой улыбкой, хотя, приглядевшись к нему попристальнее, можно было заметить, что внутри его происходит целая буря.

   - О, я не буду так нескромна, чтобы сказать - за что! - отвечала хозяйка, видя, что ей представляется случай одним ударом убить двух зайцев, Анжель и князя, против которого она тоже имела зуб: он никогда, ни на один день, не удостаивал ее своим вниманием, что ее очень оскорбляло, так как нравиться, хотя бы и на самый короткий срок, этому аристократу, стоявшему головой выше всей золотой молодежи Петербурга, было большой честью.

   - Вы ошибаетесь, милое дитя,- отвечал князь, с присущим ему умением подчеркивая последнее слово, что поневоле должно было обратить внимание на настоящий возраст хозяйки дома,- говорите откровенно, я вам даю на это полное право.

   - В таком случае, извольте: говорят, что Анжель отклонила ваше ухаживанье.

   Внезапно водворилось глубокое молчание.

   Сергея Сергеевича боялись, преклонялись перед его превосходством, но не любили его. Молодые не прощали ему того, что он не старился.

   - Что же, это совершенная правда,- отвечал он самым естественным тоном.- Если я об этом никогда не говорил, то только из скромности. Теперь вы меня к этому принуждаете, и я должен рассказать. Действительно, Анжелика Сигизмундовна отклонила мое ухаживанье. "Князь,- отвечала мне она,- в любви всегда есть обман. Я не хочу подвергаться обману с вашей стороны, и я знаю, что мне никогда не удастся вас обмануть. Вы единственный человек, которого я не считаю себя способной провести". Это моя лучшая победа!

   Князь засмеялся.

   Он повернулся и, выйдя из толпы, окружавшей его, удалился из будуара.

   На самом деле он никогда не мог простить Анжель, что она была единственная женщина, оттолкнувшая его и не попавшая на его дорогу. Этим объясняется злорадство, с каким он отомстил матери, соблазнив ее дочь.

   В одной из гостиных Перелешин был центром другого кружка. Все знали близость его давнишних отношений с Анжель и потому, естественно, предлагали ему всевозможные вопросы, не решаясь обратиться к самому герою приключения.

   - Знали ли вы, что у Анжель есть дочь?

   - Не имел понятия.

   - Однако как она хорошо умела это скрыть.

   - Где это князь отыскал такое очаровательное создание? Знаете ли, она может заставить наделать глупостей.

   - Но зачем же Анжель так настойчиво ее скрывала?

   - Что за вопрос? - отвечал кто-то со смехом.- Очень понятно, она сама хотела дать ей ход.

   - Отсюда-то и ее злоба... Князь ее предупредил...

   - Обокрал!

   - Ограбил, как разбойник в лесу.

   - Вот так молодец, положительно молодец!

   - Вы, нынешние, ну-ка!..

   - Предлагаю пари! - кричал какой-то англичанин.

   Покинутый доктором Звездичем, единственным, кроме Перелешина, знакомым в этом чуждом для него обществе, чувствуя себя далеко не по себе и даже как-то озлобленно, Виктор Аркадьевич Бобров прятался за толпу, чтобы не быть замеченным князем.

   Он боялся смутить отца княжны Юлии, показав ему, что видел его в такой странной, несоответствующей для отца семейства и человека с высоким положением в обществе роли.

   Сергей Сергеевич умел покорять не только женщин: его непринужденные манеры, надменный, но далеко не отталкивающий вид влияли на всех, и Бобров понимал, что князь никогда бы не простил ему, если бы он поставил его в неловкое положение.

   Поэтому он очень удивился, когда увидал его направляющимся к нему с протянутыми руками, с совершенно спокойным лицом и приветливой улыбкой.

   - Как, Виктор Аркадьевич, вы здесь?

   - Князь... - пробормотал тот, не зная, что отвечать.

   - Наконец-то! - продолжал Облонский. - Нельзя же все заниматься, надо отдохнуть.

   - Это мнение и доктора Звездича, притащившего меня сюда, в совершенно незнакомое общество.

   - Доктора Звездича? - повторил князь. - Вы, кажется, с ним родственники?

   - Да!

   - Он очень умный человек, очень талантливый, с большими научными познаниями, хотя этого и не выказывает, он мне чрезвычайно симпатичен. Если я когда нибудь заболею, то не приглашу другого доктора, кроме него... Он не доверяет медицине, и я также... Мы отлично поняли бы друг друга!

   Виктор Аркадьевич смотрел на своего собеседника с худо скрываемым удивлением.

   На лице не было ни малейшего смущения, ни тени воспоминаний о том, что произошло так недавно. Князь, видимо, заметил это.

   - Вы, кажется, тоже удивлены, что видите меня здесь. У вас есть предрассудки... Это присуще вашему возрасту и воспитанию. А мы - у нас все отнято!.. Да, мой друг, поживете и увидите, что жизнь коротка и что не стоит смотреть на нее серьезно. Исключая долга чести, с которым в сделку не пойдешь, нужно во всем применяться к общему строю жизни. Посещая этот мир, вы встретитесь и с важными финансовыми тузами, со светилами науки и искусства, и даже... с теми немногими аристократами, которые еще остались.

   Молодой человек слушал с большим вниманием и несколько секунд молчал, как бы взвешивая то, что собирался ответить.

   - Напротив, князь,- сказал он вдруг, слегка краснея,- я очень рад, что вас встретил, у меня даже будет к вам просьба, не будете ли вы так добры уделить мне на этих днях несколько минут для разговора.

   Он проговорил все это как-то залпом.

   - С удовольствием! По утрам я всегда дома для моих друзей.

   В эту минуту к Боброву приблизился лакей и сказал вполголоса:

   - Вас ожидают внизу.

   - Кто?

   - Доктор Звездич.

   - Хорошо, скажите, что я сейчас.

   - Идите, идите! - заметил князь.- Я вас даже провожу, потому что тоже еду домой. Уйдем так, чтобы нас не заметили.

   Через пять минут они оба уже были на улице, перед наемной каретой, из окна которой выглядывала чья-то голова.

   - Бобров, сюда! - крикнул доктор: это был он. - Я не вошел, чтобы избавиться от вопросов, которыми меня забросали бы.

   - А, князь,- прибавил он,- простите, я вас не узнал.

   - Как она себя чувствует? - спросил Облонский, пожимая ему руку.

   - Лучше... это ничего... сильное потрясение, глубокий обморок. Нужно спокойствие, отдых. Завтра совсем будет здорова!..

   - Благодарю вас! Господа, я вас оставляю. Спокойной ночи!

   - Куда мы поедем? - спросил Виктор Аркадьевич.

   - Я довезу тебя и поеду домой.

   - Объясни мне, что это за комедия, при которой мы присутствовали?

   - Скажи лучше драма! - сказал задумчиво доктор, когда карета уже тронулась в путь.

   - Ну, драма, если хочешь.

   - Я знаю не больше твоего.

   - Кто эта молодая женщина?

   - Дочь Анжель...

   - Что ж... по матери и дочка. Я не понимаю злобы этой женщины...

   - Сердце человеческое - потемки... Может быть, она была истинной матерью... а эта несчастная честным созданьем. Но что бы то ни было, запомни то, что я тебе теперь говорю: это так не останется, это худым кончится.

   - Для кого?

   - Может быть, и для самого князя.

   Оба замолчали.

   Виктор Аркадьевич снова перенесся мыслью к предмету своей любви - княжне Юлии.

   Двусмысленные слова князя, сказанные ему незадолго перед тем, окончательно его успокоили. Он решился на другой же день переговорить с князем Облонским.

   Он был уверен, что князь, со своей проницательностью и умом, уже догадался о цели его аудиенции по одному волнению в голосе, с которым он высказал свою просьбу.

   Петр Николаевич в то время думал об Анжель-матери.

  

  

   Когда Ирена очутилась лицом к лицу с Ядвигой, волнение ее увеличилось, а слезы как-то сразу прекратились.

   Она опустила голову и остановилась безмолвной, не будучи в состоянии произнести ни слова, но старуха бросилась обнимать ее и покрывать поцелуями.

   - Все это хорошо,- сказал доктор,- но на все свое время. Самое нужное в настоящую минуту - отвести барышню в свою комнату и уложить в постель, пока я буду писать рецепт.

   - Да, да,- заметила Анжель,- мы сейчас отведем ее...

   - Мне довольно будет опереться на твою руку, мама!- прошептала молодая девушка.- Я чувствую себя гораздо лучше.

   Ирена сама схватила под руку мать и поспешно сделала несколько шагов вперед, как будто хотела избавиться от устремленных на нее взоров.

   В зале, где они были, кроме Ядвиги и доктора находились еще лакей и горничная, выбежавшие навстречу своей госпоже.

   - Извините меня, доктор, я на минуту выйду,- сказала Анжелика Сигизмундовна,- я возвращусь сейчас же.

   - Напрасно,- отвечал доктор,- барышня не больна, обморок прошел. Я объясню им,- он указал на Ядвигу,- как надо давать успокоительное лекарство, очень простое, но действующее быстро, его надо будет принять в случае новых признаков волнения.

   - Благодарю вас, доктор,- сказала Анжель, нервно пожимая ему руку.

   Она вышла об руку со своей дочерью, которая поклонилась Звездичу, не поднимая глаз.

   Когда обе женщины пришли в назначенную для Ирены комнату, уже заранее приготовленную и ожидавшую ее почти в течение полугода, дочь оставила руку своей матери и сказала ей:

   - Мама, не проклинай меня, не презирай меня!

   - Я не имею права ни проклинать, ни презирать тебя,- отвечала Анжелика Сигизмундовна тихим голосом. - Мы после поговорим, когда ты будешь себя лучше чувствовать. Надо сначала подчиниться предписанию доктора. Я заменю тебе горничную на сегодняшний вечер.

   Странное, поражающее зрелище представляли эти две женщины, одинаково прекрасные, хотя различной красотой, одинаково одетые в нарядные бальные платья, одинаково бледные, с покрасневшими веками и смотревшие друг на друга с каким-то холодным смущением.

   Нервной, но все же искусной рукой принялась Анжель расстегивать корсаж своей дочери, дрожавшей, несмотря на желание казаться бодрой.

   Спустившееся платье обнаружило такую белизну, такую красоту молодого тела Ирены, что Анжелика Сигизмундовна остановилась на минуту и устремила на нее долгий взгляд, в котором промелькнуло нечто вроде материнской гордости.

   Вдруг ее темные глаза блеснули, в них сверкнул злобный огонек. Она заметила бриллиантовое ожерелье, окружавшее гибкую шею молодой женщины.

   Быстрым движением отстегнула она его, бросила на пол и растоптала ногами в припадке безумной злости.

   Золотая оправа сломалась, и драгоценные камни рассыпались по полу, подобно ослепительному фейерверку.

   Ирена еще более побледнела.

   Медленно она расстегнула браслеты, украшавшие ее руки, и подала их матери.

   - Я гналась не за этим! - пробормотала она.

   Анжель схватила их и бросила, как и ожерелье, но в это мгновение ее взгляд упал на дочь, опрокинувшуюся на спинку кресла и готовую снова упасть в обморок.

   Тогда она бросилась к ней, нежно обняла ее и сказала:

   - Я тебя обидела, прости меня, Рена!

   Та молчала.

   Она усадила ее и принялась раздевать, стала перед ней на колени, чтобы снять с нее атласные туфельки и шелковые чулки.

   Ирена почти без чувств, бессознательно подчинялась своей матери, не имея сил, или вернее не смея сопротивляться ей.

   Теперь она боялась своей матери.

   Это была уже не та ласковая женщина, которую она когда-то знала.

   Раздев свою дочь, Анжель уложила ее в постель, закрыла одеялом, вынула из комода флакон и дала ей его понюхать.

   Ирена закрыла глаза и снова их открыла.

   В ее взгляде появилась некоторая доля твердости.

   - Благодарю,- сказала она.- Мне лучше... мне совсем хорошо...

   Вдруг она поднялась с подушек.

   - Ты хочешь спать? - спросила ее Анжелика Сигизмундовна.

   - Спать... нет, я не могу!

   - Быть может, остаться одной?

   - Одной... нет, нет, не надо!

   Анжель взяла руку Ирены, пощупала пульс, окинула лицо своей дочери пристальным и внимательным взглядом, как бы изучая его.

   - Тебе, видимо, лучше, гораздо лучше? - спросила она.

   Как опытная женщина, она знала лучше всяких докторов, в каком состоянии находятся нервы другой женщины и что происходит в ее сердце.

   Она отошла от кровати дочери и медленно стала ходить по комнате.

   Последняя была меблирована просто, но изящно, обтянута вся кретоном светлого цвета, с ярким рисунком; занавеси у постели и на окнах были из той же материи.

   Мебель белого лакированного дерева, кроме кровати и зеркального шкафа, состояла из шифоньерки, платяного шкафа, двух низеньких кресел, диванчика и разного фасона стульев.

   Между окнами, прямо против двери, стоял туалет, отделанный белыми кружевами.

   Пол был покрыт мягким ковром, заглушавшим шаги.

   Ходя взад и вперед, Анжелика Сигизмундовна бросала по временам на свою дочь взгляды, выражавшие то покорность, то отчаяние, то нежность, то злобу и ненависть, но среди этих разнообразных, быстро сменяющихся выражений доминировало все-таки выражение материнской любви.

   Ирена сидела на постели, закрыв лицо руками.

   Лампа с густым абажуром, поставленная на столе, противоположном кровати, распространяла в комнате слабый свет, похожий на свет ночника.

   В дверь тихо постучали.

   Анжель остановилась, потом сама пошла отворять. Это была Ядвига. Она принесла прописанное доктором лекарство, приготовленное в ближайшей аптеке, где был для этого разбужен дежурный помощник провизора, так как было уже поздно.

   Пробило два часа ночи.

   Анжелика Сигизмундовна взяла склянку и поставила ее на столике возле кровати.

   - Спит она? - спросила нянька.

   - Нет!

   Ядвига подошла к постели.

   - Дитя мое, как ты себя чувствуешь?

   Ирена подняла голову, обняла свою старую няньку и поцеловала.

   - Оставь нас! - шепнула она ей на ухо.

   "Меня она не поцеловала!" - пронеслось в голове Анжелики Сигизмундовны.

  

  

   Ядвига тихо удалилась.

   - Слушай, Ирена,- вдруг сказала Анжелика Сигизмундовна, приблизившись к дочери,- долее оставаться так нельзя, к чему продолжать это мученье, которое терзает нас обеих? Если ты достаточно сильна, чтобы меня слушать и отвечать мне, то объяснимся.

   - Я достаточно сильна,- отвечала дочь.

   - Мне нужно с тобой переговорить... У тебя тоже, вероятно, есть что сказать мне. Не к чему откладывать до завтра.

   - Я готова! - отвечала твердо Ирена.

   Анжель взяла низенькое кресло, придвинула к кровати и села.

   - Я бы отдала свою жизнь,- продолжала она,- чтобы только день этот никогда не наступал, чтобы никогда между нами не происходило этого разговора... Судьба или, вернее, один подлец решил иначе. Никакие недоразумения не должны более существовать между нами.

   Она нервно сжала руки.

   - Это ужасно, но это так!

   Она замолчала, как бы собираясь с силами.

   - Какова бы ни была твоя нравственная чистота, так как он еще не успел вконец испортить тебя, ты уже до некоторой степени поняла истину... касающуюся меня.

   Она с трудом произнесла последние слова и взглянула на свою дочь.

   Ирена опустила глаза.

   Анжель горько усмехнулась.

   - Так что мне почти нечего сообщать тебе. Пока знай только, что я женщина, не имеющая права быть строгой... ни к какой другой женщине... особенно к тебе, дочь моя.

   Ирена как будто не слыхала этих последних слов.

   Мать, может быть, ожидала каких-нибудь успокаивающих, утешающих или укрепляющих слов, какого-нибудь порыва чистой нежности, но, увы, она не дождалась этого.

   После некоторого молчания Анжель отрывисто сказала:

   - Говори, я тебя слушаю!

   Ирена вздрогнула, как бы оторванная от какой-то далекой мечты, и, не глядя на мать, опустив глаза и краснея, начала свою исповедь.

   Когда она описывала свои первые мечты, свои впечатления первой встречи с князем Облонским, то выражалась просто, не колеблясь, но по мере того как она углублялась в рассказ, слова ее становились менее определенными.

   Казалось, она силилась многое припомнить, но не могла.

   Анжелика Сигизмундовна, внимательно слушавшая дочь, приписала это отсутствию искренности и нахмурила брови.

   Молодая женщина между тем продолжала говорить поспешно, нервно, не входя в подробности, перескакивая с предмета на предмет, как путешественник, приехавший на последнюю станцию и собирающий последние силы, чтобы достигнуть цели своего путешествия, не останавливается полюбоваться окружающими его видами, равнодушный от чрезмерной усталости к красотам природы, рассыпанным на его пути.

   Начиная со сцены в гостинице в Москве, рассказ стал еще неопределеннее - о свадьбе в сельской церкви под Москвой она даже не упомянула.

   Доктор Берто предсказал верно, она позабыла о ней.

   Она рассказала, впрочем, матери о появлении в гостинице успокоившей ее служанки с фермы Ядвиги, сказала несколько слов о заграничном путешествии... и только.

   В Петербурге она остановилась в хорошенькой, прекрасно меблированной квартире, видимо, ожидавшей ее приезда.

   Сегодня вечером князь попросил ее одеться в бальное платье и повез представлять к какой-то знакомой ему даме, где она встретила свою мать.

   Анжель слушала, не прерывая, не двигаясь, не глядя на нее.

   Она сидела, закрыв лицо своими белыми руками, на нем нельзя было прочесть ее мыслей и впечатлений рассказа.

   Только бархат ее открытого платья слегка колыхался на ее груди от нервного, порывистого дыхания. Когда Ирена замолкла, Анжелика Сигизмундовна медленно подняла голову и посмотрела на дочь, которая, в свою очередь, закрыла лицо руками.

   Казалось, обе эти женщины боялись встретиться взглядами.

   - Я не знаю,- сказала Анжель,- что ответила бы другая мать своей дочери на все то, что я сейчас выслушала,- я не такая мать, как другие.

   Она как-то глухо, болезненно рассмеялась.

   - Для того, чтобы быть матерью, я должна была скрываться, скрывать твое существование, скрывать, что я мать тебе. Другая мать, встретившая дочь под руку с таким человеком, с бриллиантами на шее и оскорблением на лбу, вызвала бы сочувствие и негодование целого света. Все - мужчины и женщины - плакали бы вместе с ней, все поняли бы ее горе...

   Она судорожно сжала руки, и злой огонь блеснул в ее черных глазах.

   - А я... надо мной смеялись, когда я проходила, или считали меня сумасшедшей... другие думали, что князь Облонский не был достаточно щедр.

   Она вдруг поднялась, раза два прошлась по комнате, затем снова вернулась к дочери, которая сидела на кровати не шевелясь, и снова села возле нее.

   Она, казалось, была спокойнее.

   - Между тем,- снова начала она,- кем бы я ни была, я все-таки сделала для тебя, для того чтобы спасти тебя, вырвать тебя из той грязи, в которой я живу, даже не дать тебе возможности знать о ней, все, что только можно сделать в человеческих силах. Я любила тебя, Ирена, всеми силами моей души. Для тебя я пожертвовала своей жизнью, для тебя я приготовляла с безумной яростью и неутомимым терпением огромное состояние, которым владею теперь. Я твердо уповала, что золото не выдаст меня и когда-нибудь упрочит твое счастье. Еще несколько времени - и я бы вся принадлежала тебе, мы бы уехали далеко, далеко... где бы никто не знал, кто я такая, и где бы я тебе купила, если бы захотела, того человека, которого бы ты полюбила...

   Ее взгляд становился все нежнее, голос все ласковее.

   - Я была тебе доброй матерью, насколько моя жизнь это позволяла... и ты меня любила...

   - Мама! - прошептала Ирена, протягивая ей руку.

   Анжелика Сигизмундовна схватила эту руку, прижалась к ней своими губами и стала покрывать ее поцелуями с какой-то яростной нежностью.

   Затем она подняла свою прекрасную голову и, пожимая руку Ирены, которую она уже не выпускала из своих рук, прибавила:

   - До тех пор, пока ты думала... что этот человек в согласии со мной, что он именно тот, кого я выбрала тебе в супруги, я понимаю твое молчание... Но когда ты с ним уехала, возможно ли, Ирена, чтобы ты не думала о моем отчаянии? Я могла счесть тебя умершей... Хоть бы из жалости ко мне написала несколько строк, что ты жива.

   - Но я писала тебе несколько раз! - поспешно прервала ее удивленная Ирена.

   - Я не получала ни одного письма...

   - Это невозможно!

   - Кто отправлял эти письма на почту?

   - Он брал это на себя! - отвечала Ирена, внезапно смущаясь.

   - В таком случае я понимаю,- сказала Анжель, едва сдерживая злобу.- Он их прятал или бросал в огонь! Но тебя должно было удивлять мое молчание... молчание твоей матери.

   - Я думала, что ты очень на меня сердишься.

   - Ага, да... это он так объяснил тебе.

   Ирена не отвечала...

   - И ты думала, что он на тебе женится? - снова заговорила Анжелика Сигизмундовна.

   - Да, я это думала... мне даже казалось первое время, что мы обвенчаны...

   Лицо Ирены приняло выражение, красноречиво говорившее, что она о чем-то старается вспомнить.

   Ей, видимо, не удалось, она сделала досадливое движение.

   - Но больше я этого не думаю...

   - С каких пор?

   - С того дня, как он объяснил мне закон того общества, к которому он принадлежит, просил не требовать от него невозможного, принести эту жертву за его любовь... а теперь...

   - Когда ты узнала, кто твоя мать!

   - Я больше не имею надежды!

   - Ты, стало быть, ее имела? - произнесла Анжель.

   - Это было безумием, я знаю...

   - Бедное дитя! Ты его не знала... Ты не знаешь людей... мужчин... Теперь моя очередь говорить.

  

  

   Анжелика Сигизмундовна начала после нескольких минут размышления.

   - Бедное дитя, ты жертва, а не виноватая. Впрочем, если бы даже ты и была виновата, то не мне упрекать тебя в этом... Не мне упрекать мою дочь в том, что у нее есть любовник.

   Она разразилась нервным смехом.

   - Мама, не смейся так! - проговорила Ирена.- Мне это тяжело слышать.

   - Да, ты права... Впрочем, это не то, что я хотела тебе сказать. Я также не имею намерения извиняться, защищаться или оправдываться в твоих глазах. Только верь мне, Рена, у меня тоже была невинная молодость, чистое сердце, подобное твоему, честные мечты. Я не родилась такою, какою меня сделала жизнь, и если бы в известный момент я встретила на пути своем сердечного, благородного человека, то не была бы теперь... кокоткой...

   Она через силу выговорила последнее слово и затем продолжала задумчиво, как бы говоря сама с собой:

   - Может быть, я после того и встречала, но уже было поздно... Я их не была достойна. Привычка, ненависть, потребность отплачивать презреньем за презренье, быть неумолимой в отношении всех, какими были все относительно меня,- все это испортило и ожесточило мою душу. Любить, любить... я сначала боялась, а потом... не могла. Во мне оставалось только одно чувство, от которого я не краснела - моя любовь к тебе. Чем ниже я падала, тем выше я хотела поставить тебя, отстраняя от тебя позор и страдания жизни, подобной моей. Меня презирали, для тебя я хотела всеобщего уважения. Ты была светлой точкой моего существования, звездой, сияющей на небе во время бури и грозы и напоминающей, что за темными тучами есть еще бесконечная синева. Это давало мне силы жить, и это также увлекало меня глубже в грязь. Одна, без тебя, я давно бы. утомленная своим отвратительным ремеслом, покончила бы со своим жалким существованием.

   И громко, как бы вне себя, она вскрикнула:

   - О, ты не знаешь, что за ад увеселять других, что за каторга в этом беспрерывном празднике.

   При виде смущенного взгляда своей дочери она вдруг успокоилась.

   - Но я тебе сказала,- продолжала она с некоторым колебанием,- я не могла тебя спасти иначе как посредством денег. Не будучи в состоянии дать тебе положение, мне нужно было дать тебе богатство, могущее упрочить твою будущность, подкупить тех, кто бы захотел заглянуть в твое прошлое. Видишь ли, Рена, надо прожить так, как прожила я, там, где я жила, видеть то, что я видела, знать закулисную жизнь людей так, как я ее знаю, и интимную сторону самого высшего общества, чтобы иметь верное представление о могуществе золота, знать, что все можно купить и прикрыть.

   - Итак,- продолжала она, вдруг изменяя тему разговора,- я также была молодой невинной девушкой. Моя мать...

   Она побледнела.

   Холодный пот выступил на лбу Анжель при последних словах, произнесенных глубоким голосом.

   - А твой отец? - спросила Ирена.

   - Мой отец, я его не знала...

   Она задумалась и молчала, устремив взор в далекую точку, видимую ей одной.

   Ирена посмотрела на нее.

   При этом взгляде несчастная женщина быстро вернулась к действительности.

   - Я любила,- вдруг сказала она.- Меня также соблазнили. Я покинула дом, Россию, в своем слепом безумии считая себя любимой, доверившись человеку, первому заговорившему мне о любви. Я носила уже тебя под сердцем... когда он... бросил меня...

   - Мой отец?.. Жив? - спросила дочь.

   Анжелика Сигизмундовна посмотрела на нее почти суровым взглядом.

   - Он умер! - отрезала она.

   - Ах! - вскрикнула Ирена, испуганная выражением лица своей матери.

   - Не спрашивай меня, как он умер,- прибавила Анжель.- Тебе не нужно знать этого. Ты его никогда не знала, так же как и он тебя никогда не видел. Он умер еще до твоего рождения. Он искупил свою вину легче, чем я! - заключила она со злобным смехом, в приливе жажды мести, которую сама смерть не могла утолить.

   - Но не в этом дело. Я хотела тебе сказать, что после моего первого проступка я стала тем, что я есть, и ты, полюбив одного человека и сделавшись его жертвой, также не избежишь своей судьбы... нет состраданья, нет будущности, нет извинения для обесчещенной девушки, если она бедна... Если она богата, если она принадлежит к высокопоставленной семье, о, тогда другое дело - ей найдут мужа, поймают его, если он не идет добровольно, тем дело и кончается. Но для такой девушки, как я, без средств, без семьи, нужно было умирать в нищете или сделать то, что я сделала. Приходилось бороться... я боролась! Работать... я работала...

   Выражение глубокого презрения и отвращения скользнуло по бледному лицу Анжель.

   - Видишь ли... мужчины... нужно их знать так, как я их знаю, чтобы оценить по достоинству, видеть их в продолжение двадцати лет у своих ног или в своих объятиях... чтобы судить о них... Все они только... животные...

   - Ах, мама,- прошептала Ирена,- если бы свет был таков, невозможно было бы жить.

   - Я тоже так думала,- отвечала Анжелика Сигизмундовна. В ее голосе прозвучала суровая нота.

   - Бывают, впрочем, исключения, я это знаю,- смягчилась она,- я для тебя мечтала о таком исключении. Там и сям еще можно встретить мужчину, умеющего любить и достойного такого ангела, как ты. Такого я, может быть, для тебя и нашла бы. Если бы даже я и ошиблась... что ж, ты все-таки была бы богата и замужем, другими словами, пользовалась бы всеобщим уважением.

   Слезы выступили на ее глазах.

   - Тебя обманули, тебе солгали, не роскошь тебя ослепила, ты представила себе, что этот человек и есть твой будущий супруг, избранный мною. Но что же из этого? Как бы ты ни была, в сущности, чиста - это не может тебя спасти. Ты, как и другие, бесповоротно пойдешь по моему скользкому пути. Мужчины это знают, несмотря на то, что это те самые мужчины, у которых были матери, сестры и у которых будут дочери... нет между ними ни одного, не способного на это преступление после лишнего бокала шампанского, или просто из тщеславия... Все эти франты, высокопоставленные люди, аристократы, которых ты видела у Доры, куда тебя повез этот негодяй, - все они нас презирают и в то же время боготворят, бросают в нас грязью и золотом и делают нас такими, какие мы есть... Разве не справедливо отплачивать им разорением за позор... Они сами сделали нас скверными и бездушными эгоистками, подобными себе.

   Ирена смотрела на мать, многого не понимая, но как-то инстинктивно приходя в ужас от ее речей.

   - Но я здесь,- продолжала Анжель,- и все еще может быть поправлено.

   - Поправлено? - повторила Ирена, вздрагивая.- Нет, никогда, теперь я не буду его женой.

   - Его женой! - вскричала Анжелика Сигизмундовна. - Почему ты говоришь "теперь"? Потому, что ты моя дочь?

   Молодая женщина пожала плечами.

   - Думаешь ли ты, чтобы он когда-нибудь рассчитывал дать тебе свое имя? Думаешь ли ты, что он это сделал бы, если бы ты и не была моей дочерью! Ты его не знаешь! Он никогда не любил тебя... ни на минуту, ни на секунду - он это сделал частию из тщеславия, частию из мести. Ведь он меня ненавидит, и я также ненавижу его. И это будет ему дорого стоить, когда-нибудь я ему отомщу.

   Она сжала свои руки, глаза ее злобно засверкали.

   - Нет, не то я хотела сказать тебе... Все может быть поправлено... потому что ты никогда его не увидишь. Мы уедем из России далеко, далеко. Мы поедем туда, где не будут знать ни тебя, ни меня. Я сумею составить тебе будущность, о которой мечтала... Ты его больше не увидишь, никогда, никогда - все от этого зависит, слышишь?

   Ирена вдруг страшно побледнела.

   - Мама, я его люблю! - вскричала она раздирающим душу голосом.

   - Ты его любишь! Ты его любишь! Ты должна ненавидеть и презирать его, потому что он насмеялся над тобой. Он тебя погубил, обесчестил! И сделал это обдуманно, с холодным расчетом.

   - Я люблю его!

   - Он самым бессовестным образом расставил тебе сети...

   - Я люблю его!

   - Этого мало, он повез тебя к этой Доре, чтобы выставить напоказ перед всеми. И ты не понимаешь после всего этого, что он подлец, заслуживающий твоего презрения и твоей ненависти?

   - Я его не обвиняю и не защищаю. Будь он во сто раз хуже и преступнее, что делать! Я люблю его.

   - Ты его забудешь!

   - Никогда!

   - Это необходимо.

   - Тогда я умру.

   - Ты умрешь, ты, ты...

   Анжель сложила руки.

   - Но чего же ты хочешь?.. Остаться его любовницей? Знаешь ли ты, сколько он времени еще продержит тебя и хочет ли он еще этого?.. Может быть, его каприз к тебе уже прошел?

   Ирена рыдала, не отвечая ни слова.

   Анжелика Сигизмундовна бросилась к ней, стала обнимать ее, прижимать к своей обнаженной, похолодевшей груди, на которую падали обильные жгучие слезы молодой женщины, целовала ее, смешивая свои слезы со слезами своей несчастной дочери.

   В продолжение целого часа она старалась утешить ее, придать ей мужество, заставить понять, что князь Облонский не стоит ни ее любви, ни сожаления, ни слез; пробовала нарисовать ей позорную картину жизни, к которой ее приведет эта безумная любовь.

   Ирена не отвечала ни слова.

   - Наконец, уверена ли ты положительно, что любишь его? - вскричала Анжель в безумном отчаянии.

   - Да.

   Это была правда. Ирена принадлежала к тем редким личностям, которые отдают свое сердце только раз и навсегда, для нее любовь была альфой и омегой всей жизни - она могла жить любовью и умереть от нее.

   Анжелика Сигизмундовна с ужасом поняла это и бессильно опустила руки.

   Водворилось глубокое молчание. Анжель задумалась.

   - Слушай,- вдруг сказала она отрывистым тоном,- я не хочу, чтобы ты была его любовницей! Я скорее убью тебя собственными руками, чем допущу вести эту жизнь и быть публично опозоренной!

   - Я сама не хочу быть его любовницей,- твердо произнесла Ирена. - Я многое узнала и поняла. Только,- прибавила она, складывая руки, - оставь меня в Петербурге... Я его не увижу... Но я буду знать, что он здесь... И никогда не говори мне, чтобы я вышла замуж за другого.

   - Иначе ты умрешь?

   Ирена не отвечала.

   - Если это так, то я говорю тебе, что ты будешь жить!

   Она прошлась по комнате и снова подошла к дочери.

   Она совершенно изменилась в лице.

   Бледная, как полотно, со сверкающим взглядом, она сказала:

   - Поклянись мне, что ты не будешь больше ему принадлежать!

   - Клянусь тебе.

   - А я клянусь тебе, Ирена, своею любовью к тебе, что ты будешь его женой!

  

  

   Неудачный день и недобрый час избрал граф Лев Николаевич Ратицын для обещанного им своей жене и свояченице представительства перед князем Сергеем Сергеевичем Облонским за наших влюбленных.

   Он явился на другое утро после описанного нами вечера у Доротеи Вахер, и князь, несмотря на то, что сохранил накануне все свое невозмутимое хладнокровие и казался спокойным, проснувшись, был далеко не в розовом настроении духа.

   Он был далеко не спокоен.

   Конечно, с точки зрения известного успеха, ему нечего было жаловаться, так как ему удалось показать всем своим молодым и старым соперникам одну из тех, бесспорно, красивых женщин, которые очаровывают всех и возбуждают всеобщую зависть. К тому же, эта красавица была молода, почти ребенок, никому еще не известна и никто не мог похвастать, что обладал ею до него.

   Но внезапное и неожиданное вмешательство Анжелики Сигизмундовны раздражило и возмутило его.

   Он был слишком тонким наблюдателем, чтобы не заметить угрожающего выражения ее лица; он понял, что она не шутила, как многие матери из ее среды.

   Не злоба кокотки пугала и беспокоила его. Князь считал себя слишком неприступным за своим двойным щитом аристократа и миллионера, чтобы какая бы то ни было направленная против него злоба могла омрачить ясность его жизненного горизонта.

   Но эта мать могла помешать его любви к Ирене, могла его разлучить с нею и, таким образом, заставить его играть глупую роль.

   Сделать ее своей любовницей для того, чтобы она была отнята у него своей матерью, было почти смешным, и мысль, что он может быть побежденным кокоткой, отклонившей, как всем теперь известно, когда-то его искания, оскорбляла его самолюбие.

   Мы обязаны сказать, чтобы быть правдивыми, что князь больше был увлечен Иреной, чем ожидал, и в чем, может быть, он не сознавался даже самому себе. Его "каприз" к этому очаровательному созданию еще не прошел. Несмотря на свой житейский опыт и притупившийся в наслаждениях вкус, он нашел в ней что-то новое, познакомившее его с незнакомой ему еще любовью.

   В сущности, ему, как почти всем подобным ему Дон-Жуанам, не приходилось торжествовать на неизведанной почве, и сам князь, смеясь, поддерживал эту парадоксальную истину, что нельзя быть первым любовником, что не бывает первых любовников.

   Ни одна женщина не могла дать ему это ощущение свежести, нетронутой души и сердца, которая очаровала его притуплённый, но тонкий вкус.

   Ирена была цветком, только что распустившимся, с чудным благоуханием и, кроме того, умна, образованна, хорошо воспитана, как девушка его круга.

   Наконец, она казалась ему искренней и глубоко любящей.

   "О, святое целомудрие, - воскликнул бы он, если бы не боялся показаться смешным самому себе,- оно незаменимо!"

   Если он не говорил себе этого, он это чувствовал.